Скопа Московская (СИ)

Глава пятнадцатая

Дорогобуж

От Царёва Займища до Смоленска войску было не больше двух-трёх дней, пускай и двигалось оно со скоростью пешехода, а то и медленней. Первую остановку сделали спустя половину дневного перехода, в Вязьме. Город и округа его подвергалась постоянным нападениям из занятого поляками Дорогобужа. И теперь перед нами встал вопрос, как идти к Смоленску — по длинной дороге, обойдя Дорогобуж с севера или же напрямик через него. Мнения, как водится, сразу же разделились.

Мы заняли большой дом вяземского воеводы, который пустовал с тех пор, как через город прошло войско Жолкевского, разорившее его подчистую. Поляки славно покуражились в Вязьме, по всему городу чернели пятна пожарищ, а люди на улицах привычно шарахались от любого человека с саблей на поясе. Воеводский дом был пуст, никто не стремился поселиться здесь, в Вязьме вообще хватало места, после прохода Жолкевского жителей осталось столько, что они, наверное, по одному могли бы расселиться в оставшихся домах.

— В городе после прохода ляхов почти не осталось припасов, — доложил князь Елецкий, занимавшийся обустройством стана. — Жители к походным кострам подходят да ждут хоть объедков наших, собирают всё, что можно в рот положить да домой тащат. Иные из солдат им корки хлебные будто псам кидают, да потешаются. Я таких сечь без пощады велю. Другие же, наоборот, последним куском делятся. Девки, прости меня, Господи, — перекрестился он, — дают за хлеба ломоть. И девки-то вроде не из гулящих, нужда. Да и попортили ляхи многих, замуж таких никто не возьмёт теперь, вот и шлют их матери родные, чтобы пропитание семье добывали.

— Нельзя здесь долго стоять. — Делагарди старался говорить правильно, однако из-за эмоций, которые испытывал шведский генерал, удавалось ему это с трудом. — Из-за милосердия солдат мы переводим слишком много продовольствия. Интендантен, — в тех словах, которых он на русском не знал, Делагарди использовал склонения из немецкого, — жалуются на превышение расхода.

— На бабьи… — князь Хованский продолжил совсем уж непечатным словом, — провиант меняют.

— Так и есть, — согласился Делагарди, — но и из милосердия делятся, а есть солдатен надо. На местных жителей у нас запасы не рассчитаны.

— Тогда сегодня же решаем, как идём на Жигимонта, — заявил я, — и назавтра с первыми петухам выступаем.

— Если обойти Дорогобуж, — Делагарди произнёс название города так, что не знай мы о каком городе речь, ни в жизнь не поняли бы, — с севера, то путь будет длиннее примерно на милю,[1] однако нам не придётся штурмовать город, который поляки уже считают своим.

— Но и оставлять его в тылу нельзя, — возразил Валуев. — Ляхи там сидят крепко, даже воеводу своего поставили и тот людей шлёт по округе, добывать пропитание для осадного стана. Встанем мы против Жигимонта под Смоленском, а тот воевода из Дорогобужа будет у нас на путях озоровать. Надобно вышибать ляхов оттуда, вот моё слово.

— Можно оставить под Дорогобужем войско небольшое, чтобы осадить его, — предложил Елецкий. — Тогда оттуда никто не выйдет, а мы тем войском малым тыл свой прикроем от врага.

— Давно ли так встал, князь Фёдор? — спросил у него Валуев. — Вместе же недавно последнюю краюху делили в Царёвом Займище. Так и тут, торчать под Дорогобужем как бы дороже не вышло. Припасов даже с тем, что привёз Иван Пуговка маловато будет, верно говорю, Иван Андреич? — обратился он к Хованскому.

— Верно, — согласился тот. — Войско велико, а припаса кроме как в обозе взять неоткуда. Все округа разорена ляхами, даже за деньги никто из крестьян ничего не продаст. Деньги по зиме в землю не посеешь и скотину за них не купишь, потому как никто её, обратно, не продаёт.

— Дорогобуж крепость старая, — вступил в наш разговор воевода Адауров, который был там воеводой, пока не выдвинулся в Тверь на соединение с моим войском. — Мы с покойным князем Барятинским в округе славно воров да лихих литовских людей гоняли прежде чем к тебе, воевода, по приказу прибыть. Думаю, как подступим к стенам, многие в городе захотят, чтобы мы поскорее ляхов оттуда выбили.

Князь Барятинский со своими людьми во время недавней битвы принял на себя первый удар гусар. Он дрался вместе с Голицыным в передовом полку и погиб в схватке с гусарами. Тело его опознали только по дорогому доспеху, нагрудный панцирь которого был пробит насквозь гусарской пикой.

— На восстание рассчитывать не стоит, — покачал головой я. — Здесь ляхи всего-ничего похозяйничали, а местные головы поднять не смеют и бегут тут же от любого вооружённого. А в Дорогобуже они вовсе замордованы как холопы.

— Вот и надо отбивать город, — решительно заявил Валуев. — Нечего русским людям под ляшским игом стонать.

— Стоит сначала предложить гарнизону выход, — осторожно произнёс Делагарди. — Если обойдёмся без штурма и потерь, то так будет лучше для всех.

— Без штурма не обойдёмся, — снова покачал головой я. — Ты ж дрался против ляхов, Якоб Понтуссович, им гонор их шляхетский не позволит без боя сдаться.

— Тогда надо по ним вдарить так, чтобы сопли кровавые со все стороны! — ударил себя кулаком по ладони князь Хованский.

— Осадного наряда у нас нет, — заметил Валуев, который вместе с Паулиновым заведовал в моём войске артиллерией. Паулинова на совете, само собой, не было, самым худородным из всех воевод был Адауров, но того пригласили по понятной причине. Он знал Дорогобуж, откуда ушёл не так давно, и всю округу. — Без них даже невеликую крепость будет сложно взять.

— А без пушек и правильной осады стрельцов положим много, — заметил рассудительный Елецкий, который хотя и высказывался за взятие Дорогобужа, не хуже моего понимал его цену.

— Выдержат ли стены Дорогобужа длительный обстрел? — спросил я у Адаурова.

— Вряд ли, ежели только ляхи их не укрепили как следует, — ответил тот.

Я понимал, что хорошего решения у нас просто нет. Оставлять за спиной занятый врагом город нельзя. Поляки оттуда начнут разбой на наших коммуникациях, тут и без знаний князя Скопина всё ясно. Из Москвы обозу идти до Смоленска дней пять, не меньше, и даже если обходить Дорогобуж с севера, оттуда легко будет налететь и уничтожить его. Я слишком хорошо помнил нападение лисовчиков на дороге между Москвой и Можайском. Осадной артиллерии, большого царёва наряда, у меня нет, войско идёт сбивать осадный стан Сигизмунда, а не города штурмовать. А без неё потери будут слишком велики, даже если поляки согласятся капитулировать и выйти из города после первой же атаки. Осада и блокада небольшой частью войска тоже не выход — нет у меня лишних людей и припасов, чтобы дробить армию. Да и блокировать город наглухо получится только всем войском, как подсказывала мне память князя Скопина. Так что от такой осады толку тоже мало выходит.

Вот и выбирай из трёх зол наименьшее, раз уж повезло оказаться в теле князя-воеводы!

— Идём на Дорогобуж, — решился я. — Сперва ты, Иван Андреич, — обратился я к Хованскому, — с передовым полком подойдёшь, да осадишь его. После большой полк с нарядом прибудет. Бери себе побольше посошных людей да ройте укрепления для пушек. Ежели ляхи мира запросят прежде моего подхода, переговоры веди, землю пускай в то время роют, но пока я со всем войском не приду, не соглашайся. Поморочь ляхам головы как следует, а там и я подойду, так они, может быть, вовсе в портки наложат, да крепость сдадут.

— Сам же говорил, князь-воевода, про гонор их, — напомнил мне Хованский.

— Когда надо они его поглубже прятать умеют, — ответил я. — Ушёл же Жолкевский, не стал на табор наш лезть, смирил, выходит гонор свой.

Хованский только плечами пожал. Не слишком-то он верил в рассудительность ляшского командира, что в Дорогобуже стоит. Я, собственно говоря, тоже, но вдруг повезёт.

[1] Делагарди мерит расстояние шведской милей, которая равна 10 688,54 м

Король встретил Жолкевского с плохо скрытым злорадством. Сигизмунд вовсе не желал скрывать, что даже рад поражению гетмана, с которого после битвы с тем московитским юнцом слетела вся спесь. Однако демонстрировать это Жолкевскому король, конечно же, не стал. Он всё же понимал ценность столь опытного командира, и несмотря на неприязнь к нему, знал, что столь верных людей у него мало. Сигизмунд порой и сам удивлялся собственной нелюбви к гетману, который раз за разом доказывал свою верность королю, вспомнить хоть бы рокош Зебжидовского, когда коронный гетман наголову разгроми бунтовщиков под Гузовом, покончив с их проклятой конфедерацией.

— Я доверил тебе лучших людей, — выговаривал ему король на личной аудиенции. — Я дал тебе гусарские хоругви. К тебе присоединился Зборовский, ушедший, наконец, от фальшивого царя московитов, чтобы служить своему королю. И ты не сумел побить московитов. Ответь мне, пан Станислав, отчего так вышло?

— Оттого, что я недооценил врага, — честно ответил Жолкевский. — Московиты оказались стойкими воинами, к тому же правый фланг их держали наёмники, которым успели заплатить до начала похода. Войско московитов верит в своего полководца, этого молодого князя. И он пока оправдывает их ожидания. Он сумел удивить меня во время битвы, побил Казановского, который убит либо захвачен в плен. В плен попали и Зборовский со Струсем. Однако потери среди гусар minoris est.[1]

— Три полковника minoris est? — вспылил король. — Если и дальше так воевать, то у меня в гусарских хоругвях офицеров не остается.

— Три полковника это perditus gravis[2] для всего войска, — согласился с ним Жолкевский, — однако мы остановили войско московитов на несколько недель. Их воевода стоял в Царёвом Займище, дожидаясь подкреплений, поскольку, несмотря на то, что я вынужден был оставить поле боя, нанёс московитам gravis damna,[3] от которых они будут оправляться дольше, нежели мы от нанесённых ими.

— Быть может, так оно и есть, — согласился король, вынужденный признать его правоту. — Однако пока я отстраняю вас, пан гетман польный, от командования войском и беру его в свои руки. Вы, как и канцлер литовский, будете давать мне советы, потому что я не despotes orientalis,[4] но просвещённый monarchaoccidentalis[5] и без совещания с моими военачальниками решений не принимаю.

На этом аудиенция была закончена, и гетман поспешил покинуть королевский домик. Он понимал, что отстранения от командования королевской армией, конечно, ему было не избежать, однако готовился к куда худшему исходу. К примеру, Сигизмунд мог легко отправить его домой, заодно лишив должности, которую он занимал уже больше двух десятков лет. Король же лишь пожурил и для вида наказал его отстранением, которое таковым не являлось. Великий канцлер литовский Лев Сапега, пускай и привёл в королевскую армию почти тысячу человек, которыми формально командовал лично, однако в военных вопросах чаще полагался на мнение опытного гетмана, стараясь не перечить ему. Так что Жолкевский остался командующим, несмотря на то, что формально теперь осадой руководил король. Сигизмунду же хватало ума, чтобы понимать, в делах военных он не смыслит ни беса, и лучше слушаться тех, кто давно зарекомендовал себя как опытный воевода. А поражения у всех случаются, в конце концов.

С такими мыслями гетман покинул королевский домик и отправился к себе. Вокруг него кипел жизнью осадный лагерь, а вдали высились башни непокорного Смоленска. Эх, какую славную резню они устроят этим дикарям, когда его стены падут, подобно стенам библейского Иерихона. В Вязьме они только покуражились, времени не было, сперва спешили наперерез Скопину, а после отступали столько же спешно. Но уж в Смоленске-то гетман даст своим людям отвести душу. Отвернувшись он стен он прошёл через лагерь к своему шатру.

[1] Невелики (лат.)

[2] Серьёзная потеря (лат.)

[3] Тяжёлые потери (лат.)

[4] Восточный деспот (лат.)

[5] Западный монарх (лат.)

Когда главное войско подошло к Дорогобужу казалось округу его оккупировали взбесившиеся кроты. Князь Хованский решительно взялся за дело, гоняя посошную рать, и те за дни, прошедшие под стенами города, перекопали, казалось, каждую десятину,[1] не оставив ровной земли вовсе. Но благодаря этому Валуев в первый же день расставил все пушки на заранее подготовленные Паулиновым позиции, и уже к вечеру мы могли бы открыть огонь. Однако я решил не торопиться.

— Пускай ляхи из-за стен поглядят на наши пушки, — сказал я на военном совете, собранном тем же вечером.

— А кто отправится на штурм стен? — первым делом спросил Делагарди.

Это было серьёзный вопрос. Отправлять стрельцов не самое разумное решение — они хороши в обороне, но лезть в бреши и на лестницы у них получается куда хуже. Их дело огненный бой, когда же доходит до рукопашной, им приходится туго. Наёмники тоже пошли бы на штурм только за двойную плату, это указано в договоре, который я подписал, и их корпорация явно потребовала бы половину денег вперёд, а у меня их просто нет. Князь Иван-Пуговка привёз из Москвы подкрепление, припасы, но не казну. Остаются только дети боярские, пускай и конница, но съёмному бою обученная. Больше некому.

Об этом я так и сказал.

— Иван Андреич, готовь дворян и детей боярских, — велел я Хованскому и добавил: — Да передай им, что назавтра сам их в бой поведу.

— Разумно ли это, князь-воевода? — покачал головой тот.

— Никак не разумно, — поддержал его Делагарди.

Да и остальные, кто был на совете, высказались неодобрительно.

— Мало у нас дворян да детей боярских, — заявил я в ответ, — и коли сам не поведу их в бой, так и штурма может не выйти.

— Михаэль, возьми с собой солдат нового строя, — неожиданно предложил Эверетт Горн. Хоть и полковник, он присутствовал на военном совете, потому что после отъезда Сомме отвечал как раз за эти прежде невиданные в Русском государстве войска. — Опыт нападения им тоже нужен, а длинные пики в брешах пригодятся.

— И стрельцов бери, — решительно заявил Хованский. — Стены невысоки, они из пищалей прикрыть смогут, да так, что ляхи и носу не высунут. Ежели дозволишь, сам поведу их.

— Не могу, — покачал головой я. — Ты в стане нужен, ежели что случится, — все понимали, что я имел в виду, — тебе войско принимать и командовать пока князь Иван из Рязани не вернётся.

— Опасно, — всё же решился возразить мне Делагарди. — Ты — воевода, Михаэль, тебе надо командовать, а не самому в бой ходить.

— Когда надо, командир должен быть впереди, — усмехнулся про себя я, понимая, что никто не узнает, что я говорю не совсем своими словами, — на лихом коне. Ну или просто впереди, но если надо. А завтра без личного примера никак не обойтись, Якоб Понтуссович.

Дальше спорить никто не стал.

[1] Десятина — старая русская единица земельной площади. Применялось несколько разных размеров десятины, в том числе «казённая», равная 2400 квадратным саженям (109,25 «соток»; 1,09 га)

Дорогобуж был городом богатым, но небольшим. Он прикрывал удобную переправу через Днепр. Тот был в этом месте неширок, ни о каких птицах, что не смогут долететь до середины и речи не было. Переправиться можно легко почти где угодно. Мост, конечно же, поляки стерегли, однако нам и не нужно штурмовать его. Хованский переправился раньше, охватил город с восточной и южной стороны, отрезав Смоленска, что для нас важнее всего.

— Пытались ляхи пару раз вылазки делать, — сообщил он мне, когда я только прибыл, — да ничего у них не вышло. Первые сунулись дурой, так их всех положили. А в другой раз даже до съёмного боя не дошло, постреляли друг по другу из пищалей, да они обратно и убрались. Тьфу, срам не стычка.

— Скоро будет тебе настоящий бой, — заверил я князя, хотя в этом не было особой нужды. Все понимали, Дорогобуж всего лишь мелкая препона на пути к Смоленску, настоящей нашей цели.

И вот пришло время для этого самого боя. Несколько позже, чем мы рассчитывали на военном совете. Причиной тому стало появление Бутурлина, который вернулся из воровской столицы, да не один, а, как говорится, с прибытком.

— Принимай, князь-воевода, — рассмеялся он, спешиваясь, — дворян да детей боярских прямиком из воровской столицы.

Василий Бутурлин вместе со своим родственником Михаилом нагнал войско, когда оно уже расположилось под стенами Дорогобужа. Прямо накануне штурма. Они привели несколько сотен дворян, что прежде служили второму самозванцу.

— Благодарю тебя, Василий, — раскрыл я Бутурлину объятия, — за службу верную. Головой ты рисковал по моему приказу, так что проси чего хочешь.

Да, именно по моему приказу, а точнее просьбе, приказывать такое я не имел права, Василий Бутурлин по прозвищу Граня, отправился в воровскую столицу. Рискуя погибнуть, да не просто так, а со славой перемётчика, предателя, он сумел переманить на нашу сторону дворян, служивших самозванцу. И за это, конечно же, был достоин любой награды.

— Награды после нам государь-надёжа отпишет, — обнявшись со мной, ответил Бутурлин. — Что думать о них сейчас, когда война идёт, да убить могут во всяк день и даже час. В могилу с собой золото да соболя не унесёшь.

— А вот землицы было бы хорошо, — заявил его более рассудительный родич Михаил, которого Василий первым делом представил мне.

— Будет земля, — уверенно ответил я. — Не обидит государь героев. Я сам у нему пойду если понадобится и буду добиваться, чтобы награждали после войны безместно, как Грозный заповедовал.

— Победы той ещё добиться надо, — заметил князь Хованский, который, конечно же, вместе со мной встречал нежданное подкрепление.

Он был в курсе авантюры, предложенной Бутурлиным, и не очень-то верил ему до самого конца. Наверное, считал, что Василий-Граня сбежал-таки к самозванцу с парой добрых аргамаков и крепкой бронёй, которыми я пожаловал его после битвы при Клушине. Да и теперь не слишком-то доверял ему самому и дворянству, которое Граня привёл из воровской столицы.

— Этим утром, — сообщил я Бутурлиным, — собирался я уже идти на штурм Дорогобужа, да только раз вы пришли, то отложу на завтра. Впереди пойдут спешенные дети боярские да солдаты нового строя. Стрельцы нас прикрывать станут. Стены тут невысокие, а стрельцов у нас много, так что будут обстреливать ляхов, чтобы они и головы высунуть из-за стен да валов не смели. Ну и если совсем уж туго будет, поддержат нас в съёмном бое.

— Сразу в пекло кидаешь, — помрачнел Михаил Бутурлин. — Граня о тебе наговорил такого…

— А вам доверия нет, — тут же встрял Хованский. — Вы вчера ещё вору калужскому служили. Мы вас бивали прежде, а теперь вот вместе драться будем.

— Так на Руси за одного битого двух не битых дают, — не остался в долгу Михаил Бутурлин.

— Довольно, — остановил я готовую начаться свару. — На штурм пойдут все дворяне и дети боярские, не только те, что ты с Граней привели, Михаил. Вообще все, кто в войске есть. И я сам их поведу, первым в пекло полезу.

Мои слова смутили Михаила. Он отвёл глаза и больше ничего говорить не стал.

— А теперь ступайте отдыхать с дороги, — велел я им с братом, чтобы сгладить неловкость, возникшую после перепалки и взаимного недоверия. — Завтра нам вместе с пекло шагать.

Бутурлины вместе с остальными детьми боярскими отправились в стан. Хованский, снова отвечавший за него, ушёл, чтобы выделить им место для палаток и костров. Хотя вряд ли у многих из них есть палатки, скорее всего, спят на кошмах, укрывшись плащами и подложив под голову седло. А ведь август уже и не так чтобы тепло по ночам, не смотри что лето. Крепкие всё же люди были в те времена, ну кто выживал, конечно. Не крепкие здоровьем, видимо, умирали в младенчестве или раннем детстве, причём это касается не только крестьян и прочих «чёрных людей», но и вполне привилегированных сословий, вроде аристократии. Я, к примеру, тоже на кошме сплю, и всего разницы, что в шатре да под парой шкур поверх плаща. Но под утро бывало замерзал зверски, и ни разу ни чихнул ни засопливел, вот какое отменное здоровье досталось мне в наследство вместе с могучим телом князя Скопина-Шуйского.

Я навестил на позициях воеводу Валуева, который вместе с Паулиновым азартно обсуждали грядущий обстрел.

— Сегодня штурма не будет, — сообщил я им.

Воеводе, конечно, немного неуместно вот так разгуливать и самому всё всем говорить. Для этого есть дворяне-завоеводчики[1], которые в бою охраняют меня, как это делал покойный Матвей Болшев сотоварищи, а кроме того выполняют обязанности вестовых и порученцев. Но мне не хотелось сидеть в шатре до завтра, и я решил проверить позиции, а заодно и переговорить с нашими артиллеристами.

— Скажи-ка мне, Слава, — обратился я к Паулинову. Называть по имени человека, который был настолько старше меня, оказалось сложновато, однако выбора не было — между нами в местническом ранге лежала настоящая пропасть, — довольно ли у нас огненного припаса для пушек?

— Нам Смоленск не штурмовать, — пожал плечами в ответ старый канонир, — а для полевого боя так и с избытком.

— Тогда задайте ляхам в крепости хорошую трёпку, — приказал я. — Пороха и ядер не жалеть. Палить до обеда, а если сочтёте, что припас ещё есть, так и после. Но чтобы осталось на завтра, перед штурмом им душу помогать.

— Это мы запросто, — буквально расцвёл Паулинов, — это мы с дорогой душой. Это мы завсегда готовы.

Что он любил больше всего, так это палить из своих разлюбезных пушек, и то, что с нами не было орудий большого государева наряда — проломных бомбард, которые могут разнести стены Дорогобужа по кирпичику, его совершенно не смущало.

[1] Завоеводчик — товарищ, помощник воеводы, подручный воеводы; в старину в русских войсках то же, что в наше время адъютант

Когда в осадный лагерь под Смоленск примчался гонец от ротмистра Нелюбовича, занимавшего Дорогобуж, с вестью о том, что город осаждён московитской армией, которой несть числа, король сразу же созвал военный совет. Всех влиятельных магнатов, из тех, кто сопровождали его в затянувшемся походе, звать не стал, ограничившись Сапегой и Жолкевским. Эти двое, по ему мнению, должны были уравновесить друг друга и помочь ему принять наилучшее решение.

Желавший оправдаться за прошлую неудачу Жолкевский, конечно же, высказался за то, чтобы нанести упреждающий удар.

— Московиты сели в осаду, — сказал он, — но она вряд ли продлится долго. Дорогобуж сто лет назад, говорят, был хорошим укреплением, пока его не сжёг Станислав Кишка, а с тех он столько раз переходил из рук в руки, что его толком не успевали укрепить. Да и сил у Нелюбовича недостаточно для осады. Но пока они сидят там, можно успеть пройти и ударить, прежде чем Дорогобуж падёт.

— Желаешь снова взять гусар? — спросил у него король.

Жолкевский понимал, что тот готовит ему ловушку, однако не стал уклоняться, и высказался прямо:

— Да, — заявил он. — Взять гусар и нанести удар такой, чтобы московиты не оправились уже.

— Пан гетман польный, при всём моём уважении, — велеречиво, как и привык, выдал Сапега, — должен напомнить вам, что вы уже пытались подобный манёвр совершить, и defectum[1] это обернулось.

— После этого defectum московиты несколько недель торчали в Царёвом Займище, ждали подкреплений, — возразил Жолкевский. — И после proelium[2] под Клушино, который вы мне, пан великий канцлер литовский, припоминаете, у московитов конницы не осталось вовсе.

— Разведчики и шпионы в войске московитов докладывают, — резонно заметил Сапега, — что молодой воевода, князь Скопин-Шуйский, разумно распорядился этим временем. Он продолжает вооружать и обучать солдат обращаться с длинными пиками на голландский манер. И учителя у него весьма хорошие.

— Мы, позвольте теперь вам напомнить, пан великий канцлер литовский, — не без ехидства заметил Жолкевский, — били тех учителей при Вейсенштейне, Везеберге и Кирхгольме, причём при Вейсенштейне[3] дважды. Московитская пехота полное дерьмо, уж простите за некуртуазный слог, и воевать умеет только из-за укреплений и рогаток. Что недавняя битва при Клушино и показала. Не будь у нас на пути того проклятого Господом плетня, мои гусары смели бы московитские и шведские порядки.

— Но если вам, пан гетман, в тот раз плетень помешал, — покачал головой Сапега, — то нынче и начинать не стоит. Вы вместе со мной доклады читали, что московиты подобно кротам всю округу Дорогобужа перерыли и укрепились весьма хорошо как для отражения вылазок, так и для нападения извне.

— Ещё одна битва истощит их, — пытался стоять на своём Жолкевский, но его перебил сам король.

— Как и нас, — сказал он. — Defectum твой, гетман, при Клушино обошёлся моей армии дороже, нежели кажется. В хоругвях Зборовского смута, многие офицеры и товарищи покинули лагерь, а оставшиеся образовали конфедерацию и решили воевать по-своему, не подчиняясь мне и вам, пан гетман польный и пан великий канцлер литовский. Вы не сумели унять смутьянов и теперь пойдут ли они к Дорогобужу или нет неизвестно. Глядя на них и остальные полковники с ротмистрами могут конфедерацию объявить, а там и до рокоша недалеко. Новый Зебжидовский[4] быстро отыщется, дурное дело нехитрое.

Рокош в королевском лагере означал бы конец осаде, и даже если Сапега с Жолкевским были против похода на Москву, оба не посмели ничего сказать по этому поводу.

— К тому же этот казацкий ротмистр уже смеет именовать себя старостой дорогобужский, — добавил король, — а это просто неслыханная наглость! Передайте с гонцом Нелюбовичу, чтобы тянул время, — приказал король секретарю, который тут же принялся записывать, — выдвигал условия сдачи, торговался с московитами. А после уходил к нам, желательно, с оружием и пушками. Аuxilium[5] оказать ему у нас возможности не имеется.

Тем же вечером гонец на свежей лошади понес эту весть в Дорогобуж.

[1] Провал, неудача (лат.)

[2] Битва, сражение (лат.)

[3] Жолкевский перечисляет победы недавно закончившейся Польско-шведской войне 1600 −1611 гг.

[4] Николай (Миколай) Зебжидовский — государственный деятель Речи Посполитой, воевода краковский, староста ланцкоронский. Инициатор и главный руководитель рокоша Зебжидовского, мятежа польской шляхты поднятого против короля Сигизмунда III в 1606 г.

[5] Помощь, поддержка (лат.)

Долгий обстрел привёл к тому, что стены города были пробиты в нескольких местах. Одну башню удалось разрушить, она, видимо, была очень ветхой, потому что наших пушек, как объяснил мне потом Валуев, для такого было недостаточно. Маловат калибр. Всё же проломных бомбард большого царёва наряда в войске не было — нам города осаждать не надо. Мы наоборот шли снимать осаду.

Штурма и на следующее утро не получилось. Из города под белым флагом вышла делегация во главе с пышно одетым казаком. Его сопровождали ещё пара столь же богато одетых казаков, один из которых нёс знамя, судя по ятагану и арабской вязи захваченное когда-то у турок, что казаков ничуть не смущало. Выглядели они точь-в-точь, как разухабистые запорожцы с иллюстраций к «Тарасу Бульбе» Гоголя, которого я в школе проходил. Читать — не читал, а вот картинки запомнились. Они остановились на полпути от стен до первых кольев нашего осадного стана, ожидая парламентёров с нашей стороны.

— Не гоже тебе, князь-воевода, — попытался остановить меня Хованский, — самому к такой мелочи ходить. Он же казацкого роду-племени, может и вовсе холоп беглый, а ты — князь из Рюриковичей.

— Вот пускай и согнёт спину, — усмехнулся я, зная, что казацкий ротмистр ни перед кем спину гнуть не станет. — А не станет, так мы согнём. — Я обернулся к Елецкому. — Ты готовь людей к штурму, ежели переговоры провалятся, так сразу и ударим.

— Всё сделаю, воевода, — кивнул тот, — только прав Иван Андреич, невместно тебе с ротмистром казацким переговоры вести. Возгордится ещё этот хлоп вчерашний. Лучше Бутурлиных пошли, они хотя бы просто дети боярские, не будет для их чести такого урона.

Раз оба воеводы объединились, я решил, что стоит прислушаться к их мнению. И так, наверное, веду себя как дон Румата, на которого косо пол Арканара смотрело из-за причуд. Надо забывать свои прежние привычки всё делать самому. Не всегда это хорошо, сейчас, видимо, моё упрямство только во вред. Его списывают на юность, однако долго это длиться не будет, так и в юродивые записать могут. А уж юродивого воеводу никто над собой не потерпит.

— Зенбулатов, — велел я новому командиру моего личного дворянского отряда, — пошли человека к Бутурлиным. Пускай Михаил возьмёт пару детей боярских да переговорит с этим ротмистром, а после мне расскажет.

Не прошло и получаса, как Михаил Бутурлин вернулся в лагерь. Проговорили они с казачьим ротмистром недолго, мне даже показалось, что обе стороны просто сообщили условия и разошлись. Так оно и вышло.

— Командует в крепости казацкий ротмистр Нелюбович, — сообщил мне Бутурлин. — Он говорит, что готов выйти из города с оружием и пушками в обмен на свободный проход до Смоленска.

— Каков наглец, — возмутился Хованский. — Он ещё условия нам навязать пытается. С оружием и пушками выйти, свободный проход… Тьфу, — сплюнул он под ноги, — сволочь казацкая, а туда же.

— Оружие пускай оставляют, — вмешался я, — но пушек я ему не дам. Пускай уходит без них.

— Нелюбович сказал, что выйдет на новые переговоры завтра поутру, — добавил Бутурлин.

— Время тянет, гад, — вполне резонно заметил Хованский.

— Михаил, твои готовы к драке? — спросил я у Бутурлина.

— Готовы, воевода, — заверил меня Бутурлин. — По первому приказу хоть за мной, хоть за Граней пойдут.

— Вот и отлично, — кивнул я. — Сейчас Паулинов палить примется и начнём помолясь.

Как и обещал Бутурлину я шагал впереди сильного отряда детей боярских вместе с Зенбулатовым и моими завоеводчиками. Оба Бутурлина шля тут же, и Зенбулатов подозрительно косился старшего, ещё недавно бывшего воеводой у самозванца. Дворяне из тех, кто прошёл со мной мясорубку под Клушиным и вчерашние сторонники калужского вора шагали двумя отдельными отрядами, пока ещё их ряды не смешались и держались они обособлено. Они и в стане старались не встречаться, называли друг друга не иначе как воровскими людьми и детьми боярского царя, однако до стычек не доходило — ума всем хватало, чтобы за сабли не хвататься лишний раз.

Стрельцы шли второй линией. Им если всё удачно пройдёт и вовсе не придётся за бердыши браться. Подумав, я решил принять совет князя Хованского, чем меньше по нам станут со стен палить тем лучше. А уж в пехоте огненного боя у меня тотальное превосходство, и им надо пользоваться.

Я долго думал, стоит ли брать на штурм наёмником и солдат нового строя, и решил шведов оставить в таборе, а вот солдат, наоборот, вывести в поле всех. Им нужен боевой опыт, а на дополнительное жалование их иноземным офицерам мне казны хватит. Вооружённые пиками солдаты шли колоннами к пробитым в стенах брешам. Если дворянское ополчение во главе со мной будет штурмовать стены, у нас длинные лестницы для этого припасены, их сейчас послужильцы тащат, то солдаты ударят по проломам, где от их длинных пик будет больше всего толку. Стрельцы, конечно, прикроют всех огнём из пищалей, а если придётся, то поддержат атаку с бердышами, однако я надеялся, что до этого не дойдёт. Не слишком хороши стрельцы в съёмном бою.

План штурма был продуман и вроде бы не содержал изъянов, так что ничего не могло пойти не так. Однако пару сюрпризов мне тот день всё же преподнёс.

Первым стало появление Делагарди и нескольких сотен шведов. Они вышли из стана вместе с солдатами, встав с ними с один строй. Команды офицеры отдавали на немецком, так что их понимали все. Сам же генерал, облачившийся ради такого дела в кирасу и шлем, поспешил ко мне.

— Рад видеть тебя, Якоб, — сказал я с теплотой, которой и сам удивился. Делагарди стал мне ближе многих родственников, особенно из царёвой своры. — Но ты знаешь, у меня денег на двойную порцию для тех, кто пойдёт на штурм, нет. Только офицерам, что русских солдат ведут.

— Здесь идут все, как у вас говорят, охотники, — ответил он, правда, неверно использовав слово, что с ним случалось не так часто в последнее время. — Им не нужно дополнительной платы за этот штурм.

— Не охотники, а добровольцы, — поправил его я. — По-русски эти два слова звучат одинаково, но это не значит, что они значат одно и то же.

— Ну да, — кивнул Делагарди, — не охотники, а волонтёры. Все мы тут волонтёры.

— И за это спасибо тебе.

Он только весело улыбнулся в ответ.

Так и шагало на штурм наше войско, готовясь лезть на стены, брать проломы в них, скорее всего, с немалыми потерями. И тут нас ожидал новый сюрприз.

Первым неладное почувствовал Делагарди, точнее сумел высказать, что тревожило меня последние сто, если не больше шагов.

— Почему они молчат? — спросил у меня Делагарди. — Пушки ваши канониры ещё могли подавить, но сейчас уже должны заговорить мушкеты, а они молчат.

Мы шли, сопровождаемые залпами пушек. Паулинов рассчитал всё и бил по стенам, прикрывая нас от возможного вражеского огня. Вот только его не было.

За полста шагов до стен стрельцы остановились, принялись распаливать фитили на пищалях, вот только в этом никакой нужды не было. Никто со стен и не думал стрелять по атакующим.

За два десятка шагов дети боярские вслед за мной бросились бежать. Лестницы подхватили на плечи, чтобы сразу забросить на стены. Солдаты нового строя и шведские волонтёры скорым маршем шли к проломам в стенах. Все ожидали засады, выстрелов из пищалей и пушек в упор, залпов картечью. Но город встречал нас воистину мёртвой тишиной.

Мы ворвались в город. Забросили на стены лестницы, первые, самые отчаянные из детей боярских, бросились по ним. Я не торопился, пропуская их вперёд, но скоро настанет и моя очередь. Солдаты нового строя вместе со шведами вошли в проломы. И всё это в удручающей тишине. Пушки в осадном стане замолчали — теперь уже были слишком большие шансы попасть по своим.

Мне даже на стену карабкаться не пришлось. Ворота открыли через четверть часа после того, как первые лестницы приставили к ним. Город был пуст. Казаки прихватили с собой всё, до чего сумели дотянуться и что уместилось в перемётные сумы, и удрали. Нам же достался пустой, почти вымерший после их владычества город. И последствия этого владычества оказались по-настоящему страшны.

Если Вязьма оставляла удручающее впечатление, то после польского владычества Дорогобуж заставил многих, даже закалённых в боях ветеранов, содрогнуться от ужаса. Особенно впечатлило всех кладбище. Оно было едва ли не больше самого города и кресты на нём в основном были вырезаны из свежей древесины, вряд их поставили тут больше года назад. Посеревшие от времени совсем терялись на фоне новых.

— Это ж как казаки тут порезвились-то, — осматривая вместе со мной кладбище, проговорил князь Хованский.

На что уж он был суров нравом и толстокож, но вид кладбища с его свежими крестами пронял даже его. А кого бы не пронял?

— Сколько в городе народу осталось? — задумчиво произнёс Елецкий, тоже сопровождавший меня.

Делагарди молчал, видимо, как и я, слов не находил для такого зрелища.

Город был не просто разорён, а попросту уничтожен. Десятки домов стояли не первый месяц без пригляда, нигде не было слышно собачьего лая, не бегали вдоль заборов деловитые куры, которых даже в Москве полно. Тишина давила на уши, как будто не среди города, пускай и небольшого, находишься, а в чистом поле.

Мы заняли воеводскую избу, где прежде располагались, скорее всего, офицеры гарнизона. Здесь же мы нашли и первых выживших в Дорогобуже. Всё это были женщины, которых казачья старшина держала при себе, чтобы готовили, убирались, обстирывали их, и постели грели. Были те женщины такие замордованные, что отличить жену или дочь дворянина от вчерашней холопки не получилось бы. Одеты все были в какие-то несусветные лохмотья, и нам пришлось первым делом отдать свои рубахи, чтоб было хоть чем срам прикрыть.

— Граня, — вызвал я к себе Бутурлина, — бери верных людей из калужских… Как думаешь, сколько в Дорогобуже было казаков?

— Если верить перемётчикам, — сообщил вместо него Хованский, который как раз ведал такими делами, — то около пяти десятков. Но в самом городе больше двух редко бывало, остальных ротмистр Нелюбович по округе рассылал.

Конечно, если окрестных крестьян не кошмарить и не собирать с них дань, гарнизону будет просто нечего есть.

— Четыре десятка бери, — решил я. — Выйдешь в поиск. Найди мне этого Нелюбина и притащи сюда на аркане. Он будет на колу перед воротами сидеть, а офицеров, каких переловим, повесим на тех воротах. Пускай ляхи знают, что им будет, ежели они народ православных мордовать станут.

— Разумно ли, князь? — спросил у меня Хованский. — Распылять силы сейчас не стоило бы.

— Дорогобуж опорой станет для нас на пути к Смоленску, — ответил я. — Сюда припасы будут слать и подкрепления идти, коли Рязань откликнется. Да и царю писать буду, чтобы ещё слал припас съестной да побольше. Ляхи округу, считай, выжгли да вытоптали похуже татар, здесь у крестьян взять нечего. Так что обозы сюда от царя сюда идти будут, ежели он их пришлёт, конечно, а уж отсюда в стан наш у Смоленска. И не нужно мне, чтобы по тылу шлялся отряд этого Нелюбовича. Пять десятков сабель в нужном месте могут принести нам не просто проблемы. Они нам победы могут стоить, Иван Андреич, и ты сам это не хуже моего знаешь.

Хованский явно был со мной не согласен, однако спорить не стал. То ли знал, что бесполезно, то ли решил отложить разговор и продолжить его, когда окажемся один на один. Не так глуп он был, что споры разводить перед младшими воеводами и простыми дворянами, вроде тех же Бутурлиных.

— Они только этим утром утекли, — заверил меня Граня, — далеко не уйдут от нас. Куда рванули, тоже понятно — через мост, на тот берег Днепра и дальше на север. Там, говорят, Жигимонт земли то ли своим шляхтичам то ли перемётчикам из смоленских дворян раздал, чтобы они на той земле сидели, да слали ему в стан съестной припас. Очень они там себя уверенно чувствовать будут.

Да уж, дядюшка мой вряд ли мог считать себя царём. Ведь даже в трёх сотнях вёрст от Москвы польский король земли раздаёт кому угодно по своей воле.

— Вот и отыщи мне сукина сына, — повторил я приказ, — да притащи сюда аркане, пускай народ посмотрит какова наша расправа с его мучителями.

Граня едва не бегом покинул воеводскую избу. Ну а мне пока дела не нашлось. Пришлось без толку сидеть в доме, да глядеть как войско занимает пустой город. Пускай хоть пару дней поживут в тепле и относительном уюте, хотя мне лично в Дорогобуже с его опустевшими улицами и тишиной, было совсем неуютно. И всё равно лучше дать войску передышку после марша и какой-никакой, а осады. Ведь скоро нам выступать к Смоленску, и вот там-то будет настоящий бой. И этого боя, не боюсь признаться самому себе, я боялся.

Одно дело победить при Клушине. Хотя и там была не победа, если уж честно говорить, нам удалось отбить все атаки врага и избежать поражения, не более того. Однако теперь уже мне придётся атаковать ляхов, засевших под Смоленском, и как это сделать так, чтобы в первые же часы нас не смела атака крылаты гусар я представлял себе смутно. И всё равно драться придётся, потому что выбора нет. Вот пускай люди и отдохнут перед последним переходом к Смоленску. После него останется только драться.

Поняв, что в городе свои, православные, народ потянулся обратно из тех несусветных укрытий, где они прятались от казаков. Даже какой-никакой, а поп сыскался, правда, на месте церкви было выгоревшее пятно, однако он с моего благословения водрузил вырезанный посошными ратниками деревянный крест над богатой усадьбой купца, который со всей семьёй сбежал из Дорогобужа прежде чем к нему подступили казаки Нелюбовича. Теперь народ нёс туда какие ни есть иконы, а один из выживших горожан даже взялся расписывать стены, правда, получалось у него так себе. И всё же отец Иона благословил художника, потому что энтузиазма тому было не занимать.

— Не имею я права службу править, — признался мне он. — Я же пономарём был, на службах только помогал отцу Феофилакту, да в колокол звонил. А теперь вот оно как обернулось. Грех это великий, без священства таинства творить.

— Буду жив, — пообещал ему я, — сам к патриарху пойду за тебя просить.

— Да что ты, надёжа-князь, — замахал руками молодой поп, ну или пономарь. — Да разве ж я достоин внимания твоего, а тем более патриаршего.

— Ты, отец Иона, — кажется, я первым назвал его так, и после он уже не отнекивался, — грех тяжкий на душу за-ради народа православного принял. А это подвиг, пожалуй, побольше чем саблей махать.

— Да что ты, — снова замахал руками Иона, но спорить дальше не стал.

Главное теперь не забыть про него, если и правда будет за нами победа под Смоленском. Наказание за отправление службы без сана в церкви весьма строгое, могут и навечно в монастырь законопатить куда Макар телят не гонял, а ведь он только другим помочь хотел. Вот только мотивы отца Ионы никого волновать не будут, если за него и правда сам патриарх не вступится.

Мы продолжали сидеть в Дорогобуже. По улицам его ходили едва ли не только стрельцы с детьми боярскими. Солдат нового строя муштровали офицеры, они уходили за стены рано утром и возвращались, едва ноги волоча, ближе к темноте. Зато кормили их лучше всех — об этом я позаботился. Сам пару раз оказался у котлов, где варили для них вечернюю кашу и велел налить мне первую миску. Надо было видеть, как тряслись руки у поварёнка с черпаком. Однако он как-то справился и даже не пролил ни капли мне на штаны и сапоги.

— И где тут шкварки? — поинтересовался я, помешав в миске ложкой разваренную полбу. — Где шкварки свиные, я тебя спрашиваю?

Голоса, конечно, не повышал, однако поварёнка и так едва удар не хватил.

— Передай кухарям, — велел я ему, отдавая миску ближайшему из солдат, — что если завтра не будет шкварок, как велено, я из них самих жир повытоплю и шкварок нажарю.

Высказавшись, я ушёл от котлов, оставив солдат с их разваренной полбой и надеждой на лучший ужин завтра.

Похоже, кухари приняли мои слова всерьёз, и когда я снова попросил каши из общего котла, в ней уже видны были тёмные куски обжаренного сала. Оставшись доволен увиденным, я снова отдал миску и ушёл. Нечего делать князю среди солдат. Не то чтобы чести урон, но они себя вольно чувствовать в моём присутствии не смогут, и у всех на уме будет только одно — хоть бы он поскорее убрался к своим воеводам, да не мешал честным солдатам есть. Помог с кухарями управиться, и слава Богу, а торчать среди солдат нечего.

Это только в лубочных историях про генералиссимуса Суворова его солдаты любят, а он с ними из одного котла кашу хлебает да шутки шутит. По крайней мере такой образ создавали у нас в голове разные книги и фильмы про него. Но что-то сильно сомневаюсь, что простым солдатам, которые видели его обычно издалека, было так уже по душе генеральское общество. Он ведь завтра махнёт шпагой — и все они пойдут в огонь, на стены Измаила или ещё куда, а вернётся оттуда едва половина. Не за что солдату генерала любить, вот что я думаю.

Я ещё пару раз наведывался к котлам, чтобы кухари не расслаблялись. Однако всякий раз среди разваренных зёрен полбы чернели обжаренные шкварки.

Главной отговоркой моей, когда спрашивали о выступлении армии было, что я жду возвращения Бутурлина с добычей или без неё. Однако когда ожидание совсем уж неприлично затянулись, и на носу был август, когда погода начнёт портиться, на очередном военном совете князь Хованский резко заявил мне прямо в лицо:

— Не вернётся Граня, — высказался он. — Либо утёк с отрядом бывших воровских людей, либо нарвался на ляхов да посекли их всех.

— Всех бы не посекли, — возразил я. — Кто-то бы да смог вырваться.

— А с чего бы ему сюда возвращаться, — резонно заменил Хованский, — утёк бы куда подальше, где не найдут. Хотя бы и в Калугу, к вору, или на Москву. Мало ли кто кому служил из безвестных дворян.

Я понимал, что и дальше тянуть время нельзя. Войско отдохнуло, и пора выступать, иначе меня могут в нерешительности, а то и прямо в трусости обвинить.

— Если до Ильина дня[1] не вернутся, — объявил я, — то мы выступим на Смоленск без него.

До этого дня оставалось не так много времени и войско начало готовиться, но не спешно, чтобы всё успеть. Хотя все отлично понимали — всего вовремя не переделаешь, и придётся потом как-то справляться на ходу. Но это нормально, к этому все привыкли.

Но не прошло и трёх дней с того памятного военного совета, как у городских ворот показался отряд Бутурлина.

Об этом мне доложили сразу же — я сам так велел. Я бросил все дела, вскочил в седло и помчался к Днепровским воротам, в которые должен был въехать отряд.

Надо сказать, выглядел Бутурлин сотоварищи впечатляюще. Сразу видно, тяжко им пришлось. Одежда износилась после ночёвок на кошме, у всех опашни да рубахи со штанами были рваные да залатанные кое-как, у многих сапоги каши просят. Однако на лицах у всех торжество — справились, выполнили приказ. За отрядом шла пара вьючных лошадей с добычей, однако куда важнее были пять человек, которых вели на арканах, как я и велел. И первым шагал ротмистр Нелюбович, правда от того лихого казака, что вышел на переговоры из Дорогобужа не осталось ничего. Одежда — живописные лохмотья, едва прикрывающие тело. Сам крепко бит, и кажется не раз, наверное, и зубов почти всех не хватает. Ноги разбиты в кровь и замотаны какими-то тряпками. Конечно, кто же даст ему обувь, когда у самих сапоги каши просят через одного.

— Как велел ты, князь-воевода, — поклонившись мне прямо в седле, доложил Бутурлин, — привёл я на аркане подлеца Нелюбовича и четверых людей его. Остальных порубили мы, уж не взыщи.

— Тяжко было? — спросил я у Грани.

— Лютая сеча была, княже, — понизив голос, чтобы слышал только я, ответил он. — Знали казаки, что смерть их ждёт лютая, и никто сабель не бросил. Дважды отбивались они от нас, а только на третий раз не сумели. Прижали мы их крепко да и порубали всех, кого смогли.

— Но Нелюбовича ты взял живым, — заметил я.

— Так его первого в третьей сходке на аркан Байтеряков взял, — с гордостью указал на невысокого татарина Бутурлин. — Ловок он, морда татарская, с арканом управляться. А как взял, так и вытащил из боя. А там уж мы в балочке сошлись с казаками теми на саблях, да и порубали, как сказал уже, всех. Ну те четверо бежать снова наладились, так и поймали. Много слишком добра взяли, коней приморили пока от нас удирали.

— Тащи их в свободный дом, — велел я, а после обратился к Хованскому. Князь, конечно, тоже приехал к воротам поглядеть на возвращение отряда Бутурлина. — Дом тот крепко стереги. Побольше людей поставь в стражу, и лучше всего стрельцов. Они караульное дело хорошо знают.

— Думаешь сбечь могут? — удивился князь.

— Думаю, в дом тот и красного петуха подпустить народ может, — ответил я. — Ты глянь, уже собираются.

Местные, и правда, подтягивались к Днепровским воротам, и лица у всех были совсем недружелюбные. Останься в городе побольше населения, казаков могли бы попытаться отбить, чтобы тут же, на месте, свершить правосудие так, как понимает его толпа. Но казачье владычество пережило слишком мало — вообще в городе и пяти десятков жителей теперь не набралось бы, и потому им оставалось только мрачно глядеть исподлобья.

— Завтра, народ православный! — выкрикнул я, обращаясь к ним. — После первого колокола идите сюда, к воротам. Этого вора, — махнул я плетью в сторону Нелюбовича, — на кол посадят, а остальных на воротах повесим. Пускай на солнце посушатся, всем ворам в назидание.

Никогда прежде не доводилось присутствовать при казни, и не скажу, что и в тот раз я испытал какие-либо чувства кроме гадливости что ли. Мне были откровенно противны казаки, захваченные отрядом Бутурлина и хотелось как можно скорее разделаться с ними, вот только потом не останется отговорок, придётся выступать на Смоленск.

Ранним утром там уже собралось, наверное, всё уцелевшее население Дорогобужа. Весть о скорой казни разнеслась по округе, потому что поглядеть пришло куда больше полусотни выживших в городе после польской власти. Да и вид у многих пришедших был откровенно крестьянский — лапти, рубахи, залатанные штаны и непременные онучи. К ним прилагались длинные волосы, таких даже стриженные под горшок слобожане не носят и нечёсаные бороды. Конечно, их никто не гнал, всем же хочется поглядеть на то как будут мучителей округи казнить.

Для начала всё подготовили к тому, чтобы посадить на кол Нелюбовича. Я думал, что кол поставят вертикально, рядом лестницу, а потом ротмистра буквально насадят на него, смазав прежде кол бараньим жиром. Где-то читал про это, но где именно, уже не вспомню. На самом деле всё происходило совсем не так. Это была целая церемония, и не скажу что наблюдать за ней было особенно приятно.

Описывать в подробностях не стану, скажу лишь, что Нелюбовича уложили на землю, а после четвёркой коней буквально натянули известным местом на остро заточенный кол, который лежал рядом. Казацкий ротмистр сперва крепился, даже шутил что это казнь родовая, казацкая, однако когда дошло до дела, сорвался на крик и попытался освободиться. Конечно же, у него ничего не вышло, и экзекуция прошла под его истошные вопли. Хотя тут бы кто угодно орал от боли, покуда голос не сорвёт. Когда по мнению приводивших в исполнение приговор стрельцов Нелюбович уже достаточно крепко был насажен на кол, лошадей распрягли и кол поставили вертикально в специально вырытую неглубокую яму, забросав со всех сторон землёй, чтобы стоял покрепче. К тому времени казацкий ротмистр давно уже сорвал голос и лишь стонал и хрипел от боли, даже не дёргался особо.

— Крепкий малый этот казак, — выдал сидевший в седле рядом со мной Хованский. — Бьюсь об заклад, что он продержится до тех пор, когда у него конец кола из груди выйдет.

Мне не хотелось принимать такой заклад. Наверное, не стал я ещё человеком семнадцатого века, чтобы вот так шутить, глядя как человек, каким бы он ни был, умирает страшной, мучительной смертью, да ещё и по моему приговору.

С повешеньем справились быстрее. Верёвки и петли для оставшихся казаков были готовы. Их поставили на длинную лавку и по взмаху руки Хованского, на правах временного дорогобужского воеводы командовавшего казнью, выбили её у них из-под ног.

— Веселого трепака сплясали казачки, — снова рассмеялся Хованский, но глянув на меня решил не продолжать шуток. Видимо, весь мрачный вид мой к этому не располагал.

Как только управились с вешаньем, я развернул коня и направил его к воеводской усадьбе.

Мрачные мысли преследовали меня не только из-за казни. Пора было отдавать приказ о выступлении на Смоленск. Но мне было страшно, чудовищно страшно, до дрожи в коленках. До Клушина я не понимал, что такое война этого столетия, не верилось что меня могут убить или ранить. Но побывав в этом аду, я отчаянно не хотел возвращаться обратно. В эту проклятую круговерть стали и крови. Я потому на штурм стен Дорогобужа решил отправиться, чтобы хоть как-то унять собственный страх. Не вышло, потому что не было штурма. Однако вот также запросто сбить осаждавшую Смоленск армию Сигизмунда не получится и сражение то будет куда круче Клушина. А вот удастся ли победить, не знаю. Это князь Скопин-Шуйский, как подсказывала его собственная память, не проиграл ни одного сражения. Но я-то не он, откуда взяться полководческим талантам у обывателя да ещё и жившего через пять с лишним сотен лет… От всего этого голова кругом шла, хотелось сказаться больным и убраться в Москву, а ещё лучше в своё поместье. Но этого мне не простят — ни воеводы, ни солдаты, ни народ, но самое главное я сам себе этого не прощу.

С такими вот мыслями начал я военный совет. Не самые лучшие, но какие уж есть… Других в голове не водилось, что самое неприятное.

— Ильин день послезавтра, — высказался я, — но ждать его не будет. Иван Андреич, войско готово к выходу?

— Только коней запрячь, — ответил тот, пребывавший после казни в приподнятом настроении. Даже как-то неприятно было смотреть на него.

— Тогда вели трубить сбор, — как в омут с головой бросился я, — до полудня первые отряды должны покинуть город.

К вечеру уйдут последние, и в Дорогобуже останется только сотня стрельцов под началом воеводы Адаурова. Отбиться от летучих отрядов, вроде казаков посаженного на кол Нелюбовича, они вполне смогут, тем более что я оставил в городе все пушки, что тут находились да и пороха взял не так и много. А серьёзную осаду им вряд ли кто-то устроит, теперь Дорогобуж находился в глубоком тылу.

До Смоленска и следовательно до скорого сражения оставалось немногим больше одного дневного перехода.

[1] 22 июля по юлианскому календарю XVII века