Слепые жернова

3

Круглые часы на стене показывали без одной минуты двенадцать. Дэвид смотрел на человека по другую сторону длинного конторского стола, машинально наводя порядок на своем рабочем месте. Сначала он закрыл и убрал в ящик две тетради, потом очистил перо ручки, которую вернул в стояк рядом с чернильницей. Стрелка на часах продвинулась на полминуты. Дэвид закрыл журнал, смял несколько грязных промокашек и бросил их в корзину под столом. Поднявшись, он снял с крючка пиджак, поправил галстук, поставил стул строго над корзиной и опять взглянул на человека, продолжавшего делать записи в журнале. Часы пробили двенадцать раз.

– Вы не возражаете, если я переговорю со своим отцом, мистер Батти?

Мистер Батти поднял глаза, но не на подчиненного, а на часы и со значением промолвил:

– Ах, двенадцать!…

Дэвид покраснел и объяснил виноватым тоном:

– У меня есть кое-какие дела… – и осекся.

– Ступайте, он наверняка еще на месте.

Это замечание, интонация, с какой оно было сделано, приподнятые брови – все было упреком Дэвиду, подгонявшему стрелки часов. Торопясь по коридору, Дэвид размышлял о том, как бы он реагировал на старину Батти, если бы не боялся лишиться места. Очень возможно, что точно так же, ибо терпеть не мог неприятностей, ссор, трудных ситуаций. Порой он жалел, что не похож на брата Джона.

Ему навстречу появились двое людей. Один примерно его возраста, другой лет пятидесяти, а то и старше. Молодой спросил:

– Идешь сегодня днем на матч, Дэвид?

– Нет, сегодня у меня не получится.

Его отец трудился в кабинете, где помещалось три стола. Подняв глаза от журнала, он сказал:

– Привет! Отмучился?

– Да. – Дэвид глядел на сидящего за столом отца и тер подбородок. – Не мог бы ты предупредить мать, что я буду позже, только после двух?

– Сам знаешь, как она относится к испорченным обедам.

– Что поделать…

Стенли Хетерингтон снял очки и посмотрел на сына, часто мигая.

– Значит, продолжаешь?

– Конечно.

– Какое там «конечно»! Тебя в это втравили. Мы с твоей матерью не верим, что ты сделал этой особе предложение. Мать вообще не сомневается, что до этого не дошло. Бредли – змея подколодная, а не человек. Я знаю его много лет. Он никогда не работал и не хотел работать. Помню, каким он был здесь, в доках: крыса, вечно подстраивающая всем гадости, зато торговался так, что дух захватывало. Единственный порок, которого он лишен, – пьянство, но это делает его только хуже. Если человек набедокурил во хмелю, его еще можно простить. Нет, этот Бредли – очень дурной человек. Послушай меня! – Он погрозил сыну пальцем. – Не дай себя ни во что втянуть! Знаю, знаю… – Провел рукой по лицу. – Она очень хороша собой, но никогда не забывай, что жениться приходится не только на девушке, но и на ее семье. И потом, справедливо ли это будет в отношении матери?

– Ты ведь знаешь, что думает по этому поводу мать: что из двух зол это меньшее. Зачем закрывать глаза на очевидное?

– Да, наверное, это так. – Отец уронил голову, но тут же резко поднял глаза и спросил: – Но ты хотя бы обещаешь, что не перейдешь в католичество?

– Не перейду. Только я не пойму, отец, почему это тебя так тревожит.

– Моя вера или ее отсутствие не имеет к этому ни малейшего отношения. Одно я знаю твердо: если они под тем или иным предлогом превратят тебя в католика, то с тобой будет покончено: твоя душа перестанет тебе принадлежать. Богом клянусь, так оно и будет.

– Но ведь я и не собираюсь…

– Это ты сейчас так говоришь, но посмотрим, что ты запоешь, когда за тебя возьмутся их священники. Можешь мне поверить, я наблюдал за их действиями. Ты должен взглянуть без завес на глазах на все аспекты своего будущего положения. Она из плохой семьи, католичка. Пойдут сплетни; от них, правда, и так некуда деться, потому надо глядеть правде в глаза, Дэвид. Встречаться с девушкой. из самых низов – это ошибка. Не могу себе представить, чтобы из этого вышел толк, хотя должен признать, что внешне она вполне мила. Просто на нее надето слишком много упряжи, которая тянет ее назад, в их клоаку.

– Все равно я на ней женюсь.

Стенли закрыл глаза. Посидев немного так, он протер очки, неторопливо заправил дужки за уши и молвил:

– Что ж, выходит, больше и говорить не о чем?

– Прости, папа.

– Знаешь, не надо беспокоиться, что ты сделаешь больно мне или даже матери, хотя она приняла это более стойко, чем я ожидал. – Он дернул головой. – Но ты прав, говоря, что она так к этому относится потому, что ей невыносима мысль, что может получить продолжение та, другая история. Ты сам – вот о ком здесь нужно в первую очередь позаботиться. Супружество – дело долгое и нелегкое, как бы ты сейчас к этому ни относился. Сегодня ты любишь человека, а завтра на дух его не переносишь… Ладно, уйди с глаз, а то я, чего доброго, наговорю лишнего. Иди.

Дэвид развернулся и медленно вышел из кабинета. Забрав из гардероба плащ и фетровую шляпу, он покинул судостроительную контору и немного постоял на тротуаре. Вокруг кипела обычная субботняя толчея. Счастливчики, имевшие работу, валом валили из ворот доков и расходились по многочисленным барам, расположенным напротив, или поднимались на дамбу, чтобы поверху поспешить на станцию. Здесь, наверху, всегда было черно от людей, которые стояли по одному и кучками, бранясь помалкивая, в надежде, а кто и в молитве, что юр падет на них, что подвернется хоть какая-то работа. Подработать хоть раз в неделю – и то было подспорьем, что уж говорить о горьком чувстве ей ненужности…

Дэвид никогда туда не поднимался, но улавливал чувства, обуревающие людей в доках, в Джарроу, во всем Тайнсайде, во многих частях страны. Впрочем, сегодня это чувство, хотя и присутствовало, подавлялось другим – его голова была полна мыслей о Саре, о предстоящей встрече с ней, о беседе и попытках ее утешить.

Он побрел через дорогу, на конечную остановку, отстаивал свои положенные пять минут трамвай, и собрался было подняться на площадку, когда кто-то хватил его за руку и потянул назад.

– Куда это ты?

– В Шилдс.

– В такое время? А как же семейный обед?

Дэвид стоял на тротуаре и молча смотрел на брата. Джон Хетерингтон был на пару дюймов ниже Дэвида ростом, зато раза в два шире. Подобно своему дяде, он имел почти квадратную физиономию и широко поставленные карие глаза, смотревшие хмуро. Рот и ноздри были у него чрезмерно широки. Нос как будто портил его лицо – с таким носом никак нельзя было называться красавцем, зато вся его внешность привлекала внимание, и люди, впервые его увидев, всегда на него оглядывались. Смежив набрякшие веки, он сказал:

– Что-то у тебя нездоровый вид. Никак прихворнул?

– Нет, со мной все в порядке. Дай-ка я тебе расскажу, в чем дело…

Пока Дэвид собирался с духом, Джон сказал:

– Значит, что-то да есть? Валяй, выкладывай, только не тяни, я хочу уехать на этом трамвае.

– Я женюсь.

– Что?! – Джон задал вопрос с ходу, не поверив Дэвиду. Тут же опомнившись, он недоуменно бросил: – Не может быть! Неужели ты такая размазня? Это же самоубийство! Сам знаешь, как к этому отнесется мать…

– Речь не об Эйлин.

– Не об Эйлин? – Джон широко раскрыл глаза и двинул Дэвида кулаком в плечо. – Неужто о той штучке с задов, о которой все болтают? Но ведь ты знаком с ней всего две недели!

– Нет, гораздо дольше.

– Вот это да! – Джон набрал в легкие побольше воздуху и распахнул пальто. – К чему такая спешка?

– Знаешь, я тороплюсь. Вот заглянешь домой – и обо всем узнаешь. По крайней мере о событиях вчерашнего вечера.

– Это от меня никуда не денется. Главное, Дэви, не дай себя облапошить. – Джон посерьезнел, его карие глаза потухли. – Прислушайся к моим словам, парень, я знаю, о чем говорю. Раньше я, сам знаешь, помалкивал, потому что считал, ты сам разберешься, что к чему. Как постелешь, так и поспишь – до чего удачная поговорка! Учти, женитьба может оказаться таким адом, от которого самим чертям станет тошно. О да! – Джон понизил голос. – Знаю, знаю, бывают чудесные пары, не разлучающиеся по десять, двадцать, тридцать, сорок, пятьдесят лет. Мы оба о них наслышаны. Но потрудись задать себе вопрос: кто-нибудь из них хотя бы на минутку задумывается о жизни? Чаще всего они живут вместе из-за дома, обстановки; это не жизнь, а совместное существование. Знаешь, что такое стандартный муж? Хлебная карточка!

– Прости, Джон, мне пора. Не пропустить бы трамвай. – Дэвид указал на кондуктора, поднимающегося на подножку. – Увидимся.

– Ладно, ладно.

Они переглянулись. Потом Дэвид развернулся и одним прыжком оказался в трамвае.

Когда Джон открывал рот, унять его было невозможно. Он мог разглагольствовать на любую тему. Вечно он разбирал все «за» и «против», причины и следствия, усложняя простейшие вещи. Но когда он сравнивал брак с кромешным адом, то, несомненно, имел в виду собственный брак. Раньше Дэвид не знал, что брат мучается. Для него не были секретом раздоры Джона и Мэй, но Мэй – женщина с характером… Оба были неуживчивы. Мэй возражала против увлечения политикой, забастовок и жизни на пособие по безработице, потому что, подобно половине женщин в городе, опасалась, как бы следующая мужнина получка не оказалась последней.

Кромешный ад… Нет, он не мог представить адом свою жизнь с Сарой. Сара не такая. Но почему отец говорит, что любовь может длиться одно мгновение? Боже, почему бы им всем не придержать языки и не позволить ему поступить по-своему?

Спустя полчаса он стоял перед витриной магазина. Когда в магазине осталась всего одна покупательница, он вошел. Сара заметила его, отдавая покупательнице сдачу, и вздрогнула. Покупательница оглянулась и улыбнулась, смекнув, что к чему.

Он стоял в долине между двух холмов, образованных полками со стеклянными кувшинами, и смотрел на Сару. Вид у нее был болезненный: глаза не покраснели, но припухли, лицо, которое он всегда сравнивал с солнцем, выражало скорбь. То обстоятельство, что девушка, которой предстояло стать его женой – да, женой! – оказалась во власти эмоций, больше всего вселяющих в него страх, вызвало у него злость – очень редко посещавшее его чувство. Его голос хлестнул ее, как кнут:

– Когда вы заканчиваете?

Она не посмела поднять на него глаза. Сейчас ей больше, чем когда-либо, хотелось умереть, провалиться сквозь землю. Унижение лишило ее последних остатков гордости, за которые она отчаянно цеплялась, чтобы окончательно не увязнуть в топи Пятнадцати улиц.

– Вы пойдете обедать? Ответьте же мне, Сара!

– В час дня… – Это был даже не лепет, а стон.

Он настойчиво прошептал:

– Сара, Сара, взгляните на меня!

Она не подняла головы, а стала смотреть в сторону, теребя и скатывая в шарики какие-то бумажки из коробочки.

– Осталось всего десять минут. Я подожду за дверью.

В три минуты второго с этажа, где располагалось хозяйское жилище, спустилась миссис Бентон. Сара, заталкивая пустые коробки в угол подсобки, взволнованно произнесла:

– Мне надо кое-что купить. Если не возражаете, я пообедаю сандвичами в парке.

Сара ощутила на себе взгляд хозяйки. Миссис Бентон не любила сама обслуживать покупателей. Сара полагала, что, будучи владелицей магазина, она считает это ниже своего достоинства. Редко бывало так, чтобы миссис Бентон выстояла за прилавком целый час, отводившийся ее продавщице на обеденный перерыв. Чаще всего уже в четверть второго она появлялась в подсобке со словами: «Там пусто. Поднимусь-ка я наверх. Если кто-нибудь появится, вызови меня». Сара никогда ее не вызывала – она дорожила своим местом. Редкие девушки зарабатывали по 18 шиллингов 6 пенсов в неделю, не марая рук. Конечно, двенадцатичасовой рабочий день – это не сахар, но Сара не роптала.

Даже не глядя на хозяйку, она знала, что та недовольна. Свидетельством недовольства миссис Бентон всегда было молчание. Сара набросила пальто, нахлобучила шляпку и, пискнув: «Я ненадолго», – шмыгнула в заднюю дверь.

Она семенила, опустив голову, и не замедлила шага, когда ее нагнал Дэвид. Она знай себе спешила к приморскому парку.

– Не надо так!

Он уже шел рядом, наклоняясь к ее уху.

– А как надо?

В ее еле слышном вопросе уже заключался ответ.

Они молча шли рядом, пока не показалась пустая парковая скамья. В этот час в парке было почти безлюдно. Сара нарушила молчание первой. С опущенной головой, уставясь на свои сцепленные пальцы, она выдавила:

– Простите…

– Посмотрите же на меня, Сара!

Он схватил ее за руки и стал настойчиво тянуть их к себе, чтобы принудить ее поднять голову, однако она упиралась. Тогда он сказал:

– Я много лет наблюдал за вами. В первый же вечер, когда я подошел к вашей витрине, я принял решение жениться на вас. Единственное, что мешало мне сделать предложение, – моя застенчивость. Ждать помощи от вас не приходилось.

– Не надо, не надо! – Из-под ее сомкнутых век бежали слезы.

– Сара, Сара! – Он прижал ее руку к своей груди. – Дорогая, любимая! Сара, дорогая, перестаньте! – Он нашел платок и ласково вытер ей лицо, бормоча: – Перестаньте, Сара, дорогая, перестаньте…

– Он… Он сказал, что вы были… ошарашены. Что он преподнес вам… хороший сюрприз… – Теперь она частила, торопясь избавиться от этих неимоверно тяжких слов.

– Кто все это наговорил? Ваш отец?

– Да.

– Да, я был ошарашен – его видом и тем, как он все это изобразил. Но я сразу ответил, что собираюсь на вас жениться. Так прямо и сказал. – Он потянул Сару за руку. – Поверьте, Сара, именно так!

– Там еще была ваша мать…

– Да, была. Пришла, услышав голоса.

Еще ниже опустив голову, она спросила:

– Он устроил скандал?

– Вовсе нет! – уверенно ответил Дэвид. – Он был спокоен. Более того, он был воплощением здравомыслия. Если бы я не был наслышан о нем раньше и впервые с ним встретился, то принял бы его за вполне разумного человека. Но слухи о нем дошли даже до нашей стороны…

– Что вы ему сказали?

Она наконец-то подняла голову и заморгала, чтобы избавиться от слез.

– Я открыл дверь… Все получилось так внезапно… Он начал так: «Что я слышу? Вы собрались жениться на моей дочери?» Честно говоря, я на минуту остолбенел. – Он крепко сжал ее руку и снова притянул к своей груди. – Он облек в слова то, что с момента нашей встречи не выходило у меня из головы, но от неожиданности я сначала не ног сообразить, как ответить. Потом он спросил: Вы сделали ей предложение?» Тогда я почуял, что дело неладно, вспомнил слова мальчишки о том, как он избивает вашу сестру, и предложил ему войти. В прихожей он сказал: «Я задал вам вопрос». Я ответил: «Да, я просил ее выйти за меня замуж». Тут появилась мама. С ней он общался очень вежливо. «Я заглянул к вашему сыну, потому что моя дочь сказала, что он сделал ей предложение…»

– А ваша мать промолчала, да? – Сара слизнула слезинку с губы. – Она была настолько сражена, что не нашла слов. Ведь она знала, что вы предупредили бы ее, если бы действительно сделали мне предложение.

– Нет, вы слушайте дальше. Я сказал ей, что сделал вам предложение и собирался поставить ее в известность… несколько позже. Мол, я ничего не хочу от нее скрывать. Сегодня вечером пригласил бы вас на чай и…

– А она вам не поверила.

– Почему вы твердите одно и то же?

– Очень просто! – Она отодвинулась и безуспешно попыталась высвободить руку. – Он пересказал мне все слово в слово, ничего не упустил.

Она покачала головой. Безобразная сцена, разыгравшаяся накануне вечером, снова предстала перед ее мысленным взором во всей красе – в сотый, наверное, раз за успевшие с тех пор пройти несколько часов. Она лежала в постели с Филис, когда он пинком распахнул дверь и вырос на пороге, вопя в темноту:

«Чуть язык не проглотил от удивления и до смерти перепугался! Ну да, сделал предложение… Но почему он так ответил? Да потому, что догадался, что я расскажу о его намерениях его матушке. Тут он попал в самую точку. Учти, толстопузая, тебе не затащить такого типа, как он, под венец. Опозорит и бросит, тогда ты вспомнишь мои слова!»

Улица притихла; и Янги, и Рэтклиффы затаили дыхание, прислушиваясь, хотя для того, чтобы услышать его крик, им и всем остальным соседям не нужно было напрягать слух. Те, кто что-то упустит, уже на рассвете получат дословный пересказ.

Гораздо позже, когда от страдания и стыда, казалось, расплавилось все тело, скорчившееся в унижении, до ее слуха донесся отдаленный бой городских часов. Было уже три часа ночи. Филис, забыв о собственных муках, крепко обняла сестру и зашептала:

«Не уступай ему! Он только того и хочет, чтобы ты сломалась и приползла к нему на брюхе. Неужели ты не понимаешь, почему он над тобой измывается? Он сам тебя домогается, вот почему!»

От этих слов Сара дернулась, как от удара током, но Филис продолжала со свистом шептать:

«Мать все знает. Тебе надо собрать вещи и сделать ему ручкой. За мать не беспокойся: когда они останутся нос к носу, он волей-неволей возьмется за ум. Представляешь, вчера утром у него за подкладкой пиджака лежало три фунта! Он забыл пиджак на спинке стула, а я с утра спустилась и пошарила. Он на этой неделе делал ставки на скачках. Держу пари, у него есть денежки… Так что не беспокойся за мать, лучше делай ноги, потому что я…»

– Посмотрите на меня, Сара!

На этот раз она повиновалась. Его взгляд был полон ласки, доброты, любви, и у нее защемило сердце при мысли, что она все это теряет.

– Я люблю вас, Сара, люблю так сильно, что мне не хватает слов, чтобы поведать о своем чувстве… Ответьте: если бы вчера по дороге домой я предложил вам выйти за меня замуж, что бы вы ответили? Только честно!

– Я бы… ответила согласием.

– Потому что вы меня любите?

– Да.

– О Сара, это прекрасно! Но если начистоту, то что вы во мне нашли? Я ведь так, ни то ни се. – Он улыбнулся. – Если бы вы увлеклись, скажем, моим братом Джоном, это еще можно бы было понять, но я!… Я никогда ничего не добьюсь. С меня довольно моей наезженной колеи, я не выберусь из нее до самой смерти. Главное, чтобы рядом были вы!

Благодаря этому шутливому описанию его характера вся картина предстала перед Сарой в ином, более радужном свете; к ней стали возвращаться силы, на костях оживали мышцы. Все ее существо наполнилось неведомым раньше блаженством. Ей захотелось прижаться к нему, спрятать голову у него на груди и забыться; забытье – вот единственное, к чему она сейчас стремилась. Но при мысли о его матери она встряхнулась. Она не сможет смотреть в глаза его матери; отцу и дяде еще куда ни шло, но не матери… Почти ни на что не надеясь, она пролепетала:

– Твоя мать… Все бесполезно – я не смогу перед ней появиться.

– Мама?! – Он скорчил потешную гримасу. – Она как раз все понимает лучше других. Послушай, Сара! – Он схватил ее за плечи. – Мама хочет, чтобы я на тебе женился. У нее есть на то свои причины, о которых я пока не стану тебе говорить, но она хочет именно этого, несмотря на твоего папашу.

– Он мне не отец, а отчим. – Это было единственное, чем она еще могла гордиться, – отсутствие родства между ней и Патом Бредли.

– Отчим? Очень рад, что это так. В общем, несмотря на него и его давешнюю ругань… Хотя я не отказываюсь от своих слов: он появился и исчез спокойно. В общем, так или иначе для нее желательно, чтобы я на тебе женился. Если хочешь знать, мне кажется, ты пришлась ей по душе. Ей мало кто нравится. Таких людей, как она, называют замкнутыми, скрытными, трудными, но она очень хорошая мать, к тому же ты ей понравилась. Я очень хорошо ее знаю – лучше, чем родного брата, чем отца, и могу отвечать за свои слова. – Он снял руки с ее плеч и прижал ладони к ее щекам, приподняв ей голову. – Ты помнишь, что сегодня мы едем в Ньюкасл? Так вот, поездка отменяется. Вместо этого я веду тебя к себе домой. Я сказал матери, что приведу тебя, и она ждет. Когда ты закончишь, я приеду за тобой, и мы отправимся к нам.

– О Дэвид, Дэвид!

Она упала ему на грудь и так разрыдалась, что ее дрожь передалась ему. Снова ему пришлось вытирать платком ее лицо: вокруг глаз, у носа, вокруг губ. Он не отрывал взгляда от ее губ, словно в них было что-то завораживающее. Потом его ладони зажали ей уши. Он притянул Сару к себе. Ее шляпка покатилась по траве. Они слились в поцелуе.

Никого не стесняясь, они целовались, сидя в разгар субботнего дня в приморском парке. Этого было достаточно, чтобы покрыть свои добрые имена позором. На парковой скамейке можно проливать слезы, но не целоваться. Эта мысль посетила ее на мгновение и тут же растаяла. Ерунда! Ничто в целом мире не значило сейчас ровно ничего, кроме него, Дэвида, – мужчины, сделавшего ее своей избранницей.