Славяне. Этногенез и этническая история

В. В. Мартынов. Славянский, италийский, балтийский (глоттогенез и его верификация)

Старый спор последователей Шлейхера и Шмидта о становлении языков в результате расхождения (дивергенции) или схождения (конвергенции) древних диалектов продолжается, и в настоящее время он вступил в латентный период своего развития. Отголоски этого спора слышатся в современных подходах к балто-славянской, индоевропейской и ностратической проблемам. Между тем накоплен достаточный опыт компаративистских исследований, чтобы отбросить всякие сомнения в постоянном сосуществовании дивергентных и конвергентных процесс сов становления и развития языков. Изменения языкового состояния, обусловленные внутрисистемными факторами, рассматриваются как дивергентные и непрерывные. Изменения языкового состояния, обусловленные внешними контактными факторами, - как конвергентные и прерывистые. Число и последовательность состояний данного языка, в конечном счете, определяется числом языков, вступивших с ним в некоторые отношения, и последовательностью, с которой эти отношения осуществлялись. Определение эволюции языка с точки зрения единства дивергенции и конвергенции позволяет восстановить при условии ретроспекции основные этапы его становления и развития с реконструкцией праязыкового состояния. Если исключить культурные заимствования, которые, как правило, распространяются на многоязычные ареалы, парные отношения между языками можно свести к двум типам: контактному и субстратно-суперстратному. Именно эти типы отношений определяют пространственно-временную стратификацию изучаемого языка. Контакты предполагают лексические проникновения (инфильтрации) через границы, разделяющие зоны диалектных континуумов, с возникновением двуязычия в пограничных районах. Субстратно-суперстратные отношения - лексические и грамматические проникновения с возникновением двуязычия по всей территории взаимодействующих диалектных континуумов. В наших работах мы выделяем для праславянского языка в ретроспективной хронологической последовательности славяногерманские и славяно-кельтские контакты (V-III в. до н. э.), славяно-иранские (VI-V вв. до н. э.) и славяно-италийские (XII-X вв. до н. э.) субстратно-суперстратные отношения [220; 221]. Что касается последних, точнее было бы назвать их западнобалтийско-италийскими субстратно-суперстратными отношениями, поскольку применительно к периоду их возникновения еще нельзя говорить о славянском и уже нельзя говорить о балтийском языковом состоянии (протобалтийский диалектный континуум распался на западный, и восточный). Эти выводы основаны на выделении в праславянском италийского и иранского лексических и грамматических вторичных ингредиентов, что позволило вскрыть первичный балтийский ингредиент и подтвердить принципиально балтийскую диалектную основу праславянского. При этом доказательство западнобалтийского характера его диалектной основы строилось в первую очередь на западной ориентации италийского и иранского суперстратов и особой близости к праславянскому языку языка древнепрусского. Мы имеем в виду непропорционально (учитывая скудость прусских фактов) большое количество прусско-славянских лексико-грамматических инноваций. В связи с этим мы не можем удержаться от искушения полностью привести высказывание по этому поводу В. Н. Топорова: "Конечно, пока вопрос сводился к тому, что дают балтийские языки для прусского или прусский для балтийских, славянские факты поневоле оставались в стороне. Но, если выйти из этого узкого круга и отвлечься от предвзятостей (разрядка наша. - В. М.), то окажется, что роль славянских лексических параллелей к прусскому языку исключительна (разрядка автора) (ср. хотя бы удивительные сходства в местоимениях, предлогах и префиксах, ряде других служебных слов, в словообразовательных элементах, именослове и т. д.). Этому не приходится удивляться, поскольку такое положение отражает общее значение прусского языка, как и ряда других вымерших периферийных балтийских языков, для решения вопроса о происхождении славянских языков. Забегая вперед, можно с уверенностью сказать, что вся проблема балто-славянского языкового единства в традиционном языкознании получила перекошенный вид, исключающий возможность правильных (или хотя бы верифицируемых), заключений, во-первых, из-за пренебрежения данными прусского языка, образующих, несомненно, переходную стадию между восточнобалтийским лингвистическим типом и теми диалектами, которые, возникнув на основе балтийских периферийных комплексов, развились в то, что называют праславянским, и, во-вторых, из-за пренебрежения пространственно-временным аспектом этой проблемы" [531, с. 5-6]. Полностью разделяя эту точку зрения, мы хотели бы добавить следующее. При рассмотрении прусско-славянских изоглосс легко выделить два их типа: вариативные и эксклюзивные. Первые предполагают вариативность прусских фактов, но отношению к восточнобалтийским, т. е. семантические, словообразовательные и морфологические особенности, указывающие на их более близкую генетическую связь со славянскими, чем с другими балтийскими. Мы насчитали более четырех десятков таких фактов по отношению к восточнобалтийским. Вторые, эксклюзивные, предполагают полное отсутствие параллелей в других балтийских языках при их наличии в славянских. Мы насчитали более двух десятков таких фактов [222J. Учитывая то, что прусский язык представлен - незначительным числом небольших памятников письменности, эти данные следует считать достаточно внушительными. Выделив прусско-славянские эксклюзивные параллели, понимаемые как эксклюзивные по отношению к восточнобалтийским, мы обнаружили поразивший нас факт - они в подавляющем большинстве случаев имеют италийско-кельтскую ориентацию, т. е., в свою очередь, эксклюзивны по отношению к другим индоевропейским параллелям в итало-кельтских языках. Мы не видим иной возможной интерпретации этого факта, как признания суперстратного воздействия языка италийского типа на западнобалтийский, при котором влияние вышло за пределы выделившегося славянского диалектного континуума и распространилось частично на западнобалтийский языковый ареал, сохранивший свой балтийский характер. Мы говорим здесь об италийско-кельтских фактах, а не италийских, учитывая особый характер наслоившегося языка, который необязательно состоял в родстве с италийскими языками, но мог входить с ними в языковой союз. Возможно, таким языком был венетский или близкий к нему диалект, а так как италийские и кельтские языки считаются близкородственными, то факты, не сохранившиеся в первых (главным образом в классической латыни), могут быть восстановлены по их сохранности во вторых. Таким образом, прусский лексикон фиксирует точные параллели, как для первичного балтийского ингредиента праславянского языка, так и его вторичного ингредиента - италийского. Характерной чертой, отличающей ингредиентные элементы от проникновений, является отнесенность к первым грамматических слов. Нам известны славянские грамматические слова иранской ориентации (местоимение оvъ, предлоги radi и къ), славянские грамматические слова италийской ориентации (местоимения ny, vy, tebĕ, sebĕ, союзное слово l’ubo), но неизвестны служебные слова германского или другого контактного происхождения. Поэтому здесь будут рассмотрены некоторые грамматические слова, обладающие следующими пространственно-временными характеристиками. Они должны быть зафиксированы в праславянском, прусском и италийском (желательно не только в латинском) при отсутствии в других индоевропейских языках. Эти параллели должны иметь надежную верификацию, т. е. быть формально и семантически идентичны. Начнем с уже анализировавшихся нами форм личных местоимений. При сравнении славянской и балтийской парадигм обнаруживается совпадение в им. пад. первого и второго лица ед. Ч. и расхождение в том же падеже и в тех же числах мн. ч. Ср.: Балтийская парадигма Славянская парадигма ež mes (j)az ny(my) tū̃ jū̃s ty vy При этом мы реконструируем для первого лица мн. ч. славянской парадигмы ny, основываясь на формах косвенных падежей и в первую очередь на форме аккузатива. Таким образом, восстанавливается пропорциональность славянских форм: nv-паsъ-паmъ / vy-vаsъ-vamъ. Однако, как бы ни объяснялось ту по отношению к пу и vy, вокализм всех трех не может быть единообразно объяснен из сравнения с их индоевропейскими соответствиями. Вместе с тем сравнение славянской парадигмы с италийской показывает их идентичность в формах мн. ч.: Италийская парадигма egom nõs tū̃ võs Следует иметь в виду, что соответствие nõs - võs ~ пу - vy не подчиняется правилам италийско-славянской фонетической корреспонденции, но демонстрирует субституцию италийского õ славянским у (<ū̃), как это наблюдается в праславянской лексике италийского происхождения. К этому следует добавить, что формы nõs- võs не являются первичными. Они прошли достаточно сложный путь развития, и каковы бы ни были промежуточные его фазы, в конечном счете nõs - võs восходят к mõs (*<="" twõs="" (<="" wõs="" и="" õs)="" +=""> egom) и второго лица (tu), что делает такую реконструкцию весьма вероятной [347, с. 231-233]. Менее надежным следует считать объяснение nõs как контаминацию mõs и *nsmes (<*msmes<, *mes-mes, редупликации mes). При таком объяснении пришлось бы считаться также с двумя параллельными формами мн. ч. mes (< (e) m - es) и mõs (< (e) m - õs). Все же достаточно очевидно, что образование италийского nõs-võs вторично, и его зеркальное отображение в славянском ny-vv (даже если согласимся считать первую форму принадлежащей только косвенным падежам) весьма красноречиво. Это отображение становится еще более показательным, если обратиться к западнобалтийской парадигме, гибридный характер которой виден из следующих прусских форм в их сравнении с литовскими: Литовская парадигма русская парадигма 1 л. мн. ч. 2 л. мн. ч. 1 л. мн. ч. 2 л. мн. ч. Ном. mẽs jū̃s mes ioū̃s Ген. mū̃su jū̃su noū̃son ioū̃son Дат.-Инстр. mùms jū̃ms noū̃mas ioū̃mas Акк. mùs jū̃s mans wans Легко увидеть, что прус. ген. и дат.-инстр. первого лица мн. ч. noū̃son (<*nõson) и акк. второго лица мн. ч. wans (<*uos с изменением по модели акк. мн. ч. имен с -о- основой на -ans) совпадает с италийскими nõs, võs и славянскими пу, vy. Следовательно, формы мн. ч. личных местоимений в древнепрусском языке могут быть охарактеризованы как балтийские с сильным италийским ингредиентом. В свете этого прасл. ту можно также рассматривать как результат взаимодействия балтийского (mes) и италийского (nõs) ингредиентов (nõs>ny X mes>my). Надежность предложенного объяснения повышается с каждым новым примером прусско-италийско-славянских эксклюзивных изоглосс. Продолжая рассмотрение форм личных местоимений, обращаем внимание на схождение форм. дат. пад. второго лица ед. ч. и соответствующего возвратного местоимения: др.- прус. tebbei, sebei ~ лат. tibi, sibi ~ прасл, tebė, sebė (восточно- балтийские формы лит. tán, sáu, латыш, tev, sev образованы по иной модели). К латинским образованиям следует присоединить др.-лат. tibei, sibei, оск. tfei, sifei, умбр, tefe, палинг. sefei [495, с. 248]. Обращает на себя внимание тот факт, что полностью отличающиеся от восточнобалтийских прусские формы совпадают с италийскими. Все это поддерживает гипотезу об идентичном происхождении славянских образований и заставляет усомниться в аблаутных различиях флексий соотносимых форм (eḭ - в западнобалтийских и италийских, oḭ - в славянских). Скорее, следует предположить фонетическую субституцию итал. eḭ > западнобалт. (прусск.) eḭ, слав. ĕ. Вокализм соответствующих др.-инд. tubhya и др.-иран. taibya отличен от западнобалтийских, италийских и славянских. От личных местоимений образовались притяжательные, и, судя по разнообразию форм, их образование относится к периоду после распада индоевропейского и некоторых наиболее древних промежуточных праязыков. В связи с этим был поставлен вопрос и о существовании притяжательных местоимений в протобалтийском [328]. В литовском языке фактически отсутствуют притяжательные местоимения, а их функции выполняются посессивным генетивом (лит. màno, tàvo, sàvo). Вторично образованные притяжательные местоимения mãnas, tãvas, sãvãs" диалектно ограничены (восточные говоры) и образованы как прилагательные от посессивного генетива. Также в латышском притяжательные местоимения mans, tavs, savs являются инновациями, а в более раннее время аналогичную семантику выражал посессивный генетив. Такое же суждение было высказано и в отношении прусских притяжательных местоимений rnais, twais, swais (< maias, twaias, swaias), однако прусский посессивный генетив может быть получен лишь гипотетически путем реконструкции *majã, *twajã, *swajã, из которых предположительно образовались притяжательные местоимения. Таким образом, тезис об отсутствии протобалтийских форм притяжательных местоимений вполне доказуем, но недоказуемо внутрипрусское происхождение местоимений mais, twais, swais. Тем более, что общепризнанным является их тождество со славянскими притяжательными местоимениями mojb, twojb, swojb. Соотнесение последних с их прусскими параллелями дает основание говорить об их западнобалтийском происхождении. Вместе с тем уже было обращено вннмание на то, что в соответствующей латинской триаде meus. tuus, suus, по крайней мере, первый член имеет структуру, весьма близкую по отношению к др-прус. mais и прасл. mojb [534, с. 391]. Лат. meus возводится к meḭos, которое могло дать италийское moḭos (как seṷos> >soṷos), либо непосредственно восходит к moḭos, если произведено от *мо-. Что касается двух других членов триады, то различные формы, зафиксированные в других италийских языках и в первую очередь в оскском, дают основание полагать, что они строились по той же модели. Для выяснения этого вопроса прежде всего следует учесть образования с нулевой ступенью корневого вокализма (tu-, su-). Сюда подходят такие производные формы, как оск. tuvai ‘tuae’ (дат. ед. ч.), suveis ‘sui’ (ген. ед. ч.), палинг. suois ‘suis’ [542, с. 497, 428]. На основе лат. meus (<*moḭos) и этих италийских форм может быть восстановлена триада moḭos, tṷoḭos, sṷoḭos италийских притяжательных местоимений, образованных из италийских личных. Появление аналогичной западнобалтийской (а потом и славянской) триады было в таком случае стимулировано италийским суперстратом. Чрезвычайно показательно зеркальное отражение в прусском и славянском такого специфически италийского явления, как -d- альтернация предлогов и префиксов (pro/prõd, re/red, se/sẽd). В латинском эта альтернация регулируется вокальным или консонантным началом глагола, к которому перечисленные формы присоединяются в качестве префиксов. Происхождение элемента -d неясно. Однако неопределенность этимологического решения фактически не влияет на структурную идентификацию подобной же -d- альтернации в древнепрусоком и праславянском. На соотнесенность латинских pro/prõd, re/red, se/sẽd и славянских per/perdъ, :po/podъ, na/nadъ давно уже обращалось внимание [535, с. 127-128]. Впоследствии было отмечено совершенно аналогичное явление в древнепрусском (без параллелей в восточнобалтийских языках) pirsdau ‘перед’, sirsdau ‘среди’, pansdau ‘потом’. Прусские параллели усложнили проблему единства происхождения лат. -d- прасл. dъ и др.-прус. dau. Однако в контексте всего того, о чем было сказано выше, эти факты играют немалую эвристическую роль, хотя, разумеется, необходимо найти этимологическое решение -d- альтернации. И наконец, последний пример, рассмотрение которого целесообразно начать с др.-прус. isquendau ‘откуда’, что соответствует реконструированному прасл. *jьzkǫdu (ср. прасл. otьkǫdu ‘откуда’) [531, с. 77-79]. Такая реконструкция, надежность которой достаточно высока, позволяет выделить в прусском форму quen-d- и соотнести ее с прасл. kǫ-d-. Одновременно лат. unde ‘откуда’ возводится к *kund- на основании основосложений типа alicunde, nicunde, undecunde [534, с. 747, 715] и, таким образом, устанавливается еще одна тройная эксклюзивная изолекса: прасл. kǫd- ~ др.-прус. quend- ~ лат. cund. Аблаутные различия между этими формами, разумеется, ни о чем не говорят: в первичном соответствии их могло не быть. Так, праславянские формы допускают реконструкцию с е-ступенью, о-ступенью и нулевой ступенью. Каждый из рассмотренных случаев эксклюзивных славяно-прусско-италийских изоглосс может быть в чем-то оспорен, но их сочетание создает достаточно надежный критерий для восстановления древнего италийско-западнобалтнйского субстратно-суперстратного взаимодействия. Особенно важно то, что мы ограничились грамматическими словами, которые не заимствуются при культурном влиянии и не инфильтруются при пограничных контактах.