Скопа Московская (СИ)

Глава шестнадцатая

К Смоленску

Весть о том, что московитское войско покинуло Дорогобуж и двинулось наконец на выручку Смоленску, достигла ставки польского короля почти одновременно с передовыми отрядами этого самого войска. Князь Хованский занял позиции почти на виду у запорожцев, и принялся окапываться и строить острожки с засеками, размещая там стрельцов. Уж их-то князь Скопин отсыпал ему щедро, наверное, почти всех, что у него были выдал. А Хованский и рад, укреплял собственный стан, перерыл землю словно крот, обтыкав всё рогатками, перегородив дороги засеками и понастроил малых крепостиц. Пушек у него тоже довольно было, а потому оборониться мог если не от всего королевского войска, то уж от тех частей его, что могли против него выставить, точно.

— Раз мы не сумели перехватить Хованского, — настаивал на военном совете Жолкевский, — то надо обойти его укреплённый лагерь и ударить по московитской армии на марше. Лучше всего застать их на переправе, тогда можно будет нанести московитам максимальные amissio.[1]

— И где же по мысли пана гетмана польного лучше всего ударить по московитам? — поинтересовался у него король с видимым пренебрежением.

— На Соловьёвом перевозе, — ответил, не обратив на королевский тон, Жолкевский. — Это большая переправа через Днепр, она отняла у моей армии почти половину дня. Войско же князя Скопина будет переправляться ещё больше ввиду его большей численности и меньшей мобильности. Да и вообще, — добавил гетман, — он как будто боится сражаться с нами в поле после Клушина.

— Недооценивать противника бывает слишком опасно, — покачал головой Сапега.

— Ты сам видишь, пан канцлер, — намерено назвал его должностью, сугубо мирной, гетман, — как долго он сидел в Царёвом Займище, как долго тащился до Вязьмы и сколько проторчал в Дорогобуже. Конечно, московитским войскам далеко до мобильности нашей армии, ведь они полагаются в больше степени на пехоту и артиллерию, а конница их слаба, однако даже по их меркам князь Скопин движется слишком медленно, а стоит слишком долго.

— В Дорогобуже к нему присоединился отряд московитских дворян, — напомнил Жолкевскому Сапега, — которые прежде служили калужскому самозванцу. Об том, что они ушли из Калуги, мне донесли надёжные люди из лагеря второй царька.

Жолкевский едва удержался от того, чтобы усмехнуться, лишь подкрутил ус, а вот король усмешки не сдержал. Оба понимали, что за надёжные люди есть у Льва Сапеги в Калуге при дворе царька, и даже имя одного из них могли назвать. Однако ни король ни тем более Жолкевский ничего говорить не стали — некоторые вещи лучше вслух не произносить.

— Их переманил к Скопину, — продолжил, как будто не заметив королевской ухмылки, Сапега, — некий шляхтич Бутурлин. Он же, как мне донесли, после изловил и привёл в Дорогобуж ротмистра Нелюбовича вместе с уцелевшими офицерами его отряда. Сам же отряд перебил почти весь.

— И что же стало с Нелюбовичем? — поинтересовался король.

— Посажен на кол, как мне донесли, — ответил Сапега, — а офицеров его повесили на воротах.

— Варварство, — пожал плечами Сигизмунд, — но чего ещё ожидать от дикарей, вроде московитов. Они не лучше липков[2] и прочих татар. Однако нельзя сказать, что Нелюбович не заслужил столь жестокую supplicium.[3] Самочинно называть себя старостой дорогобужским, — припомнил покойному король, — это уже верх наглости и неприличия. Возможно, я бы и сам посадил его на кол. Ведь он не выполнил моего приказа и сбежал из города, не попытавшись отбить хотя бы один московитский штурм.

Сапега слегка поморщился от этих слов, но Сигизмунд этого не заметил. Он вообще редко замечал реакцию других на свои слова. Он был королём и не придавал значения тому понравится ли сказанное им кому бы то ни было или нет. Разве что при беседе с равным — королём другого государства или же кем-то из верховных иерархов Церкви. Но уж никак не канцлером литовским. Но Сапегу слова короля задели и очень сильно. Нелюбович пускай и был из казаков, однако давно уже получил дворянство в Великом княжестве Литовском и вот так запросто его нельзя было сажать на кол, тем более за самочинство. Ведь король сам отправил его Дорогобуж, велев держать сам город и округу, что делало Нелюбовича старостой de facto, а после войны Сигизмунд вполне мог подтвердить его право, сделав старостой и de iure. Будь Нелюбович поляком король ни за что бы не стал отзываться от нём столь пренебрежительно, однако покойный ротмистр был из литовских казаков, что делало его шляхтичем второго сорта. И Сапега очень не любил, когда эту разницу между польским и литовским дворянством демонстрировали настолько наглядно.

— Судьба Нелюбовича не столь уж важна, — покачал головой Жолкевский. — Я прошу у вас, ваше величество, дать мне шанс на реванш со Скопиным. Я возьму только гусар и панцирников, чтобы не обременять войско пехотой с артиллерией. Запорожские казаки и пехота Потоцких свяжет боем отряд Хованского, чтобы они не мешали нашему продвижению. А я ударю по московитам на переправе.

— Это будет второй Клушин, пан гетман польный, — резко осадил его король. — Вы пытаетесь повторить манёвр, предпринятый в прошлую вашу попытку остановить продвижение московитов. Однако он не принёс победы в прошлый раз, и вряд ли принесёт снова.

— Но я уже знаю врага, а он боится сражаться с нами в поле! — продолжал настаивать Жолкевский. — Это шанс, который нельзя упускать! Нужно бить сейчас и московиты получат второй Болхов.

— Или новый Клушин, — снова осадил его король. — Враг знаком с вами, пан гетман, так же как вы знакомы с ним. А вы, исходя из того, что я от вас услышал только что, просто хотите повторить манёвр, который закончился Клушинской катастрофой. Блокировать пехотой засевший за укреплениями авангард и нанести удар по остальному войску.

— При Клушине мы дрались в поле, — не отступал Жолкевский, — а здесь — переправа. Войско Скопина будет разделено, и по частям я разгромлю его даже меньшими силами гусарии и панцирных казаков.

Он явно намекал на то, что справится и без конфедератов из хоругвей угодившего в московитский плен Зборовского.

— Этого не будет! — треснул по столу кулаком Сигизмунд. — Я не дам вам снова угробить лучших своих конников. Вы потеряли моё доверие после поражения под Клушином, и я не готов рисковать гусарами во второй раз.

У Жолкевского на скулах вспухли желваки, пальцы сами собой сомкнулись на рукояти сабли да так, что костяшки побелели. Однако он ничего не ответил королю, молча проглотив упрёки, которые считал пускай и несправедливыми, но, увы, вполне заслуженными.

[1] Потери (лат.)

[2]Липки — польско-литовские татары или белорусские татары, татары Великого княжества Литовского — этнотерриториальная общность татар. Исторически были единой этнической группой в Великом княжестве Литовском и затем в Речи Посполитой

[3] Казнь (лат.)

Больше всего я опасался нового нападения на переправе через Днепр. Соловьёвский перевоз был широк, однако войско всё равно вытянулось в нитку. Возы катились медленней чем шёл бы человек. Первыми переправились солдаты нового строя и наёмники, а также приличная часть посошной рати. Они тут же принялись сооружать временные укрепления на случай нападения врага. Следом прошли конные дворяне, тут же разлетевшиеся по всей округе небольшими отрядами. Их главной задачей было найти врага, если он есть. Однако никого они не отыскали — поляки, несмотря на все мои страхи, предпочли остаться в осадном стане под Смоленском, и не попытались перехватить нас на Соловьёвском перевозе.

Войско без проблем переправилось, и заняло выстроенный посошной ратью табор. Последние повозки обоза въезжали в него уже почти в темноте. Следить за этим уже не требовалось, и я собрал воевод на совет.

— Завтра мы прибудем в стан Хованского, — заявил я, — и оттуда уже сможем ударить по Жигимонту. Граня, — обратился я к Бутурлину, — ты у нас в войске самых лихой, так что тебе только могу поручить опасную службу.

— Говори, князь-воевода, — усмехнулся Бутурлин, которому вроде и не по месту было находиться здесь, но я вызвал его сам, — любую службу сослужу тебе.

— Надо взять верных людей, — сообщил ему я, — и вместе с ними пробраться в Смоленск, чтобы снестись с воеводой Шеиным или тем, кто его заменяет, коли тот погиб или ранен или болен. Пускай как заслышат из города шум боя, палят по ляшскому стану изо всех пушек, огненного зелья да ядер не жалея. На вылазку у них там сил точно не хватит, а вот пушек довольно будет, чтобы хоть часть вражьих сил сковать. Пускай боятся берегом Днепра идти там, где пушки со стен добивают.

— Сделаю всё, — уверенно заявил Бутурлин.

— Тогда ступай отдыхать, — велел ему я. Граня и сам во главе отряда носился по округе, выискивая врага, и теперь едва с ног не валился, хотя и старался этого не показывать. — Ну а нам, господа воеводы, надобно будет сейчас обсудить, как будем ляхов с осадного стана сбивать.

В ответ все долго молчали — прямо неприлично долго. Как будто воеводы да и Делагарди вместе с ними рассчитывали только на меня. Как будто я один могу решить все вопросы, предложив какой-то нестандартный выход. Может быть, настоящий князь Скопин-Шуйский и смог бы, он, видимо, был мастак на такие вот дела, но я-то не он в этом смысле. У меня военного опыта обучение на полигоне в прошлой уже жизни да после одно большое сражение, где нам лишь чудом удалось поражения избежать. А тут против нас будет не рискнувший всем Жолкевский, атаковавший превосходящего его по силам противника, полагаясь лишь на мощь собственной кавалерии. Теперь-то мне придётся столкнуться со всей осадной армией короля Сигизмунда, а это уже не зарвавшийся по большому счёту гетман. Да и сил у него побольше. Потому и боялся я этого сражения до колик в животе, и не боюсь в этом признаться хотя бы самому себе.

— Польское войско, — первым нашёл в себе силы высказаться Делагарди, говорил он медленно, потому что мало кто на совете понимал по-немецки, а русский он знал недостаточно хорошо, то и дело в речи его проскакивали немецкие и шведские слова, которых он на русском просто не знал, — достаточно долго стоит под Смоленском. Это наш единственный trumf[1] в будущем сражении. Восемь месяцев осадного стояния сказываются на обеих сторонах не лучшим образом. Также нам на руку finansiell[2] проблемы польского короля. Он ведёт войну за свой счёт и даже если сумел привлечь к ней некоторое количество aristokrater,[3] но и они готовы воевать не только за честь короны, но и желают видеть echter Gewinn,[4] которой нет и inte förväntat.[5]

— Ляшские магнаты не уйдут от короля, покуда Смоленска не возьмут, — решительно заявил князь Елецкий. — Гонор им не позволит.

— Это так, — согласился Делагарди, — однако и сражаться их войска будут с куда меньшим Eifer,[6] как и они сами.

— Когда до крови дойдёт, — отмахнулся Елецкий, — все славно драться станут. Всем жить хочется.

— Не так, — покачал головой Делагарди. — Aristokrater самим не нужно драться, они пошлют свои войска, но не слишком охотно сделают это. И командиры их не станут драться с нами насмерть, особенно это касается немецких Landsknechte.[7]

— Конечно, вам, люду наёмному, за серебро кровь лить, не за родную землю, не так уж и хочется, — поддел его Елецкий, однако Делагарди либо в самом деле не понял либо сделал вид, что не понимает издёвки.

— Так, — кивнул он. — Сражаться насмерть можно за родную землю или за очень щедрое Vergütung.[8] А так как польский король испытывает известные ekonomiska svårigheter[9] рассчитывать на его щедрость не приходится.

— Значит, Якоб Понтуссович, — обратился к нему я, — думаешь, мы сможем побить ляхов?

— Поляки не атаковали нас на переправе, — начал перечислять Делагарди, — не стали бить по передовому полку князя Хованского, хотя при их преимуществе в кавалерии и опоре именно на неё, они вполне могли сбить его с позиций прежде чем он успел sich verschanzen.[10] Это говорит об определённом Störung[11] в его войске, так как он не сумел вовремя упредить нас.

— Моё главное сомнение, — поделился я с воеводами, — в том, что войско наше для атаки мало предназначено. Из-за рогаток, а лучше всего из гуляй-города воюем хорошо, а вот в чистом поле, сам знаете, воеводы, ляхи нас конями потоптать могут. А потому надо самим вынудить Жигимонта ударить по нам. Хованский строит для этого крепкий стан и малые крепостицы, из них и будем действовать. Постепенно, не одним лихим ударом, станем прижимать ляхов к стенам Смоленска.

Я указал на карту города, который мы шли отбивать, и его ближайших окрестностей. Благодаря нескольким грамотным монахам, что имелись у меня в войске, я имел целых пять копий карты, взятой из Москвы. Они умело перерисовали её для меня, на одну из них добавив расположение вражеских станов, окружавших Смоленск.

— Сперва займёмся ближним к нам лагерем запорожских казаков, — начал я. — Они самые нестойкие, к тому же понесли потери при Клушине. Да и отношение к ним у ляхов сами все знаете какое. Думаю, они долго не продержатся. И если Жигимонт не выведет войско из станов, чтобы ударить по нам, то займёмся Дорогостайским и Потоцкими.

Я указал сперва на аморфное пятно на нашем берегу Днепра, которым обозначался лагерь запорожских казаков, а после на два более чётких, прямоугольной формы, лагеря Дорогостайского и братьев Потоцких. О воеводах польского короля нам докладывали разведчики и перемётчики из вражеского стана, а такие тоже были. Бежали и от нас к ляхам, к сожалению, поэтому, уверен, и Жигимонт в курсе того, что происходит у нас. В эти века война шла совсем по другим правилам.

— Для этого придётся переправляться через Днепр, — напомнил мне, хотя в этом не было особой надобности, князь Елецкий. — Если нас на Соловьёвом перевозе не взяли на копьё, ещё не значит, что не ударят.

— Слишком близко от стен Смоленска, — покачал головой я. — Бутурлин, если Господь попустит, снесётся с Шеиным или иным воеводой, кто сейчас в городе командует, и оттуда нас поддержат огнём со стен. Ляхи сейчас из станов не выходят, штурмовать Смоленск не пробуют, не желает Жигимонт ещё людей терять, когда мы на подходе. Так что осаждённым передышка выпала, уверен, они сумеют нас поддержать хотя бы из пушек. А ежели ляхи по широкой дуге обойти попытаются и ударить с севера, со стороны Белой крепости, то идти им слишком долго, мы сумеем закрепиться на другом берегу, и сбить нас будет уже очень непросто.

— Главные силы польского короля и высших aristokrater, вроде Жолкевского и Сапеги, стоят на южном берегу, — добавил Делагарди, — и королю проще навязать нам сражение, нежели переправлять всех ради того, чтобы ударить по нашей переправе. Такой манёвр вражеской армии будет слишком хорошо заметен, и мы сумеем упредить его.

— Тогда надобно отправить людей к запорожцам, — предложил Елецкий. — Им воевать вовсе смысла нет. Припугнём да надавим, авось и сами уйдут, а нам свой стан оставят.

Воевать подмётными письмами[12] было подловато, однако чернила не кровь, лучше лить их, а бумага всё стерпит. Конечно, после того, что наворотили казаки в Дорогобуже связываться с ними не хотелось. И всё равно человека с письмом к старши́не запорожского лагеря отправить стоит, чем меньше провозимся с ними, тем проще будет дальше.

— Михаил, — обратился я ко второму Бутурлину, — отбери людей, для того дела подходящих, среди твоих они есть, и отправь с подмётными письмами в запорожский стан.

— Прелестные[13] писать? — деловым тоном осведомился он.

Я подумал минуту, и отрицательно покачал головой.

— Нет, — сказал. — Платить нам нечем, а задарма запорожцы воевать не станут.

— Можно посулить им часть добычи, — напомнил Бутурлин.

— Надежды на них в битве всё равно не будет, — отмахнулся я. — Пускай лучше просто уходят, следить ещё и за ними сил у нас нет.

Михаил кивнул, но выходить не спешил. В отличие от младшего родича он был воеводой всех детей боярских, что перешли ко мне от калужского вора, и отослать его как Граню я просто не мог.

— Значит, решено, воеводы, — подвёл я итог военному совету, — берём стан Жигимонта в осаду и вынуждаем его самого атаковать нас. Если не сподобится, то разобьём его войско по частям.

Очень бы хотелось, чтобы так оно и произошло, однако в подобную удачу на верилось. Не полные же идиоты поляки, да и глупо самому рассчитывать на вражескую глупость да ещё и самоубийственно-беспросветную.

На следующее утро войско покинуло лагерь и скорым маршем двинулось к стану Хованского. К полудню передовые отряды детей боярских уже вошли в него, следом потянулись стрельцы, солдаты нового строя и наёмники, ну а ближе к вечеру дошёл обоз. Всё спокойно и без осложнений, даже не верилось.

А вот Гране Бутурлину так не повезло. Уж ему-то как раз хватило приключений с осложнениями.

[1] Козырь (нет.)

[2] Финансовые (швед.)

[3] Аристократов (швед.) в данном случае Делагарди имеет в виду крупных польских и литовских магнатов вроде Сапеги или Потоцких

[4] Реальную прибыль (нем.)

[5] Не ожидается (швед.)

[6] Рвением (нем.)

[7] Ландскнехтов (нем.) — к началу XVII века так стали называть всех немецких наёмников, а не только членов воинской корпорации, известной в XVI столетии, и выучка их как солдат, конечно, сильно отличалась он прежней, прославившей ландскнехтов по всей Европе

[8] Вознаграждение (нем.)

[9] Финансовые трудности (швед.)

[10] Окопаться (нем.)

[11] Расстройстве, беспорядке (нем.)

[12] Подмётные письма — здесь агитационные листки — средство политической борьбы в России XVI–XVIII вв.

[13] Прелестное письмо, название письма или листовки. Имело целью обмануть, сбить с толку, обольстить человека на дурные поступки (выступление против власти, против церкви и т. п.). Бунтовщики С. Разин, Е. Пугачев и им подобные рассылали «прелестные письма», призывая присоединиться к бунту и «выводить изменников и мирских кровопивцев» — бояр, дворян, воевод и приказных людей

Идти решили левым берегом, по широкой дуге обогнув стан запорожцев. Что бы ни говорили о лихом нраве хортицких[1] казаков, а на походе они службу несли крепко и казнь за пьянство в походе у сечевиков была лютая. Хуже только за убийство товарища казнили, но и быть забитым до смерти палками ничуть не приятней чем быть зарытым в землю заживо. Огороженный возами и плетнями казацкий стан напоминал гуляй-город, однако над ними на лёгком ветру развевались трофейные турецкие и польские знамёна, вместе с парой русских хоругвей, и спутать было невозможно.

Переправились через Малую Рачевку — речку небольшую, по летнему времени кони прошли её легко, даже брод искать не прошлось. Шанцы и пушки, обстреливающие Смоленск видели издалека. Однако гром оттуда шёл знатный, польские канониры старались вовсю, посылая в город ядро за ядром. Оттуда им отвечали с башен, но без особого успеха, слишком уж далеко вырыты были шанцы, да и укреплены на совесть. Наверное, поэтому ответный огонь был не особо плотный, палили скорее для острастки, чтобы враги не расслаблялись. Огненного зелья с ядрами в Смоленске припасено достаточно, было бы кому палить.

— Дальше только разъезды, — напомнил товарищам Бутурлин, проверяя саблю и пистолеты. Остальные в отряде последовали его примеру.

Дальше двинулись совсем осторожно. Коней пустили лёгкой рысью, держались подальше от дороги на Ельню, которую ляхи точно перекрыли. Прижимались к лошадиным спинам, как будто это могло спасти от вражьего взгляда. Да и не спасло.

— Stój, psiakrew![2] — раздался окрик, и тут же застучали копыта.

Всадники, к счастью, не гусары, а панцирные казаки вылетели из перелеска и помчались наперерез отряд Грани.

— Стоять! — одёрнул он своих людей. — Сабли уберите! Спытаем счастье, авось без крови выкрутимся.

— Кто такие? — спросил у него командир панцирников, когда два отряда сблизились.

Даже то, что люди Бутурлина сперва за сабли взялись никого не смутило — тут война идёт, мало кто шастает и глотку дерёт.

— Свои, — ответил Граня. — Казаки мы с Сечи.

Чубов ни у кого из его людей не было, но все они носили шапки или лёгкие шлемы-мисюрки,[3] вряд ли кто-то полезет под них проверять. А за исключением этого они вполне могли сойти за союзников Речи Посполитой с острова Хортица.

— А чего за рекой забыли? — осклабился предводитель панцирных казаков. — Здесь уже наша земля. Вертайтесь откуда приехали. Нечего вам тут ловить.

Бутурлин понял, что пропускать их не собираются, и первым выхватил пистолет. К чести предводителя панцирных казаков тот успел наполовину выдернуть из ножен саблю. Однако Граня был быстрее. Пуля разворотила ляху прикрытую кольчугой грудь. На таком расстоянии от неё никакая кольчуга не убережёт. Хлопнули ещё пара выстрелов, но почти сразу пошли в дело сабли. Если бы не внезапность нападения и не расслабленность чувствующих свою силу ляхов, отряду Бутурлина могли бы прийтись туго. Но им повезло, и врагов удалось порубить и даже довольно быстро. Никто не ушёл. Все панцирники повалились на землю, под ноги нервно храпящим лошадям.

— Берём только коней, — велел своим людям Бутурлин. — И ходу, ходу!

Прихватив с собой недурных ляшских коней, да вздыхая на скаку о оставленных покойниках, с которых можно было недурно поживиться, всадники галопом помчались к стенам Смоленска.

Вот только пропажу разъезда заметили и вскоре за отрядом пустили погоню. Их перехватили в полуверсте от стен города. Те уже были отлично видны, когда сразу два полуэскадрона панцирных казаков помчались наперерез отряду Бутурлина.

— Пистолеты не брать, — командовал он на скаку, и все, кто услышал его, передавали слова дальше. — Сразу в сабли! Не мешкать! Прорываемся к городу, авось со стен увидят да поддержат.

Они ударили в стык между не успевшими съехаться полуэскадронами. Сразу в сабли. Зазвенела сталь, полилась кровь. Падали с сёдел панцирные казаки, валились рядом с ними дети боярские. Но Граня не обращал внимания. Он рубил и рубил вокруг себя, саблей прокладывая себе дорогу. Мало с кем обменялся даже парой ударов, старался проскочить, рвануть дальше. Заставлял коня прыгать, менял направление, уходя от врагов, и смотрел только на стены. Растущие впереди стены Смоленска.

Заметят ли их оттуда, поддержат ли? Есть ли вообще в осаждённом городе люди, чтобы не только следить за южной стеной, где нет вражеских станов? Все эти мысли мелькали в голове Бутурлина, пока он отчаянно рубился с ляхами и рвался к стенам города.

Но нашлись ещё силы в Смоленске. Грянули с башни пушки, их поддержали затинные пищали. Пары залпов хватило, чтобы отогнать мчавшихся следом за прорвавшимися через их ряды детьми боярскими из отряда Бутурлина панцирников. Мало кого из ляхов из сёдел повыбило, но рисковать и преследовать дальше они не решились. Может, лихая пуля и кого из своих задела, но тут уж не свезло так не свезло, отвернулся Господь.

— Кто такие⁈ — во второй раз услышал Граня вопрос, на сей за спрашивали с высокой башни, прикрывающей ворота.

— Гонцы от князя Скопина-Шуйского к воеводе Шеину! — крикнул в ответ Бутурлин.

Им поверили и отворили небольшую калитку рядом с воротами. Обычно её держали заваленной брёвнами, чтобы враг не выбил, однако во время вылазок или когда надо принять кого в городе, как сейчас, брёвна убирали. Доверять не доверяли, вокруг отряда Бутурлина тут же вырос приличный конвой из таких же детей боярских, правда, ни одного конного среди них не было. Да и самого Бутурлина и его людей заставили спешиться.

— Голодно тут, — высказался один из людей Бутурлина пока их вели в воеводскую избу. — Гляньте только них, сразу видать, что голодают.

Так оно и было. Все дети боярские в конвое были тощими, прежняя одежда висела на них словно на пугалах, как и посечённые явно не одной схватке, чиненные перечиненные брони. Лишнего куска хлеба в Смоленске давно уже не было ни у кого.

Воевода Шеин выглядел не сильно лучше своих людей. Если он и ел побольше детей боярских, то по нему это было не разглядеть. Воеводский опашень оказался сильно потрёпан и залатан в нескольких местах, под ним Шеин привычно носил кольчугу, наверное, и спал в ней. На голове след от недавно снятого шлема, он его тоже таскал едва не круглые сутки, несмотря на ноющую от этого шею.

— Не торопится Миша с подмогой, — попенял Шеин первым делом. — Мешкотно идёт.

— Шли бы быстрее, коли б ляхи не мешали, — ответил ему Бутурлин. — Славно сцепились мы с ними под Клушином, но потеряли многих, да и в Царёвом Займище князь Елецкий потери понёс, пришлось ждать, покуда из Москвы подкрепленье придёт.

— О том деле под Клушиным знаю, — кивнул Шеин. — Ляхи после него два штурма таких предприняли, что после второго мы едва на ногах остались. Сильно, видать, Жигимонта задело это поражение.

— Недолго осталось вам тут куковать в осаде, — заявил Бутурлин. — Со дня на день князь займёт стан запорожцев на подступах и ударит по Дорогостайскому с Потоцкими.

— А сечевики куда денутся? — удивился Шеин.

— Крепко им досталось при Клушине, — ответил Бутурлин, — так что может сумеем без крови их стан занять. Подмётными письмами обойдёмся. Но если их старши́на не поддастся, то разомнём из пушек их стан, а после ударим. Вряд ли они сдюжат.

Против пушек регулярного царёва наряда стан запорожцев, собранный из телег и плетней с рогатками, вряд ли продержится долго. Сравнимой артиллерии у них нет, а потому противопоставить пушкам князя Скопина им просто нечего. Гибнуть же зазря никому неохота, так что Бутурлин был почти уверен, что сечевики уйдут после первых же залпов. Тем более что с пушками спевшиеся Валуев с Паулиновым вытворяли настоящие чудеса.

— А от нас чего нужно? — задал следующий вопрос Шеин.

— Как только ляхи зашевелятся, — подался вперёд Бутурлин, — бить по ним со стен так, чтобы голову в шанцах с окопами поднять боялись. Тратьте зелье пушечное да ядра сколько хотите, хоть все повыстреляйте, но ляхи не должны и смотреть в сторону городских стен.

— Один фланг им сковать хочет нашим огнём сковать Миша, — понял Шеин. — Толково, ничего не скажешь. Зелья-то у нас в достатке и ядер ещё год хватит. А вот люди… — Он помолчал. — Люди едва с ног не валятся. Голод у нас нешуточный. Да и вода плоха, маются люди животами, и от того слабеют. Но Мишу поддержу, конечно. Так и передай ему, Граня, не подойдут ляхи к стенам Смоленска на пушечный выстрел. Это я ему обещаю. Пускай люди перед пушками валиться станут, пускай сами пушки повзрываются к чёртовой матери, но палить будем сколько нужно. А потом ещё малость, — усмехнулся он, — для острастки, чтобы кляты ляхи не расслаблялись.

Именно такого ответа и ждал от него князь Скопин, за таким ехал в Смоленск Граня Бутурлин.

— Тогда жди, воевода, — сказал он. — Как заговорят пушки со стороны запорожского стана всерьёз, как зашевелятся ляхи, не упускай момента — бей из всех пушек, какие ни есть в Смоленске.

— Ударю, Граня, — заверил его, а через него князя Скопина, воевода Шеин. — Так вжарит Смоленск, что ляхам после в пекле морозно станет.

На этом они и расстались. Бутурлин с людьми переночевали прямо на воеводском подворье, чтобы вечером следующего дня, когда солнце скроется за горизонтом, в сумерках, выйти из города и скорой рысью направить коней обратно к войску князя Скопина.

— Ты прости, Граня, — сказал напоследок Шеин, — не могу я тебе попотчевать да и коням твоим корма задать. Нет у нас ничего ни для тебя с твоими людьми ни для коней ваших. Сколько нам ещё тут торчать неведомо, а потому каждое зерно в городе по счёт идёт. А траву так ту бабы с детишками, какие ещё не померли, едят.

Всё понимал Василий Бутурлин, и потому стремился поскорее покинуть осаждённый город. Да и по улицам запретил своим спутникам ходить, слишком уж сытые у них лица, нечего им лишний раз на люди показываться. Тем более когда люди те с голодухи прозрачные, как ангелы Господни.

А как стемнело Бутурлин с отрядом покинул Смоленск, унося новости войску князя Скопина, которое как раз заканчивало обустраиваться в бывшем стане запорожских казаков.

[1] От острова Хортица, где изначально располагалась запорожская сечь

[2] Стой, псякрев! (польск.) Псякрев — дословно собачья кровь, в переносном значении сукин сын, сукины дети, одно из самые распространённых польских ругательств

[3] Мисюрка, шапка мисюрская (от араб. مصر — «Миср» — Египет), Мисюрская шапка, Мисюра — воинская шапка, с железною маковкою или теменем (навершие) и сеткою (кольчуга)