Следствие защиты

24

Уоррен знал, что был человеком слабым. Ему следовало бы ответить “нет”. Он больше не хотел выслушивать никаких обвинений, никаких новых подробностей ее любовного романа или же вступать с нею в дебаты по поводу раздела имущества. Чарм могла бы написать ему письмо, могла послать Артура Франклина для переговоров.

Ощущение, что он не устоял перед нажимом, было странным и незнакомым. Хотя нет, осознал Уоррен, наоборот, очень старым. Это было чувство, с которым он жил все три последние года после истории с Верджилом Фриром. Но за это время он отказался от такого чувства, загнал его в самые глубины своего существа, где оно продолжало саднить. Он убеждал и себя и Чарм в том, что это не так. Снова он справился с этим чувством. Но все же, по-видимому, Чарм ему убедить не удалось, – в конечном итоге нет. Она умела видеть насквозь: через его отрицания, через его смущение и его скуку. Однако помочь Уоррену она не могла, да он и сам не был в состоянии себе помочь или же просто недостаточно хотел этого. Как странно было теперь увидеть все это так отчетливо. Под той же самой оболочкой скрывалось новое понимание, новое представление. Уоррен был уже не тем человеком, каким он являлся до встречи с Верджилом Фриром. Тот, прежний Уоррен, считал, что в людских судьбах есть определенная логика, что если ты сказал “а”, то за ним непременно последует “б”. Если ты усердно и творчески работаешь над чем-то, доставляющим тебе удовольствие, – ты обязательно добьешься успеха. Если ты женился по любви, будучи от природы человеком добрым, то впереди тебя ждет счастье. Если ты воспитал детей в строгости и постоянной заботе о них, – они вырастут хорошими людьми, и ты сможешь ими гордиться. К сожалению, жизнь вовсе не такова. Уоррен был наивным – ребенок в сером костюме адвоката. Жизнь – это непрерывная борьба с невидимыми и неопределенными врагами. Твоя собственная наивность – это тоже один из твоих врагов. Ты вынужден бороться с нею, импровизировать и следить за тем, чтобы тебе не нанесли удара в спину. Постарайся видеть вещи ясно, даже если от этого тебе хочется завыть.

Уоррен повел Чарм в маленький греческий ресторан. Поблизости от здания суда существовали другие места, где кухня была получше, но в тех ресторанах всегда было полно народу, там вечно стоял шум от гомона адвокатов и судебного персонала, и те места мало подходили для того, чтобы туда можно было прийти с женой, которая находилась с вами в разводе и теперь желала поговорить. По пути Уоррен вкратце рассказал, как идет дело, и Чарм, шедшая рядом с ним, слушала с явным интересом, хотя по большей части молчала. В греческом ресторане были пластиковые скатерти и тонкие, кривые вилки. Столик, за который они сели, покачивался из стороны в сторону, пока Уоррен не подложил под одну из ножек сложенную в несколько раз салфетку. Он заказал кока-колу и салат, а Чарм что-то такое, чего он не мог выговорить.

Уоррен откинулся на спинку стула:

– Ну и в чем проблема?

Чарм сказала:

– Я рассталась с Джеком. Это имя того мужчины, с которым я встречалась. Джек Гордон. Около двух недель назад.

Хорошо, подумал Уоррен. И в тот же момент другая его половина подумала, что это совсем не хорошо. Не хорошо для Чарм и, возможно, не хорошо для меня.

– Я рассказывала тебе, что он был женат, имел троих детей и находился в процессе развода. Все это правда. Но, по-видимому, это все же не было так четко определено, как он хотел представить. Я имею в виду, что он, конечно, разводился, но по-прежнему испытывал множество двойственных чувств по отношению к жене – ее зовут Эмили – и, естественно, по отношению к детям. Он еврей. В нем очень сильно сознание греха.

Уоррен поднял голову и спросил:

– А разве обязательно нужно быть евреем, чтобы почувствовать, как грешно разводиться с женой и бросать собственных детей?

– Нет, но это придает всему особую значимость.

Чарм сумела улыбнуться лишь страдальческой тенью улыбки.

Мне нравится, как она смотрит на жизнь, подумал Уоррен. И всегда нравилось. Внезапно всеми частями своего существа он ощутил непосильную тяжесть утраты.

– Как бы то ни было, – заключила Чарм, – я не подходила для такой двойственности. Мы поговорили с ним откровенно. Он плакал, мои глаза тоже были не совсем сухими, и в конце концов я сказала: “Ты взрослый человек, возвращайся в Нью-Йорк и повидайся с Эмили. Разберись в своих чувствах”. Он так и сделал, зато я с тех пор прошла долгий путь переоценки ценностей, в результате которого пришла к выводу, что все это несколько сложновато для меня и я, возможно, недостаточно хорошо все обдумываю. Может быть, мои чувства к нему тоже были двойственны. Я имею в виду, что переживала о нем, но не была способна ко всем этим “Sturm und Drang”[41]. И к тому же был ты. Джек всегда ревниво относился к моим чувствам к тебе. Я часто ему про тебя рассказывала.

– Да ну?

Уоррен почувствовал себя как-то неловко. И вместе с тем ему стало любопытно.

– Он, в конечном счете, решил, что ты замечательный парень, хотя ты и грозился затоптать его своими ковбойскими ботинками. Он просто никак не мог понять, почему я ушла от тебя.

Уоррен ничего не сказал.

– Короче, дней десять назад я позвонила ему в Нью-Йорк, – продолжала Чарм, – и сказала, что между нами все кончено. Я подозреваю, что в каком-то смысле он почувствовал облегчение. Все это случилось слишком скоро для него. Я имею в виду, после его развода с женой.

– Да уж, – согласился Уоррен, – жизнь не всегда работает по удобному для нас расписанию.

Сказав это, он почувствовал, что старается уйти от более серьезного вопроса. Он занялся своим салатом, выбирая из него последние кусочки сыра.

Уоррен поднял глаза и увидел, что Чарм переживала настоящее горе. Она опустила голову и пальцами сжимала виски. К тарелке Чарм, по-видимому, и не притрагивалась.

– Я чувствую себя такой оплеванной, – проговорила Чарм.

– Это потому, что ушел Джек?

– Отчасти. Но в основном потому, что я бросила тебя таким образом. Или даже выгнала тебя – смотря как это назвать. Я совершила ошибку. Теперь расплачиваюсь за нее.

Когда Чарм говорила это, Уоррен не мог видеть ее глаз. Когда же, в конце концов, она опустила руку, он заметил, что глаза ее были подернуты влажной пеленой слез. Уоррен даже скрипнул зубами, так, будто боль Чарм внезапно передалась и ему.

– Я прошу прощения, – сказала Чарм.

Она все еще не решалась смотреть прямо на Уоррена; веки ее были опущены, словно у кающейся грешницы. Она шмыгнула носом.

– Конечно, я все понимаю. Мне не следовало приходить к тебе вот так и хныкать здесь, как школьнице. Но я обязана была поговорить с тобой.

– Я не знаю, что сказать тебе, Чарм.

И это была правда.

– Тебе не нужно ничего говорить. Хотя одно ты, может быть, сказать должен. Ты ненавидишь меня, Уоррен?

– Нет.

– А раньше ты меня ненавидел?

– Ненависть – не то слово. Я был зол. Мне было больно. Ты ведь можешь понять это, не правда ли?

– Ты нашел другую женщину?

– Да, у меня есть другая.

– Проклятье! – сказала Чарм.

Она раскрыла сумочку и, достав платок, громко высморкалась.

– Да, так и должно было случиться, я думаю. У вас это серьезно?

– Пока это еще в стадии веселого развлечения.

Чарм начала засовывать платок обратно в сумочку.

– Я позволю тебе расплатиться за ленч. Я ухожу.

Она говорила взволнованно, тихо.

– Мне очень стыдно за то, как я с тобой поступила. Я никогда не переставала любить тебя, просто в какой-то момент я пресытилась нашей совместной жизнью. Я пришла сюда, чтобы сказать тебе это и еще многое другое и спросить тебя … – Она слегка закашлялась, и эхо ее голоса наполнило воздух меланхолией. – И спросить тебя, не вернешься ли ты домой? Не сегодня, но когда ты будешь готов к этому. Сейчас ничего не отвечай. Я знаю, что ты ответишь. Я могу прочесть это в твоих глазах. И не жалей меня. Со мною все будет нормально.

Уоррен хотел сказать ей что-нибудь, хотя понятия не имел, какие слова могут слететь с его губ. Ум его был перегружен, сознание переполнено противоречивыми мыслями и эмоциями: жалость, гнев и нежность, любовный порыв вслед за уколом неприязни, даже целый поток воспоминаний о том, что он когда-то называл любовью. Но ничего этого Уоррен произнести не мог. Он чувствовал, что легкие его вместо воздуха наполнены печалью. Чарм поспешила к выходу.

Поднявшись со своего кресла, Уоррен наблюдал за тем, как она подошла к двери, распахнула ее и исчезла в горячем потоке улицы. Какая красивая женщина, подумал Уоррен, какие великолепные ноги, какой прелестный зад. Какое сердце, какая душа! Какой красноречивый язык! И какой же дурой она оказалась! И я не хочу, чтобы она возвращалась.

Это было решено, и отменить это решение казалось невозможным. Уоррен взглянул на часы.

У него оставалось ровно десять минут на то, чтобы расплатиться по счету и успеть в суд на перекрестный допрос его клиентки.

Бросив взгляд в свои записи, Боб Альтшулер лениво развалился в кресле за столом обвинения. Он сказал:

– Миз Баудро, я напоминаю вам, что вы по-прежнему находитесь под присягой и обязаны говорить правду.

Руки Джонни Фей сжимали сумочку, лежавшую на ее коленях. Обвиняемая без колебаний встретила устремленный на нее издалека взгляд Альтшулера.

– Мы начнем с самого начала, постепенно пройдя путь до того вечера, когда произошло убийство, точно так, как это сделал ваш адвокат. Вас это устраивает?

– Вам решать, сэр, – ответила Джонни Фей.

Альтшулер поднял бровь, затем приступил к изучению своего судебного блокнота.

– Хорошо … Я напоминаю вам ваши слова о том, что наркотики убили одного из ваших братьев. Вы говорили это?

– Да, говорила.

– Но вы также сказали – чуть раньше, во время свидетельских показаний, – что оба ваши брата погибли во Вьетнаме. Так что же было на самом деле, миз Баудро? Наркотики или пули?

Я ошибся, подумал Уоррен, она вызовет только большую симпатию со стороны присяжных. Но он знал, куда направляется Альтшулер.

Спокойно и очень подробно Джонни Фей объяснила, что именно случилось с Клинтоном, а затем с Гарретом. Она обращала свой ответ непосредственно к присяжным. Потом повернулась к обвинителю.

– Итак, я имела в виду, что Гаррет был убит Вьетнамом, несмотря на то, что фактически он погиб вовсе не там.

– Иными словами, давая свидетельские показания, вы сказали одну вещь, а имели в виду совсем другую. Но разве подобное допустимо?

– В известном смысле вы правы. Но что касается моего брата Гаррета, то я не думала, что это так важно.

– Это важно постольку, поскольку позволяет суду увидеть, как работает ваш ум, миз Баудро, когда от вас требуется говорить правду под присягой.

Прежде чем Уоррен успел выступить с протестом, Джонни Фей проговорила:

– А я говорила правду. Позднее я уточнила, что мой брат умер в результате передозировки.

Две минуты на перекрестном допросе, подумал Уоррен, и она уже позволила вовлечь себя в спор с Альтшулером. Обвинитель прорвет линию ее обороны.

Уоррен встал, с грустью покачав головой.

– Ваша честь, обязанность обвинителя – задавать вопросы свидетельнице, а не дразнить ее или читать нотации присяжным. Не будет ли суд любезен напомнить ему об этом?

– Это ваше возражение, мистер Блакборн? – спросил судья Бингем.

– Да, ваша честь.

– Поддерживается. Больше не делайте этого, мистер Альтшулер.

Уоррен сурово взглянул на Джонни Фей, надеясь, что предупреждение дойдет до нее. Но она сидела, чуть наклонясь вперед и вцепившись в свою сумочку. Взгляд Джонни Фей был устремлен исключительно на Боба Альтшулера.

Альтшулер сказал:

– Миз Баудро, вы сообщили суду, что в 1970 году вам выпала честь представлять Корпус-Кристи на конкурсе “Мисс Техасский Карнавал”, не так ли?

– Да, сэр, я это сказала.

Справившись в своих записях, Альтшулер заявил:

– Разве не факт, что на этом конкурсе вы произнесли речь перед телекамерами, в которой назвали само это соревнование “глупой и унизительной шарадой”? Это ваши слова, миз Баудро?

– Возможно, так оно и было, но это не имеет никакого отношения к моим чувствам по поводу того, что я представляла на конкурсе свой родной город.

Альтшулер повернулся к судье Бингему:

– Ваша честь, не будете ли вы добры проинструктировать свидетельницу отвечать “да” или “нет”, если этого требует вопрос?

Судья Бингем кивнул.

– Пожалуйста, постарайтесь делать это, мадам.

Джонни Фей возразила:

– Ваша честь, я не смогу этого делать, если он будет искажать факты.

Глаза Уоррена полезли на лоб: теперь она уже спорит с судьей.

Бингем проигнорировал реплику Джонни Фей и сказал:

– Продолжайте, мистер Боб.

– Не говорили ли вы также представителям прессы на конкурсе “Мисс Техасский Карнавал”: “Девственное мясо – это единственное, что шовинистически настроенные свиньи-мужчины позволяют нам демонстрировать на подобных представлениях”? Разве это не ваши слова?

Пальцы Джонни Фей еще глубже вонзились в кожу ее сумочки.

– Да, сэр, я это сказала.

– И эти слова должны были продемонстрировать вашу гордость по поводу того, что вы представляли там свой родной город?

– Это неправда.

– Извините, вы отвечаете “да” или “нет”?

– Я хочу сказать, что одно не имеет никакого отношения к другому.

– Так это означает “да” или “нет”?

– Нет, – сказала она разозлившись, – или да. Я даже не запомнила вашего дурацкого вопроса.

Альтшулер кивнул так, словно только что узнал нечто чрезвычайно важное.

– Я снимаю “дурацкий вопрос”, – сказал он. – Далее, миз Баудро, жалуясь на трудности вашей работы в ночном клубе, вы сказали, что Бог не создал этот мир совершенным. Вы верите в Бога?

– Да, сэр.

– И вы регулярно посещаете церковь?

– Заявляю протест! – выкрикнул Уоррен. – Это не относится к делу.

– Но она сама затронула эту тему, – объяснил Альтшулер, – когда упомянула о Боге.

– Затронутая тема допускает вопрос о ее вере или неверии, – обратился Уоррен к судейской скамье. – Но она не связана с вопросом о религиозных привычках подзащитной.

– Он попросту придирается к мелочам! – рявкнул Альтшулер.

– Я так не думаю, – возразил Бингем. – И я не могу разрешить вам это. Протест поддерживается.

Альтшулер нахмурился:

– Если адвокат защиты не заинтересован в том, чтобы члены суда узнали о так называемых “религиозных привычках” его клиентки, я не стану спрашивать.

Он покачал головой с явным неодобрением.

Если Альтшулер решил играть роль громилы, то Уоррену поневоле пришлось взять на себя обязанности шерифа. В то же мгновение он был на ногах.

– Ваша честь, я вновь заявляю протест. И я уверен, что суд в состоянии разобраться и без всех этих мелодраматических жестов.

– Чепуха! – прорычал Альтшулер. – Мы стремимся установить истину. Думается, мы вправе знать, с кем имеем дело: с чистосердечной ответчицей или с лицемеркой!

С опасной горячностью, почти граничащей с мужеством, Уоррен повернулся к судье и сказал:

– Ваша честь, прошу вас! Все это попросту речи и инсинуации.

Уоррен понимал, что ему не пришлось бы прибегать к такого рода предосторожностям, не будь Альтшулер столь агрессивен. Адвокатство – это игра. Если адвокат заставит суд поверить ему больше, чем другому сукину сыну, подумал Уоррен, он может спокойно почить на лаврах.

Судья постучал своим молотком.

– Прекратите эту возню, вы, оба! Мистер Уоррен, ваш протест поддержан. Мистер Боб, продолжайте ваш перекрестный допрос.

Успокоившись, Альтшулер спросил:

– Ваш ночной клуб, насколько я могу судить, не является частью совершенного мира Божьего, поскольку это ведь стриптиз-клуб?

– Да, сэр.

– Молодые женщины танцуют там обнаженными до пояса? Иногда они приближаются на расстояние шести дюймов к посетителям и трясут грудями перед самыми их лицами?

– Иногда да.

– И они порой предоставляют посетителям и кое-какие сексуальные услуги?

– Нет, – насколько мне известно, – ответила Джонни Фей.

Она снова взяла себя в руки. Благодаря протестам Уоррена она выиграла время. Она все поняла.

– Говоря о жене доктора Отта, вы сказали: “Шерон умерла так трагически”. Расскажите суду, если вы не возражаете, как именно умерла мисс Отт.

– Я полагаю, что в 1987 году она была застрелена перед входом в городской Центр спортивной аэробики.

– Известны ли вам какие-то особые подробности этого происшествия, миз Баудро?

– Нет, не известны. Только то, что я прочитала в газетах, и то немногое, что рассказал мне Клайд.

– Скажите, не состояли ли вы в весьма близких отношениях с неким Дейвидом Инкманом, известным под прозвищем Динк, который подозревался полицией в этом убийстве?

– Протест! – воскликнул Уоррен. – Заявление, не основанное на фактах, не имеющее отношения к делу и содержащее в себе оскорбительные намеки!

– Поддерживается, – сказал судья Бингем. – Суд не станет принимать во внимание ни самого вопроса, ни какого бы то ни было намека, содержащегося в нем. Воздержитесь от этой темы, мистер Боб.

Суд не станет принимать этого во внимание, но суд задумается, отметил про себя Уоррен.

– Миз Баудро, вы являлись владелицей трех пистолетов одновременно, верно я говорю?

– Да.

– И один из них, кольт тридцать второго калибра, зарегистрирован не был?

– Да.

– Вы знали, что это противозаконно?

– Да.

– Этот пистолет был приподнесен вам в качестве подарка?

– Да.

– Кем?

– Дейвидом Инкманом.

– Подарок от мертвеца. – Альтшулер хихикнул. – Расскажите нам, – попросил он, снова меняя направление допроса и стремясь смутить свидетельницу, – после того раза, когда, как вы утверждаете, доктор Отт впервые вас ударил, вы начали беспокоиться о личной безопасности?

– Да, – ответила Джонни Фей.

– И не для того ли вы стали носить в сумочке тот пистолет двадцать второго калибра, чтобы в случае физических угроз со стороны доктора Отта суметь себя защитить?

– Нет, я всегда носила с собой тот пистолет. К Клайду это не имеет никакого отношения. Мне кажется, я уже упоминала, что однажды кто-то пытался меня изнасиловать.

– Вы сообщали в полицию об этой попытке изнасилования?

– Нет.

Уоррен пригляделся к Джонни Фей повнимательнее. Ей было явно не по себе, но она держалась. Руки ее уверенно и твердо лежали на сумочке.

– Сколько бокалов вы выпили в “Гасиенде” вечером седьмого мая, миз Баудро?

– Два или три.

– И, следовательно, доктор Отт выпил по меньшей мере семь, а возможно, даже и восемь?

– Да.

– Не было ли у вас намерения выпить ровно столько, чтобы остаться трезвой, и не поощряли ли вы доктора Отта к тому, чтобы он напился пьяным?

– Нет, ничего этого я не делала.

– Вы признали, что у вас гадкий язык, не так ли?

– Иногда.

– Но у вас отличная память?

– У меня хорошая память, да.

– Повторите суду те слова, которые вы употребляли в “Гасиенде”, когда ругались на доктора Отта.

– Мне бы не хотелось произносить эти слова при публике, сэр.

– Ваша честь, пожалуйста, проинструктируйте свидетельницу, как ей следует реагировать на требования обвинения.

– Вы можете отвечать, мадам, – сказал судья Бингем.

– Я назвала Клайда коксакером и лживым сукиным сыном, потому что он обещал, что больше не будет нюхать кокаин, и не сдержал обещания.

– А вы сами не принимаете кокаин или марихуану, миз Баудро?

– В давнем прошлом я немного курила марихуану. Моя работа требует большого нервного напряжения. Кокаином я никогда не пользовалась.

Глаза Альтшулера приобрели чернильный цвет, и взгляд их был жутким, как у глубоководной рыбы.

– А не раздаете – или даже не продаете – ли вы кокаин некоторым вашим личным знакомым в ночном клубе “Экстаз”?

– Нет, я не делаю этого.

– Назовите точное время вашего прибытия из “Гасиенды” в дом доктора Отта вечером седьмого мая.

– Дайте подумать … Мы уехали из ресторана где-то около одиннадцати часов. Так что это было, скажем, близко к одиннадцати тридцати.

– Вы поднялись наверх с доктором Оттом?

– Да.

– Вы занимались с ним сексом, не так ли?

– Да, он настаивал.

– Вы имеете в виду, что вам не хотелось этого?

– Нет. Я имею в виду, что… правильно – я этого не хотела.

– Он настаивал, а вы не хотели. Он был пьян и находился под действием кокаина, а вы были трезвы. Уж не пытаетесь ли вы убедить нас, что при подобных обстоятельствах он был способен принудить вас к сексу?

– Да, это так.

– Он угрожал вам физической расправой, если вы не пожелаете это делать?

– Нет. Он попросту толкнул меня на кровать.

– Но ведь вы знали, еще когда поднимались с ним по лестнице, что он намеревался заняться с вами сексом, не правда ли?

– Нет, не знала.

– Вы решили, что он желает, чтобы вы просто уложили его спать?

– Я думала, что он хочет поговорить.

– А внизу, в гостиной, вы поговорить не могли?

– Я уверена, что могли бы. Но он хотел подняться наверх. Я чувствовала жалость к нему.

Неожиданно – и к удивлению Уоррена – из глаз Джонни Фей хлынули слезы.

– Сэр, – сказала она, – мне, разумеется, не следовало подниматься с ним наверх и ложиться в постель, чтобы заняться сексом. – Голос ее дрогнул. – Мне стыдно, что я сделала это, но я не идеальный человек. Люди не всегда делают правильные вещи в любой час дня и ночи.

Альтшулер заколебался. Со свидетельницами, подобными Джонни Фей, он, как правило, действовал так: проникал в их характеры, вызывал у присутствующих сомнение в достоверности их рассказов и добивался решения задачи с тем же отвращением, с каким человеку порою приходится прочищать засорившуюся канализацию. Но в данном случае свидетельница сгибалась под каждым ударом, словно гибкий прут. Да, ее девушки-официантки тыкали грудями в лица мужчин; да, она курила марихуану; да, она назвала Клайда коксакером; да, она легла с ним в постель. А теперь вот появились слезы.

– Значит, в тот вечер вы занимались сексом вопреки вашему желанию? – спросил Альтшулер. – Доктор Отт вас изнасиловал?

– Нет, он не смог этого сделать. Потому-то он и разозлился.

– Он не сумел ничего сделать, и это заставило его рассердиться?

– Да, сэр.

– Он ударил вас по лицу?

– Да.

– Вы испугались, когда он вдруг рассердился и ударил вас?

– Немного.

– И поэтому вы бросились вниз по лестнице, чтобы взять свою сумочку, не так ли?

– Я оделась и быстро сошла вниз. Мне нужна была моя сумочка, потому что в ней лежали ключи. Я хотела уехать.

– Вы оставили свою сумочку на диване в гостиной? На этом вы настаиваете?

– Да.

– Вы знали, что ваш пистолет также находится в сумочке, не правда ли?

– В то время я об этом не думала.

– Вы всегда носили пистолет с собою, не так ли?

– Да.

– А разве вы не сказали нам, что вечером седьмого мая вы не знали о том, что пистолет находился в вашей сумочке?

Иисус! – подумал Уоррен, да Боб в отличной форме!

– Я не говорю, что …

– Стоп! Ваш ответ да или нет, миз Баудро?

Джонни Фей вытерла глаза и обернулась к судье Бингему:

– Ваша честь, это все равно, что спросить меня, бью ли я по-прежнему мою собаку. Я не могу сказать просто “да” или “нет”, чтобы при этом ответ получился искренним. Я хочу отвечать честно, но он не дает мне такой возможности.

– Отвечайте так, как сможете, – сказал судья.

– Тогда мой ответ будет таким: я знала, что мой пистолет находится в сумочке, но тогда я об этом не думала.

А держится она неплохо! – подумал Уоррен. Этот поединок стоило посмотреть. Однако Уоррен и сам толком не знал, за кого он болеет.

– Она ответила вам, – сказал судья. – Продолжайте, мистер Боб.

– Когда вы спустились вниз по лестнице в гостиную и взяли свою сумочку с лежавшим в ней пистолетом, за вами, как вы, миз Баудро, сказали, последовал доктор Отт. Но ведь вы могли бы прямо тогда же и покинуть дом, не так ли?

– Клайд спустился по лестнице раньше, чем я успела взять сумочку.

– Вы говорите нам, что были трезвы, и в то же время заявляете, будто не могли взять сумочку и выйти или выбежать за дверь, прежде чем пьяный мужчина выбрался из кровати и, спотыкаясь, спустился по многоступенчатой, длинной лестнице?

– Он был прямо за моей спиной.

– Как далеко от вас?

– Не знаю. Я не оборачивалась. Я слышала позади его шаги и крик.

– И он загородил вам дверь так, что вы не могли выйти?

– Нет, тогда он этого не делал. Это произошло намного раньше.

– Миз Баудро, в первые минуты после случившегося ваша память обо всем этом была достаточно свежа?

– Да.

– А разве – менее чем через сорок минут после убийства – вы не говорили сержанту Руизу, что доктор Отт загородил вам выход сразу же после того, как вы спустились по лестнице?

– Да.

В течение полутора часов Альтшулер обыгрывал тему ее прежнего противоречивого заявления Руизу. Джонни Фей признала, что она, по-видимому, действительно сказала эти слова Руизу, однако факты в них были отражены неточно. Она находилась в замешательстве. Она, вероятно, тогда была уверена в свежести своей памяти, но фактически находилась в состоянии шока.

– Итак, – сказал Альтшулер, – вы взяли с камина кочергу, чтобы ударить доктора?

– Нет, сэр.

– Вы не брали эту кочергу?

– Да, конечно. Но я взяла ее потому, что Клайд мне угрожал.

– Вы собирались защитить себя с ее помощью?

– Да.

– Вы имеете в виду, что хотели убить его той тяжелой железной кочергой или причинить ему серьезные телесные повреждения, не так ли?

– Нет, сэр. Я имела в виду не дать ему подойти ко мне.

– А затем он эту кочергу у вас отнял?

– Да.

– Он был пьян и безумен от наркотиков, а вы были трезвы, и, тем не менее, он оказался способен вырвать ее из ваших рук? Вы никак не могли от него увернуться?

– Да, он сумел это сделать. И нет, увернуться я не смогла.

– И тогда он загородил вам путь к двери?

– Нет, сэр, не тогда. Он толкнул меня на диван.

– И затем вы выхватили пистолет из сумочки?

– Нет, сэр. Нет, пока он не поднял кочергу и не сказал, что убьет меня ею.

– Это когда он бросился на вас через всю комнату, не так ли?

– Да, сэр.

– И вы выстрелили в него дважды, когда он наступал на вас, так было дело?

– Нет, сэр. Он ненадолго остановился. Он стоял спокойно на месте, и я сказала: “Не подходи ближе, Клайд, иначе я выстрелю в тебя”.

– К тому времени вы уже взвели пистолет?

– Нет, сэр, я его не взводила.

– Но когда вы достали пистолет из вашей сумочки, вы же сняли оружие с предохранителя, чтобы оно могло стрелять, не так ли?

– Я, должно быть, сделала это, не думая.

– Вы сказали, что вы очень хороший стрелок, верно?

– Да, в цель на учебном полигоне.

– В какую часть тела доктора Отта вы целились?

– В плечо.

– В левое плечо или в правое?

– В левое, как мне кажется.

– Покажите нам, как вы держали пистолет. Попросту воспользуйтесь для этого вашим пальцем, направив его на меня. Вы можете встать с кресла, если так вам будет удобнее.

После паузы – в течение которой никакого протеста не последовало – Джонни Фей встала и подняла руку, сжав кулак и выставив вперед указательный палец. Локоть ее при этом был согнут.

– Ваша рука не была выпрямлена?

– Нет, сэр.

– Но разве выстрел не получается более точным, если рука находится в выпрямленном положении?

– Да, конечно.

– А разве на учебном полигоне “Американский Запад” вы стреляли не с выпрямленной и вытянутой вперед рукой? Когда стремились поразить цель?

– Да.

– Словом, согнув руку в локте, не рисковали ли вы тем, что ваш выстрел, который, как вы сказали был направлен в левое плечо жертвы, мог сместиться на несколько дюймов в сторону, и вместо этого пуля пробила бы сердце доктора?

– Я не думала о риске. Я была очень испугана.

– Вы знали, что спусковой рычаг вашего пистолета противозаконно подпилен, отчего оружие превратилось в полностью автоматическое, – вы знали это, не правда ли?

– Я знала про рычаг. Но я не знала, что это противозаконно.

– Вы нажали на курок три раза, верно?

– Нет, только один. Но пистолет продолжал стрелять.

– Вы промазали с первого выстрела, не так ли?

– Я не знаю.

– Вы, очевидно, имеете в виду, что хотели промазать с последнего выстрела? Выстрелить два раза: в голову и грудь жертвы, – а затем промазать, так чтобы казалось, будто вы выпускали пули наугад?

– Нет, сэр. Этого я не имею в виду. Я говорю о том, что как не знала тогда, так не знаю и теперь, какие две из трех выпущенных мною пуль попали в него.

– Миз Баудро, разве не факт, что вы могли бы пробежать мимо доктора к входной двери и найти безопасность в своей машине?

– Нет, сэр, потому что я находилась на диване.

– Разве не факт, что вы вполне могли воспользоваться вашим оружием, чтобы удержать доктора на расстоянии, пока будете пробегать или проходить мимо него?

– Нет, сэр. Даже если бы я была в состоянии это сделать, он мог размозжить мне голову кочергой, пока я пробегала бы мимо.

– А вы не думаете, что человеческая жизнь заслуживала подобного риска?

– Я не могла тогда думать столь ясно.

– Вы решили, что лучше убить его – и дело с концом?

– Нет, сэр.

– Разве не факт, что он и не брал в руки той кочерги?

– Нет, сэр, он взял ее.

– Разве не факт, что отпечатков ладоней нет на кочерге потому, что, застрелив доктора Отта, вы сами подняли кочергу и прислонили к ней пальцы жертвы?

– Нет, сэр. Это абсолютно не факт.

– Признайтесь, миз Баудро, – не потому ли вы решили убить доктора Отта, что разозлились на него за отказ жениться на вас?

– Нет, и это неправда.

– А что правда, миз Баудро?

– Правда то, что я застрелила его в целях самообороны. Что, если бы я этого не сделала, он, вероятнее всего, убил бы меня. Даже наверняка убил бы.

– О! Что же из двух вариантов вы выбираете? “Вероятнее всего” или “наверняка”? Вы вовсе не уверены в этом, не так ли?

– Тогда я была уверена, – сказала Джонни Фей, – что он наверняка бы меня убил.

– Я понимаю это так, что теперь подобной уверенности у вас нет?

– По-прежнему есть. Он наверняка сделал бы это.

– Но мгновение назад вы употребили выражение “вероятнее всего”, не так ли?

– Да, я это сделала.

– Значит, в уме у вас существует сомнение?

Джонни Фей глубоко вздохнула:

– Сэр, с того самого дня седьмого мая, когда это случилось, я нахожусь в мучительном состоянии. Я не сплю ночами. У меня не было ненависти к Клайду. Отнять жизнь у другого человеческого существа – это самое страшное из всего, что может сделать человек, а если отнимаешь жизнь у того, кого ты когда-то любила, даже если ты и не собиралась его убивать, жизнь твоя навсегда превращается в ад. Так что, конечно, в уме моем существуют сомнения – и их великое множество. Ужасные мгновения. Иногда я плачу ночи напролет. Но всем своим сердцем я убеждена в одном – за исключением того шанса, где я сама могла быть убитой, – другого выбора у меня не было.

По темным, розоватого цвета пятнам, выступившим на лице Боба Альтшулера, Уоррен заключил: обвинитель понял, что присяжные купились на этот “охотничий рассказ”. Но теперь уже до самой своей заключительной речи Альтшулер мало что мог бы сделать. И он отпустил свидетельницу.

Почти целых два часа адвокаты обвинения и защиты гоняли Джонни Фей взад-вперд между собой: Уоррен заделывал трещины в сфабрикованной ею истории, а Альтшулер искал, где бы пробить новую дыру. Затем, после иронического “У меня больше нет вопросов к свидетельнице”, произнесенного Бобом, и вслед за самоуверенным выкриком Уоррена “Защите нечего добавить!” – все закончилось.

Сразу же, как только пробило пять тридцать, утомленный судья Бингем постучал своим судейским молоточком.

– В понедельник утром, – объявил он ради присяжных и прессы, – я выступлю с напутствием к членам суда. Затем мы выслушаем заключительные речи обоих адвокатов. Защита выступит первой. Обвинение потом, поскольку на нем лежит бремя доказательств.

Судья повернулся к двенадцати постоянным присяжным и двум чередующимся.

– В течение этого уик-энда не читайте никаких газет. Если вы почувствуете, что вам просто необходимо ознакомиться с международными новостями, со страницами, посвященными спортивным известиям, или, наконец, вы захотите почитать “Пинатс” и “Гарфилд”, то попросите кого-нибудь из членов ваших семей вырезать оттуда все, что там будет написано по поводу настоящего процесса. Пожалуйста, постарайтесь не смотреть телевизионных новостей. И не обсуждайте самого дела с вашими родственниками или друзьями. Вы начнете обсуждение в понедельник днем. Поскольку никто не в состоянии предсказать, сколько времени это займет, советую вам захватить с собой ваши спальные принадлежности на тот случай, если вам придется тут заночевать. Не здесь, – судья улыбнулся, – мы вовсе не так уж и бессердечны. Я имею в виду – в отеле. Ну а теперь: счастливого вам уик-энда!

Присяжные вышли цепочкой. В зале суда остался затхлый запах человеческого пота. Уоррен, еще прежде, чем они с Риком встали из-за стола защиты, заметил представителей прессы, кивающих в их сторону и вот-вот готовых устремиться к ним. Он поднял руку, не подпуская их близко.

– Никуда не уходите, – предупредил он Джонни Фей.

После этого Уоррен отвел Рика в опустевшую ложу присяжных. Еще раньше он дал приятелю задание внимательно проследить за их реакцией во время прямого и перекрестного допроса свидетельницы.

– Она держалась отлично, – сказал Рик. – Настоящая ракетница! Эта женщина сама по себе является аргументом в пользу закона о контроле над оружием.

– Мы впереди или отстаем?

Рик на время задумался, затем взгляд его просветлел:

– Я бы назвал это ничьей в последней четверти. Мяч в глубине их территории. Наше дело – их остановить. Защита значит “за щитом”, – нараспев произнес Рик.

– Спасибо. Только скажи мне – поверили они ей или нет?

– Некоторые поверили, некоторые нет. Женщины были настроены наиболее скептически. Когда будешь произносить заключительную речь, адресуй ее женщинам. Я сделал кучу заметок. Ты хочешь, чтобы мы встретились завтра и поработали над ними?

– Сделаем это в воскресенье, – ответил Уоррен. – Завтра я еду за город.

– Молодчина! – сказал Рик. – Отдохни. Езжай на пляж. Зарой свою голову в песок. Проветри мозги.