Скопа Московская (СИ)

Глава тринадцатая

Передышка

Когда с обозом князя Дмитрия в Москву ушли и все раненные, кого лекари Аптекарского приказа признали негодным для дальнейшего несения службы, я понял реальный масштаб потерь моего войска. Он был не ужасающим, однако теперь можно с уверенностью сказать, Жолкевский, хотя и не разбил нас, но своё дело сделал. С такими силами я не имел ни малейших шансов сбить осаду Смоленска. Ведь и гетман сохранил большую часть своих войск, и вернувшись к королю все эти гусары и панцирные казаки снова встанут в строй против нас. Без нормального подкрепления нечего и думать о том, чтобы атаковать армию короля Сигизмунда, осаждающую Смоленск. А ведь именно для этого войско выступило в поход.

Особенно сильно пострадала поместная конница. Лишившись обоих воевод и двух третей дворян, я остался практически без русской кавалерии. Наёмники Делагарди тоже понесли потери, но не столь катастрофические, и большая часть их, веря в будущую выплату жалования, стремилась остаться в строю, что выгодно отличало их от дворян сотенной службы. Те не особо желали воевать дальше, понимая с кем им предстоит столкнуться, и потому старались всеми правдами и неправдами вернуться домой, в поместье, чтобы поправить хозяйство, приходящее в упадок. А вот те, кому терять уже нечего, те, кого зовут пустоземцами, потому что они либо вовсе не имеют наделов, либо те остались на землях, контролируемых врагами царя, остались в войске, составив костяк кавалерии. Именно они получили гусарских аргамаков, которых сумели переловить после ухода Жолкевского, и доспехи и оружие павших ляхов, которые собрали на поле сражения. Трофеев взяли не особенно много, ведь разгрома не было, однако кое-кто удалось заполучить и быстро отремонтировать в полевых кузницах. Доспехи, оружие и коней я распределял лично и безместно, советуясь с дьяком Аптекарского приказа, который вёл учёт ранений. Я раздавал трофеи тем, кто, получив больше ран, остался в строю, а уж после смотрел на местнический ранг. Самых же отличившихся вызывал в себе, чтобы лично вручить саблю, коня или доспех, а кому и денег отсыпать из личной казны.

— Зря ты, воевода, так делаешь, — качал головой князь Хованский. — Дмитрий Иваныч, конечно, на Москву отбыл, да только ушей царёвых в войске ещё довольно осталось. Они обо всём донесут, а Дмитрий Иваныч уж повернёт царю как ему надо. Историю с письмом от Ляпунова припомнят.

— Не я даю, — ответил я, — царь даёт тем, кто остался в строю, несмотря на раны, чтобы воевать за него и Отчизну. Моей рукой он даёт им брони, оружье и коней.

— Дай-то Бог, чтобы и эти слова твои, Михаил, до царя донесли, — усмехнулся в бороду Хованский, правда, усмехнулся совсем невесело.

Спустя день после разбора табора разъезды моей поместной конницы встретились с гонцами из Царёва Займища. Как я и предполагал, Жолкевский снял осаду и ушёл к Смоленску. Он сделал всё, что мог, и принимать бой, имея в тылу мой передовой полк, который в любой момент может выйти из городка и ударить, было бы глупостью. А уж кем-кем, но дураком гетман точно не был.

Князь Елецкий выехал к нам в тот же день. Он похудел, видно в осаде с едой было туго, что и не удивительно. Говорят, в Смоленске уже маячит призрак голода, несмотря на основательные запасы, сделанные воеводой Шеиным. Спрыгнув с тощего конька, который едва держал его, воевода подошёл ко мне и отвесил земной поклон.

— Благодарны мы тебе, князь Михайло, что побил ляхов, — сказал он. — Не было уже никакой нашей мочи сидеть в осаде. Уже и коней поели, почитай что всех, и жителей города кормили только тех, кто с нами вместе у палисадов бился. Да и огненного припасу почти не осталось.

— Вечер уже, — ответил ему я, — мы табором встанем, так ты оставайся с войском, доложишь обо всём с толком, как вечерять станем.

Я увидел, как князь сглотнул слюну, наверное, одно слово вечерять вывело его, голодавшего не один день, из равновесия.

— Благодарствую, князь Михайло, — нашёл в себе силы на вежливость он, — и с радостью твоё предложение принимаю.

Но прежде чем накрывать стол в моём шатре, куда я пригласил Хованского с Бутурлиным, последних оставшихся в строю моих воевод, я посоветовался с дьяком Аптекарского приказа, который представлял мне списки раненных поместных всадников.

— Ежели он голодал несколько недель, — проговорил тот, — то нельзя ему много есть, а жирного, да солёного, да и вообще всего скоромного нельзя вовсе. Схватит заворот кишок, и поминай как звали. Голод-то он никого не щадит, ни смерда, ни князя. Надобно стол накрыть постный, с хлебом да молоком или водой, а если пиво давать, то разбавленное сильно, а вина не давать вовсе. Хлеба дать немного, но нарезать мелкими кусочками, а молока дать крынку малую, чтобы не пил много сразу. И после первой крынки давать только воду, а молока не давать вовсе.

Он явно цитировал по памяти какой-то трактат, потому что обычно в такой манере не разговаривал. Я поблагодарил дьяка и велел ему дать те же наставления моим людям, чтобы будут готовить угощение для вечерней трапезы.

— Пост разве Великий не кончился давно? — удивился князь Хованский, первым пришедший ко мне.

Конечно же, чтобы не вводить во искушение Валуева, я велел на всех готовить только хлеб да молоко с водой. И никакого вина, только пара кувшинов разбавленного пива.

— У нас кончился, а люди в Царёвом Займище и без поповского благословения постятся который день уже, — напомнил ему я. — Если объестся сейчас Елецкий, может от заворота кишок помереть ещё до утра. Так что всем нам сегодня попоститься придётся.

Хованский понимающе кивнул и уселся ждать Бутурлина с Елецким. Тот явно не ожидал столь скудного угощения к вечерней трапезе, однако сел напротив меня, жадно бросая взгляды на мелко нарезанный хлеб.

— Ну что ж, повечеряем чем Бог послал, — сказал я, прочтя короткую молитву, какую положено читать перед едой, — а после уже и поговорим о делах.

Как и следовало ожидать князь Елецкий первый расправился со своей порцией и жадно глянул в тарелку к Бутурлину, которого перспектива закусывать молоко хлебом никак не прельщала.

— Дозволишь ли? — спросил у него князь. — Я так царски не вечерял уже бог весть сколько дней.

— Нельзя тебе, — покачал головой я, жестом остановив сердобольного Бутурлина. Предупреждённый мной Хованский уже съел свой хлеб, как и я, и теперь цедил разбавленное пиво, как будто сам только что из голодного края. — С голодухи наедаться не след, сам ведь знаешь, Фёдор Андреича.

Князь убрал руку, но глаз его то и дело косил на тарелку Бутурлина, и тот поспешил разделаться со своей скудной порцией хлеба.

— Я уж думал, у тебя тоже со съестным припасом туго, — сказал Елецкий, когда и Бутурлин покончил с трапезой.

— Припаса у нас хватает, — ответил я, — сам же знаешь, сколько из Можайска взяли с собой. Да и князь Дмитрий к царю поехал с просьбой моей о подкреплении да пополнении припаса, не только огненного, но и съестного. Так что накормим мы все рты голодные в Царёвом Займище, за то не беспокойся.

— А даст ли царь? — усомнился Бутурлин.

— Людей может и не дать, — честно сказал я, — а вот припасы скорее всего пришлёт. Голодная армия Жигимонта из-под Смоленска не выбьет.

— Но где тогда брать людей для боя с ним? — спросил Бутурлин. — Говорят, ляхи под Смоленском стоят в силах тяжких, таких, что все поля вокруг города занимают палатки да шалаши их.

— Для того, чтобы людей собирать, мне и надобен князь Иван Пуговка, — ответил я. — Пошлю его по городам, пускай от имени царя скличет всех, кто хочет постоять за землю русскую против ляха.

— Никак в Рязань заслать его хочешь, — понял опытный Хованский.

— У Ляпунова в Рязани доброе войско, — согласился я, — да после письма его, что я в Александровской слободе изорвал, не могу сам к нему ехать. И никого из вас отправить не могу. А вот князь Иван Пуговка подозрения не вызовет.

— Если поехать захочет, — заметил Бутурлин.

— Дмитрий точно не поехал бы, — заявил Хованский, — он лиса хитрая, да из тех, что за свой хвост боится так, что хоть весь лес гори огнём.

— Опасные слова говоришь, — покачал головой я. — Здесь все свои, да только сам мне только что про уши напоминал.

Тут словно бы в подтверждение моих слов полог шатра откинулся и внутрь вошёл Делагарди. Он занял своё место, и слуга из посошной рати хотел было подать ему тарелку с хлебом, но шведский генерал отказался, взял только разбавленное пиво.

— Я уже быть сытый, — сказал он. — Простить мне опоздать моё. Наёмник полковник Горн отставать и я разобраться с ними быть.

Говорил он по-русски, потому что кроме меня и Хованского никто немецким не владел. Однако понять Делагарди было можно, несмотря на акцент и коверканье слов.

— Прощаем, — улыбнулся я, — отчего ж не простить, коли причина серьёзная. Что с людьми воеводы Горна случилось?

— Хаккапелиты далеко выехать в стороны, — ответил он, — ничего серьёзный нет. Ждать, пока собраться снова в арьергард.

— Ты как мыслишь, Якоб, — спросил я у него, — выдержит наше войско регулярный бой с ляхами, что Смоленск осаждают?

— Может да, — задумчиво потёр гладко выбритый подбородок Делагарди, — но нет. У король Сигизмунд много хороший наёмный пехота. Мы не разбить гусары Жолкевский. Они уйти в осадный лагерь в полный порядок. Мы мочь атаковать лагерь Сигизмунд, но не побить его армия. Она слишком большой и хорошо обучен.

— Значит, без подкреплений из Москвы не обойтись, — заявил Хованский. — Нужно слать новую грамотку царю, чтобы крепко подумал, сколько войска да припаса с князем Иваном Пуговкой слать.

— Он крепко подумает, да ничего и не пошлёт, — выдал Бутурлин, и Елецкий покивал, соглашаясь с ним. — Быть может, не он, так брат его Дмитрий победы нашей боится побольше, нежели поражения.

— Крамольные разговоры не след вести, — оборвал его я. — Мы все здесь воюем за царя Василия, и только за него, потому что нет другого царя на земле русской, и не бывать.

— Как бы служба нам боком не вышла, — пробурчал, не желавший угомониться, Бутурлин.

— На меня при дворе уже имеют мнение после истории с Ляпуновым, — отрезал я, — и не хочу я тебя, Граня, к царю в железах слать, как вора Зборовского.

Намёк Бутурлин, которого я назвал по прозвищу даже, а не по имени, понял и больше не пытался встревать с комментариями насчёт царской власти.

— Теперь, когда всё всем, — я с нажимом произнёс последнее слово, — стало ясно, надо думать сообща, как нам бить Жигимонта. Я мыслю, что надобно нам как можно больше пикинеров, по немецкому образцу. Ты и твои офицеры нам в этом должны помочь, Якоб.

— Натаскать пикинер легко, — заявил в ответ Делагарди, — команд мало, команда простой быть. Но не в команда сила пикинер, а в стойкость. Вчера крестьянин быть, сегодня становиться пикинер, но когда строй скакать польский гусар с длинный пика, когда по строй стрелять пушка… много пушка… тогда команда забывай, пики бросай и беги… Наш и немецкий пикинер стойкий быть. Ваш нет… Сейчас нет, потом может быть да, но сейчас нет. Нужен настоящий ветеран. Кто прошёл не один битва. Вокруг таких стоять, не бежать.

— А твои офицеры и унтера помочь могут в этом? — спросил я.

— Они чужак, не свой, — покачал головой Делагарди. — Здесь Московия, не Европа. В Европа всем равно, кто ты есть — вестфалец, баварец, швед или поляк. У вас есть свой, есть чужой. Мы — чужой, чужаки. Нас бояться, нас уважать, но не как свой. Нужен свой унтер, чтобы держать строй. Тогда быть стойкость. Без свой унтер, не быть.

— Так в Царёвом Займище сейчас все, кто остался из пикинеров, считай, ветераны, — заметил князь Елецкий. — Стояли против ляха крепко. В первую атаку у нас даже рогаток не было, в поле бой приняли. Побежал кое-кто, чего греха таить, но выстояли пикинеры Зомме. Потери велики, так уже и наши десятники есть среди пикинеров.

— Это хорошо, — кивнул я. — Будет кому обучить новых солдат. Посошная рать почти не понесла потерь в минувшей битве, а стрельцов из них сделать не могу.

— Но мы атаковать король Сигизмунд, — возразил Делагарди. — Пикинер и стрелец хорош в оборона, за рогатка или в Wagenburg. Но не в атака.

— Удивим Жигимонта, если сможем, — усмехнулся я. — С этого дня посоха будет запасать дерево на пики, наделаем их побольше в Царёвом Займище, пока будем ждать ответа от царя и подкреплений.

— А если их не будет? — спросил-таки ретивый Бутурлин.

— Тогда пойдём с той силой, что есть, — ответил я. — Царёв приказ ясен, надо сбить осаду Смоленска.

— Надо бы тогда из Царёва Займища снестись с воеводой Шеиным, — посоветовал Хованский. — Быть может, из Смоленска нам какая помощь будет, когда ударим на Жигимонта.

— Там уже совсем голодно после первой зимы в осаде, — заявил Елецкий. — В Царёвом Займище есть беглые из Смоленска и Смоленщины. Ляхи всю округу опустошили. Им-то обозы идут с провиантом и припасом, а в Смоленск ничего не попадает. Стрельцы да дворяне местные ещё держатся, да мало их, чтобы серьёзную помощь нам оказать в битве, и слабы они с голодухи.

Я подумал тогда, что значит голод для этих людей, никогда толком и не евших досыта. Я вот как из Можайска вышли, нормально поесть и мог ни разу. Всё в дороге, всё поскорее, да за разговорами, как сейчас. А так, чтобы с толком, нормально, за столом, с самой Москвы, пожалуй, и не едал. Смоленск же блокирован прямо как Ленинград в Великую Отечественную. Наверное, что-то туда попадает всё же, вот только прокормить большой город эти крохи вряд ли могут. Так что за стенами царит тот же кошмар, что блокадном Ленинграде, о котором я знал по учебникам истории да страшным фотографиям. И страшнее всего, чем дольше мы стоим тут, тем больше народу умрёт в городе, и не от вражеских атак и штурмов, но самой жуткой, голодной смертью.

Хотелось прямо сейчас скомандовать скорым маршем идти на выручку городу, но я понимал, от торопливости не будет проку. Если мы головы сложим, никто уже Смоленск не спасёт. А потому придётся ждать подкреплений от царя, которых может и не быть, да готовить войска нового строя. Такие, что станут для ляхов крайне неприятным сюрпризом.

Всё же Царёво Займище не напоминало блокадный Ленинград, каким его показывают страшные кадры кинохроники военных лет. Однако вид отощавших с голодухи людей вызывал у меня позывы раздать им все съестные запасы, что имелись в армии. Да и из стрельцов и даже среди наёмников находились те, кто делился с местными краюхой хлеба. Особенно с детьми, они отощавшие выглядели особенно жутко.

А вот солдаты нового строя, которых представил мне Кристер Сомме, выглядели довольно внушительно. Все в крепких жёлтых кафтанах, пошитых уже явно на месте, с длинными пиками, большая часть которых тоже здесь сделана — у нас их столько не было. На поясах у кого сабля, у кого тесак, а у кого топор плотницкий, кое-как переделанный в подобие боевого. У нескольких даже разбойничьего вида кистени, правда, как ими орудовать в строю, я понимал слабо. Однако раз Сомме оставил им это оружие, значит, можно как-то. Конечно же, все солдаты, как и сам Сомме, были тощие, иные из третьего ряда стояли, опираясь на пику, и казалось подуй сейчас ветер чуть сильнее, они вместе с оружием завалятся.

— Недостатка в волонтёрах у нас не было, — докладывал мне Сомме. — Все хотели получать солдатскую пайку, особенно когда в городе совсем урезали нормы выдачи хлеба. Мы смогли обучить многих, но они действовали только из-за укреплений, в поле — ни разу. Большая часть солдат на данный момент вообще необстрелянные.

— Как считаешь, — спросил я у него, — они выдержат атаку хотя бы панцирной кавалерии?

— Прикрыть мушкетёров от панцирных хоругвей смогут, — уверенно заявил Сомме. — Кони там не такие обученные, и не пики не полезут.

— А гусарскую хоругвь остановить смогут? — задал я куда сильнее интересовавший меня вопрос.

И снова Сомме ответил без заминки.

— Нет, — сказал он, — гусары их стопчут. Гусары страшны в атаке, а пики у них не короче пехотных и потому они легко могут поражать пикинеров в строю. Как только это случится…

Вот тут он замялся, и я вынужден был подтолкнуть его.

— Кристер, — сказал ему я, — мне от вас нужна в первую очередь честность. Так что извольте говорить как на исповеди.

— Как только это случится, они побегут, — решительно произнёс он. — Не удержат строя против гусар.

— Благодарю, Кристер, — кивнул я.

Конечно, я почти знал ответ, однако внутри ещё теплилась надежда на лучшее. Однако лучше таких надежд не иметь, чтобы не угробить всё.

— Распускай людей, — велел я. — Пускай больше отдыхают и едят, набираются сил. А после отбирай среди них унтеров и начинай гонять моих ополченцев.

— Сколько я могу взять из ополчения? — поинтересовался педантичный Сомме.

— Скольких сможешь сделать солдатами, стольких и бери, — разрешил я, — хоть всех.

В посошную рать я на землях, разорённых вторым самозванцем и ляхами, всегда смогу людей набрать. За ту же самую солдатскую пайку они готовы будут махать заступами и рубить засеки хоть целыми днями. К тяжкому труду крестьяне, да и многие из жителей городов, привычны, а когда выбирать приходится между ним и голодной смертью, выбор очевиден.

Я уже почти перестал отличать собственную память от памяти Скопина. Вот ту же историю про набор посошной рати мне явно она подкинула, но все знания так легко улеглись у меня в голове, хотя минуту назад я почти ничего в этом вопросе не понимал. Князь Скопин же всегда делал ставку именно на это ополчение, ведь ратники рыли рвы, укрепляли табор и рубили засеки, а когда и ставили малые острожки, буквально окружая ими врага. А оттуда и стрельцам воевать куда удобней, да и поместной коннице есть за чем укрыться при отходе. Об артиллерии я и вовсе молчу.

Сомме скомандовал солдатам разойтись, сам же уходить не спешил. Я тоже остался, ожидая, что он хочет мне сказать.

— От них будет мало толку ещё и потому, — высказался он, — что нет брони. Без кирасы и шлема в первом ряду делать нечего. Это влияет на стойкость солдат. Когда они видят, как гибнут их товарищи в первом ряду, то у них самих пропадает желание воевать дальше.

— Не об этом ты хотел поговорить со мной, Кристер, — оборвал его я. — Говори, что нужно?

Не стал бы он распускать солдат, чтобы о бронях для них поговорить. Тем более что и говорили-то мы по-немецки, а потому никто в строю ничего понять не смог бы.

— Вследствие бескормицы и тяжкого военного труда, — не глядя мне в глаза, проговорил Сомме, — рана моя открылась. Я не могу и дале справляться с обязанностями, и хотел бы просить вас, генерал, отпустить меня на Родину для дальнейшего лечения.

Он не привык чувствовать себя слабым. Не желал проситься домой, словно мальчишка, переоценивший собственные силы. Однако рана, полученная им в бою у Александровской слободы, оказалась более тяжёлой и спустя даже столько времени не давала ему покоя. Ну и тяготы осады усугубили страдания, видимо, настолько, что сил его не осталось.

— Я могу задерживать тебя, Кристер, — заявил я. — Конечно же, возвращайся домой и поправляй здоровье. Если захочешь вернуться на службу, всегда приму.

— Благодарю, Михаэль, — ответил он.

Оба мы знали, что в следующий раз может встретиться на поле боя уже как враги. Эта мысль тяготила Кристера, однако и дальше воевать с открывшейся раной он уже не мог.

— Я сумел подготовить какое-то количество унтеров из русских, — снова начал докладывать он, но я жестом остановил его.

— Набери подходящих людей из ополчения, — сказал я, — и передавай дела тому, кого выберет Делагарди.

Сомме ничего говорить не стал, только кивнул в ответ. Мне жаль было расставаться с таким толковым командиром, как он, тем более что лучше него никто не обучал посошную рать, превращая её из почти бесполезных в бою ополченцев в настоящих солдат. Таких, кто сможет выстоять в поле хотя бы против польских панцирных хоругвей, а это уже немало.

Это была первая моя потеря, но не последняя, к сожалению.

Войско стояло в Царёвом Займище несколько недель. Сидевшие в осаде солдаты отъедались и поправляли здоровье. Унтера и офицеры из наёмников за обещанную лично мной дополнительную плату натаскивали солдат нового строя. И все мы ждали подкреплений и припасов из Москвы. Однако царь не торопился слать их, и я уже начинал думать о том, чтобы и правда выступать с теми силами, что у меня есть. Долго торчать в Царёвом Займище я не мог — каждый день моего промедления стоил жизни осаждённым в Смоленске.

И всё же я не торопился, ждал обоза почти до конца июля. К тому времени войско пополнилось двумя полнокровными полками солдат нового строя, вооружённых сделанными в Царёвом Займище пиками. В каждом полку по пять сотен человек. Пускай и в лаптях зато все в одинаковых кафтанах, прямо как стрельцы. Они вполне уверенно выполняли приёмы и упражнения с длинной пикой, да и правильно ходить тоже научились. Дело было только за стойкостью, но тут никакие учения и муштра не помогут. Надо в настоящем деле побывать, уж оно покажет что они собой представляют.

Воевода Валуев, который из-за раны и от голода обезножил, смог встать в строй спустя две недели. Вместе с Паулиновым князь крепко взялся за обучение пушкарей, и не раз из пушечного двора доносилась их громогласная брань. И не скажешь, что один думный дворянин, хотя и не самого высокого в местническом ранге пошиба, а второй — пустоземец, живущий считай за счёт казны. Не ровня они были друг другу, и Валуев мог попросту приказать Паулинову делать что велено, а тот вынужден был бы подчиниться. Но нет воевода ругался со старым канониром, доказывая свою правоту, и нередко, куда чаще чем могло бы показаться, ему это удавалось. Паулинов был немолод, консервативен, однако не был он дураком, и мог принять чужое мнение.

— Что у нас с нарядом? — спросил я, инспектируя пушечный двор.

— В полном порядке наряд, князь-воевода, — доложил Валуев. — Пушки вычищены. Картузов здешние бабы нашили столько надо и ещё два раза по столько же. А вот пороху и ядер маловато будет. Ежели станем выбивать Жигимонта из стана, так и вовсе, почитай, нет.

— В Смоленске запасы порохового зелья да ядер велики, — встрял Паулинов. — Ежели с городом снестись, так оттуда можно взять.

— Так нам ляхи и дадут провести такой обоз, — усмехнулся я. — Не слепые они и не дураки. Но ежели прижмёт, так и у Шеина будем брать с риском.

— От царя нет вестей? — спросил у меня Елецкий.

— Пока никаких, — кивнул я.

Следующий вопрос так и повис в воздухе, невысказанный. Слишком уж невесёлые перспективы он перед нами рисовал.

А в то время, когда войско Скопина-Шуйского стояло у Царёва Займища, на Москве шла настоящая битва между его родичами — князьями Шуйскими. Они сидели в личных покоях царя, куда никому кроме братьев его хода не было. Лишь самые доверенные слуги Василия IV прибирались здесь, да расставляли для него и царёвых братьев кушанья да вина на столах. Потому как долго шли у них споры, редко соглашались друг с другом Дмитрий с Иваном. Старший же, царь Василий, предпочитал помалкивать, слушать как братья препираются, а после объявлять им своё решение, с которым оба могли не соглашаться, однако и спорить не смели.

— И пущай побил Мишка ляхов, да не добил их, — хулил князя Скопина Дмитрий Шуйский. — Не стал преследовать Жолкевского, а засел в таборе, да и сидел там, покуда гетман сам не ушёл.

— Доносят, что гетман следующим утром уже ушёл, — напоминал ему Иван Шуйский, прозваньем Пуговка, младший из царёвых братьев. — Куда же за ним по ночи гнаться?

— Жолкевский чай прошёл ночью к самому нашему табору, да и ударил, — настаивал Дмитрий, — а Мишка не решился.

— То после битвы было, — возражал Иван. — Кони приморены, люди уставшие. Не след ему было пускаться в погоню. У ляхов, поди, и кони заводные были, чтоб удирать сподручней.

— Может и так, да не след Мишке так заноситься после победы-то, — зашёл с другой стороны Дмитрий. — Медлит он, стоит под Займищем, шлёт сюда слёзницы, просит людей да припасу. А у нас вор в Калуге сидит, да казаками обрастает, силу набирает, пока Мишка мешкается.

— Вот и надо ему послать людей, да припасу, чтобы поскорее выступал к Смоленску, бить Жигимонта, — настаивал Иван. — Он желает, чтоб я к нему воеводой поехал с тем подкреплением, так и славно. Я с ним не во вражде, как ты, Димитрий, авось, при мне-то он и раскроется, ежели и правда враг он нам.

— Не верю я, что Миша враг, — неожиданно проговорил царь Василий. — Вся Москва была его после того, как он молитвами патриаршими от смерти спасся. Захоти он, и мог бы как я в последний день Гришки-самозванца войти в Кремль, да скинуть меня с престола. А тебя, брат, в подвал, а то и сразу на плаху отправить.

— Хитёр он да ловок… — начал было Дмитрий, но царь остановил его жестом.

— Довольно хулить его, Димитрий, — отрезал Василий. — В злобе своей на него ты обо всём позабыл. Быть может, тебе в Суздаль, в вотчину нашу отправиться, отдохнуть там.

Это была весьма жестокая шутка, потому что из Суздаля лишь недавно ушёл воровской воевода Александр Лисовский, и как доносили оттуда, в городе осталось целыми лишь семьдесят восемь дворов. Отправляться в разорённую вотчину, куда в любой момент могли нагрянуть ляхи, литвины или сторонники засевшего в Калуге самозванца, у князя Дмитрия не было ни малейшего желания. Это была бы даже не опала, а изощрённая казнь, напоминавшая о временах правления недоброй памяти Грозного царя.

— Бери стрельцов три приказа, — велел царь брату Ивану, — да припаса огненного побольше к пушкам и пищалям. И про съестной не забудь. Снаряжай большой обоз в Царёво Займище. Да наказ мой передай Мише, чтобы выступал на Жигимонта со всей поспешностью, как только подкрепление твоё получит.

— А мне при нём остаться или сдав людей да припас к тебе возвращаться? — спросил Иван.

— Оставайся при Мише, — кивнул ему царь. — Прав ты, Ваня, на тебя он зла не держит. И ежели есть у него что дурное на душе, так может и поверит тебе, а ты мне донесёшь.

— Клянусь в том, государь, — заверил брата князь Иван, — и крепкую клятву свою не нарушу. На том и крест целую.

На то царь Василий его благословил, а брат их Дмитрий только зубами скрипел, чувствую, как власть и влияние на старшего брата утекает у него, как вода сквозь пальцы. Да только скоро на Москве ни Мишки-выскочки, ни Ивашки-Пуговки не останется, вот тогда царёвы уши снова будут в полном его, Дмитрия, распоряжении.

Прибытие обоза войско встретило так, словно все в нём увидели родственника, которого давно считали покойным, а он возьми да и постучись в дверь по утру. Конечно, я и Делагарди с воеводами и старшими офицерами наёмников знали о том, что подкрепление придёт, однако до поры эту весть держали в тайне. Не стоит об этом болтать лишний раз, мало ли что может по дороге произойти. Я слишком хорошо помнил налёт лисовчиков, атаковавших нас ещё до Можайска, хотя там их быть вроде никак не должно. Да и отсюда новость могла раньше уйти к Жигимонту, отчего-то я был уверен, что у польского короля есть наушники в Царёвом Займище. Мы тут торчим уже достаточно долго, и через городок за это время прошло очень много людей, а солдаты нового строя, стрельцы и наёмники, конечно же, не умели держать языки за зубами и выбалтывали в местных кабаках все новости, какие только узнавали.

Кабаков, кстати, для такого невеликого городка, а то и большой деревни, каким было Царёво Займище, здесь оказалось как-то очень уж много. Их открывали все кому ни лень, прямо в заброшенных домах, которые не успел никто занять или купеческих лабазах, стоявших пустыми по военному да и вообще смутному времени. Как только войско уйдёт, закроются почти все, останется, наверное, лишь один — больше местным и не надо. Да и ходить туда почти что некому.

Очень уж многие из местных жителей предпочли пойти в солдаты нового строя, а то и посошную рать, ведь это освобождало из крепости, давало шанс на свободу, несмотря на цену, которую приходится платить своим потом и кровью. Конечно, если у тебя есть семья и какое-никакого хозяйство, то вот так всё бросить и уйти в солдаты мало кто решался, но осада разорила слишком многих жителей Царёва Займища. У них не то что хозяйства не осталось, даже прокормиться многим было нечем. Вот и шли в войско, тут хотя бы кормят, а уж работа не тяжелей, чем в поле.

Вёл обоз ехавший верхом князь Иван Шуйский, прозванный Пуговка. В отличие от брата Дмитрия, самый младший из моих дальних дядьёв предпочитал седло возку. Он ловко спрыгнул с коня передо мной и сделал широкий жест, указывая тянущиеся по дороги телеги и колонны стрельцов.

— Принимай, воевода, от царя подкрепление, — сказал он, широкой улыбаясь. — Три полных приказа московских стрельцов, да обоз с припасом огненным да провиантом для людей и фуражом для коней.

— Благодарность моя царю от всего сердца, — заверил я Ивана. — Идём же ко мне в дом, надо переговорить нам.

Я занимал лучший дом во всём Царёвом Займище, он принадлежал, конечно же, старосте. Да тот умер ещё под самый конец осады, не молод был, и пускай пайку получал солдатскую, но и этого оказалось мало для поддержания сил. Супруга его померла давно, дети выросли, однако пока избу занимали воеводы никто из них и не думал предъявлять своим права на отцово наследство.

— Славно ты тут устроился, Михаил, — усмехнулся князь Иван, усаживаясь за стол. Там уже стояла снедь да квас и пиво. — Прямо врастаешь тут в землю уже.

— Скоро двинемся мы к Смоленску, — заявил я, принимая его упрёк. — Довольно у меня теперь и людей нового строя, и пик для них, чтобы было чем удивить Жигимонта с его ляхами. А вот кое-чего всё же недостаёт.

— Помилосердствуй, Михаил, я же три полных приказа московских стрельцов привёл, — всплеснул руками князь Иван. — Кого же ещё не хватает, воевода?

— Конницы почитай не осталось у меня, — ответил я. — Вот кто нужен. Без неё, одной только пехотой, ляха не побить. Под Клушиным я положил почти половину детей боярских, что была к меня. Многие после разъехались по поместьям, раны лечить да здоровье поправлять. А без конницы ляха не побить. Не выстоит пехота одна против жигимонтовой рати.

— Так ты, Михаил, всех, кого можно из Москвы забрал, — развёл руками князь Иван, — да и с городов окрестных тоже. Неоткуда взять ещё поместной конницы.

— Так не Москвой единой государство наше сильно, — заявил я. — Есть ещё воеводы, что царю верны, они-то и могут дать войску конницу.

— Ох, чуется мне, знаю я о ком ты речь ведёшь, Михаил, — покачал головой князь Иван. — Да только нет веры ему. Пускай и обласкан рязанский воевода царём, а брата его на Москве видали, и слух идёт, что разговоры он говорит такие, что за них в подвалы угодить можно.

— Так отчего не в подвалах он? — приподнял бровь я.

— Скользок и изворотлив, что твой змий, не ухватишь, — ответил князь Иван.

— Так ты от моего имени его воеводой над рязанскими дворянами и поставь, — усмехнулся я. — Пускай послужит Отчизне делом, а не словеса поганые говорит на Москве.

— Ты думаешь, рязанский воевода его из Москвы вызовет? — усомнился князь Иван.

— А я его сам, через тебя, конечно, о том попрошу, — сказал я. — Если даст людей, не откажет в просьбе первой, так и во второй не сможет.

— А как не даст он людей? — прищурился князь Иван.

— Всё одно идти мне на Жигимонта надо, — пожал плечами я. — С рязанскими дворянами или без них.

— А ещё говорят, у тебя в войске убыток, — высказался князь Иван, меняя тему.

Соглашаться на моё предложение он не спешил. Видимо, решил потянуть время и подумать над ним как следует. Скорее всего, сегодня ответа мне ждать не стоит.

— Есть убыток, — кивнул я, мрачнея. Не нравилось мне про то говорить, но ничего скрывать от князя Ивана, который и так всё знает смысла нет. — Воевода Бутурлин сбежал, говорят, прямиком в Калугу, к тамошнему вору.

— И с чего бы ему так делать? — прищурившись глянул на меня князь Иван.

— Разговоры он вёл крамольные да не скрывался вовсе, — ответил я. — Мне-то всё равно, да только как узнал Бутурлин о том, что ты обоз ведёшь, так в ту же ночь и утёк. Взял коня резвого, аргамака, что у ляхов взяли, да ещё одного, заводного, да и был таков.

— А про Калугу откуда знаешь? — быстро спросил у меня князь Иван.

— Да мог и к Жигимонту переметнуться, — пожал плечами я, — Бог ему судья. Но думаю всё же к вору, в Калугу. Не служит в войске жигимонтовом никого из наших перемётчиков. Ни к чему ему слава нового Курбского.

— Ну да, — согласился князь Иван, — а при воре детей боярских да дворян вообще много ещё, не только ляхи да татарва с воровскими казаками.

Как я думал, в тот день князь Иван не дал мне ответа, но отчего-то уверен я был, что согласится. Так оно и вышло. Спустя пару дней, когда войско уже готовилось выступать к Смоленску, князь Иван Шуйский, прозваньем Пуговка, покинул его и с небольшим отрядом гайдуков выехал по дороге на восток, в Рязань. Прямо к тамошнему воеводе Прокопию Ляпунову, тому самому, кто прислал ко мне людей с «воровской грамоткой», в которой открыто именовал меня царём и подбивал на бунт.