Два года, пять раз в неделю я просыпалась посреди ночи от кошмара: открываю глаза и вижу: на часах — 15.00, вскакиваю, кое-как одеваюсь, мчусь на работу, а там секретарша Аллочка говорит, что меня выгнали за злостные прогулы.
Утро начинается с паники: после «увольнения» звонят будильники — я подпрыгиваю на кровати и несусь всюду сразу. Ставлю чайник, набираю ванну — в душе лень стоять, — проверяю, есть ли у меня чистая рубашка, глажу юбку (за ночь она умудряется измяться сама по себе, — то со стула упадет, то на нее сумка встанет)… Между чайником, ванной, утюгом ныряю под одеяло — поспать хоть минутку… Даже если встать за три часа, я все равно опоздаю, потому что умывшись, одевшись, напившись кофе, у самых дверей потеряю ключи и полчаса неизвестно на что. А за минуту опоздания — минус доллар, десять опозданий — строгач, два строгача — уход по собственному желанию.
В первый рабочий день Вероника из отдела кадров отвела меня в «конференц-зал» — просторную комнату с круглым столом, диванами и телевизором. Усадила в кресло и включила видео. Это был проморолик, в котором директор нашего АДа проникновенно смотрел в глаза зрителям и уверял, что единственное, ради чего он встает по утрам, — это чтобы его клиенты были счастливы и чтобы их товары помогали благополучию России. Он так патетично и страстно все это говорил, что я решила — это хохма, розыгрыш нового работника.
— Это Стэнли Кубрик? — спрашиваю. — Или Альмадовар?
— Нет, — отвечает Вероника без улыбки. — Это Юрий Крымов.
А если это — Юрий Крымов, то фильмец обошелся в тысяч двадцать пять зеленых.
Вероника протянула буклет: на первой странице некий производитель пельменей чуть не на коленях божится, что без «A&D» он бы разорился, впал в ничтожество, жена его пошла бы на панель, а дети — в наркобизнес.
Тут я перестала хихикать и засмеялась в голос: не могла представить, что это все на полном серьезе. Вероника обиделась и объяснила, что и видео, и журнал повышают корпоративный дух, а если я не отнесусь к этому с должным вниманием, у меня будут трудности в коллективе.
Мой корпоративный дух до сих пор стоит раком — я никак не могу поднять его с колен: меня пугают люди, делающие вид, что писать заметки в пять строк о кремах, красках, замороженных котлетах — смысл жизни. Моя напарница читает рекламные проспекты всяких эпиляторов, пылесосов, вин и парфюмерии и замечает глубокое смысловое различие между «только благодаря оригинальным терапевтическим свойствам…» и «благодаря уникальному лечебному действию…» какого-нибудь там лосьона. Она борется за выразительность рекламных лозунгов, как Фидель за коммунизм, но ее труд замечают только те, у кого от этого лосьона начинается аллергия.
У нас работает такой Гена Муравьев: он, как только завидит начальство, повышает голос.
«Там играет Бриджит Фонда…» — руководство приближается — «…И Я ВСЮ НОЧЬ ДУМАЛ, ЧТО ТАКОЙ ТИПАЖ, КАК У НЕЕ, ИДЕАЛЬНО ПОДХОДИТ ДЛЯ СЕМЕЙНОЙ РЕКЛАМЫ СОКОВ И НЕКТАРОВ…» — начальство удаляется — «…так вот, это ужастик про серийного маньяка, ни за что не догадаешься, кто убийца…» Я, как честная женщина, уличила его в дешевом подхалимаже, но Гена посмотрел на меня так, будто я ни с того ни с сего призналась в том, что у меня пирсинг на клиторе.
Раз в неделю сотрудники должны вносить «конструктивное творческое предложение». Я придумала: надеть на всех женщин вибрирующие трусики, поставить в комнатах муляжи Бриджит Бордо и Марлона Брандо (в молодости и без одежды), обязательно — разрешить во всех комнатах курение… Считается, что у нас нельзя курить, чтобы не досаждать некурящим сотрудникам, но у нас все курящие, так что, когда мы все стадом идем курить на лестницу, отдел вымирает… после 15.00 каждые полчаса разносить по пятьдесят грамм коньяка, играть на летучках в бутылочку на раздевание, приглашать в офис знаменитостей и юмористов.
Но вслух я предложила только покрасить стены в оранжевый цвет, поставить автоматы с кофе и купить мне кресло с жесткой спинкой, из чего был принят только автомат для кофе, который поставили у кабинета директора и которым — из страха этого директора встретить — все равно никто не пользовался.
За секретарской стойкой торчат Аллочка и Галя.
Аллочка любую просьбу считает личным оскорблением — редко кто набирается мужества и просит ее что-нибудь напечатать или, не дай бог, послать факс. Оживляется она, только когда видит самое главное начальство — видимо, еще не потеряла надежду выйти за него замуж. Остальных же барышня считает ничтожествами.
— Привет! — Я облокачиваюсь на стойку.
Девочки поднимают головы. На лицах недовольство — я их оторвала от газеты «Оракул» (Аллочка) и руководства «Как сделать начальника ручным» (администратор Галя).
Галина обязанность — штамповать пропуска. Может быть, втайне от всех она сочиняет компьютерную игру или научно-фантастический роман. Но если к ней подойти с делом, Галя тут же встает и уходит, не сказав ни слова. Вернувшись, садится на место с таким видом, словно ты не ждешь ее пятнадцать минут, а так, отдыхаешь. Когда посетитель багровеет и дымится, она вырывает бумажку из рук и вонзает в нее штампом, как Георгий копье в змия.
Девочки хлопают глазами — здороваются.
— Слушай, Галя…
— Че? — перебивает она.
— Заявления об увольнении ты оформляешь?
— Ты что, увольняешься? — У Аллочки от туши слиплись ресницы, и она озадаченно мигает.
— Да! — радуюсь я.
— Ну и куда ты пойдешь? — спрашивает Галя таким тоном, словно единственное место, куда можно пойти после увольнения из нашего АДа — панель Курского вокзала.
— Ой, представляете, девочки! — тараторю я, вытаращив глаза. — Два месяца назад я прочитала в Интернете, что самый популярный американский развлекательный канал «Е» устраивает конкурс на новую ведущую из Европы. Я послала резюме, сочинение, фотографию, свой проект передачи и выиграла. И теперь меня приглашают на зарплату триста тысяч долларов в год и на рекламный контракт с фирмой «ДИЗЕЛЬ». Так что подключайте кабельное телевидение. Еще мне придется сняться в клипе Робби Уильямса — он без ума от славянок.
Э-ээ… если именно такое чувство бывает, когда артистам хлопают стоя, орут «браво-бис» и забрасывают розами, то я была примой: девочки, не стесняясь, распахнули «варежки», а у Аллы чуть слезы не потекли. Надеюсь, от зависти. Пока Галя молча печатала бланк заявления, они не отводили от меня взгляд.
— Клевое платье, — наконец сказала Алла, заметив, что я не в повседневном черном костюме.
— Ой, ну что ты, — заскромничала я. — И ведь не скажешь, что стоит полторы тысячи: это Кастельбажак, ручная выделка.
На самом же деле сарафан обошелся в пятьдесят баксов.
— Вот, — Галя откашлялась, — пожалуйста, пройдите к Мише.
Пока я шла до кабинета, их взгляды жгли мне спину, но это были лучи славы, и я готова была сгореть в них, если бы до двери было еще метров сто.
Не было никакого смысла заходить к Мише — нашему Карабасу-Барабасу. Зарплату я получила неделю назад, мне даже выдали дурацкую премию за какую-то чепуху, так что требовать мне, кроме мира во всем мире, было нечего… Я могла развернуться и уйти без всех этих дурацких объяснений, но мне захотелось последний раз взглянуть на человека, которого я боялась два года.
Он не был плохим человеком.
Он был генетическим мутантом, венцом творения неизвестных вредителей, ставящих опыты по превращению людей в извергов. Когда он заходил к нам в отдел, чтобы объяснить, какие мы все бездарности и лентяи, у меня потела спина и бешено колотилось сердце. Мне столько раз хотелось выскочить перед ним и закричать, что так обращаться с людьми — свинство и хамство… но вместо этого я опускала глаза, зажималась в угол и молчала, как Спящая красавица. Его главным способом настроить всех на рабочий и творческий лад было заявление, что «незаменимых нет», что фотографы вроде Хельмута Ньютона и режиссеры типа Спилберга просто обрывают ему, Мише, телефон, умоляя дать им работу, но он не соглашается только потому, что ему интересно: мы, все кто у него работает, — просто ничтожества или отпетые халтурщики. Нечего говорить, что подобные взбучки создавали в нашем и без того враждебном коллективе атмосферу такого недоброжелательства, что сотрудники только что не отстреливали друг друга. Единственное, в чем все сходились, — в ненависти к Барабасу.
Хотя одно время я даже мечтала, чтобы он в меня влюбился — нечто вроде стокгольмского синдрома. Я сидела за компьютером с депешей от каких-нибудь «Волгоградских красок», в которой выражалось возмущение моим текстом, так как из него следует, будто их товар является просто хорошим, а у потенциального покупателя должно создаваться впечатление, что их краски можно пить… и воображала, как разобью ему сердце и как он будет умолять меня о снисхождении, но я буду непреклонна. Я уверена, он даже не знал, как меня зовут. Я старалась так редко попадаться ему на глаза, что он ко мне прямо ни разу не обратился — только к нашему вшивому отделу копирайта вообще.
Ну все-таки я к нему зашла и уселась в кресло.
— Я вас слушаю, — обратилась я без всяких здравствований.
Он удивился, но сделал вид, что ничего особенного не происходит.
— Так вы решили уволиться? — обвинил он меня.
— По-моему, это ясно изложено в моем заявлении.
— Та-ак… — Он положил подбородок на ладони. — Почему, смею узнать? — он, видимо, решил убить меня вежливостью.
— Вам правда интересно? — Я посмотрела ему в глаза.
— Ну да… — Он глотнул чаю. — Хочу знать, почему мои сотрудники увольняются.
— Хорошо. — Я откинулась на спинку стула. — Я увольняюсь, потому что работа в вашем рекламном бюро мне неинтересна, потому что условия работы — я имею в виду нетворческую и тоталитарную атмосферу — мне не подходят и потому что мне неприятны лично вы, Михаил.
— Я? — очень сдержанно поинтересовался он. — Почему?
— Может, лучше не начинать? — предупредила я и, положив лямку от сумки на плечо, собралась было уйти.
— Отчего же, — настаивал он. — Раз уж мы об этом заговорили…
— Хорошо. — Я все-таки встала. — Я скажу вам, почему вы неприятны ни мне, ни остальным своим подчиненным. Потому что вы самодур, грубиян и тиран. Вот. До свидания. То есть прощайте.
У меня словно камень с души свалился: оказалось, что говорить правду очень приятно. Приятно, легко и нестрашно. И, главное, чувствуешь себя так, словно делаешь что-то очень правильное. Я поклялась всем и всегда говорить правду и ничего кроме правды (если, конечно, это не противоречит моим личным интересам) и легкой походкой пошла к дверям.
— Погодите, — бросил он мне вдогонку: полуповелительно-полупросительно.
— Ни за что. — Я обернулась, открыла дверь и ушла, не удержавшись от того, чтобы не хлопнуть ей как можно сильнее.
Идиотский жест, но этим хлопком я уничтожила последние воспоминания обо всех тех унижениях, что терпела в этом рекламном гестапо.
— Ну пока, — попрощалась я на ходу с секретариатом, привставшем над своим загоном, кинула администраторше пропуск и сбежала по лестнице.
И пошла в банк напротив, сняла со счета все деньги, отложенные за два года на машину, на отпуск в Испании и на пенсию, взяла такси и поехала по магазинам.
«Нужно начинать новую жизнь так, чтобы не было куда отступать», — думала я, ощупывая в сумочке пачку купюр.
Я решила накупить кучу шмоток — все, что понравится: обувь, косметику… подстричься, пообедать в хорошем ресторане, сходить в салон на массаж и ароматерапию, и, главное, не жадничать на себя и не падать в обморок, если мне понравятся солнечные очки за двести долларов.
— Ты их купишь, — приказала я себе и назвала водителю адрес магазина, где одеваются все люди, которым я завидую.