Следствие защиты

12

Ближе к концу июля, дождливым днем, когда по небу плыли шоколадно-коричневые клочья облаков, которые нагнало с залива, судья Лу Паркер вызвала Уоррена и Нэнси Гудпастер к себе в кабинет. Она устремила свой пристальный и суровый взгляд на человека, стоявшего между Гектором Куинтаной и смертью.

– Как насчет одежды для вашего пижона? Я не хочу, чтобы этот нищеброд сидел здесь в разбитых ботинках и в тюремном комбинезоне, заставляя нас всех неловко себя чувствовать. Есть у него что-нибудь? Если нет, то купите ему. Округ возместит ваши расходы. Я не имею в виду, что вы должны покупать ему костюм за пятьсот долларов в “Харт Шафнер и Маркс”. Выясните его размеры и прогуляйте собственный зад всего один квартал до “Куппенгеймера”. У них там продают со скидкой.

Не дожидаясь, пока ей скажут спасибо, судья повернулась к Гудпастер и погрозила судебному обвинителю своим коротким указательным пальцем точно так, как это делает отец, когда журит свое грешное дитя.

– Я не признаю процессов со всякими засадами. Я уже говорила тебе, Нэнси, если у тебя есть хоть что-то, припахивающее Брэди-материалом, отдай. Если ты не можешь представить защите всю информацию, которой располагаешь, и в то же время требуешь смертного приговора, – значит, это не предумышленное убийство.

“Требуешь смертного приговора”! Это была абстракция, не имевшая ничего общего с самим фактом окончания человеческой жизни, с безутешным горем семьи. Закон утверждал, что смерть – это вполне естественное наказание – lex talionis, умерщвление, санкционированное судом. “Наказание”! Как будто ты допустил ошибку, и это цена, которую ты должен заплатить. Пятнадцать ярдов за излишнюю грубость: облей грязью рефери – и тебя вышибают из игры. Отлично зная преступную публику, Уоррен считал, что более суровые приговоры должны выноситься за убийства, совершенные ради материальной выгоды: любой человек, имевший в момент совершения преступления заряженное оружие, безусловно, готовился его использовать. Осуди убийцу по справедливости, а затем изолируй от нормального общества настолько, насколько позволяет закон. Смертный приговор, как бы то ни было, не является устрашающим или сдерживающим средством. Ограниченные люди на редкость упрямы.

Нэнси Гудпастер повторила судье, что у обвинения нет ничего припрятанного.

– Выборы присяжных начнутся через неделю после среды, – объявила Лу Паркер. – И я даю вам полную гарантию, что не стану тратить на подбор присяжных заседателей больше восьми дней. Я ограничиваю voir dire тридцатью минутами на каждого кандидата. У меня на столе стоят шахматные часы. Как только они звонят – ваш выбор сделан. Никаких исключений. Умейте себя организовывать.

Судья мрачно посмотрела на Уоррена.

– Вам стоит как следует поразмыслить над всем этим. Если вы решите завершить переговоры и заявите о признании подсудимого на одиннадцатом часу заседания, знайте: я не приду в восторг от вашей терпеливости. Но я более чем уверена, что все же сумею вас остановить. Это понятно?

– Понятно, – сказал Уоррен.

Взгляд Паркер помрачнел еще больше.

– Жду вас обоих на voir dire через неделю после среды, ровно в девять часов.

Все известные техасские выборы присяжных заседателей, связанные с делами о предумышленном убийстве, длились не менее месяца. Так было везде, но только не в суде Лу Паркер. У нее тикали шахматные часы.

– Откровенно противоречит конституции, – заявил Рик Левин, когда Уоррен пересказал ему свой разговор с судьей. – Не говоря уже о том, что это попросту отвратительно. Знаешь, ты мог бы заявить ей протест по этому поводу. Подавай ходатайство, ссылаясь на то, что Верховный Суд против каких бы то ни было ограничений. Если она отклонит твое заявление, это будет процессуальной ошибкой, дающей повод для кассации.

– Я охотно возьму твой совет на заметку, – сказал Уоррен, – тем более, что это может оказаться единственным, с чем придется идти на апелляцию.

Вечерами, сидя в своем номере в “Рейвендейле”, Уоррен смотрел фильмы по взятому напрокат видеомагнитофону. Он одолжил набор кухонной утвари и других кухонных принадлежностей, часы-радио, несколько цветных плакатов с изображением гоночных яхт и снежных горных вершин. Набил холодильник мясной вырезкой, замороженными обедами “Стауффер” и пиццами с острым перцем, а в морозильное отделение поставил кварту польской водки. Больше никакой кулинарии – все это осталось в прошлой жизни. Он дочитал книгу Маркеса и начал другую – о президентстве Рейгана. Иногда, сделав погромче звук, он проигрывал на своем “геттобластере” Баха, Верди и Гордона Лайтфута, пока соседи не начинали жаловаться. Уоррен теперь никогда не заправлял постель и мыл посуду раз в три дня. Мебель в жилом номере была обычной: бежевая, гостиничного типа; но Уоррен мог сколько угодно оставлять на ней кружку с горячим кофе, и при этом никто не говорил ему, чтобы он подложил под нее что-нибудь. Темные круги на столе с каждым днем прибавлялись и уже начали наезжать друг на друга.

Уоррен и Рик несколько раз встречались с Джонни Фей, чтобы послушать ее историю и сделать записи в своих адвокатских блокнотах. Уоррен познакомил Джонни Фей со следующим определением: “Самообороной считается такая ситуация, где вы используете смертельное оружие для воспрепятствования направленному против вас действию, которое содержит в себе непосредственную угрозу убийства или серьезного увечья, а возможностей к отступлению у вас нет”.

– Это то, что мы называем положительной защитой. Суд присяжных обязан рассмотреть все обстоятельства случившегося именно с вашей точки зрения.

Свидетельские показания Джонни Фей должны были сыграть ключевую роль: если присяжные поверят ей, она может быть оправдана, если они усомнятся – она будет признана виновной.

– Это состоит из трех этапов, – объяснил Уоррен. – Во-первых, вы предельно точно рассказываете нам обо всем, что случилось. Затем мы опрашиваем других потенциальных свидетелей. Потом мы натаскиваем вас: готовим к прямому допросу и к перекрестному – под присягой. В настоящий момент не упускайте ничего, неважно, каким бы банальным это вам ни казалось. То, что в этом ничего нет, – еще не факт. Расскажите нам всю правду, минута за минутой. Мы ваши адвокаты. Мы здесь для того, чтобы помочь вам, а не чтобы вас судить.

Однако ее повествование о событиях того дня никогда не варьировалось. Адвокаты сделали соответствующие записи. Затем Рик отнес эти записи своей секретарше, Бернадетте Лу, которая ввела их в память компьютера. Сухонькая, круглолицая, тяжеловекая Бернадетта, внешне чистокровная китаянка, принадлежала к третьему поколению техасцев, что находило отражение как в ее речи, так и в складе характера. Она обожала шелковые халаты и украшения из нефрита, состояла в разводе с хьюстонским пожарным и, по-видимому, имела нескончаемую вереницу поклонников. Она, например, частенько говаривала такие вещи:

– Глядеть там, конечно, не на что, но если посмотреть на него сквозь донышко стакана, то он выглядит совсем неплохо.

– Отличное дело, – сказал Рик в первый раз, как только Джонни Фей вышла из офиса. – До сих пор все и везде совпадает. Если она говорит правду, то даже твоя собака могла бы взяться за ее защиту и выиграть процесс. Не понимаю, зачем тебе понадобился я?

– Ты лаешь получше, – ответил Уоррен.

Офис окружного прокурора в лице Боба Альтшулера передал им копии выдержек из полицейского протокола. Отдел отпечатков собрал немалое количество следов, оставленных на каминной кочерге как правой, так и левой рукой Клайда Отта. Кочерга была найдена на ковре в гостиной, прямо перед софой, ставшей предпоследним местом отдыха для Клайда. На кочерге также были обнаружены и отпечатки пальцев Джонни Фей, но это совпадало с ее рассказом. Помимо всего прочего, Альтшулер снабдил Уоррена пачкой фотографий гостиной, планом нижнего этажа особняка на Ривер-Оукс-драйв, расшифровкой стенографической записи того, что сказала Джонни Фей дежурному по телефону 911, и копией отчета сержанта Руиза, прибывшего в дом Отта и первым выслушавшего признание обвиняемой. Весь Брэди-материал, или его страницы, скорее всего, остались в досье, хранившемся на Фаннин, 201.

Уоррен предпочел бы, чтобы его подзащитная попридержала рот на замке, пока не встретилась с адвокатом. Когда он поинтересовался, почему она этого не сделала, Джонни Фей ответила:

– Потому что тогда могло показаться, будто я что-то скрываю. Я хотела, чтобы эти дятлоголовые сразу же усвоили, что я, конечно, сожалею о случившемся, но уверена, что стыдиться мне абсолютно нечего.

Уоррен побывал в библиотеке “Кроникл” и снял ксерокопии с репортажей, связанных с убийством Шерон Андерхил Отт и Дейвида Инкмана. Любое упоминание об этом на суде, разумеется, исключалось, но команда защитников обязана была знать общий фон. Альтшулер, вероятно, сделал то же самое, и трудно было предположить заранее, в какой связи адвокатам могло понадобиться знать то, что известно обвинителю.

В тот же день, попозже, Уоррен ездил на 1-10 для встречи с персоналом ресторана “Гасиенда”.

И официант и метрдотель, оба, вспомнили, как доктор Отт и Джонни Фей обедали у них, а администрация представила копию счета, который свидетельствовал, что клиенты в тот вечер употребили десять “фроузн маргаритас”. Официант припомнил и спор за обеденным столом. Нет, он не мог вспомнить, о чем говорили леди с джентльменом. Очень многие люди ссорятся в ресторанах.

В зал вошли двое музыкантов. Флегматичные, мягкоголосые, они несли в руках гитары в поцарапанных черных футлярах. Да, они тогда пели для Джонни Фей, и она хорошо их отблагодарила. Спор? Кто знает? Ведь это было так давно. Не особенно хорошо, но, в общем-то, не так уж и плохо. Уоррен записал все имена в список свидетелей на случай возможного вызова.

В другой вечер он посетил пару, которая, по словам Джонни Фей, слышала, как Клайд грозился ее убить. Доктор и миссис Гордон Баттерфилд, хирург-косметолог и его супруга, жили на Мемориал-драйв, в доме, наполненном шведской мебелью от “Бидермейер и Арт Деко”. Они охарактеризовали Джонни Фей как женщину вульгарную и безнравственную. Они подчеркнули, что были друзьями не ее, а Клайда. Они, будто бы, говорили ему: “Она охотится за твоими деньгами. Бросай ее, пока не поздно”. Пророческие слова.

Однако Баттерфилды вспомнили тот самый вечер, имевший место год или около того назад, – это был благотворительный ужин в помощь бездомным, проводившийся в Хьюстонском Рэкит-клубе.

Доктор Гордон Баттерфилд сказал:

– Они, как всегда, спорили насчет денег, которые Клайд тратил на своих приемных детей. Мальчишка, что называется, дурного поведения, а дочь два раза была замужем, развелась и имеет нескольких ребятишек. Оба, конечно, получили наследство после смерти Шерон, но, по-видимому, недостаточное по их потребностям. Значительное состояние Клайда, как вы наверняка знаете, пришло к нему от Шерон. Клайд был благородным человеком – у него, как и у любого мужчины, имелись свои недостатки, но он был, безусловно, благороден. Он субсидировал своих приемных детей, а Баудро этого не одобряла. Короче, все случилось в разгар ссоры, которую мы пытались остановить, поскольку, откровенно говоря, нам это уже порядочно наскучило. Так вот: Баудро выплеснула рюмку в лицо Клайду. Вино залило его парадный костюм и галстук-бабочку. Этот ее поступок, по моему мнению, ничем не был оправдан. И Клайд сказал: “Ты – сука, я с удовольствием убил бы тебя за это”, – что, уверяю вас, лично я не воспринял как прямую угрозу. Это была всего лишь гадость, которая всегда может сорваться с языка, когда ты рассержен и унижен в присутствии друзей. Сказано совершенно без злого умысла.

Лайла Баттерфилд добавила:

– Она также оскорбляла и бедную Шерон. Я училась в одном колледже с бедняжкой.

Уоррен спросил:

– Миссис Баттерфилд, а вы не можете припомнить точные слова, сказанные миз Баудро?

– Если мой муж говорит, что она сказала то-то и то-то, значит, то, что говорит он, она действительно сказала. – Лайла Баттерфилд пояснила: – Следовательно, она сказала именно это. У него прекрасная память на мелочи.

– А вы не слышали ее реплик?

– Вполуха. Все это было так вульгарно. Так неуместно на благотворительном ужине. Я вовсе не обязана была слушать такое.

Уоррен допил виски и удалился. Позднее он рассказывал Рику:

– Пока я там был, эта женщина выпила полбутылки шерри. Нам, вероятно, следовало бы использовать ее мужа, но он бывший приятель Клайда и ненавидит нашу клиентку, к тому же, он просто надутый осел. Я спросил, бил ли когда-нибудь Клайд Шерон, – и он завизжал: “Ни в коем случае! Даже и не думайте об этом!” Я попытался выяснить, не нюхал ли когда-нибудь Клайд в их присутствии кокаин, и жена Баттерфилда задышала так, будто я спрашиваю, не совращал ли доктор Отт десятилетних. Гордон сидел прямой, как палка, в своем кресле с подголовником, он заявил: “Клайд был уважаемым человеком в медицине, мистер Блакборн. Вот мой ответ, и иного не будет”. Мне удалось выяснить имена других людей, бывших с ними на том благотворительном ужине. Давай разыщем их. Проверим все основательно.

Однако, когда Рик это сделал, выяснилось, что больше никто из присутствовавших за тем столом не помнил ничего, кроме того, что вино, по-видимому, действительно было пролито. Гораздо больше Уоррену повезло в госпитале Германна, где он получил копию регистрационной записи, сделанной в отделении “Скорой помощи” 22 декабря 1988 года:

Молодой доктор, лечивший Джонни Фей, согласился дать свидетельские показания. Да, она сообщила ему, что ее ударил приятель. Вовсе не стеснялась признаться в этом. Хотя обычно, по словам доктора, женщины в таких случаях испытывают неловкость.

Рик побывал в баре “Гранд-отеля”, но Кэти Льюис, официантка, которой Клайд, как предполагалось, заплатил 25 000 долларов за выбитые у нее три передних зуба, не работала там уже полтора года. Где она теперь, никто не знал. В телефонных справочниках округа Харрис числились шесть К. Льюис, однако единственной из них с именем Кэтрин было по меньшей мере лет семьдесят.

– Обзвони все бары в отелях, – сказал Уоррен компаньону, – расспрашивай людей от имени службы безопасности или розыска. Только найди ее. Она нужна нам. Если ты ее отыщешь, она будет нашим свидетелем.

Команда защиты решила, что подготовку к перекрестному допросу следует проводить Уоррену. Во время двух последних встреч все свои ответы Джонни Фей адресовала исключительно ему. Иногда, когда вмешивался в разговор Рик Левин, она бросала на него взгляд, полный раздражения, граничившего с гневом.

Рик, благодушно махнув рукой, заключил:

– Я ей не нравлюсь. Такое со мной случается редко, но я знаю, что это все же бывает. Ты для нее избранник Скута и ее одеяло для жевания. Я – всего лишь болтливый иудей. Я имею в виду, что она неглупа: она ценит мой исключителный ум и познания в области юриспруденции, но я чувствую, что она попросту не выносит либо моего юмора, либо моего носа. Так что подготовку проводи ты. Я заткну рот и приму вид библейского мудреца.

– Она права, – сказал Уоррен, – ты ее не любишь.

– У нее великолепное тело, но дай ей полчаса времени да ножницы поострее, и не успеешь опомниться, как все твое наследство окажется у нее в бумажном пакете.

– Может быть, твое чувство к ней попросту надумано.

– Ты считаешь, что я неправ?

– Прав ты или неправ – она наша клиентка.

Каждое утро Уоррен бегал вместе с Уби по Брейс-байю.

Уби жила в его номере нелегально: держать животных постояльцам запрещалось. Уоррен дал двоим служащим по десять долларов, сказав, что если они в течение дня услышат в его номере собачий лай, так это всего лишь магнитофонная запись, которую он включает, чтобы отпугивать воров. По субботам к Уоррену приходила горничная, чрезвычайно черная женщина с Барбадоса по имени Теодосия, что, как она объяснила, означало “данная Богом”. Когда Теодосия пылесосила пол и протирала мебель, она обычно пела калипсо, и однажды утром Уоррен присоединился к ее пению, после чего они дуэтом исполнили “Чернокожую девчонку” и “День-О”, единственные лирические песни, которые он знал. После этого Уоррен стал с нетерпением дожидаться визитов Теодосии. Он был одинок.

Когда требовалось, Уоррен ходил в суд, встречался с Гектором Куинтаной в тюремной комнате для свиданий, виделся с Риком и Джонни Фей Баудро либо в офисе Рика, либо в своем собственном, опрашивал потенциальных свидетелей. Он разработал план свидетельских выступлений и стратегию защиты для обоих судебных дел. В одном случае эта стратегия была простой. Другая же, предназначавшаяся для дела Куинтаны, заставляла Уоррена стискивать зубы и стонать. Такое метание между двумя делами развивало в нем раздражительность и награждало снами, которые по своей запутанности больше напоминали кошмары: “На вас лежит ответственность, вы должны любой ценой убедить его принять это предложение, – сказала Лу Паркер, – даже если считаете Куинтану невиновным”. Во сне Уоррен вложил эти слова в уста Дуайта Бингема и увидел, как сам медленно встает и заявляет о виновности Джонни Фей Баудро. После чего Джонни Фей прокричала ему: “Как вы могли это сделать? Ведь вы же знали, что я невиновна!” – и он униженно валялся у нее в ногах.

Когда Уоррен проснулся, подушка его была мокрой от пота. Ночью в здании вышла из строя система кондиционирования воздуха. Уоррен встал, ополоснулся под холодным душем и, чтобы успокоиться, включил проигрыватель и прослушал моцартовский квартет для флейты.

Если ему случалось вернуться в номер до шести часов, он старался избегать 26-го канала и смотрел обзоры местных новостей по другим программам. Он оставил телефонное письмо на автоответчике Чарм, в котором сообщил, где находится, и за последние две недели они с женой пару раз позвонили друг другу. Обычные мелочи: спорный счет из “Голубого Креста”, или не прихватил ли Уоррен случайно ее маникюрного набора? Нет, он не прихватывал. Уоррен поинтересовался, нельзя ли ему заехать в субботу утром, чтобы забрать пару своих запасных свитеров и еще кое-что из спортивной одежды “Рибок”, забытое в сушильной камере. Проблем с этим не возникло – Чарм уезжала на весь уик-энд.

Дважды она поинтересовалась, как у него идут дела, и каждый раз Уоррен отвечал: “Все прекрасно, Чарм, а как у тебя?” В первый раз она ответила: “У меня все хорошо”, а во второй – “У меня все отлично”.

Но он не обращал внимания на такие тонкости. Он дал ей время, для того чтобы она могла сделать свой выбор, и он не нуждался в деталях, извинениях или спорах. Разговоры у них получались короткими. Уоррену было очень тяжело сейчас, но ее это больше не касалось.

И к тому же, сердце его не всегда пребывало в горести: выпадали такие часы, когда он вовсе не думал о Чарм. Несколько июньских вечеров Уоррен посещал зал тяжелой атлетики в центральном здании гостиницы “Рейвендейл”, где поднимал штанги и растягивал эспандеры, тренировался до изнеможения, а затем шел в бассейн. Там обычно происходили матчи по водному поло, и Уоррен, плескаясь и вопя, раза три тоже принял в них участие. Молодая черноволосая женщина из его команды сообщила, что ее зовут Мери Бэс и она только недавно приехала сюда из Мичигана, где такие холодные зимы, что может отмерзнуть даже “сами-знаете-что” у медной обезьяны. А как его имя? А откуда он родом? А чем он занимается? Уоррен был с нею чрезвычайно вежлив, а потом сбежал.

Дженис, сидя за своей конторкой, всякий раз в очаровательной улыбке обнажала зубы, когда Уоррен подходил, чтобы спросить, нет ли каких ответов на его записки, которые были распечатаны и разложены по почтовым ящикам проживающих. В ее глазах Уоррен узнавал тот самый призывный, но замаскированный огонек, за которым он с таким усердием охотился в те далекие годы, когда в компании приятелей слонялся по городу, вечеринкам или берегам шамрокского пруда.

Это было вовсе не то, в чем он сейчас нуждался, – пока не то. Никаких серьезных увлечений, никаких интрижек на час. Сосредоточься на свидетельских показаниях Баудро и на деле страдающего Гектора Куинтаны, убеждал он себя. Пусть твое сердце ровно и сильно стучит лишь в гимнастическом зале. Будь позаботливей с Уби – она любит тебя и полностью от тебя зависит.

Однажды вечером Уоррен забыл покормить ее. На следующее утро, отправившись на встречу со свидетелем, он вспомнил об этом уже на автостраде. Уоррен развернулся в центре города и поехал назад в “Рейвендейл”, и Уби радостно встретила его, помахивая хвостом. Уоррен горячо обнял свою собаку. Это глупое и голодное животное было единственным существом, которое осталось у него в мире.

Как бы случайно, выбрав подходящий момент, он сказал и Мери Бэс и Дженис:

– Я разошелся со своей женой. Я скучаю по ней. До сих пор пытаюсь понять, что же во мне вышло из строя.

Оба раза одни и те же слова. И при этом с одинаковой отрешенной улыбкой.

Но женщины, казалось, нутром чувствовали его потенциальные возможности, если дело было действительно в этом.

Сплетни в суде – дело обычное, они имеют свойство переноситься со скоростью звука, если не света. Однажды утром, когда Уоррен сидел в офисе Бингема, проставляя даты на свидетельских повестках по делу “Баудро”, Мари Хан, секретарь суда, которая вела протоколы судебных заседаний, толкнула его под локоть.

Мари было чуть больше тридцати, она имела восьмилетнего внебрачного сына, что обычно и расхолаживало большую часть холостых юристов. Высокая и длинноногая, она носила коротко остриженную копну кудрявых каштановых волос, обладала ярко-синими глазами и такой шеей, какие можно встретить разве что на портретах Модильяни. Женатые адвокаты постоянно заигрывали с ней, но Мари отшучивалась ото всех, за исключением Боба Альтшулера. Поговаривали, что когда-то между ними был роман, ставший теперь историей. По слухам, она бросила Боба. Альтшулер, женатый, сорокапятилетний мужчина, страдал до сих пор. Это можно было видеть по его глазам, когда он наблюдал за тем, как взлетают над клавиатурой розовые пальчики Мари.

Мари неизменно сыпала неприличными шутками и хихикала с Дуайтом Бингемом, который всегда объявлял перерыв в заседании, стоило ему заметить, что она устала.

– Перерыв для прекрасной Мари, – обычно объявлял он, и чаще всего Мари, улыбнувшись в сторону судейской скамьи, записывала и это. Но Бингем не сердился.

Мари спросила Уоррена, как у него идут дела, и он ответил, что все прекрасно.

– Уоррен, вряд ли ты поверишь, но я принадлежу к тому самому клубу, который называется “Хьюстонские высокие техасцы”. В понедельник у нас выходной, а в воскресенье там будет большой праздничный вечер в честь Четвертого июля. Одной мне идти не хочется, а никто из этих громадных клоунов меня, ей-Богу, не интересует. Хочешь пойти со мной?

– Звучит заманчиво, – немного подумав, сказал Уоррен. Мари ему нравилась: она была веселой женщиной.

– А какой у тебя точный рост?

– Пять футов одиннадцать дюймов. А у тебя?

– Шесть и один. Ну, может быть, четверть дюйма не достает.

– Да, в клуб ты вступить не можешь. Мужчины там должны быть не ниже шести и двух. Но мне разрешили привести с собой короткого парня.

Мари стиснула руку Уоррена, и из ее роскошной груди вырвался прерывистый вздох.

– Хочешь услышать по-настоящему отвратительную шутку?

– А разве у меня есть выбор?

– Это загадка. Скажи, зачем женщине грудь?

– Понятия не имею.

– Это на случай, если с нею заговорит мужчина.

Мари расхохоталась, словно добродушная ведьма. Уоррен покачался на каблуках, обдумывая шутку. Смех Мари затих.

– Тут больше правды, чем поэзии, верно?

Уоррен подумал, стала бы Чарм смеяться над подобной шуткой или нет.

– Дай мне твой новый номер телефона, – сказала Мари, – я свистну тебе, где и когда.

Его новый номер! В этих словах слышались меланхолия и обещание. Уж не было ли за новым номером и новой жизни?