Слепые жернова

2

На протяжении всех этих лет Сара и Филис встречались один-два раза в месяц. В хорошую погоду они пересекали на пароме реку, в плохую совершали прогулку в сторону моря. С каждым годом их встречи становились все более скоротечными. У Филис уже было трое детей, за которыми нужен глаз да глаз, Сара торопилась вернуться до прихода Дэвида с работы. Домой друг к дружке сестры не наведывались, даже старались не произносить слово «дом». Давнее намерение Сары бывать у Филис так и не осуществилось – ее голова была занята другим.

Субботним утром Сара стояла под козырьком подъезда на Маркет-плейс и смотрела поверх лотков в сторону Ватерлоо-Вейл, где теперь жила Филис. Как правило, они виделись в будни, так как выходные проводили, с семьями, однако в этот раз было решено сделать исключение. Сара сама написала Филис и попросила о встрече.

На рынке было безлюдно. Ветер валил редких прохожих с ног, обложной дождь грозил вот-вот перейти в снег, хотя было только начало октября. Завидя Филис, легко перепрыгивающую с булыжника на булыжник, Сара бросилась ей навстречу, под дождь. После обмена негодующими восклицаниями по поводу мерзкой погоды Филис предложила:

– Зайдем-ка вот сюда и присядем.

Они метнулись в рабочую забегаловку, попросили у стойки темного чаю в толстостенных чашках и уселись в углу пустого заведения. Глотнув обжигающей жидкости и грея о чашку руки, Филис начала:

– Ты что-нибудь еще знаешь? Слышала что-нибудь?

– Ничего, только то, что написали в газетах. – Сара наклонилась к сестре. – А ты, Филис? Ты что-то знаешь?

– Я? – Филис презрительно откинулась. – Я?! Ровно ничего! Только жалею, что сама много лет назад его не прибила. Он выживет?

– Не знаю. Я вчера виделась с матерью только мельком. В четверг вечером мы не получили газеты, и я ничего не знала, пока она не прибежала. Она возвращалась из больницы. По ее словам, он в ужасном состоянии.

– Пускай провалится в ад – там его болячки сдобрят кипящим маслом. Получил наконец то, на что столько лет напрашивался! Похоже, кто-то поймал его, когда он занимался своим любимым делом – шпионством, и отделал от души. Жаль, что полицейские так быстро его подобрали. В газете написали, что если бы он провалялся всю ночь, то подох бы от переохлаждения.

Сара опустила голову, стыдясь посетившего ее чувства облегчения. Выходит, не у нее одной такие греховные мысли. Впрочем, она сомневалась, что Филис действительно желала ему гибели. Сама же Сара со вчерашнего утра молилась об одном: лишь бы он не пришел в сознание!

– В газете написано, что у него перелом руки и повреждение башки. – Филис глотнула еще чаю. – Так и хочется сказать: что заслужил, то и получил. Рядом с ним валялся бинокль, в который он якобы наблюдал за птицами. Надо же написать такую глупость! За птичками, как же! Сам репортер до такого не додумался бы. Чтобы такой субъект наблюдал за птицами! Это мать им наговорила. Должна же она была как-то объяснить, зачем ему это шпионское приспособление. Непонятно только, откуда у него взялись деньги на такую штуку. Неужели стащил? А почему ты решила, что в этом замешана я?

Сара все еще не поднимала головы. Она-то знала, откуда у него деньги.

– Его нашли у Редхедских доков, возле Ист-Холборна, вот я и подумала… В общем, если по совести, Филис, то я решила, что у тебя есть, что об этом рассказать.

– Совершенно нечего, поверь! Конечно, если бы я знала, что у него появилась привычка там появляться, то что-нибудь придумала бы. Там всегда найдутся забулдыги, которые за выпивку не пожалеют родной матери. Просто он выбрал неудачное место для своего шпионства. Али говорит, что он наверняка подсматривал за какой-то парочкой. Но за ним тоже подсматривали, а потом всыпали по первое число. Тот, кто это сделал, молодчина, удачи ему!

Сара была полностью согласна с сестрой. Только бы этот молодчина сделал свое дело как следует! Что у нее за мысли? Прекратить немедленно! Она допила чай и переменила тему:

– Как дети?

– Джимми опять слег. Ему всегда нехорошо. Я вызывала врача, а он сказал: «С ним все в порядке. Побольше свежего воздуха и хорошей еды». Это запросто. Али неплохо зарабатывает, ему везет больше, чем другим. Не проходит и дня, чтобы я не благодарила Господа за наше кафе. Не переплачивать за необходимое – уже большое дело.

– Как сейчас идут дела?

– Еле перебиваемся. Ведь у большинства нет ни гроша.

– В Джарроу и того хуже.

– Знаю, была у вас на днях. Мертвый город! Я обрадовалась вернувшись. Пока ждала трамвая, какой-то тип ораторствовал перед компанией голодных. У них был такой вид, что, унюхай они запах рагу – попадали бы на месте. А как тот тип разглагольствовал! Чистый адвокат. Кое-что я запомнила. Я редко прислушиваюсь к пустой болтовне, но ведь он прав. Он сказал, что Джарроу подвергся насилию и родилось двое ненавистных близнецов: голод и праздность. Каково!

– Действительно, похоже, но не совсем. Например, по части праздности… Все наши мужчины пытаются что-то делать. Джон, например, все время что-то организовывает. Смех, да и только! – Сара улыбнулась. – На днях он сказал, что многие, сидя на пособии, получили образование. Мол, на голодный желудок лучше соображаешь.

– В прошлую субботу я видела его на рынке с женщиной. Не старая, но язва язвой. Жена, что ли?

– Да, похоже, это Мэй. Маленькая и худенькая? Она действительно язва – только и ждешь от нее какой-нибудь гадости.

Сара потянулась за сумкой и перчатками.

– Мне пора. Я оставила Кэтлин под присмотром Пола. Они весь дом перевернут вверх дном.

Уже на улице Филис спросила сестру:

– Ты по-прежнему мечтаешь купить Дэвиду пианино?

– Конечно! Только пока у меня не получается откладывать на это деньги.

– Тут есть одно, всего за четыре фунта. Али говорит, что это просто даром. Он сказал, что придержит его для тебя. Он разрешает вывешивать в витрине кафе объявления; недавно появилось это, насчет пианино. Он даже сходил по адресу, чтобы взглянуть, годится ли оно. Это неподалеку от Фаулер-стрит; владельцы так обнищали, что все распродают. Али говорит, что это блестящая возможность.

– Целых четыре фунта! У меня таких денег нет, Филис. Набрала всего тридцать шиллингов – и точка.

– Я могу тебе одолжить. Я кое-как свожу концы с концами. То и дело бросаю в жестянку шиллинг-другой. Не стесняйся, Сара, я буду только рада.

Сара оглядела умытую дождем рыночную площадь и поднимающуюся позади нее церковь святой Хильды. И это утро, и ее будущая жизнь виделись ей теперь в более радужном свете. Ей уже представлялось, как наступит понедельник, но в заднюю дверь никто не постучится… Передышка может продлиться недели, месяцы, а то и всю жизнь. Только бы он умер… Господи, отними у него жизнь! Опять она за свое! Это страшный грех – иметь такие мысли, желать человеку смерти. Впрочем, он вполне ее заслужил. Разве такое мерзкое, гнилое существо может и дальше коптить небо? Иногда ей казалось, что проще было бы поцеловаться со змеей, чем взглянуть на эту рожу… И тут появляется Филис с предложением одолжить ей денег на пианино! Вот это утро!

– Давай я предложу Али накинуть к цене еще пять шиллингов, чтобы ты сама смогла прийти и взглянуть на инструмент.

– Хорошо, Филис. – Сара благодарно кивнула. – В понедельник обязательно приду. Скажи адрес.

– Наизусть не помню. Надо заглянуть в кафе.

Они молча переглянулись. Филис мягко предложила:

– Ты бы к нам зашла, Сара. Никогда ведь не была.

– Ты меня никогда не приглашала.

Они обменялись смущенными улыбками.

– Уоллер-плейс, дом семь.

– Уоллер-плейс, семь. Хорошо, Филис, приду. Днем, когда Кэтлин будет в школе. Часа в два?

– Договорились. Только не жди особенной роскоши. Конечно… – Филис задрала подбородок. – Я не стыжусь нашего дома. Мне нечего стыдиться. Обстановка у нас получше, чем на другой стороне города, это я тебе обещаю.

– С удовольствием взгляну.

– Значит, до понедельника. До свидания, Сара.

– До встречи, Филис.

Они обменялись легким рукопожатием и пошли каждая своей дорогой, торопясь избавиться от неловкого чувства.

Когда трамвай остановился на Стэнхоуп-род, Сару посетила мысль: «Надо зайти…» В тот самый момент, когда вожатый зазвенел в колокольчик, собираясь тронуться, она спрыгнула с подножки и пошла вниз по склону к церкви.

В церкви было тихо и пусто. Она смочила кончики пальцев в святой воде, перекрестилась и пошла по боковому проходу, мимо картин на сюжеты Христова крестного пути, к передней скамье, к алтарю Девы Марии. В церкви она всегда чувствовала себя как дома, С другой стороны, она уже несколько лет сюда не заглядывала и уже четыре года не виделась со священником. Отец О'Малли, судя по всему, отказался от нее, как от загубленной души, зато с тех пор, как Кэтлин стала посещать школу святых Петра и Павла, к ним дважды наведывался отец Бейли. Этот священник был, наоборот, добр и очень симпатизировал Кэтлин.

Сара начала молиться:

– Отец небесный, святая Мария… Снизойди, дух святой, наполни верой сердца паствы твоей, зажги в них огонь твоей любви. Снизошли на них дух свой, возроди их, обнови лик земной…

Все это она помнила с раннего детства. Потом она заговорила с Господом, скороговоркой прося Его милостиво принять душу отчима, позволить ему умереть. Зажав голову руками, она обращалась к Нему так, словно Он находился перед ней, словно она могла дотронуться до края Его одежд.

– Возьми его, Господи, возьми его, ибо я напугана, на прошлой неделе я его едва не ударила. Возьми его, Господи, я больше не могу его видеть! Он – воплощение зла, я боюсь, что не сумею с собой совладать и возьму грех на душу. Я уже думала о том, чтобы поступить так же, как поступил ночью тот незнакомый человек: я хотела выследить его и… Прости меня, Боже, и забери его…

По неведомой ей самой причине она принялась перечислять семь смертных грехов: гордыня, алчность, похоть, зависть, обжорство, злоба, леность.

– Сара.

Она поспешно выпрямилась, уцепилась за поручень и уставилась на руку, дотронувшуюся до ее плеча.

– Ты хорошо себя чувствуешь, Сара?

– Да, святой отец. Ох, святой отец, как вы меня напугали!

– Прости, Сара. – Священник медленно опустился на край скамьи в нескольких футах от нее и тихо спросил: – У тебя какая-то беда, Сара?

Она судорожно глотнула и отрицательно покачала головой, однако это можно было истолковать только как подтверждение его слов, поэтому отец Бейли молвил:

– В чем дело? Могу ли я тебе помочь? Утри глаза.

Она нашла в сумочке платок, вытерла слезы, высморкалась и опять стала утирать слезы, продолжавшие катиться из глаз.

– Ты переживаешь из-за мужа?

– Нет, что вы! – На сей раз ей нельзя было не поверить. – Он чудесно ко мне относится, святой отец. Поверьте, о лучшем нельзя и мечтать. Нет, не из-за него.

– Уж не из-за дочери ли? Хотя вряд ли с ней что-то стряслось – я видел ее только вчера.

– Спасибо, святой отец, Кэтлин жива-здорова.

– Может быть, ты посвятишь меня в причины своего горя, Сара?

– О, святой отец!

Она опять повисла на поручне. Как ему сказать? Ни одна живая душа не знала о терзаниях, преследовавших ее последние годы. Все приписывали ее состояние нервам, и нервы действительно в конце концов сдали. Но что за облегчение – найти внимательного и понимающего слушателя! Этот священник добр, он поймет ее. Теперь она удивлялась, почему не пришла к нему раньше. Потом она припомнила, что собиралась исповедаться, но отвергла это намерение. Сейчас она неуверенно подняла глаза и тихо спросила:

– Вы выслушаете мою исповедь, святой отец?

– Конечно, Сара.

Он подал ей руку, помог подняться, как больной, каковой ее и считал. Потом направился к исповедальне. Он скрылся за одной дверью, она – за другой.

Встав коленями на низкую скамеечку и приблизив лицо к сетке на окошечке, она спросила:

– Мне начинать, как на исповеди?

– Да, Сара.

Она зачастила, как положено:

– Благословите, святой отец, ибо я согрешила…

Это вступление всегда казалось ей смешным: получалось, что за прегрешение полагается благословение. Однако сегодня ей было не до смеха.

– С моей последней исповеди минуло почти шесть лет. Я всего несколько раз пропустила мессу, но ни разу не причащалась и не бывала в церкви на Пасху…

Она умолкла, вспоминая свои многочисленные грехи: приступы ярости, недобрые мысли, пренебрежение утренней и вечерней молитвой. Сочтя все это малосущественным, она проговорила:

– Главный мой грех состоит в том, что я пожелала человеку смерти. Об этом я и хочу вам рассказать, святой отец.

– Продолжай, Сара, я слушаю.

И она все ему рассказала: о том, что произошло той новогодней ночью, о посещении отчима, о его дальнейших еженедельных визитах. О пяти шиллингах, который регулярно платила ему, и об ужасе, который она испытывала в последнее время, боясь его покалечить. Наконец, она не утаила радости, охватившей ее от известия, что его избили до потери сознания.

Когда она умолкла, священник некоторое время молчал. Она тоже молчала и ждала. Он сказал удивительную вещь:

– Ты любишь этого человека, брата твоего мужа?

– Нет, святой отец! – тут же выпалила она.

– Совсем не любишь? Не подвигла ли ты его на ухаживания?

– Нет, святой отец. Я немного боялась его, потому что знала о его чувстве.

– Но сама никак на это чувство не отвечала?

Теперь она отозвалась не сразу, и ответ прозвучал без прежней уверенности:

– Он очень привлекательный, настоящий мужчина. Еще он… несчастен в браке. Иногда я его… жалею. Иногда мне хочется… быть с ним доброй. Но я никогда не поощряла его. Я не люблю его. – Она не могла признаться священнику, что какая-то часть ее естества тянется к брату мужа, что она стыдится себя и боится, что эта часть проявит свою необузданность. Обычно это происходило во время их с Дэвидом нежной любви. В такие моменты она начинала хотеть другой любви – дикой, не знающей удержу, той, на которую был сделан намек памятной новогодней ночью, когда она застыла в объятиях Джона. Ничего этого она не могла рассказать священнику, потому что сама с трудом это осознавала. Мысли, посещавшие ее во время любовного слияния, и мысли, с которыми она жила весь день, принадлежали двум разным людям. Когда же эти два разных человека норовили объединиться, что происходило иногда при свете дня, то она спасалась, отгораживая себя от столь тяжкой реальности. В качестве загородки использовала счастье, которое дарил ей Дэвид, благодарность к нему, пылкую любовь, какую она испытывала к дочери.

– Ты совершила непростительную глупость, Сара, – сказал священник. – Не надо было соглашаться платить.

– Я ничего не могла поделать, святой отец. Я знала, что он все разболтает моему мужу. Пусть Дэвид и не поверил бы ему, все равно это посеяло бы раздор между ним и братом, а он очень любит брата, а брат – его. А тут еще его мать! Она меня не любит, и я знала, что если она прознает об этом, то жизнь станет невыносимой для всех нас. А жена Джона? Она странная, с виду тихая, но на самом деле только и ищет ссоры. Трудно с ней. Теперь вы понимаете, почему мне пришлось заткнуть отчиму рот?

– Когда он выйдет из больницы… И прекрати молиться о том, чтобы он оттуда не вышел! Ты меня слышишь, Сара?

– Да, святой отец.

– Так вот, когда он выйдет, скажи ему, что он не получит больше ни гроша, а если начнет тебя запугивать, пригрози полицией.

– Но, святой отец…

– Послушайся меня, Сара. Ты должна его отпугнуть. Пойдешь ты в полицию или нет – уже твое дело, но шантаж – серьезное преступление, и они живо поставят его на место. Ты должна понять, что заболела из-за него. Ты ведь сильно похудела?

– Да, святой отец, на целых тридцать фунтов.

– Вот видишь! Так дальше нельзя. Ты знаешь, как тебе следует поступить, но не делаешь этого. Мне кажется, что твоего мужа следует поставить в известность. Насколько я понимаю, он очень разумный человек. Мне он нравится, Сара.

– Благодарю вас, святой отец, но… Я не могу ему все рассказать.

– Тогда дождись, чтобы отчим вышел из больницы, а пока серьезно все обдумай. Приготовься во всем сознаться мужу. Если хочешь, приведи его ко мне, я сам с ним поговорю.

– Это невозможно, святой отец. Слишком много сложностей.

– Что ж, поступай так, как считаешь правильным. И помни, я всегда здесь. Ты всегда можешь ко мне прийти.

– Спасибо вам, святой отец. Мне полегчало.

– Покайся хорошенько, Сара.

Она вышла из исповедальни и дождалась священника. Он довел ее до двери и там, взяв за руки, сказал:

– Все беды отступают, когда у тебя чистая совесть. Пускай это станет главной целью твоей жизни, Сара. Заботься о чистой совести.

– Да, святой отец. – Она наклонила голову. – До свидания, святой отец. Огромное вам спасибо!

– Ступай, Сара.

Она медленно спустилась по ступенькам, прошла мимо станции, мимо дамбы, огораживающей верфи. Здесь, как всегда, было черно от людей. Одни собрались в кучки и судачили, другие скучали у ограды, тоскливо заглядывая из голодного настоящего в голодное будущее. Никто не искал, как прежде, десятников в надежде наняться на стапеля, потому что и десятники теперь присоединились к толпе безработных. Куда подевались капитаны с их горделивой походкой, заносчивые портовые инженеры? На дамбе больше не торговали кули с их раздутыми от рыбы мешками и острыми коленями, перемещавшиеся прыгающей походкой. Доки потускнели, от былого оживления не осталось и следа.

Сара посмотрела на судоремонтную контору, мимо которой лежал ее путь. Где-то там работал ее Дэвид. Она знала его место – как войдешь, справа, знала его окно. Ее взгляд смягчился, хотя закопченные окна не могли не вызывать уныния.

Дэвиду повезло: он оказался среди немногих вызывавших всеобщую зависть счастливчиков, у которых осталась работа. Пока на стапелях теплилась хоть какая-то жизнь, ему ничто не угрожало. Однако Дэвид не надеялся, что доки протянут сколь-нибудь долго, хотя мистера Батти считал непотопляемым. Однажды, рассказывая о своей работе, он сказал ей: «Он считает, что приручил меня. Он называет это обучением. Вся надежда именно на это. Он не сделал мою жизнь нестерпимой, хотя другие его не вынесли. Наверное, он держится за меня, как за свидетельство своего успеха».

«И ты это терпишь?» – спросила она.

«Терплю. – Он улыбнулся. – Что поделаешь? Ему приятно, а от меня не убудет».

В этом весь Дэвид: он – сама доброта. Она была готова вечно благодарить за него Господа. Ей стало гораздо легче, она была почти счастлива. Почему она не обратилась к отцу Бейли раньше?

Дождь перестал, и она решила дойти до дому пешком, чтобы сэкономить на проезде. Она пересекла дорогу и оказалась под портовыми аркадами. Кирпичи, из которых были выложены своды, почернели от времени, рядом плескалась зеленая вода. Однако эта мрачная картина не произвела на Сару впечатления: она была частью общего запустения, о котором вспоминала лишь изредка, а чаще не замечала, так как была знакома с ним с младенчества.

Дорога шла вокруг дамбы и вела за город, туда, где стояли чудесные домики и где жизнь была безоблачна. Она уже много лет не бывала на природе. Глядя на крутой склон дамбы, она сказала себе: «Надо гулять с Кэтлин, вывозить ее из города, подальше от Улиц. Вполне можно делать это по воскресеньям, надо только поговорить с Дэвидом».

Она задумалась, но вдруг вздрогнула. Что-то привлекло ее внимание – из-за угла показался мужчина. Он шагал быстро, явно имея конкретную цель, а не шатаясь без дела. Он помахал рукой и перешел на бег. Она отвернулась и простонала:

– Нет!

Теперь ей придется идти с ним всю дорогу до дома. Вдруг ее отчим… Она облегченно зажмурилась. Негодяй в больнице, как она могла об этом забыть? Она стряхнула липкий страх, остановилась и стала ждать Джона.

– Как хорошо, что я тебя встретил! Дай, понесу твою сумку. – Он отнял у нее сумку, не дожидаясь согласия.

– Она пустая, – возразила было она.

– Ничего себе! – Он попробовал сумку на вес. – Откуда ты?

– Встречалась с Филис.

– Вот оно что! – Он шагал с ней рядом, стараясь попасть в ногу. – Как она поживает?

– Прекрасно.

– А я навещал Тэда Коббера. Он живет рядом с кладбищем, но мне захотелось пройтись, поэтому я решил возвратиться в обход. Хорошая тренировка! Мы с ним давние приятели. Сейчас ему одиноко – его не позвали на марш.

– Он уже в возрасте?

– Нет, одних лет со мной. Просто не прошел медкомиссию. Мы все проходили обследование. Еще удивительно, что среди нас нашлось двести здоровых лбов при такой-то жизни!

– Действительно, кто бы подумал!

Они несколько минут шли молча. Каждая из этих нескольких сотен секунд была для Сары наполнена сознанием его присутствия. Так всегда происходило, когда они оставались вдвоем. Ей хотелось нарушить молчание, но она не могла этого сделать. Сара испытала облегчение, когда он заговорил:

– Я ходил занять у него плащ-палатку. В свое время он увлекался велосипедными прогулками и ночевал под открытым небом.

– Но вы-то не будете ночевать в чистом поле?

– Нет, ночевки предусмотрены в различных зданиях. Но спать придется на голых досках, а плащ-палаткой можно хотя бы укрыться.

Он предвкушал намеченный на понедельник марш от Джарроу на Лондон, марш протеста против голода, и уже несколько недель ни о чем ином не мог говорить. Сара знала теперь имена основных организаторов марша не хуже, чем Мэй: Билл Рейли, члены местного совета Пади Скаллион, Симондс, Стаддик – представитель консерваторов, Гарри Стоддард – представитель лейбористов. Она знала также, что последние двое как деятели противоборствующих сторон были высланы вперед, чтобы приготовить прием марширующих в Харрогейте, Лидсе, Барнсли, Бедфорде, Лутоне и далее по маршруту.

Однако чаще всего на устах Джона была Элен Уилкинсон. Ее Сара никогда не видела и не могла представить ее обыкновенной: женщина, способная возглавить марш на Лондон, не могла быть обыкновенной. Женщина – депутат парламента – уже выдающееся явление. Нормальная женщина знает свое место, а драть глотку среди мужчин в парламенте – совершенно не женское занятие. Такого мнения придерживалась Сара.

Джон затих. Он уже не разглагольствовал о предстоящем марше, о тех, кто его поддерживает и кто ставит палки в колеса. Почему-то он не провозглашал желания вытереть пол дарэмским епископом Хемсли Хенсоном и не пел осанну епископу Джарроу Гордону, которого превозносил вовсе не за заслуги перед Церковью.

Посмотрев на Джона, Сара была поражена печальным выражением его лица, совсем ему не свойственным. Она привыкла видеть его агрессивным, желчным, циничным, взбодренным, шумным, но никак не печальным. Глядя прямо перед собой, Джон сказал:

– Перед выступлением в церкви Христа будет отслужен короткий молебен.

– Чудесно! – отозвалась Сара. Более глупого ответа нельзя было придумать, но другого у нее не нашлось.

– Ты придешь, Сара?

– В церковь?

– Да. – Он все так же глядел перед собой.

– Да… Хорошо, Джон, приду. Пускай Мэй зайдет за мной…

– Мэй не пойдет, мать тоже. У каждой свои причины. Мать не пересечет порога англиканской церкви, даже если от этого будет зависеть спасение ее или чьей-нибудь еще жизни. Что до Мэй, то она не верит ни в Бога, ни в человека. – Он сделал ударение на последнем слове. – Она усматривает нестерпимое лицемерие в посещении церкви перед маршем, поскольку все мы десятилетиями не показываемся в церкви или часовне. По-моему, она отчасти права. Но ведь этот марш не простой, во всяком случае, для меня. Люди движутся из Шотландии, из Камберленда, из Йоркшира и Уэльса, из Дарэма, но наш марш совсем особенный. Рансимен сказал, что правительство ничего не может сделать для Джарроу, что мы должны спасаться сами. Вот мы этим и займемся. Кое-кто не дойдет до цели на своих двоих, да еще в латаных башмаках.

Джон посмотрел на свои ботинки. Сара перевела взгляд туда же. Ботинки действительно недавно побывали в починке, на каждом красовалось по новой заплате, но они, как всегда, сияли. Джон не утратил своей обычной опрятности.

По ее телу пробежала теплая волна. Тело и рассудок вопреки ее воле прощали ему неприятности, которые он ей причинял. Забылись даже мгновения душевных терзаний, когда она, стоя на коленях в церкви, молила Господа о снисхождении. Ее даже посетила мысль, которую она сама немедленно обозвала дурацкой: ей захотелось стать ему матерью. За оболочкой напористого верзилы прятался мальчишка, и ему требовались сочувствие, внимание любящего человека, способного выслушивать его трескотню и убирать при этом волосы с его лба…

«Заботься о чистой совести. Пускай это станет целью твоей жизни, Сара. Чистая совесть!» Слова священника прозвучали у нее в голове, как гром небесный. Боже, но ведь она ничего не сделала, ничего не сказала! Просто, оказываясь с ним наедине, она всегда испытывает нечто вроде сочувствия. Сочувствие, и ничего больше! Он как будто преднамеренно вселял в нее это чувство, словно нуждался в ее защите… Джон нуждается в защите? Еще одна дурацкая мысль. Она заклеймила саму себя презрением. Он нуждается совсем в другом: повалить ее наземь и раздавить своей любовью. О, она отлично знала, чего хочет Джон! Об этом твердило ее тело, в то время как она мечтала стать ему любящей матерью! Значит, она была неискренна со священником? Нет, там, в церкви, у нее не было подобных мыслей. Они появлялись только в обществе Джона. Больше всего ей хотелось сейчас оказаться дома. Зачем она обещала ему прийти в церковь в понедельник, когда там не будет ни его матери, ни Мэй? Лично у нее тоже хватило бы поводов для отказа. Католикам нельзя участвовать в богослужении в чужой церкви, это грех; и тем не менее она согласилась согрешить. Отец Бейли был с ней так добр, а она… Домой, домой!

Они молча шли в ногу, глядя строго вперед. Потом Джон вернулся к теме, оставленной несколько минут назад.

– Каждый из нас относится к этому как к своему личному делу. Все как один стремятся, чтобы все прошло организованно, никому не хочется безобразий. Мы докажем тем, кто стращает нас беспорядками, на что мы способны. Так хорошо организованного марша не было уже многие годы. Север давно не показывал таких чудес организованности, готов поклясться. Петицию вручат парламенту достойные люди, а не безобразная толпа. Против нас меньшинство, за нас большинство. За нами – весь Тайнсайд, с нами будет шагать лорд-мэр Ньюкасла Олдермен Лок. Он не из тех, кто стоит в сторонке и твердит: «Каждый сам за себя». Нет, он заявляет: «Беды Джарроу – наши беды!» Знаешь, Сара… – Он обернулся к ней. – Многие как-то забывают, что сегодня мучаемся мы, но потом беда настигнет и их, если не преградить путь этой заразе.

Она не ответила. Он подождал немного и спросил:

– Тебе нехорошо?

– Нет, все в порядке. Просто надоел этот дождь.

Он опять смолк. Через некоторое время последовал вопрос:

– Ты была на этой неделе у врача?

– Да.

– Что он сказал?

– Чтобы я больше ела. – Она выдавила улыбку. – А я ответила, что не прочь похудеть. Сейчас худоба в моде.

Уже не стараясь глядеть в сторону, он тихо спросил:

– Скажи, Сара, твои тревоги не связаны как-то со мной? – Он поспешно выбросил вперед руку, не дав ей возразить. – Послушай меня! Не надо так артачиться! Я ничего тебе не сделаю, тебе совершено нечего бояться. – Он окинул взглядом окружавшее их открытое пространство, где все было видно, как на ладони. – Просто иногда ты заставляешь меня волноваться. Да, представь себе! Ведь ты ходишь сама не своя с тех самых пор, когда… – Он помотал головой и сквозь зубы процедил: – С того памятного Нового года. Если все дело во мне, то ты можешь успокоиться: ничего подобного больше не случится, ведь я дал слово. Скажи честно, ты из-за меня не находишь себе места?

Ее бросило в пот, струйки сбегали по груди и по подмышкам. Никогда еще ей так не хотелось выложить ему все как на духу! Но не достаточно ли откровенности для одного утра? Ее отчаяние было точь-в-точь как пена в бутылке: стоит вытащить пробку – и потока не остановить. В одном она не сомневалась: если открыть ему правду, то бедам с отчимом будет положен конец. Он проучит его по гроб жизни, а может, и заколотит в его гроб недостающий гвоздь, закончив благое дело, начатое безвестным молодцом…

При этой кровожадной мысли она содрогнулась. Еще одно последствие возможного искреннего признания не вызывало у нее сейчас сомнений: им придется сплотиться, между ними возникнут такие крепкие узы, каким не родиться при физической близости. Она не сумела бы полностью объяснить самой себе, почему ждет от Джона именно такой реакции, и довольствовалась ущербным объяснением: отпугивая ее отчима, он бы неосознанно превратился в борца за правое дело. К тому же он сделал бы ради нее то, чего не смог бы сделать Дэвид.

Она придала своему голосу и тону агрессивности, чтобы иметь щит, защищающий ее уязвимую душу.

– Зачем ты завел этот разговор? И почему ты воображаешь, что имеешь какое-то отношение к моему самочувствию? Это нахальство, Джон!

Ее глаза сверкали, подбородок метил в него, как острие копья, шаги ускорились, словно она захотела от него оторваться.

– Будет, будет, – примирительно проговорил он. – Подумаешь, спросил, что здесь такого? Ты не кипятись. Когда ты злишься, то становишься похожа на Мэй.

Она споткнулась.

– Вовсе я не похожа на Мэй!

– Действительно, не похожа. – В его глазах, обращенных на нее, читалась нежность. – Прости, я не должен был так говорить. Нет, ты, слава Богу, не Мэй.

В молчании они проследовали дальше. Начался район Улиц. Она свернула на улицу Камелий, он тоже. Он не простился с ней, не попросил разрешения заглянуть на минутку, а просто вознамерился проводить ее до дому.

В доме раздавался смех. Она постучала, послышались шаги, возня, и дверь распахнулась. Перед Сарой стояли Пол и Кэтлин, веселые и беззаботные, как и подобает детям.

Кэтлин уже разинула рот, чтобы крикнуть: «Мамочка!» – но, увидев Джона, совершила прыжок с порога ему в объятия, визжа:

– Дядя Джон, дядя Джон!

Можно было подумать, что они не виделись годы.

Джон отнес племянницу в дом. Та обхватила его руками и ногами и не хотела отпускать. Пол признался тетке:

– Мы разбили чашку и блюдце.

– Не мы! – возразила Кэтлин, выглядывая из-за головы Джона и возбужденно размахивая руками. – И не ты. Это я. Я бросила их в него, мама.

– Что ты сделала? Спусти ее, Джон.

Джон поставил девочку на пол. Сара, сурово глядя на дочь, спросила:

– Зачем ты бросила в Пола чашку и блюдце?

Кэтлин отступила к каминной решетке, уселась на нее и ответила:

– Просто так.

– Что за «просто так»? – Сара, хмурясь, обернулась к Полу. – Почему она в тебя бросалась, Пол?

– Полагаю, он это заслужил, – вмешался Джон, слегка подталкивая сына к креслу Дэвида.

Мальчик, глядя на Сару, ответил:

– Мы просто играли. Я ее дразнил.

– Не дразнил, а врал! – Кэтлин была возмущена. – Он сказал, мамочка, что ты любишь его сильнее, чем меня. Вот я и бросила в него чашку и блюдце. А они разбились о решетку. – Она показала пальчиком на медную перекладину. – Ведь он наврал?

– Я просто пошутил, тетя Сара.

Мальчик прятал глаза. Сара тоже избегала смотреть на него, на дочь и на Джона. Не могла же она успокоить дочь, сказав: «Конечно, я люблю тебя больше», – потому что это обидит мальчика, сына Джона. Поэтому она ответила:

– Ох, и отшлепаю я тебя в один прекрасный день, милочка!

Ей не пришлось долго искать выход из щекотливой ситуации. Как всегда при возникновении мелких и крупных преград, она сказала:

– Я приготовлю чай. Такой холод!

В понедельник утром Сара стояла перед мэрией Джарроу. Мэр проводил смотр участников марша – двух сотен бедно одетых, худых, зато чисто выбритых и опрятных мужчин. Потом процессия двинулась к церкви Христа. Сара пошла следом. Когда она входила в церковь, туда не впустили мальчика, шедшего впереди нее.

– Только жены и матери, – объяснили ему.

Сара испугалась, что остановят и ее, но все обошлось. Она села на заднюю скамью. Мэр города и члены городского совета расположились впереди. Епископ Гордон начал службу.

Сара впервые в жизни оказалась в некатолической церкви, и служба показалась ей чужой, потому что она за ней не следила. Ей было нестерпимо грустно. Вместе с тем она знала, что, будь у нее такая возможность, она бы с радостью присоединилась к маршу.

После богослужения все вышли из церкви. К Саре подошел Джон. Через плечо у него была перекинута свернутая плащ-палатка. Огромный рост сейчас только подчеркивал его худобу. Он тоже был возбужден.

– Ну, вот… – Так прощаются мужчины, уходящие на войну.

Она посмотрела на него, но ничего не сказала. Печаль вытеснила все остальные чувства. Пара справа обнялась на прощание; уходящие целовали жен, матерей, детей, а те висли на своих мужчинах, словно провожали их на смерть.

Она понимала, что должна что-то сказать, однако не могла передать свои мысли словами. В душе ее царила неразбериха, все тело ныло. Это была незнакомая боль, прежде она никогда не испытывала ничего похожего. На глазах у нее появились слезы, и лицо Джона показалось ей отражением в подернутой рябью воде. До ее слуха донеслись его прочувствованные слова:

– Сара, Сара!… – Он взял ее за руку. – Спасибо, что пришла. Ты не догадываешься, как много это для меня значит. Прощай, Сара.

Она не могла заставить себя произнести ни его имени, ни слов прощания. Однако в ее душе из хаоса рождалась сила, не поддающаяся доводам рассудка, не удерживаемая в узде правилами приличия. Их разделяли считанные дюймы, казавшиеся тысячами миль; для того чтобы до него дотянуться, ей предстояло преодолеть чудовищное расстояние, но она это сделала и прикоснулась губами к его жесткой коже рядом с уголком рта. Теперь колебался он; она не сомневалась, что он не посмеет до нее дотронуться, однако он крепко стиснул ее в объятиях. Когда она преодолела приступ дрожи, слепоты и вытянула шею, чтобы, стоя в толпе остальных женщин, разглядеть его, он уже вышагивал вместе с остальными.

Она поспешно смахнула слезы и, пользуясь преимуществами своего роста, нашла его глазами. Он тоже смотрел в ее сторону. Он не махнул ей рукой, а попрощался взглядом. Потом отвернулся с гордостью победителя.

Стоявшая рядом низенькая женщина всплакнула. Громко высморкавшись, она запричитала:

– Вы только посмотрите на них! Ходячие скелеты! Этот марш ничего не исправит. Верфи умерли, их уже ничто не вернет к жизни.

Из-за спины Сары последовало возражение:

– Пускай хотя бы попытаются. Ничего страшного, что не все думают об этом одинаково. До Лондона они доберутся уже настоящими скелетами, зато окрепнут духом. Будь я проклята, если это не пойдет им впрок!

Низенькая, устыдившись своего уныния, посмотрела на Сару и сказала:

– С вашим-то ничего не случится, вон какой он здоровенный и крепкий! Ему-то хоть бы что! Хетерингтон… Джон, кажется? Я слышала о нем от сына. А детишки у вас есть?

Сара лихорадочно соображала. Не успев все продумать до конца, она ляпнула:

– Дочка… Только он мне не муж.

– Не может быть!

– Брат…

– Понятно. – Женщина улыбнулась. – Как я сразу не догадалась? Вы друг другу под стать, оба – косая сажень в плечах. – Она улыбнулась еще шире.

Сара огляделась. Участники марша уже скрылись из виду; часть толпы последовала за ними, оставшиеся стремительно сбивались в кучки. Сара простилась с собеседницей и тут же оказалась лицом к лицу с женщиной, которая до того стояла у нее за спиной. Женщина, сузив глаза, рассматривала ее с величайшей пытливостью. Сара уже хотела идти, но ее остановил тихий голос:

– Столько лет обстирываю миссис Хетерингтон и только сейчас узнаю, что у нее есть дочь.

Сара набрала в легкие побольше воздуху и пролепетала:

– Я хотела сказать «брат мужа», но она… – Сара показала в сторону удаляющейся женщины. – Меня перебила.

– Понимаю. – Кивок головы. – Как поживает миссис Хетерингтон?

– Хорошо.

– Передайте ей привет от Ханны.

– Обязательно. Всего хорошего.

– До свидания.

Сара знала, что за вопрос вертелся у Ханны на языке: «Где, в таком случае, его жена? Почему не пришла его проводить?»

Она решила не ехать на автобусе, а пройтись пешком, словно так проще было заглушить голос, звучавший у нее в голове: «Ты сумасшедшая, сумасшедшая, сумасшедшая!» Она прошла добрую половину пути, прежде чем решилась возразить: «Но я люблю Дэвида!»

«Именно это ты и доказала, поцеловав Джона у всех на глазах».

«Какое это имеет значение? Ровно никакого! Он выглядел таким одиноким. Он совсем один, у него нет ни одной близкой души».

«Та женщина считает иначе. Она знает, что у него есть жена. И мать. Так что ты совершенно спятила. Теперь тебя будет преследовать не только папаша, но и сплетни. Достаточно было на нее посмотреть, чтобы понять, что это прожженная кумушка».

Сара остановилась перед мостом, глядя на скользкие берега речушки, бегущей в сторону Тайна. Она чувствовала себя бесконечно уставшей, так что ее рассудок был не в состоянии создать какое-либо прикрытие, отвести беду от Джона и от нее. Джон казался ей магнитом, к которому тянулось все дурное, что таилось в темных глубинах ее естества.

Отец Бейли учил ее заботиться о чистой совести. Отец Бейли добр. С другой стороны, отец О'Малли говорил, что из смешанного брака никогда не выйдет ничего хорошего. Отец О'Малли умен. А что скажет она сама? В мучительный знак вопроса скручивалась черная грязь по берегу реки, такая знакомая Саре по ночным кошмарам, когда она упорно засасывала ее в самую топь. Сейчас, при свете дня, она могла сопротивляться. Однако голос, ответивший на вопрос, прозвучал неуверенно:

«Я никогда не причиню зла Дэвиду. Никогда!»

Она уверенно зашагала домой. Дороге, казалось, не будет конца, как простершимся впереди годам.