Славяне. Этногенез и этническая история

А. И. Зайцев. Реки индоевропейской прародины

Древнегреческое прилагательное διτπετης встречающееся впервые у Гомера, было не вполне понятно грекам уже в классическую эпоху и привлекло к себе пристальное внимание древнегреческой филологии. В дошедших до нах следах работы александрийских грамматиков обнаруживаются прежде всего колебания относительно самой формы слова: Зенодор защищал вместо διτπετης чтение διειπετης [468, I, с. 547; Schol. Od. IV; 477]. Однако чтение это можно объяснить, как это и сделал Ф. Сольмсен [493, с. 162; ср.: 426, с. 101; 448, с. 392], только как результат вторичного распространения формы дательного падежа ед. ч. в первом элементе сложного слова на такие композиты, в которых этот дательный падеж не имеет смысла. Гораздо естественнее считать, что Зенодор своим чтением просто пытался избавиться от непонятной ему долготы I, возникшей на самом деле в результате метрического удлинения. Аналогичным образом возникло, очевидно, и чтение διειπετη, которое мы находим в папирусном фрагменте "Игсипилы" Еврипида [524, fr. I, col. IV, 31], вне зависимости от того, принадлежит ли оно самому Еврипиду или появилось при переписке текста. Что же касается смысла, слово это объясняли как χαταρρους προαλης ‘стекающий вниз’ [468, Schol. Gen. II. XVII, 263], с другой стороны, как διαφαυης διαυγης ‘прозрачный’ [468; Schol. Od., IV 477], еще иначе как διαπευασμενος ‘распростертый’ (Scol. Gen. II. XVII 263; Hesych. 6 1784 Latte) и, наконец, как απο Διος ‘упавший от Зевса’, т. е. происходящий от посылаемого Зевсом дождя (Schol. А. II. XVI 174; Schol. Gen. II. XXI 268; Schol. Gen. II. XVII 263; Schol. В II. XVII 263; Eustath. 1053, 7ff.; 1505, 58 ff.). Однако все эти объяснения представляют собой явным образом лишь догадки, опирающиеся на контекст, либо, в последнем случае, также и на предполагаемую этимологию слова. Надо сказать, что именно последнее объяснение, ('упавший от Зевса') принималось до недавнего времени и современной лингвистикой [488, с. 238; 447, с. 63; 493, с. 163; 426, с. 101; 439, с. 426; 465, с. 311; 448, с. 392]. Тем не менее необъяснимость формы дательного падежа единственного числа в первом элементе сложного слова διιπετης заставила искать иные объяснения. Однако те из них, которые отрывают διι- от индоевропейского корня *deiu-/*diu-, представляются неприемлемыми. Одна из таких попыток, предпринятая Карлом Гофманом и Гельмутом Гумбахом, связывает διτ-Предложение М. Трея объяснить первый элемент διιπετης как восходящий к наречию δια (Трей опирается на чтение διαιπετης в папирусе Алкмана fr. 3 Page) убедительно опровергается рассмотревшим весь материал Рюдигером Шмиттом [487, с. 226-236; ср. 438, с. 80]. В итоге представляется, что наиболее вероятным является объяснение διτ -<*διι-, предложенное индологом Генрихом Людерсом, согласно которому исходной формой первого элемента была форма локатива единственного числа *diṷi, где затем выпало интервокальное ṷ, а второе i подверглось в гексаметре метрическому удлинению, и следовательно, первоначальным значением было не ‘с неба’ или ‘от Зевса (бога неба)’, а только ‘на небе’, ‘по небу’ [466, 2, с. 677-679; 467, с. 11]. С другой стороны, тщательный анализ всей совокупности древнегреческих сложных прилагательных на -πετηζ, который предпринял П. Шантрен, привел его к убедительному выводу, что διιπετης, как и некоторые другие, засвидетельствованные со времен Гомера прилагательные этого типа, имеет второй элемент, связанный с глаголом πετηομα ‘летать’, а не с πιπτω ‘падать’ [439, с. 80-83]. Таким образом, первоначальное значение этого прилагательного должно было быть ‘летящий по небу’, так что употребление его именно в этом значении в применении к птицам в гомеровском гимне к Афродите (Hymn. Horn. V 4), очевидно, весьма архаично и восходит к первоначальному значению этого слова. В свете этого наблюдения получает особое значение сделанное Г. Людерсом сопоставление древнегреческого διιπετης с текстом из Риг-Веды (II 28, 4) [466, I, с. 146]: prá sim ãdityó asrjad vidhartán rtám sfndhavo várunasya yanli ná srãmyanti ná vi mucanty eté váyo ná paptũ raghuyá párijman (Букв.: Адитья отослал (их: т. е. реки) разделенными; (Эти) реки идут по закону Варуны, Они не устают и не расслабляются, Как птица летают, быстро двигаясь по кругу). Речь здесь явно идет о реках, текущих по небу, причем они сравниваются с птицами. Таким образом, ведийский текст заключает в себе параллель и к διιπετης гомеровских поэм, где реки характеризуются эпитетом, который первоначально означал летящий по небу, и к διιπετης гимна к Афродите, где это прилагательное прямо характеризует летающих по небу птиц. Едва ли можно предполагать здесь параллельное развитие, так что предложенная Людерсом реконструкция праиндоевропейского представления о небесных реках [487, с. 221-236] получает теперь дополнительное подтверждение. Мы можем, однако, сделать, как кажется, еще шаг вперед διιπετης у Гомера является всегда эпитетом вполне реальных рек - Сперхея (II. XVI 174; XVII 263), Скамандра (II. XXI 268, 326) или Нила (Od. IV 477, 581; VII 284), хотя первоначальное значение этого эпитета и параллель из Риг-Веды указывают на небесные реки. Самым естественным объяснением такого развития было бы исходное представление о том, что реальные, земные реки в то же время, скажем, в своем верхнем течении, текут по небу. Тогда встает вопрос, где, в каких условиях могло естественнее всего зародиться представление о таких реках. Нам кажется, что наиболее естественной ситуацией для возникновения такого представления была бы жизнь на берегах крупных, многоводных рек, непонятно откуда текущих, не получающих заметного дополнительного количества воды ни от дождей, ни из впадающих в них притоков: Очевидно, что из обсуждаемых в науке гипотез относительно прародины индоевропейцев лучше всего согласуется с таким представлением о реках гипотеза о южнорусских степях. Большие реки - Урал, Волга, Дон, Днепр, Южный Буг, Днестр, Прут с неизвестно откуда взявшейся водой легко могли породить представление о том, что где-то далеко на севере за горизонтом эти реки текут по небу, где, во всяком случае, должна быть вода, ибо иначе, откуда мог бы идти дождь? Менее обоснованной кажется, нам альтернативная попытка подойти к вопросу о характере рек индоевропейской прародины, которая была недавно предпринята Т. В. Гамкрелидзе и В. В. Ивановым, которые, как известно, считают родиной индоевропейцев изрезанную горными цепями Малую Азию. Т. В. Гамкрелидзе и В. В. Иванов исходят из реконструируемого ими праиндоевропейского словосочетания *Hap[h]-os *t[h]ek[h]o - ‘вода теч(ет)’ [552, 2, с. 670-671], однако материал, приводимый ими для реконструкции, не представляется достаточным. Они приводят соответствующие словосочетания в палайском, авестийском и латышском языках, но такие словосочетания из слова со значением вода и глагола, первоначальное значение которого было быстро двигаться, устремляться, - могли развиться в этих языках независимо и параллельно, так как развитие значения от быстро двигаться к течь вполне естественно, и естественность его подтверждается хотя бы тем, что гораздо позже и вне сочетания с корнем *Нар[h] - (или каким-либо его вариантом) оно повторилось в русском языке. В самом деле глагол tekϙ старославянского языка означал 'бегу', и таково было, очевидно, и общеславянское значение этого глагола (ср. сохранившееся до сего дня в русском языке выражение броситься наутек). Однако в русском языке этот глагол применяется только к жидкостям, в частности к воде, повторив через несколько тысяч лет развитие, когда-то совершившееся в палайском. Следовательно, во-первых, развитие значений корня *t[h]ek[h] от 'быстро двигаться' к 'течь' нет оснований считать непременно праиндоевропейским, и, во-вторых, его не следует связывать непременно с жизнью на берегах быстротекущих горных рек: как показывает русский пример, это развитие легко происходит вне зависимости от природных условий. Нам кажется, что представление о небесных реках, как более специфичное, скорее, может послужить опорным пунктом для догадок относительно стоящих за ним индоевропейских реалий.