Слепые жернова

Часть первая
1

Мне надо было заранее приготовиться…

– Непонятно только, каким образом.

– Мама должна была обо всем меня предупредить.

– Откуда ей было знать, что тебе предложат к чаю фрукты? И потом, ты, кажется, говорила, что правильно орудовала вилкой.

– Я чувствовала себя такой неуклюжей… Просто ужас какой-то!

– Что на тебя нашло, Сара? Какая-то вилка, фрукты… Господи, окажись я на твоем месте, я бы думала не про всякую чепуху, а о том, какое произвела на них впечатление. Вот что важно!

– Я об этом и толкую. Что она обо мне подумает, раз я не отличаю вилки от лопаты?

– Да выбрось ты это из головы! Лучше расскажи, какой у них дом, вообще все.

– Чудесный, просто чудесный! Ты и представить себе не можешь, Филис!

Сестры сидели на самом краешке кровати, но матрас все равно провисал, и они едва не валились друг на дружку. Они многозначительно переглядывались: одной не терпелось поделиться впечатлениями и поплакаться на унижения, пережитые за воскресным чаем, когда она продемонстрировала отсутствие манер, другой хотелось погреться в лучах славы, выпавшей на долю старшей сестры.

– Стол под красивой скатертью, все в тон, фарфор и прочее, всякие там ножички и вилочки… Ничего, я разобралась, что к чему. – Сара скорчила рожицу, а потом улыбнулась, и от ее улыбки все засияло, словно в грязное окошко заглянул солнечный луч. – Представляешь, они едят не в кухне, а в столовой!

– Потому что дом угловой. Он вдвое просторнее других.

Сара кивнула.

– В гостиной на полу ковер, там тебе и пианино, и стеклянный буфет с фарфором. Видела бы ты всю эту красоту, Филис!

– А наверх ты поднималась?

– Да, она отвела меня наверх, раздеться.

– Догола?

Филис пихнула Сару в плечо, и они разлетелись, как мячики, но тут же снова повалились одна на другую, увлекаемые матрасом.

– Попридержи язык, Филис. – Глаза Сары сияли, она делала над собой усилие, чтобы не рассмеяться. – Так у них принято. Между прочим, у них там туалет со сливом.

– Не может быть!

– Представь себе.

– Наверное, ты вся вымокла?

– Что еще за глупости?

– Никакие не глупости: один раз я села на такой и дернула за цепочку. Ну и окатило же меня!

– Экая ты дурочка, Филис! Сначала надо встать, а уж потом дергать.

– Теперь-то я знаю… Давай дальше. Небось вас оставили в гостиной вдвоем, чтобы вы там миловались?

На сей раз толчок последовал от Сары, да такой сильный, что Филис оказалась на полу. Но уже спустя минуту сестры снова сидели на кровати, обнявшись и раскачиваясь.

Когда они успокоились, лица у обеих были мокры – хохот довел их до слез.

– Вообще-то я не удивилась бы, если бы они именно так и поступили. Он у тебя как будто не из тех, кто тянет резину. Вы встречаетесь всего-навсего три недели, а он уже приглашает тебя к себе домой! Возьми Мэй Коннор: она встречается со своим Гарри Виллисом уже полгода, но он и близко не подпускает ее к матушкиной двери, хотя считается, что у них все на мази.

– Что ты сравниваешь? Просто Гарри не намерен приводить Мэй к себе домой.

Филис поерзала на кровати, задрала ноги и заявила:

– О тебе болтают все соседки. Стоило тебе свернуть за угол, а мамаша Рэтклифф уже тут как тут, говорит матери: «Какая красотка сегодня ваша Сара!» – Филис опять поддела сестру локтем и показала ей язык. – Старая змея только и ждет, чтобы показать клыки. Хочешь знать, что она ляпнула потом?

Девушки посмотрели друг на друга.

– Наверняка я уже слышала все эти гадости.

– Нет, этой ты еще не слыхивала. «Мы теперь одна семья!» Представляешь? – Филис подобрала верхнюю губу, обнажив крупные белые зубы, выпятила подбородок и, удачно подражая виду и говору соседки, прогнусавила: – «Сама знаешь, Энни, из этого все равно не выйдет ничего путного. Слишком мы тут никудышные». Заметь, «мы»! «Мы теперь – одна большая семья». А кто совсем недавно смотрел на нас сверху вниз? «Такие зазнайки, как Хетерингтоны, никогда не принесут в нашу клоаку обручального колечка». Так и заявила.

– Кто говорит об обручальных кольцах? – хрипло, с вызовом проговорила Сара.

– За что купила, за то и продаю. Конечно, она не забыла напомнить, что Хетерингтоны – из нонконформистов. А перед тем, как спохватиться и удрать к своему кипящему чайнику, произвела последний выстрел. «Теперь, – говорит, – у вас на крылечке вечно будет торчать священник».

– Ну ее к черту!

Сара встала и подошла к окну.

Филис, глядя ей спину, молвила:

– Что за выражения, Сара? Кто клялся на образе Девы Марии больше никогда в жизни не браниться?

Сара, не оборачиваясь, смотрела сквозь кружевные занавески на лес дымоходов напротив. Все ее существо было переполнено гневом, и не только под влиянием момента, но и в итоге многолетних размышлений и попыток вслепую вырваться из порочного круга. Минуло уже десять лет, десять лет внутреннего несогласия, с того дня, когда ее впервые осенило: вся ее жизнь пройдет здесь, в беднейшей части квартала под названием Пятнадцать улиц. Тогда она сильно простудилась, и мать влила в нее едва ли не полбутылки микстуры. От такой слоновьей дозы у нее пошла кругом голова, начались видения, большинство из которых она с тех пор позабыла. Лишь одна картина прочно засела в голове – Грязь, так она окрестила про себя ту галлюцинацию. Ей представилось море грязи, вроде того, что простиралось примерно в миле от их дома, в котором увязли не только они с матерью, Филис и их новый отчим, но и все остальное население Пятнадцати улиц; все до единого стояли по шею в грязи и все, Сара в том числе, знали, что надежды выкарабкаться нет и в помине. Тем не менее попытки спастись не прекращались. Одни помогали ближним, другие, вроде соседушки, миссис Рэтклифф, опирались ладонями о головы товарищей по несчастью, окончательно топя их в нечистотах.

– Ненавижу ее! – Сара снова посмотрела на Филис. – Для нее единственная радость – когда над нами измывается отчим. Но ничего, она у меня еще попляшет. Вот увидишь, я отсюда вырвусь.

Она решительно кивнула, и Филис ответила ей таким же кивком, проговорив еле слышно:

– И я с тобой.

Они опять уселись рядышком, и Сара спросила уже без всякой злобы:

– А как же мать?

Филис, балансировавшая на железной раме кровати, подобралась и ответила:

– Ей тоже хочется, чтобы мы как можно быстрее убрались с глаз долой. Пока мы тут, скандалам не будет конца.

– Она тебе так прямо и сказала?

– Нет, конечно, но она сумела бы его утихомирить, если бы мы не мешались под ногами. – Филис вздохнула, закинула голову, тряхнула длинными светлыми волосами и, держась обеими руками за раму и глядя в потолок, мечтательно произнесла: – Как бы мне хотелось, чтобы у меня была такая же грудь, как у тебя!

Сара вздрогнула. Слова сестры вызвали у нее одновременно негодование и неудержимое желание расхохотаться. Она встала и, опершись спиной об узкий подоконник, взглянула на оставшуюся сидеть Филис, пытаясь в очередной раз проникнуть в ее переменчивый характер. Филис всегда меняла не только тему разговора, но и саму манеру говорить настолько стремительно, что оставалось только таращить глаза.

– Забирай, мне не жалко.

– Им только грудь и подавай.

– Я уже советовала тебе попридержать язык.

Желая скрыть смущение, Сара подобрала занавеску и положила ее край на подоконник.

– Я серьезно. Говорю же, что наблюдала, как ты шагаешь по улице и сворачиваешь за угол. Видела я, как глазеют на тебя мужчины. Иногда им бывает интересно рассматривать твои ноги, иногда – лицо, но все равно их глаза возвращаются к твоей груди.

– Филис! – Упершись одним коленом в кровать, Сара обеими руками схватила сестру за плечи и прошипела: – Прекрати такие речи! Тебе всего семнадцать лет, а ты позволяешь себе то же самое, что уличные кумушки!

Кровать заходила ходуном. Шуточная борьба продолжалась до тех пор, пока пружины не расскрипелись вовсю и Сара не взмолилась:

– Немедленно уймись! Того и гляди разбудим мать.

– Ничего не могу поделать: не растет у меня, хоть плачь!

Обе лежали навзничь, задыхаясь от смеха.

– Делать ничего не надо, у тебя и так кое-что имеется.

Возня возобновилась, пружины опять подали голос.

– Ты хоть знаешь, что должна сходить исповедоваться?

– Почему?

– Потому что ведешь такие разговоры.

– Ах, Сара, в некоторых вещах ты еще совсем дитя. Неужели ты бы на моем месте обсуждала с отцом Бейли свой бюст?

Сара поднялась с кровати. Борьба продолжалась, только теперь это была внутренняя борьба. Она длилась уже очень давно. Ей хотелось громко высмеять нелепое предположение Филис, но в то же время она знала, что в нем нет ничего смешного: если бы вина за нечестивый разговор про грудь лежала на ней, она бы обязательно покаялась в дурных мыслях.

Пока она стояла в задумчивости, внизу хлопнула дверь. От этого звука Филис тоже соскочила с кровати.

– Давай ложиться, – шепотом поторопила она сестру.

Они стали одновременно раздеваться, хотя на пространстве в два квадратных фута между стеной и железной койкой это казалось невозможным делом. Стоило им синхронно нагнуться, чтобы подобрать брошенную на пол одежду, и они столкнулись ягодицами, что вызвало у Филис смешок. Сара, вешая свою одежду на крючок за дверью, приложила палец к губам, призывая ее к молчанию. Потом они так же синхронно опустились на колени, осенили себя крестным знамением и зашептали молитву.

Сара, удерживая пружины матраса от предательского скрипа, дождалась, пока Филис осторожно заползет на свое место у стены, и только потом ослабила нажим. Наклонившись к сестре, она услышала ее шепот:

– Он огорчится, что мы дома; придется ему поискать другой повод, чтобы побушевать.

Сара кивнула и тихо прошептала:

– Спокойной ночи.

– Спокойной ночи, – отозвалась Филис.

Обе легли на спину и уставились в потолок.

Летние сумерки долго не уступали места ночи. Было всего десять часов вечера, к тому же воскресного. Парочки в такой вечер еще продолжали прогуливаться, но сестрам полагалось ложиться рано, словно несмышленым детям. Сара полагала, что семнадцатилетняя Филис еще может это терпеть, но никак не она: ведь ей девятнадцать, нет, скоро двадцать лет! Она вытянула свои длинные ноги и, прикоснувшись пальцами ног к задней перекладине койки, прикусила нижнюю губу и крепко зажмурилась.

В памяти всплыла во всех болезненных подробностях сцена за столом у Хетерингтонов. Ей снова стало жгуче стыдно за свое неумение пользоваться вилкой, но стыд сняло как рукой, когда она, широко распахнув глаза, подумала: из этого все равно ничего не выйдет, потому что они сектанты.

Она с самого начала знала, что все тщетно. На что надеяться католичке и нонконформисту? Если бы он принадлежал к англиканской церкви – еще куда ни шло, а так между ними высился еще более непреодолимый барьер, чем разница в социальном положении. Пускай Хетерингтоны тоже обитали на Пятнадцати улицах, две семьи все равно разделяла такая же бездонная пропасть, как последнего подручного из доков и управляющего, проживающего в просторном доме в Вестоу, что в Шилдсе. Перед этим меркло даже то обстоятельство, что четверо Хетерингтонов-мужчин ходили на работу в галстуках и что трое человек, обитающих под одной крышей, имели работу, тогда как ее отчим (мать настаивала, чтобы она звала его отцом) уже семь лет подряд бил баклуши и сейчас бы уже не посмел за что-либо взяться, появись у него такая возможность; даже на разницу между достойным существованием одних и кишащими под обоями клопами у других можно бы было так или иначе (при вмешательстве чуда, разумеется) закрыть глаза, однако над религиозной несовместимостью ни время, ни сама смерть не имели власти. Чего же ради она грызет себя за неправильное обращение с вилочкой для фруктов? А вот как раз по той причине, мысленно разгорячилась она, что у нее вечно не хватает духу посмотреть в лицо реальности, она предпочитает тревожиться из-за мелочей, которые яйца выеденного не стоят, и загораживается от серьезных проблем. Но разве можно загородиться травинкой от всего неба? Если поднести ее совсем близко к глазам, то можно. Но в конце концов рука устанет, травинка упадет, а небо останется на месте… Рано или поздно ей придется смириться с реальностью. (Все эти борения обычно происходили с ней ночами, поэтому по утрам она чувствовала себя совершенно разбитой.)

Разве она не знала с самого начала, с кем имеет дело? Уже когда он переминался перед магазином, поджидая ее, она знала, что этот молодчик – из шикарного дома на улице Камелий. Большой дом в дальнем конце улицы Камелий был известен любому, ведь этот дом не был разделен для двух семей. В нем было целых семь комнат, на двери висело медное кольцо, занавески всегда сверкали белизной.

Он поздоровался, она ответила – и у нее мигом взмокли подмышки и ладони.

«Надеюсь, вы не возражаете?»

Его смущение было под стать ее, и она помогла ему, ответив самоуверенным тоном, который иногда репетировала, подслушав, как разговаривают некоторые (совсем немногие) посетители кондитерской:

«Нет-нет, нисколько».

«Позвольте проводить вас домой».

Магазин находился на Оушн-род в Шилдсе. Обычно она садилась на Маркет-плейс в трамвай и ехала до Тайн-Док, где пересаживалась на трамвай до Джарроу. По утрам она обыкновенно преодолевала из экономии часть расстояния пешком, однако к вечеру из-за стояния за прилавком у нее распухали ноги, а плотное телосложение усиливало боль, поэтому она радовалась возможности посидеть в трамвае. В тот вечер она впервые прошла пешком от Оушн-род до Тайн-Док, потом мимо саймонсайдской дамбы и под арку, выводящую за город, мимо респектабельных Новых домов, тянущихся вдоль свалки, мимо темных строений на пригорке под названием Богги-Хилл и дальше к Пятнадцати улицам. Путь получился длинный, и она пришла в себя только тогда, когда показалась его улица Камелий. Она остановилась, словно ее дернули за ошейник, и натянуто проговорила:

«Благодарю вас. Отсюда я доберусь сама».

Слова эти прозвучали настолько глупо, что она покраснела, не успев договорить. Он улыбнулся и спросил:

«Можно мне будет увидеться с вами завтра вечером?»

На это она ответила робким кивком.

«В то же время?»

«Да».

Она уже собиралась зашагать прочь, но ее остановило завораживающее зрелище – ее проводили приподниманием фетровой шляпы!

Она попыталась удалиться гордой походкой, так как знала, что он смотрит ей вслед, но от усталости у нее подгибались ноги, как у пьяной.

На всех здешних улицах, начиная с шестой, Дадли-стрит, собрались, как всегда по вечерам, мужчины. Все они, по обыкновению, провожали ее взглядами, однако заговорили с ней только за углом ее собственной улицы. Здесь бездельничали человек десять; одни сидели на корточках, другие опирались о стену; все как один были в пальто, в шапках и шарфах, хотя вечер выдался душный. Те, кто постарше, окликали Сару, молодые ограничивались красноречивыми взглядами.

«Прихватила для нас сегодня гостинцев, Сара?»

Она улыбнулась и радостно ответила:

«Можно было взять только коробочку шоколадных конфет, но я знала, что они вам не по вкусу, поэтому отдала их детворе».

«Вот оно что!»

«А мне шоколад ни к чему, – поведал другой. – Мне подавай лимонные леденцы».

«А мне шербет».

«А мне по нраву молодухи. Ох, не отказался бы от молодухи!»

Сара уже почти миновала мужчин, когда до ее ушей долетело это замечание. Его отпустил сосед, живший всего в трех домах от Сары, неприятный субъект. Другой сосед, старше его годами, бросил: «Хватит, не болтай».

Урезонивший грубияна звался Феррисом, жил он напротив Сары. Когда она была еще девчонкой, он частенько совал ей монетку. Своих детей у Феррисов не было. Сара хорошо к нему относилась.

Так все начиналось. С тех пор прошло всего три недели. Каждый вечер ровно в половине восьмого он поджидал ее, чтобы после закрытия магазина проводить до дому. Как-то изъявил желание сводить ее в кино, но она отказалась. Когда в конце второй недели предложение насчет кино было повторено, а она вторично ответила отказом, он удивился. Как было объяснить ему, что она стыдится своих обносков, а выходной одежды вообще не имеет? Другое дело – встречи после трудового дня, когда ей и не положено наряжаться. Наконец, в прошлую субботу он пригласил ее к себе домой на воскресный чай, и она допоздна стирала и гладила юбку и блузку.

Самое странное заключалось в том, что отчим пока что ни разу не обмолвился о происходящем. Узнай он, что она с кем-то встречается, поднялся бы невообразимый шум; ему достаточно было застать ее за беседой с каким-нибудь пареньком, чтобы закусить удила. Когда ей было шестнадцать лет, он выпорол ее за то, что три раза подряд по три минуты видел в обществе одного и того же парня. К ней никто не осмеливался приблизиться – потому, вероятно, что сама она держалась отчужденно, однако она знала, что свою лепту вносит и страх перед Патом Бредли. Раньше это ее удивляло, ибо отчим был плюгавым человечишкой, однако потом она поняла, почему его опасаются: ему были присущи сила характера и злоба, никак не вяжущиеся с его внешним обликом.

Одно не вызывало у нее сомнений: если бы он прослышал о ее встречах с Дэвидом Хетерингтоном, она бы обязательно об этом узнала. В обществе Дэвида ее видели многие, хотя бы соседка, миссис Рэтклифф, однако никто пока не стал доносчиком. Она испытывала теплое чувство ко всем жителям Пятнадцати улиц, которое, впрочем, постепенно иссякало. Чем дольше отчим будет оставаться в неведении, тем больше рассвирепеет, когда все узнает; неужто этого все и дожидаются? Отчим пользовался репутацией всезнайки, и многие, должно быть, посмеивались в рукав, наблюдая, как она водит его за нос. Иначе относиться к ее поведению они не могли, хотя она ничего не предпринимала, чтобы скрыть происходящее.

Накануне вечером мать сказала ей:

«Гляди, вот узнает – шкуру с тебя спустит! На твоем месте я бы больше не таилась».

На это Сара ответила:

«Пройдет воскресенье – тогда и скажу. Меня пригласили на чай. Схожу – и расскажу».

«Боже! – всплеснула руками мать. – Это к сектантам-то!»

Сейчас, лежа в кровати, она повернулась на бок и стала молиться: «Святая Дева, Матерь Божья, вознеси молитвы за нас, грешных, ныне и в час погибели нашей, аминь. Что же мне делать? Пускай он примет католичество… Всели в него разум, Святая Дева! О Царица Небесная, звезда над океаном, поводырь заблудших душ!»

Молитва сама собой прекратилась. Сара зарылась лицом в соломенную подушку; нос свернулся набок, грубая наволочка полезла в рот. Неужели она сошла с ума? Всего три недели знакомства – а она уже мечтает о предложении руки и сердца! С другой стороны, зачем ему было приглашать ее к себе домой? Зачем караулить ее каждый день, не имея определенных намерений? Девушку приглашают домой только со смыслом. А ведь он знает, где она проживает, знает, что она – обитательница самого дна: ее дом стоит на последней из улиц, где есть жители. Дальше тянутся уже такие ветхие дома, такие страшные клоповники, что в них селятся время от времени разве что люди, не уплатившие за прежнее жилье; поговаривают, что их вообще вот-вот снесут. Да, и он, и его мать знают, откуда она родом. Она очень боялась встречи с его матерью; его отец, брат, дядя, вообще мужчины, за исключением отца, не вызывали у нее страха, в отличие от женщин. Однако его мать оказалась не такой уж страшной… В общем, ничего особенно дурного она от нее не увидела. Держалась настороже – это да, внимательно оглядывала гостью, задавала вопросы на засыпку…

Давно ли она работает в кондитерской Бентонов? С четырнадцати лет; это было ее первое место, с тех пор она его не меняла.

Давно ли не имеет работы ее отчим? Чем он занимался, пока не потерял работу? Он был путевым рабочим, только это было еще до Войны; потом он служил в армии, а дальше перебивался временными заработками. Работа была в большом дефиците. Она произнесла это так, словно собеседники могли пребывать на сей счет в неведении, и на нее уставились три пары глаз: отца, дяди, самого Дэвида. Брат Дэвида не жил с родителями, женившись, он переехал на соседнюю улицу.

Где трудится ее сестра? В кафе в Шилдсе. Хорошо хоть, что не спросили, где конкретно находится это кафе…

Дэвид все время сидел напротив нее, и каждый раз, смущаясь или пугаясь, она искала поддержки в его взгляде. Он только этого и ждал. Никогда еще она не видела человека с такими добрыми глазами. Они были у него светло-серые. Глаза были самым привлекательным в его облике, хотя и рот неплох. Все его черты были безупречны, однако от этого он не становился хорош собой. Видимо, виновата в этом его кожа – грубая, с красными прожилками на щеках, как у человека, всю жизнь проработавшего у доменной печи. По ее разумению, это было лицо человека скорее физического труда, чем работника судостроительной конторы. Однако голос свидетельствовал о другом. Это был чудесный голос: мягкий, теплый, добрый. Ей нравились его глаза, его голос, весь он с потрохами.

Отец его был, возможно, так же хорош собой в возрасте Дэвида, но теперь его волосы, когда-то темные, поседели, один глаз дергался. Однако он тоже оказался приятным человеком. Еще там был дядя. Она засмеялась, когда ей его представили. Дэвид назвал его не дядей, а Дэном. «Это Дэн, – сказал он. – На самом деле он мне дядя, но он всего на шесть лет старше меня, так с какой стати мне называть его дядей? Он у нас проказник, так что глядите в оба».

С Дэном ей было совсем легко, легче, чем с остальными, даже с Дэвидом. Дэн уступал в росте Дэвиду, в котором было без малого шесть футов, зато был гораздо шире и дороднее, с большим квадратным лицом. Вот его можно было назвать красавцем. Она с самого начала смекнула, что он относится к породе шутников, умеет поддерживать разговор и вызывать у собеседников смех. Однако в Дэне было еще что-то, что сперва оказалось Саре не по зубам; каким-то образом эта его особенность была связана с отношением к нему сестры, матери Дэвида. Она сразу заметила, что миссис Хетерингтон обращается с братом совсем не так, как с мужем и с сыном. Чаще всего она его игнорировала, когда же ей приходилось с ним разговаривать – к примеру, благодарить за переданное через стол блюдечко, – она старалась на него не глядеть, а ее голос становился заносчивым, словно она была им недовольна, как учитель не проявляющим прилежания учеником. Сара поняла это полностью только сейчас, перебирая в памяти детали чаепития.

В одном она была уверена: Хетерингтоны – превосходные люди; если бы Дэвид сделал ей предложение, она бы от счастья скончалась на месте.

Еще раз попросив Святую Деву приворожить его, она погрузилась в здоровый, полный приятных видений сон.