Скопа Московская (СИ)

Глава восемнадцатая

Переговоры

Битва завершилась сама собой. На левом берегу наше войско добило и рассеяло немногочисленную польскую пехоту. Лучше всего дрались стойкие немецкие наёмники, их в итоге пришлось отпустить в королевский стан. Они упёрлись в землю и решили продать свои жизни подороже, а на это у меня не было ни времени ни людей. Да и своим наёмникам хотелось показать, что против их собратьев с той стороны ничего не имею.

Валуев, конечно же, предложил притащить несколько пушек малого наряда и расстрелять упёршихся наёмников из них.

— Так людей не положим, — заявил он.

— Тащи пушки, — кивнул ему я, и дворянин умчался в наш стан, однако ко мне тут же подошёл Делагарди.

— Расстрелять их из пушек, — обратился он ко мне, — будет весьма показательно. И это не понравится нашим наёмникам. Ты же знаешь, Михаэль, они не любят таких расправ.

— Да упаси Боже, — ответил ему я на русском, чтобы никто не подумал, будто я сговариваюсь о чём-то со шведским генералом, — не собираюсь я по ним стрелять. Ты сейчас с князем Хованским к нам на переговоры сходишь, пускай уходят к Жигимонту при оружии и пушках. Мне их кровь ни к чему. Ну а пушки Валуева на позициях постоят для наглядности. Ляшские наёмные люди должны понимать, чем будет отказ чреват.

— А вот это правильно, — сразу расцвёл Делагарди. — Наглядность это великое дело, а перед пушечными стволами торговаться куда сложнее.

Вот же интересные люди. Подошёл ко мне с тем, чтобы я ни в коем случае не расстреливал вражеских наёмников, потому что это негативно скажется на дисциплине наших. Однако угрожать им расстрелом — это запросто, а угрозы тут принято исполнять. Так что если наёмники Вейера откажутся уходить, Делагарди не будет иметь ничего против их расстрела. Не устрой мы его, потеряем лицо. С теми, кто угрожает впустую, никто договариваться не станет. И, что самое интересное, наши наёмники это решение всецело поддержат. Такие уж законы в это время царили… Точнее царят, раз уж я в этом времени живу и обратно мне дорога заказана. Нет здесь никакой дороги из жёлтого кирпича и на волшебников мне рассчитывать не стоит.

Однако упираться ландскнехты Вейера не стали, приняли наши условия и ушли за Днепр. Мы им даже лодки из стана Дорогостайского отдали — не жалко, лишь бы поскорее убрались.

Гайдуки же с гусарами если и вернулись к королю, то очень кружной дорогой. Их нам удалось не просто разбить, но рассеять, заставив бежать в поля боя без всякого порядка.

Однако на этом хорошие новости в тот день закончились.

Конечно, нам удалось застать врасплох польскую кавалерию на том берегу Днепра и основательно проредить гусар с панцирниками огнём из пушек. Идею огневого мешка я взял из прошлой моей жизни. Когда-то на военной кафедре из меня готовили офицера-артиллериста, какие-то знания с той поры остались в голове, да и обновил кое-что на полигоне. Только общие понятия, однако таким талантливым пушкарям как Паулинов с Валуевым этого хватило. Они ухватились за мои идеи и развили их, нанеся ляхам потери едва ли не большие, чем при Клушине. И ведь там мы дрались целый день почти до заката, а тут уложились немногим больше чем в полчаса.

Однако большая часть ляхов ушла. Атака из леса поместной конницей из бывших дворян на службе самозванца и рязанцев, которые подошли так удачно, а главное их прохлопали наши враги, нанесла разбитому ляшскому воинству урон. Но не столь уж великий. Это был скорее щелчок по носу, хотя, как доносили разведчики, удалось сильно потрепать панцирных казаков. Но главная сила польской армии, гусария, вышла из этого боя почти без потерь. Слишком уж дисциплинированы они и быстро пришли в себя после неожиданной атаки.

Главная же, самая дерзкая затея закончилась не просто неудачей, а полным провалом. Едва завершились переговоры с немцами, как в наш стан примчался на взмыленном, почти загнанном коне дворянин из отряда, которым командовали Ляпунов, Бутурлин и Иван Шуйский. Он свалился с седла и распростёрся в пыли, то ли сил встать не было, то ли не хотел в глаза мне глядеть. Не хватало только сакраментального «Не вели казнить, вели слово молвить», однако так говорили только царю, и если бы дворянин выпалил нечто подобное, пришлось бы его весьма грубо одёрнуть.

— Вставай, — велел ему я, — и говори, что за вести принёс, раз коня загнал.

— Отряд наш поражение потерпел, — хриплым голосом выдал дворянин, поднимаясь на ноги. — Ляпунов с Бутурлиным убиты или к ляхам в плен попали. Князь Иван людей из жигимонтова стана увёл, теперь ищет переправу, а после к тебе на соединение пойдёт.

Но ещё худшие принёс гонец из Смоленска.

— Перед стенами, — сообщил он, — так чтобы наши пушки не добили, ляхи виселицы поставили. На них повесили дворян наших из полонённых. А рядом с теми глаголями два кола уложили.

— Много дворян повешенных? — спросил я у него.

— Пересчитали уже, — ответил гонец. — Два десятка и ещё трое.

Я отпустил его обратно в город, сам же велел готовить войско к выступлению. Быть может, Ляпунов с Бутурлиным не такие уж важные фигуры, однако я должен хотя бы попытаться их спасти.

— Куда выступаем? — спросил у меня вернувшийся с переговоров Хованский.

— В Смоленск уходим, — ответил я. — Теперь если бить, так уж из города. На этом берегу нам делать нечего.

Однако воевать я больше не собирался. Надо попытать счастья в переговорах. И если уж они не достигнут успеха, тогда придётся думать, как разбить Жигимонта так, чтобы он уже точно позабыл путь к нам надолго. Лучше бы, конечно, навсегда.

Снесясь с городом, быстро наладили переправу, и через пару часов первые всадники поместной конницы уже входили в Смоленск.

Надо сказать, город вызывал почти те же чувства, что и разорённая ляхами Вязьма. Не как Дорогобуж, конечно, однако всё равно приятного мало. Несмотря на обозы с продовольствием, которые шли теперь из Москвы регулярно, люди в Смоленске больше походили на призраков или блокадников с фотографий военных лет. В чём душа держится непонятно, а ведь они ещё и воевать умудрялись. На их фоне сытые, давно уже не знавшие голода стрельцы, дети боярские и наёмники выглядели просто вызывающе. На них смотрели совсем без восторга, как на освободителей, которые пришли слишком поздно. Когда убит муж, брат, отец, умерли с голодухи дети, а у выживших ноги подкашиваются от бескормицы. Немой упрёк этот видно было во взглядах, что кидали на них смоляне.

Тот же упрёк я увидел во взгляде воеводы Шеина, к кому в избу[1] я пришёл первым делом. Он принял меня с виду приветливо, однако упрёка во взгляде не утаил, да и не пытался.

— Долгонько шёл ко мне на выручку, Миша, — заявил Шеин. — Тяжко нам пришлось, пока тебя ждали.

— Много всего было по дороге, Михаил Борисыч, — со всем уважением ответил я. — Мог бы прийти раньше, да войско бы только положил под стенами, а тебе не помог.

— Может и так оно, — пожал плечами смоленский воевода, — а может нет, то уже только Господу единому ведомо. Ты садись, Миша, да расскажи, как дальше ляха воевать станем.

— Если всё по-моему выйдет, — решительно заявил я, — то не станем. Переговоры хочу начать.

— Как переговоры? — удивился Шеин. — Какие ещё переговоры с окаянными? Всех их к ногтю надо, передавить, как тараканов, вот моё тебе слово воеводское.

— Можно и передавить, — кивнул я. — Да только всех не передавишь. Уйдут к себе, и только. Мы же большой кровью это купим. Ляхи, прости уж, Михаил Борисыч, себе такое позволить могут, а мы — нет. У нас в Калуге ещё враг сидит.

— И литовские люди при нём, — напомнил мне Шеин.

— Вот ежели мы тут королевское войско разобьём, — спросил у него я, — куда подадутся те, кто в живых останется? Домой или в Калугу, к царьку?

— А ежели король уйдёт, — спросил в ответ Шеин, — то куда?

Вопрос резонный и ответ на него мне совсем не нравился.

— Надо переговоры начинать, — упрямо гнул своё я. — Видел глаголи, воевода? Это мои люди пытались Жигимонта взять. Не удалось. А колы поставили явно для Ляпунова с Бутурлиным. С их казнью ляшский король решил не торопиться.

— Там им самое место, — отмахнулся Шеин. — Оба перемётчики те ещё. Камыш под ветром, а не люди.

— Других нет сейчас, — мрачно заметил я. — Приходится воевать теми, кто остался. Да и рязанские и бывшие калужского вора дети боярские не пойдут за нами, если не спасём воевод. А вовсе без конницы воевать с ляхами не получится.

— Ты, конечно, воевода теперь поглавней меня будешь, Миша, — с сомнением проговорил Шеин, мне явно не удалось убедить его, — да только слово моё ты слышал. Я против переговоров с ляхами.

— Мог бы обойтись без них, — заверил я его, — обошёлся бы.

Он лишь отмахнулся от моих слов. Скверный у нас разговор вышел. Но выбора у меня и правда не было. Ляпунова с Бутурлиным надо выручать.

[1]Приказные избы (воеводские избы, съезжие избы), в Русском государстве в 16 — начале 18 вв. органы местной государственной власти при городовых воеводах. Находились в центрах уездов. Первоначально руководствовались правовыми обычаями, индивидуальными наказами воеводам, со 2-й половины 17 в. — также законодательными актами и царскими указами. Исполняли поручения воевод, вели делопроизводство; хранили городские печати, различные царские грамоты, копии писцовых книг и переписных книг уезда, росписи собранных налогов, именные списки служилых людей, материалы воеводского судопроизводства, описи казённого городского имущества и прочее; надзирали за деятельностью выборных должностных лиц (таможенного, кабацкого голов и др.) и органов местного самоуправления (земских изб и губных учреждений).

Размещались в деревянных или каменных домах с несколькими палатами — как правило, передней, дьячьей («с подьяческими столами») и воеводской. Иногда делились на «столы», ведавшие отдельными отраслями управления (денежный, разрядный, поместный, сыскной и др.). Состояли из дьяка или подьячего «с приписью» (т. е. имевшего право подписывать документы), которые руководили текущей работой, подьячих, рассыльщиков, городовых приказчиков и иных лиц.

Одновременно с воеводскими приказными избами существовали также дворцовые приказные избы, подчинённые Приказу Большого дворца.

Число приказных изб: около 190 (1-я треть 17 в.), около 300 (конец 17 в.)

Узнав о гонце, прибывшем в лагерь Сапеги из Смоленска, король первым делом велел повесить наглого московита. Предлагать переговоры, хуже того, перемирие! — это просто немыслимо. Однако кавалеру Новодворскому удалось убедить вспылившего короля не изменить — ни в коем случае, не изменить, а пока отложить окончательное решение.

— Давайте выслушаем, что нам хотят предложить московиты, — увещевал он Сигизмунда. — Повесить его всегда можно.

— Что могут предложить нам эти варвары? — отмахивался король. — Мне нет дела до их жалкого лепета.

— Мы всё равно едем к Сапеге, ваше величество, — напомнил Новодворский. — Так отчего же не выслушать гонца, прежде чем вздёрнуть его?

Сигизмунду очень не хотелось покидать свой осадный лагерь и тащиться к Сапеге. Ведь стан великого канцлера литовского располагался куда ближе к стенам Смоленска. Слишком близко, как понимал по здравом размышлении король. Вот только он желал присутствовать на казни московских воевод, что покушались на него. Дворян уже успели повесить, но воеводы будут умирать долго и мучительно, на кольях, причём на виду у жителей Смоленска. И королю обязательно присутствовать при этой казни. А значит лагеря Сапеги так или иначе не миновать. Тем более что Сигизмунд сам распорядился начать экзекуцию с самого утра, а потому и ночевать придётся в стане великого канцлера литовского.

Гонцу пришлось ждать короля довольно долго. Тот передвигался со всей помпой под защитой полной гусарской хоругви кварцяного войска,[1] которой командовал мгновенно вознесшийся спаситель короля ротмистр Александр Балабан. Теперь уже отблеск его славы падал на дядюшку-гетмана.

Рискнувшим самой жизнью своей посланником московитов был никто иной, как Василий Бутурлин. Он хотел спасти родича и сам вызвался ехать к польскому королю с грамоткой от воевод Шеина со Скопиным. Поупиравшийся смоленский воевода приложил-таки к посланию свою руку и добавил размашистую подпись.

Король отработанным движением эффектно спешился перед стоявшим навытяжку Бутурлиным. Повелительным жестом, над которым он работал с юности, разрешил ему говорить.

— Воевода смоленский Шеин Михаил Борисов сын, — торжественно проговорил Граня, — и князь Скопин-Шуйский Михаил Васильевич тебе, ваше величество король польский и так далее Жигимонт челом бьют. — И он низко поклонился от лица обоих воевод. — И велят передать тебе грамотку от себя и ото всей земли русской, за которую стоят сейчас.

Граня протянул королю перевязанную и запечатанную грамоту. Жигимонт сам её не принял, кивнул Сапеге, и великий канцлер литовский взять её из рук Бутурлина.

— И что же в той грамоте говорится? — Жигимонт был знаком с варварскими московитскими обычаями, когда всё важное передавалось на словах, а бумага это только закрепляла.

— Князь Михаил Васильевич Скопин-Шуйский от имени и по поручению Божиею милостию, Великого Господаря Царя и Великого Князя Василия Ивановича, всея Руси Самодержца и многих господарств Господаря и Обладателя, — без запинки выдал краткий титул царя Василия Бутурлин, — предлагает тебе Жигимонту Третьему, Божьей милостью королю Польскому, Великому князю Литовскому, Прусскому, Мазовецкому, Жмудскому, Ливонскому и прочий, — королевский титул Бутурлин отбарабанил также легко, правда упустив одного слово «русский» и Сигизмунд, конечно же, обратил на это внимание, — перемирие сроком на три дня, считая от завтрашнего, а после обмен пленными офицерами. По истечении же означенных трёх дней предлагает князь тебе, ваше величество, начать переговоры о замирении между Русским государством и твоей, ваше величество, державою, Речью Посполитой.

От наглости такого предложения у Сигизмунда перехватило дыхание. Перемирие он ещё мог понять, как и обмен пленниками. В конце концов судьба Якуба Потоцкого оставалась неизвестной, а терять такого магната король не хотел. Тем более что и брат Якуба Ян вполне мог в расстройстве уйти к калужскому царьку, подав дурной пример другим магнатам в королевском войске. Сенат Речи Посполитой проголосовал в своё время против войны и с правовой точки зрения королевский поход ничем не отличался от частной инициативы Яна Петра Сапеги, желавшего посадить калужского царька на московский трон. Так что уйди из войска Потоцкий вместе со своими хоругвями Сигизмунд ничему его не то что сделать сказать не имеет права.

Таково устройство государства, которым он имеет несчастье править. Порой Сигизмунд завидовал Генриху Валуа, тот попросту сбежал отсюда, не в силах управлять таким государством. Надо было поступить также, поскорее вернуться в Швецию, предоставив здешних магнатов самим себе. Однако теперь об этому думать поздно. Король давно уже смирился с потерей трона предков и решил устраивать свою власть в этой стране, среди излишне много себе позволяющих подданых.

— За свою наглость, — бросил он гонцу, — ты будешь висеть вместе с ними. — Царственным жестом Сигизмунд на ряд виселиц, возведённых по его приказу. — Нет, — тут же передумал он, — подготовьте для него третий кол. Поглядит на свой разлюбезный Смоленск с его высоты.

На Граню уже навалились было гайдуки, потащили прочь с глаз короля, однако тут к Сигизмунду подошёл Сапега и быстро зашептал прямо в августейшее ухо.

— Ваше величество, — говорил он, — московиты, конечно, варвары и переговоры с ними дело почти немыслимое. Они недалеко ушли от монголов, под чьей пятой находились сотни лет. Однако вы не их дикарский царь, чтобы принимать решения самостоятельно. Нужно собрать воинскую раду, выслушать ваших воевод, а после уже решать, что делать с московитами и Смоленском.

С одной стороны великий канцлер едва ли не угрожал королю, напоминая, кто тут настоящая власть, ведь у магнатов, приведших под стены города свои войска, солдат было побольше, чем королевских. С другой же подводил Сигизмунда к тому, что на воинской раде они будут решать судьбу Смоленска. Король глупцом не был, однако желал верить в некоторые вещи, что ему говорили, конечно же, когда те льстили ему. Вот как сейчас.

— Я меняю решение, — новый повелительный жест и гайдуки отпускают Бутурлина. — Передай своим воеводам, что я согласен на перемирие. Вопрос о переговорах с вами будет решён позже.

— Осмелюсь просить тебя, ваше величество, — как будто ему только что не крутили руки, обратился к королю Бутурлин, — до конца перемирия отложить казнь воевод, для которых приготовлены колы. Дабы если случится обмен пленниками, мы меняли равных на равных.

Король готов бы вскипеть, однако Сапеге удалось успокоить его. Не желая отвечать наглецу, Сигизмунд вскочил в седло, развернул коня и умчался прочь из осадного стана. Свита и гусары охраны едва поспевали за ним.

— Уберите эти чёртовы колы, — велел Сапега, как только король покинул его лагерь, — его величество отменил казнь воевод.

Хоть это и было не так, никто не возразил великому канцлеру литовскому. Король уехал, а почти всесильный магнат остался и в своём лагере он хозяин, что говорит, то и следует делать.

— А с гонцом московским что делать? — спросил у Сапеги командир гайдуков.

— Он должен передать согласие короля на перемирие, — тоном, каким обращаются к малым детям или скорбным разумом, ответил ему тот, — вот пускай и возвращается в Смоленск.

У Бутурлина отлегло от сердца. Он до сих пор не чувствовал земли под ногами — в любой момент по приказу Сапеги его могли отправить к Ляпунову с Михаилом, а в Смоленск поехал бы ляшский гонец. Из тех, кого не особо жаль, ведь судьба его после пленения Грани была решена. Однако Сапега не был глупцом и самодуром, понимал, что с московитами придётся договариваться. Воевать с ними теперь выходит себе дороже. Осталось только доказать это королю.

Воинскую раду Сигизмунд назначил на вторую половину следующего дня. В его домике, который после короткой, но яростной схватки привели в полный порядок, снова собирались все значимые для осады Смоленска люди. Вот только теперь к ним добавился спаситель короля Александр Балабан, к чьим советам Сигизмунд охотно прислушивался. А все знали, кто говорит его устами. Именно поэтому прежде чем отправиться на раду, Сапега встретился с Жолкевским, чтобы до начала сложных переговоров понять его позицию.

Польный гетман её и не скрывал.

— Уходить надо, — решительно заявил он. — Прогадили мы всё, и я первый.

Сапега решил, что Жолкевский впал в жестокую меланхолию после двух подряд поражений от московитов. И если под Клушиным была почти победа, то сегодня у стен Смоленска он дважды получил по носу, да ещё так обидно. От московитских пушек он потерял гусар едва ли не больше, чем под Клушиным и во время следующей атаки. Даже то, что племенник гетмана спас короля и теперь стоит у того за плечом, мало что решал в грядущей карьере Жолкевского. Она стремительно катилась под откос.

— Я не считаю, что всё настолько фатально, — примирительно ответил ему Сапега, — и великому Александру приходилось терпеть поражения на реке Гидасп и при Политимете. Не бывает полководцев, кто выиграл бы все битвы.

— Московитский сопляк пока ничего не проиграл, — заметил явно польщённый сравнением Жолкевский.

— И в этом его слабость, — кивнул Сапега. — За одного битого двух небитых дают, сами же знаете, пан гетман. Рано или поздно он зарвётся и падёт. Но дело не в московитском воеводе. Весь этот поход был ошибкой. Нам нечего делать в Москве. Стоило разве что поддержать моего кузена, который пытался посадить на московский трон нового царька.

— Это стоило сделать, как только мы упёрлись здесь, — согласился с ним Жолкевский. — Смоленск не сдался и пришлось садиться в осаду, а для этого у короля слишком мало пехоты и слишком много кавалерии. Гусарам и панцирникам нечего делать под стенами города.

— Кто мог знать, что воевода Шеин окажется так дикарски предан московскому трону, — пожал плечами Сапега. — Как будто ему всё равно кто сидит в Кремле, главное служить ему.

— Воистину преданность сродни животной, — поддержал его Жолкевский, — а не осмысленной человеческой.

— Главное, пан гетман, — подвёл итог их комплементарной беседе Сапега, — что мы стоим на одной позиции. Так будет проще вести с его величеством диалог на воинской раде.

— Я переговорю со своим племянником, — заверил его Жолкевский, — чтобы он исподволь советовал его величеству отступить от Смоленска. Главное, как эту идею ему подать. Потерять лицо он не захочет, а пока уход от Смоленска без решающего сражения будет стоить нашему королю репутации.

А вот над этим вопросом Сапега думал не первый час. Лишиться лица для монарха — это лишиться всего, в том числе уважения собственных подданных. Ушедшего без битвы, пускай и проигранной, от стен города правителя-полководца такие подданые, как поляки и литовцы, уважать никогда больше не будут. Не тот народ населяет эти земли. Даже угробь он армию в проигранном сражении, пусть бы и в тысячу раз худшем чем при Клушине, репутации его это нанесёт куда меньше вреда.

И на этот вопрос не было ответа ни у Жолкевского ни Сапеги. Ни, честно говоря, и у самого короля.

Не был Сигизмунд таким уж самодуром, и не уводил войска от стен Смоленска именно по этой причине. После такого он мог только отречься от трона и покинуть это проклятое королевство, которым непонятно как править. И вообще можно ли это делать? Он уже подумывал об отречении, однако как настоящим монарх смотрел в будущее, а ему ещё нужно обеспечить трон для сына Владислава. Но кто сказал, что это должен быть именно польский трон? Быть может, московиты с их дикарской преданностью тому, кто сидит в столице, лучше подойдут для него? Да и личная уния двух государств сделает Сигизмунда едва не сильнейшим монархом на востоке. Больше земель тут только у турецкого султана. Он долго обдумывал это решение, и понял, что иного выхода у него нет.

И потому, когда воинская рада собралась, Сигизмунд огорошил всех заявлением, которым, собственно, открыл её.

— Паны офицеры, — произнёс он, — я решил предоставить Смоленск его судьбе. Мы снимаем осаду.

В тесноватой комнате, куда набились офицеры, повисла ошеломлённая тишина. Слышно было как офицеры переминаются с ноги на ногу, хмыкают, как скрипит кожа их поясов и сапог.

— Смоленск слишком мелкая цель для Aquila Polonica,[2] — продолжил Сигизмунд. — Нашей целью была и остаётся Москва. Оттуда к нам шлют письма, в которых готовы признать королевича Владислава своим царём, закрепив таким образом унию трёх восточных государств под сенью нашего скипетра.

Снова тишина, нарушаемая только дыханием офицером да скрипом кожи, хотя, кажется, большинство из них перестали дышать и переминаться с ноги на ногу.

— Пан великий канцлер литовский, — обратился к Сапеге король, — проведите переговоры с московитами из Смоленска. По возможности нужно обменять пленных, вернув всех, кто был захвачен в битве при Клушине и вчерашнем сражении.

Тот в ответ поклонился и хотел было заверить Сигизмунда, что всё будет сделано, однако король продолжил, не дав ему заговорить.

— Одновременно, — сказал он, — снеситесь со своим кузеном в Калуге. Велите ему от моего имени бросать царька и присоединяться к моему войску.

— Здесь? — удивился Сапега. — Под стенами Смоленска?

— Нет, пан великий канцлер литовский, — отмахнулся король. — Под стенами Москвы. Вот истинная и достойная нас цель.

Сигизмунд выждал пару мгновений, давая всем в комнате принять его слова, и обратился теперь уже к Жолкевскому.

— Пан гетман польный, — произнёс король, — готовьте войско к выступлению. Лагеря на другом берегу Днепра потеряны, однако лучшие наши силы остались целы. Мы выступим как можно скорее. Ложным манёвром уйдём на юг, а после армия двинется к Калуге, на соединение с Яном Петром Сапегой и его хоругвями. Оттуда же прямым маршем к Москве, которая откроет передо мной ворота.

— Простите, ваше величество, — как можно вежливее поинтересовался Сапега, — но уверены ли вы в том, что ворота Москвы будут открыты перед вами?

— Кавалер Новодворский, — обратился король к рыцарю Мальтийского ордена, который на правах первого спасителя его величества стоял за его плечом, как и Балабан, — сколько писем и от кого мы получили из Москвы с предложением королевичу Владиславу занять престол?

— Не менее семи, ваше величество, — доложил готовый к такому вопросу Новодворский. — От ведущих боярских родов Московии, таких как князья Мстиславский и Воротынский, а также бояре Романов и Шереметев. Все они, как будто бы не сговариваясь, слали вам письма с приглашением на престол королевича Владислава.

— Как вы считаете, этого достаточно, панове? — обратился к офицерам король.

— Пока есть армия князя Скопина-Шуйского, — рубанул ничего не боявшийся из-за своих поражений и уже смирившийся в общем-то с потерей гетманской булавы Жолкевский, — не достаточно, ваше величество. Лишь разбив его и уничтожив армию, мы сможем взять Москву. Нам не откроют ворота столицы, как не открыли ворота Смоленска. Нужна решительная победа, разгром московитской армии, чтобы сын ваш, ваше величество, смог примерить московскую корону.

В помещении в третий раз воцарилась тишина. Теперь уже все, кажется, даже дышать перестали, даже кожа сапог почти не скрипела, потому что офицеры боялись двинуться лишний раз.

— Я не despotes orientalis, — заявил король, справившись с первым приступом гнева. Однако на то он и monarcha occidentalis, чтобы никто не заметил изменения в его настроении, если сам он того не желает показать, — и не стану карать никого за то, что он говорит мне то, с чем я могу быть не согласен. Пан гетман польный, вы как человек военного склада ума говорите верно, однако в этом деле быть может важнее политика. Трон под московитским царём шатается уже давно и держится он на одних лишь победах его родственника, молодого князя Скопина.

— Именно поэтому мы и должны разбить его, — решительно заявил Жолкевский. — После этого трон под царём будет уже не шататься, он попросту свалится с него. Прямо в тёплые объятья бояр, которые лишь рады его падению и разорвут его на куски, как поступили с первым самозванцем.

— И всё же, — осторожно заметил Сапега, считавший, что этот затянувшийся поход надо заканчивать и возвращаться домой, — вы считаете, пан гетман, что без крупной военной победы не обойтись?

Король с тем же вежливым интересом смотрел на Жолкевского, однако того было подобным не пронять.

— Никоим образом не обойтись, — не терял решимости гетман. — Пока московиты верят в счастливую звезду этого выскочки Скопина, его родственник удержится на троне. Московиты варвары и верят в одну только силу. Они могут слать вам, ваше величество, сколько угодно писем, однако пока Скопин жив и у него есть армия, сила будет за ним, а значит и за его родственником Василием Шуйским, сидящем не престоле.

— Вы дважды пытались разбить его, пан гетман, — напомнил ему король, — оба раза неудачно. Как же вы собираетесь сделать это?

— В поле, ваше величество, — ответил Жолкевский. — Необходимо навязать ему полевое сражение. Его не выдержат не только московиты, но и наёмники.

— И как же вы планируете это сделать? — задал следующий вопрос Сигизмунд.

— Конечно же, развив ваш план, ваше величество, — отвесил ему короткий из-за тесноты, но весьма вежливый полупоклон Жолкевский. — Вы мыслите как военный и политик и услышав вас я понял, как нам нужно строить дальнейший план Московской кампании.

Заинтригованный его словами Сигизмунд пригласил гетмана поближе к столу, на котором была расстелена карта Смоленска и его ближайших окрестностей.

— Для начала, ваше величество, — произнёс Жолкевский, — велите принести карту меньшего масштаба, чтобы на ней были видны не только Смоленск, но и Москва.

Новодворский распорядился, не дожидаясь королевского приказа, и вскоре слуга принёс подробную карту меньшего масштаба.

— Пока пан великий канцлер литовский будет вести переговоры с московитами, — бодро принялся излагать Жолкевский, — наша армия подготовится и снимется с места. Вся. Мы покинем Смоленск и, как вы, ваше величество, велели сделаем всем войском обходной манёвр. Пройдём на юго-запад, а после повернём к Калуге, обойдя Дорогобуж. Путь будет труден, потому что в той стороне дорог мало и местность сильно разорена войной. Однако местное шляхетство недовольно Москвой и весьма вероятно примет вашу руку, и даже присоединится к вам.

— Где же мы соединимся с Яном Петром Сапегой? — заинтересовался король.

— В Калуге, ваше величество, — ответил Жолкевский. — Скажите, великий канцлер, вы сумеете убедить вашего кузена отказаться от поддержки калужского царька ради королевича Владислава?

— Я буду писать кузену, — кивнул Сапега, — однако он весьма независим и ему, быть может, не хватит лишь моих слов. Если бы ваше величество присоединили свой приказ, но в мягкой форме, к моим увещеваниям, это возымело бы больший эффект.

Королю снова пришлось смирять гнев. Проклятая страна с её строптивыми аристократами! Они во всём подражают французам, особенно в своеволии. Король, видите ли, должен увещевать своего подданного, чтобы тот пришёл ему на помощь, отказавшись от собственных амбициозных планов. Однако этого, конечно же, никто не заметил, даже заминка с ответом оказалась настолько короткой, что все, верно, подумали, будто король подбирает слова. Отчасти так оно и было.

— Составьте часть письма от моего лица, пан великий канцлер, — милостиво разрешил Сапеге Сигизмунд, — я приложу к нему свою подпись.

— Благодарю, ваше величество, — поклонился ему Сапега. — По окончании рады я тут же займусь подготовкой письма к моему кузену и переговорами с засевшими в Смоленске московитами.

— В Калуге кроме наших войск, которыми командует Ян Пётр Сапега, — напомнил Жолкевскому Кшиштоф Дорогостайский, который с малой частью своих людей сумел покинуть осадный стан под стенами Смоленска и переправиться на другой берег, к королю, — весьма сильны местные казаки, которыми командует атаман Заруцкий. И казаки те вовсе Яну Сапеге не подчиняются. Если мы подойдём к Калуге, не будет ли там конфликта между казаками и войсками Яна Петра?

— Если и будет, — отмахнулся Жолкевский, — то тех казаков мы побьём легко. Да и вряд ли они станут всерьёз с нами драться. Они же что камыш на ветру. Подтверди все их вольности, какие обещал царёк, и они станут служить тебе. Такова натура казацкая.

— Мне не слишком нужны вольности на моих землях, пан гетман, — напомнил о себе король.

— Так ведь слово, данное хаму и вчерашнему хлопу только дикари, вроде московитов держат, — усмехнулся Жолкевский. — Просвещённому monarcha occidentalis это не пристало.

— Если наше войско усилится казаками, служащими сейчас калужскому царьку, — заметил Сапега, — это компенсирует потерю сечевиков и усилит наше войско. У Заруцкого в Калуге людей достаточно, чтобы отчасти хотя бы компенсировать также потерю наших панцирных казаков.

— Они не ровня панцирникам, — покачал головой король. — Однако нашей силой всегда была гусария. Положимся на неё. Пан гетман, — обратился он к Жолкевскому, — в третий раз я даю вам под командование нашу армию. Этот сложный манёвр под силу провести лишь полководцу вашего масштаба. Не подведите меня в третий раз, пан гетман.

— Не подведу, ваше величество, — ударил себя кулаком в грудь Жолкевский.

Он слишком хорошо понимал, но больше ему никто шанса не даст. Что бы ни говорил в королевское ухо Балабан, в случае неудачи Жолкевский лишится гетманской булавы.

[1] Кварцяное войско (пол. Wojsko kwarciane) — регулярная армия Речи Посполитой, создавалась взамен нерегулярного посполитого рушения и обороны поточной с 1562–1563 по 1567 годы и просуществовала до 1652 года. В ноябре 1562 года в Петрикове сейм утвердил предложение Сигизмунда II Августа относительно военной реформы. Из-за нерегулярных выплат жалования дисциплина в наёмных войсках оставляла желать лучшего, поэтому на содержание постоянной наёмной армии было принято решение выделять четвёртую часть доходов (кварту) с королевских имений (отсюда и название войска: кварцяное — то есть четвертное). В 1569 году после Люблинской унии кварцяное войско появилось и на территории Великого княжества Литовского.

[2] Польского орла (лат.)

Шеин был мрачен, и на переговоры с ляхами идти не желал. Он сидел в избе, уткнувшись взглядом в кружку с квасом, и молчал. Весьма красноречиво молчал, надо сказать.

— Обманут тебя ляхи, Михайло, — уверенно проговорил он наконец. — Проведут как православного.

Не думал, что у этой поговорки настолько древние корни, хотя почему бы и нет.

— Сам король их езуитский выкормыш, — продолжал Шеин, — да и остальные не хужей его будут в этом деле.

— Считаешь, армию он не уведёт? — спросил я у воеводы.

— Разве для вида только, — уверенно заявил тот, — а после двинет её дальше. В обход Смоленска.

— Потому-то много сил тебе оставить не смогу, — сказал я. — Обозы с продовольствием будут поступать регулярно. Царь меня в этом заверил. Кормить он Смоленск готов.

— А людей слать не готов, выходит, — снова уткнулся взглядом в кружку Шеин.

— Ты знаешь что делать, Михаил Борисович, — ответил я. — По окрестностям много народу разбежалось от ляхов. Поместья дворянам те пожгли, землю пограбили. Пропитаться сейчас только у тебя в Смоленске и можно будет. Скликай народ на службу — пойдут.

— Пойдут, — кивнул Шеин, — сперва за хлеб, а после им платить надо будет, как отъедятся.

А вот с этим у царственного дядюшки моего было туго. Очень туго. Наёмники со шведами, получив большую долю добычи, захваченной в осадных станах, согласились воевать дальше без жалования. Однако Делагарди уже напоминал мне о том, что этого надолго не хватит, и царю Василию пора бы начать выполнять обещания. Особенно по части передачи земель.

— Выкинем ляхов да калужцев, — отделался я полуправдой, — тогда и сможет царь собрать денег.

Хотел бы сказать на всё, да только так уж откровенно лгать Шеину не стал. Он всё равно не поверит.

— Ляхи-то могут и на Калугу отсюда двинуть, — переменил тему воевода. — Уйдут сперва на Ельню, там уже Литва теперь, а оттуда через разрушенный Юхнов к самой Калуге. У тамошнего вора сам знаешь ляхи тоже в большой чести.

— Считаешь, Михаил Борисович, они соединиться с калужским вором захотят? — удивился я. — На престол московский его посадить?

— Может и так, — пожал широкими плечами Шеин, — а может удавят того вора, а сами на Москву пойдут. Жигимонту теперь Смоленска не видать, так он на всю Русь святую решил пасть разинуть.

— Здесь, значит, зубы обломал, — усмехнулся я, — а пасть всё равно разевает.

— Кабы я на Москве воеводой стоят, так не опасался бы, — перегнулся ко мне через стол Шеин. Мы были одни в воеводской избе, и вряд ли кто мог нас подслушать, но всё равно он понизил голос. — К Жигимонту сюда, под Смоленск, ездили из Москвы посланники, говорят, предлагали вместо царя Василия на престол посадить королевича Владислава, Жигимонтова сына. Так что ежели король на Москву пойдёт, она не простоит так же долго, как Смоленск, крамолы и измены внутри стен её слишком много.

В этом я был уверен не меньше Шеина. Помогала и память прежнего Скопина, к которой в последнее время обращался всё реже, но нет-нет да и выскакивало оттуда что-нибудь. Да и общие знания по истории родной страны тоже. Не так уж плохо учился я в школе, чтобы не помнить историю с призванием на престол королевича Владислава, как и Семибоярщину, которую часто любили поминать в девяностые, правда изменив на Семибанкирщину.

— Потому и говорил я тебе, Миша, — мрачно произнёс Шеин, — нельзя нам с ляхами договариваться. Бить их надо!

— Здесь не побьём, — в тон ему ответил я. — Нечем мне на них наступать, только выйдем из-за стен, гусары налетят и сам знаешь что будет. А рассчитывать на то, что у Жигимонта деньги кончатся, нечего. Кто ж знает, когда они кончатся? Мне тоже платить надо — и свеям, и немцам, что теперь учат солдат нового строя. Пока они готовы воевать за ту долю, что получили с осадных станов, но надолго их не хватит. А как взбунтуются, так запросто могут и к ляхам перейти. Свейский генерал Делагарди мне прямо говорит, что ждёт письма от короля, где ему будет велено идти силой забирать царём Василием обещанные земли, да и ещё сверх того, что он взять сможет.

— Упавшего растопчи, — одним махом допив квас, выдал Шеин, — так это у них принято. Зря со свеями связались, враги они нам, такие же как и ляхи.

— Крымцы тоже враги, — пожал плечами я, — а под Серпуховом сидят сейчас по приглашению царскому. Жизнь штука такая. Сегодня дружим против одних, завтра против других, а на третий раз они вместе против нас. Политика одним словом.

— И что делать будешь, как замиришься с Жигимонтом? — спросил у меня напоследок Шеин.

— На Москву двинусь скорым маршем со всем войском, — ответил я. — Сам себе сеущиком буду.

— Верно мыслишь, Миша, — одобрил Шеин. — Ежели что сумеешь перехватить ляхов, как они от Калуги полезут.

— А полезут ли? — усомнился я.

— Ежели промеж себя сговорятся, то полезут, — уверенно заявил Шеин. — Жигимонту большая победа нужна, чтоб от нашей армии ничего не осталось, как после Болхова. Вот тогда-то, прости уж, Миша, но полетит царь Василий с трона. Но и нам та победа потребна, потому что без большой битвы ляхи не уберутся к себе. Надобно тебе их разбить наголову.

— Сказать легко, Михаил Борисыч, — усмехнулся я. — При Клушине их меньше нашего было, да едва отбились. А тут ежели к ним из Калуги Сапега придёт, да ещё они с казаками Заруцкого сговорятся, нам совсем тяжко придётся.

— Отбиться тебе надо, Миша, — снова наклонился ко мне Шеин, — да не просто отбиться, разбить Жигимонта, чтоб к себе уполз раны зализывать да сыну своему заповедовал и не глядеть в нашу сторону. Вот тебе моё слово.

Будто без него не знаю. Но ничего говорить не стал, ещё обидится. Шеин и без того не в восторге от переговоров, к чему его ещё сильнее раздражать. Вот только не видел я сейчас возможности разбить ляхов так, чтобы убрались они не только из-под Смоленска, но вообще из пределов моей Родины. Придётся снова рисковать в полевом сражении, которого так хотят Жигимонт и Жолкевский, вот только теперь я сделаю всё, чтобы оно прошло на моих условиях. Осталось только выбрать время и место. А пока пусть будут переговоры.

Сами переговоры не затянулись. Шеин из Смоленска так и не вышел, как, собственно, и король Сигизмунд из своего осадного стана. Проходили переговоры в опустевших лагерях Вейера, куда не вернулись потрёпанные в сражении немецкие части. Пушки оттуда утащили ещё в самый первый день после битвы. Посреди осадного стана разбили здоровенный шатёр, скорее всего, принадлежавший Льву Сапеге, ведь именно он вёл переговоры с ляшской стороны. Жолкевского тоже не было, как и остальных офицеров, они остались при войсках. Я же привёл с собой только Делагарди. Конечно, я не считаю дьяков и польских чинуш, которые записывали каждое наше слово, готовя документы для будущего подписания. Однако самое важное решалось всё же именно словами. До бумаг дело вполне может и не дойти.

Первым делом условились говорить по-немецки — этот язык понимали и я с Делагарди, и Лев Сапега. Так что общение сразу пошло легче, без толмачей, которых отпустили, и шатре сразу стало свободней.

— На каких условиях вы предлагаете нам провести обмен пленными? — первым делом поинтересовался Сапега.

Верная тактика. Начать с вопроса, который легко урегулировать, а после переходить уже к более сложным.

— Всех дворян, взятых вами в полон при нападении на королевский стан, Жигимонт велел повесить, — ответил я, — но у вас остались двое воевод, верно?

— Они сидят под замком и ждут решения его величества, — кивнул Сапега.

— Я готов обменять их на Якуба Потоцкого, — высказался я.

— А что с теми, кто был захвачен вами ранее? — осторожно поинтересовался Сапега. — Его величество интересуется судьбой своих офицеров, таких как Александр Зборовский, Миколай Струсь и Мартин Казановский.

— Воеводу Казановского мы погребли вместе с остальными убитыми под Клушиным, — честно ответил я. — Что же до остальных, оба уже в Москве, и об судьба будет решена по окончании войны, когда, уверен, пройдёт общий обмен пленными.

— Весьма прискорбно, — непонятно к чему прокомментировал Сапега. — Однако менять одного Потоцкого на двух ваших воевод было бы несколько неразумно.

— Я готов добавить к нему всех пленных гусар, захваченных вместе с Потоцким, — заявил я. — Это добавит веса моему предложению?

Делагарди, рассчитывавший получить за гусар-товарищей хороший выкуп, глянул на меня неодобрительно, однако вмешиваться не стал.

— Я думаю этого будет достаточно, — кивнул Сапега.

Мы замолчали. Пришло время перейти к более сложным вопросам и никто не хотел начинать говорить о них.

— Что намерен предпринять король? — задал я наконец интересующий нас вопрос, постаравшись сформулировать его максимально корректно.

Сейчас никакая осторожность лишней не будет. Каким бы рассудительным не выглядел Лев Сапега, он вполне мог вспыхнуть от неверной фразы и попросту уйти, предоставив событиям развиваться своим чередом. И тогда бы Ляпунов с Бутурлиным точно угодили на колья. Так что срывать переговоры я не имел никакого права.

— Его величество, — столь же осторожно, подбирая каждое слово, проговорил в ответ Сапега, — желает покинуть окрестности Смоленска, и предлагает царю Василию мир на полгода, несмотря на вероломство.

Делагарди, который был зримым доказательством того самого «вероломства» моего царственного дядюшки, сидел с каменным лицом. Именно начавшиеся переговоры со шведами, не просто врагами ляхов, но врагами, с которыми они находились в состоянии войны, дали Жигимонту повод снова двинуть войска против нас. Тут ни к одному слову Сапеги не придраться, именно царь Василий нарушил условия договора с Жигимонтом.

— Мир или перемирие? — уточнил я.

— Ни о каком мире не может быть речи, — решительно заявил в ответ Сапега, — пока в ваших войсках есть шведские наёмники. Его величество не отказался от своих законных претензий на корону Швеции и передаёт генералу Делагарди щедрое предложение перейти на его сторону в будущей войне с узурпатором.

— Я благодарю короля Сигизмунда за предложение, — я не следил за Якобом и лишь краем глаза заметил, как тот побледнел от гнева, — однако моим королём остаётся Карл Девятый, и лишь ему будет служить моя шпага. Дальнейшие предложения такого рода я буду расценивать как склонение к предательству, на которые есть лишь один ответ.

И он красноречивым жестом положил ладонь на рукоять шпаги.

— Перемирие на полгода, — с нажимом произнёс я, возвращая переговоры в конструктивное русло. Конфликты мне не нужны, не для того мы здесь собрались, чтобы всё закончилось сталью, — вполне приемлемое предложение. И я от лица моего дядюшки, царя Василия, принимаю его. Однако король Сигизмунд должен немедля покинуть осадные станы и увести свою армию в пределы Великого княжества Литовского. Всякое вторжение с той стороны будет воспринято царём Василием как вероломное нарушение перемирия.

— Его величество не терпит, когда кто-либо диктует ему свою волю, — в примирительном тоне Сапеги звучали отзвуки стали. Той самой что зазвенит, если мы сегодня не договоримся.

— От своего имени говорю, — заявил я, — что выведу войска из Смоленска, лишь пополнив его гарнизон в основном за счёт раненных в недавней битве стрельцов. Остальное войско покинет пределы Смоленской земли и отойдёт к Москве. И так же я от своего имени и от имени воеводы Шеина говорю, что наши люди не перейдут границу Великого княжества Литовского, дабы не смущать его правителя и не давать повода к войне.

Тут Сапега надолго замолчал, обдумывая мои слова. Я предлагал равные условия перемирия. Скорее всего, примерно к ним бы всё и свелось, однако опытный дипломат Сапега явно рассчитывал на длительные переговоры, в которых он хотел переиграть меня, выговорить своей стороне более выгодные условия, хотя бы и в мелочах. Вот только знал об этом и я, понимая, что на «длинной дистанции» переговоров Сапега сумеет переиграть меня, и потому сразу предложил условия практически равные, такие, что должны устроить Жигимонта. Возражать против них или предлагать свои было бы со стороны Сапеги если не глупо, то уж точно недальновидно. Я ведь всё равно на них не соглашусь теперь, когда моё слово сказано. И не только за себя, но и за воеводу Шеина.

— Это весьма разумное предложение, — осторожно проговорил Сапега, — и его величество вполне может пойти на него. Однако нам стоит обговорить детали, дабы я положил ему на стол готовые кондиции, а не голые пропозиции.

Если он думал смутить меня своего латынью, то зря. Уж к этому-то я был готов. Тем более что говорили мы на немецком, и потому попытка вышла какой-то смазанной. Как будто Сапега не знал как ему быть и попытался ошеломить меня привычным ходом. Но не вышло.

— Если говорить о кондициях, — усмехнулся я, — то вот моё слово. Перемирие до Андрея Первозванного[1] на тех условиях, что я говорил. Я и король Сигизмунд уводим войска из Смоленской земли и обязуемся не пересекать границу до окончания срока перемирия. Такие кондиции устроят вашего короля?

— Они вполне приемлемы, — кивнул Сапега. — Однако надо обсудить сроки вывода войск из Смоленской земли.

— Начнём немедля, — решительно заявил я, развивая успех, — и пускай, — я приникнул, — до Преображения Господня[2] король Жигимонт покинет Смоленскую землю и пределы Русского государства, вернувшись в Великое княжество Литовское. До того же дня и я уведу свои войска к Москве. Достойные ли это кондиции?

— Более чем, — признал Сапега, понимая, что я своей прямотой не даю ему развернуться во всю ширь дипломатического таланта. — Теперь зафиксируем их на бумаге и я смогу вернуться к моему королю с чистой совестью.

На составление кондиций много времени не ушло, хотя писали их сразу на трёх языках. На русском, польском и немецком. К каждому приложили руку я, Сапега и Делагарди, который выступал свидетелем, потому что как наёмный генерал мог претендовать на беспристрастность. Всего мы подписали шесть больших бумаг с кондициями, по три для каждой стороны. Я увёз свои в Смоленск, а Сапега — в королевский стан.

Уже на следующее утро к стенам города подъехал высокородный шляхтич, одетый неожиданно в чёрный плащ с белым крестом поверх вполне современного платья. Мне стало интересно, кто же это, и я сам в сопровождении Зенбулатова и ещё нескольких всадников выехал ему навстречу.

— Кавалер Новодворский, — учтиво представился тот, и я едва сдержал улыбку припомнив одну весьма серьёзную даму «вот такой окружности», что в моё время носила ту же фамилию.

— Князь Скопин-Шуйский, — представил я, чудом сдержавшись.

— Я прибыл к вам, — в том же учтивом тоне продолжил Новодворский, — чтобы сообщить, все пленники его величества доставлены в бывший осадный лагерь Вейера и будут переданы вам, как только вы доставите туда же пана Якуба Потоцкого и иных гусар-товарищей.

— В самом скором времени пан Якуб и остальные пленные гусары будут доставлены туда же, — заверил его я и развернул коня, возвращаясь в Смоленск.

По крайней мере, Ляпунова с Бутурлиным спасти мне удалось, что уже неплохо. Остальные переговоры были не более чем фарсом, я понимал, что Сапега так легко соглашается лишь потому, что его король не собирается следовать тем самым кондициям, которые мы составляли вчера. Кондиции эти стоят меньше бумаги и чернил, потраченных на них. Однако все внешние приличия соблюдены, и теперь воеводы вернутся в Смоленск, и я могу смело уводить отсюда армию. Жигимонт если и ударит, то уже в другом месте. По крайней мере я на это очень надеялся.

[1] 30 ноября

[2] 19 августа

В бывший лагерь Вейера, откуда убрали роскошный шатёр Сапеги, отправился Граня Бутурлин. Он взял с собой сильный отряд поместной конницы, половину калужцев, половину из рязанских людей, ехали не скрываясь, гарцуя на захваченных у ляхов аргамаках. Пленных вели пешими, без доспехов, только при саблях. Все брони и прочее оружие у ляхов забрали, как и коней. Лишь ротмистр Потоцкий ехал верхом на своём кровном жеребце, ценой никак не меньше двух тысяч дукатов, в посечённом доспехе, при клевце, пистолетах, сабле и концеже. Однако, несмотря на то, что оружие и снаряжение ему сохранили, выглядел Якуб Потоцкий ничуть не менее мрачным нежели остальные возвращающиеся пленники. На них, конечно же, не было железа, никто и не думал заковывать гусар в кандалы, достаточно лишь честного слова, чтобы последние рыцари Европы и не думали о побеге. Да и жили они скорее гостями у московских воевод, нежели пленниками. И всё равно возвращаться битыми было неприятно.

В покинутом осадном стане Бутурлина с отрядом ждали ляхи, что называется конно, людно и оружно. Возглавлял их Ян Потоцкий, старший брат возвращающегося из плена Якуба, а ним сильный отряд гусар, конечно же, все в броне и при концежах. На их фоне пешие воеводы, основательно помятые после недавней схватки в королевском стане, просто терялись.

— Эк вы пышно приехали, — оценил Бутурлин, прикидывая как ему поудобнее подвинуть ольстры с пистолетами, что висели при седле. Само седло вместе с ольстрами Граня взял себя как трофей, вполне заслуженный, после сражения. Пистолеты же у него были и прежде, только таскать их было не очень удобно. — Надо было и мне побольше народу прихватить по такому случаю.

Граня понимал, если гусары ринутся на них, шансов у его отряда нет никаких. Однако со стен за ним внимательно следили и по сигналу из Смоленска выйдет куда более сильный отряд. Из города до бывшего осадного стана Вейера куда ближе, нежели из лагеря Сапеги, так что если не спасти Бутурлина, так хотя отомстить за него успеют. Пистолеты, собственно, и нужны ему были, чтобы сигнал подать. Палить из них в гусар даже в упор не то чтобы бесполезно, однако и убить не всегда убьёшь. Саблей оно как-то вернее.

— Сапега с вашим князем не оговорили размеры отрядов, — невозмутимо ответил Потоцкий, — и я обоснованно решил взять с собой как можно больше гусар.

Оскорбление было почти не завуалированное, однако Бутурлин пропустил его мимо ушей. Быть может, этот пышный гусар и нарывается на ссору, людей-то у него прилично больше, чем у Грани, поэтому придётся терпеть его наглость. Ништо, ещё сочтёмся.

— Вы весьма отважный человек, — как ни в чём не бывало продолжил Потоцкий, — я видел вас, именно вы привезли грамоту о перемирии от князя Скопина. Это был большой риск и он достоин уважения.

Граня не стал ничего говорить в ответ, не понимая, отчего лях сперва откровенно хамит ему, а теперь вдруг едва не до небес превозносит. Всё же они малость не в себе все эти ляхи, что с них взять. Вроде и язык похож, а пишут латынскими буквицами, отчего что написано не понять, а поговорить можно, все слова почти как свои.

— Что ж, давайте займёмся тем, ради чего прибыли сюда, — наконец, прервал затянувшееся молчание Потоцкий.

— Давайте сюда наших воевод, — кивнул Бутурлин, — и забирайте своего, да придаток к нему.

— Вы отпускаете лишь моего брата при оружии, броне и на коне, — заметил очевидное Потоцкий, — остальные же только при саблях. Их ограбили в вашем городе.

— Я не вижу на наших воеводах броней, — в тон ему ответил Граня, — нет у них ни сабель ни коней. И держали их явно в холодной, а может и в железа закованных. Ваши же люди никто не терпел неудобств у нас, в железа никого не забивали. Оружие же с бронями и конями забрали себе как трофеи. Раз уж попал в плен, так рад будь, что саблю оставили, верно? А нечего в плен попадать, тогда останешься при своих хотя бы.

Потоцкий скривился, однако возражать не стал. Сделал знак своим людям и воевод вытолкнули едва не под копыта граниного коня. Бутурлин тут же спешился, крепко обнял старшего родича. Ляпунову же руку подал и тоже с ним обнялся.

— Возвращаемся в Смоленск, — велел Граня, вместе с бывшими пленниками отходя подальше от ляхов. Коня своего вёл в поводу.

Пленные поляки во главе с единственным конным Якубом Потоцким сами подались вперёд, к своим. Ян Потоцкий не спешиваясь, прямо в седле обнял брата, пару раз крепко хлопнув его по спине, чтобы поддержать приунывшего родича. Обнял Якуба и один из гусар, молодой человек в доспехе, но без шлема. Он походил на братьев Потоцких, как родной сын или племянник. Остальные бывшие пленники понуро шагали меж конных товарищей, понимая, что для них война закончилась, вряд ли кто-то из них настолько богат, что сможет в ближайшее время позволить себе собраться на войну. Быть гусаром не только почётно, но и чертовски дорого.

Отряды благополучно покинули бывший осадный лагерь Вейера, хотя и поглядывали друг на друга поместные всадники и крылатые гусары без приязни и тени уважения. Они были врагами и снова скрестят клинки, какие бы бумаги ни подписывал их король с московским воеводой. Да что там, даже с самим царём. Война остановилась, но слишком многие жаждали её продолжения, а значит кровь прольётся. И очень скоро.

Но пока на следующее же утро королевская армия начала собирать осадные станы и длинной колонной потянулась на юго-запад. К границам Великого княжества Литовского. В то же время в Смоленске готовилось к выступлению и моё войско.