Сломанная головоломка

ВЫВЕДЕНИЕ ИЗ ЭКЗИСТЕНЦИАЛЬНОГО ПСИХОАНАЛИЗА

Юра полистал засаленные страницы. «Еще много. Дочитать не успею…» Оставалось минут пятнадцать, не больше. Срочно нужно было найти главу «Симптомы».

В двух предыдущих библиотеках статья «Сифилис» была просто выдрана из энциклопедий с корнем. Здесь, в Большой Медицинской Энциклопедии, статья была — том сам открылся на этой статье, единственной, судя по истрепанности страниц, которую в нем читали… Вырвано было несколько листов. Естественно — самых нужных. «Эпидемиология» — пожалуйста, «Микробиология» — тоже есть. А дальше — с 357 по 371 страницы — дырка. Юра опять посмотрел на часы. «Придется ехать еще раз…» Был, правда, лист цветных фотографий. «Рис. 6. Твердый шанкр над верхней губой…»

В метро Юра осторожно пощупал шею. Вроде бы железы, все-таки, еще не распухли. «Здесь, впрочем, надо сравнивать со здоровыми…» Провел языком по внутренней стороне нижней губы. Никаких изменений. «Что же это за чертовщина-то выскочила?..»

С невыразимым отвращением вспомнил ту пьяную дуру. «Скотина. Сучка…» Сразу, впрочем, стало немного стыдно — вдруг зря так думает о человеке?.. Опять пошевелил языком.

Хотелось плакать.

Все уже собрались. Юра отдал цветы — три красных орхидеи — хозяйке, сжав губы, чмокнул ее в щечку и потрепал по коротко стриженому затылку.

— Совсем рехнулся, — уткнувшись носом в цветок и улыбаясь до ушей, сказала Зоя. — Ты что — разбогател?!

— Нет. Просто кое-кого сильно люблю, — грустно ответил Юра.

Зоя погрозила ему кулаком и повела в комнату: — Кто не знаком: Юрик. Это — Лариса, это — Костя. Сергей, Илья.

С Сергеем Юра уже, кажется, однажды здесь встречался. Они улыбнулись друг другу.

В углу, у журнального столика, собрался основной состав. Шла уже вторая бутылка. Степан Самойлович протянул Юре бокал водки. Мишенька скромным жестом — грибок на вилке.

Паша, показав на вилку, объяснил, пока Юра жевал:

— Это он на тебе грибы проверяет. Говорят, сейчас многие травятся обычными съедобными грибами. Мы жрать их боимся, посмотрим, как ты…

Мишенька засмеялся. Юра сердито дожевал и проглотил гриб. Вкус, вроде бы, был нормальный…

Степан Самойлович похлопал его по плечу: — Не бойся! С водочкой проскочит. — И добавил: — Водка — она от всех болезней помогает…

Подтащив кресло, рядом присела Зоя. Сегодня она была в платье, которого Юра раньше не видел: облегающем, с эффектным вырезом на груди, ярко оранжевом — наверное, специально, чтоб было в тон с цветами, торчащими из маленьких глиняных вазочек по всей комнате.

«А мои орхидеи куда-то унесла», — заметил Юра. Мишенька опять разлил по бокалам водку.

— А где Ленка, куда она подавалась? — спросил Зою Паша.

— Она уже ушла? — просто чтобы что-то сказать, тоже удивился Юра. Куда?..

— Придет, сама расскажет, — сердито сказала Зоя. — Она скоро вернется. Выпили еще по одной. Степан Самойлович аппетитно закусил водку хрустящей маринованной морковочкой — на столе стояла целая ваза отборной моркови, фирменного блюда Зои. «Тоже под цвет платья…»

— Ну? — глядя на грызущего морковь Степана Самойловича, вспомнил вдруг Юра. — Каковы успехи на поприще пропаганды Фрейдизма?

Степан Самойлович уже не первый год пытался найти издателей для своей большой работы, вскрывающей подлинные причины основных событий российской истории. Причины эти он видел в определенных особенностях русского характера. Три-четыре психических комплекса в сочетании с определенными географическими и историческими факторами удовлетворительно объясняли все: начиная с призыва варягов на царствование и заканчивая культом личности Сталина. Печатать работу почему-то нигде не хотели. Как предполагал Степан Самойлович — из боязни признать его правоту. Кому приятно объявить во всеуслышанье о собственных подсознательных фобиях и влечениях?..

Степан Самойлович только грустно вздохнул в ответ на Юрин вопрос, махнул рукой и взял еще одну морковочку.

— Фрейд козел, — уверенно сказал Мишенька.

— Ага, — проворчал с полным ртом Степан Самойлович. — Все козлы; Миша — самый умный. Что, кто-то не козел, да, Миша?.. Неужели есть такие?..

— Юнг вот — не козел… — вставила вдруг Зоя. Юра удивленно взглянул на нее.

— Да уж! — засмеялся Степан Самойлович. — Вот кто по сравнению с Фрейдом не козел, так это, конечно, Юнг!.. Да, Мишенька? Юнг — это голова! Ему, в отличии от Фрейда, палец в рот не клади…

— Нет, здесь ты явно перегибаешь палку! — возмутился Мишенька. — Как раз палец…

— Перестаньте, а? — попросила Зоя. — И Юнга не троньте, ладно?

— А почему он тебе вдруг так дорог? — серьезно спросил Юра. Раньше за Зоей симпатий к Юнгу что-то не замечалось.

— Прочла одну его книгу. И чуть не расплакалась. Потому, что он там написал то, что я сама выстрадала. То, что я сама могла бы написать… Степан Самойлович даже присвистнул. Все удивленно посмотрели на Зою.

— Я именно поэтому давно уже ничего и не пишу, — тихо сказал Юра. Зоя удивленно взглянула на него. — Все, что я мог бы написать — уже написано. Я не раз в этом убеждался…

Зоя грустно закивала.

Юра тоже одно время баловался сочинительством. Считал себя философом. Хотел написать книгу, сказать всем, как надо жить. А потом вдруг и сам забыл — как. И никак не мог вспомнить. Ухмылялся только иногда, находя какие-нибудь старые черновики своей книги.

— Да вы что?.. Серьезно? — проворчал Степан Самойлович. — Я не знал… Ты не шутишь, Юра? Правда больше не пишешь? Из-за этого?!

Юра угрюмо помотал головой: — Если самое важное для тебя, лично выстраданное — и оказывается вдруг давно уже никому не нужным, даже забытым… От этого так тошно на душе становится… Совсем, Степа, не пишу.

— А кому же сейчас не тошно? — вздохнув, ответил Степан Самойлович.

— Всем тошно. Выйди на улицу, посмотри кругом…

Кто-то из мальчиков в другом углу комнаты — то ли Костя, то ли Сергей, то ли Илья — по-козлиному заржал, захохотали и остальные, на их смех прибежала из кухни Лариса, для нее шутку тут же — судя по смеху, даже два раза — повторили.

Степан Самойлович покосился на них, состроил горестную мину и уткнулся лбом в колени.

— Кто это? — тоже недовольно спросил Мишенька. — Откуда ты их выкопала?

Зоя неопределенно пожала плечами.

Юра опять задел языком болячку на губе. Степан Самойлович затряс головой:

— Вы думаете мне не тошно? А я все равно: беру себя в руки и пишу! Сейчас заканчиваю уже третий вариант своей книги. Ввел еще одну главу…

— А зачем? — перебил его Юра. — Всем же насрать на твою книгу!

— А это не им, это мне самому прежде всего нужно!

— Писать? На бумаге? — Юра засмеялся. — Если для себя самого, то можно и в голове «писать». По ночам. Когда бессонница.

— У меня не бывает бессонницы, — Степан Самойлович с горькой ухмылкой намазал на хлеб кабачковую икру. «Как он может есть эту гадость?..» Степан Самойлович спросил: — А такого ты не представляешь: кто-то читает твою книгу и становится немного лучше?..

— Кто?! — засмеялся Юра. — Те выродки, которые снуют вокруг? Пьянь подзаборная? А тебе — я и сам могу все сказать. Не пачкая бумаги…

— А мне? — пошутил Паша.

— И тебе — все сейчас скажу…

— Нет!!! А где, все-таки, Ленка? — опять спросил Мишенька у Зои. Зоя промолчала.

Кто-то — то ли Костя, то ли Сережа, то ли Илья… Сергей! — подошел к их столу, сел и стал слушать Степана Самойловича.

— …Они со мной даже разговаривать не хотят, — говорил в это время Степан Самойлович. — Не то что печатать! Считают шизофреником…

Юра ухмыльнулся. «Еще бы! Он им, наверное, сразу о своей основной работе говорит…»

Степан Самойлович работал в кукольном театре. Самой крупной его ролью до сих пор оставалась роль Зайчика в сказке «Заяц и Лиса».

— …Но я же понял, откуда все наши беды! И как их можно исправить! Написал книгу!.. — Степан Самойлович махнул рукой и замолчал.

«А грибков и вправду никто не ест…» — удивился Юра.

— Ты, Степа, теперь зато не теоретически, а на практике узнаешь, в какой стране живешь… — хмуро сказало Зоя. Мишенька засмеялся.

— И все равно, — твердо сказал Степан Самойлович, — я буду писать! Пусть для одного себя, но буду! И ты, Юра, не опускай руки! Держись, а?

«Еще немножко осталось продержаться. Лет сорок. А там, однажды, враз отпустит. Если грибочки, конечно, не отравленные…» — Давайте, что ли, выпьем?.. — предложил он. — Извини, Степан Самойлович, не убедил.

Все выпили. Сережа сходил за своим бокалом и выпил тоже.

— Ну а на кой тогда черт все? — спросил Степан Самойлович. Все промолчали. Юра заметил, как Сережа наклонился и тихо прошептал что-то Зое на ухо, она вскинула брови, посмотрела на него, улыбнулась. — Зачем тогда жить?! — Степан Самойлович стукнул бокалом по столу.

Этот юнец Сережа начал Юре чем-то не нравиться.

— А низачем! — уверенно сказал Мишенька, развалясь на диване и закинув ногу на ногу. — Я тут книжку прочел. Камю, «Миф о Сизифе» называется, все ведь читали? Который эссе об абсурде. Читали?

«Какие все умные!..» — с отвращением подумал Юра. Костя, Илья и Лариса опять противно захохотали в своем углу.

— Мы все читали, — хмуро ответил Степан Самойлович.

— Уезжать отсюда надо, — почему-то сказала вдруг Зоя.

— А там, думаешь, по-другому? — удивился Паша. — Там тоже. Везде одинаково.

— Все говно, что ли? — спросил Степан Самойлович. — Есть такая философская система, «говнизм» называется. Что ни возьми, вдумаешься, вникнешь — оказывается говном. И тут, и там…

Юра задумчиво улыбнулся: — Так вот, оказывается, что меня последние пару недель одолевает! Все люди — очень многие — кажутся… ну не то, чтоб совсем «говном»… а ворами! — Мишенька засмеялся. Степан Самойлович удивился. — У меня дипломат недавно сперли, с документами, деньгами, объяснил Юра. — Внешне — самый что ни на есть обыкновенный. Таких тысячи. И теперь: встречаю человека с таким дипломатом и сразу — «Он! Попался, подлец». Догоняю вора, рассматриваю дипломат, там у меня царапинка сбоку такая приметная…

— Ага, — ответила Зоя. — А я с тех пор, как начала учить французский…

— Ты серьезно, что ли, уезжать собралась? — осторожно, чтобы не выдать накатившего от этих ее слов страха, спросил Юра. Стало тошно, совсем грустно. Зоя неопределенно пожала плечами: — …так вот: оказалось, что все вокруг носят полиэтиленовые пакеты с французскими надписями! Именно с французскими, и просто все кругом! Представляете? Куда ни глянешь — в метро, на улице, даже дома! — сразу вспоминаешь про все эти визы, приглашения…

— Все равно денег на билеты нет, — заговорщически подмигнув Юре, кивнул в сторону Зои Паша. — Пусть пешком уезжает!..

— Какая разница, я же сейчас не об этом, — грустно сказала Зоя. Даже тем более: посмотришь на пакет — совсем тоскливо становится…

«А я, идиот, из-за нее переживаю, — потрогал языком губу Юра. Сволочь. Ну и пусть уезжает!.. Гадина».

Захотелось плакать. «Наверное, покраснели глаза… Сейчас заметят…» Юра встал, подошел к окну. Солнце садилось в багровых, малиновых и розовых тучах, дрожало сквозь слезы, казалось размытым огненным пятном. Юра незаметно вытер глаза. «За что все это?»

Подошел Степан Самойлович, постоял рядом молча, вздохнул, сказал тихо:

— Ты меня совсем уж за идиота не считай. Я ведь все понимаю… И что книга моя никому кроме меня не нужна. И что мне самому — тоже не нужна. Я ее переделываю, переделываю, корячусь по ночам. А иногда подумаю: «Ну зачем?!..» И не знаю, зачем. Иногда знаю, а иногда — не знаю…

Юра вздохнул: — А я даже если бы и захотел — не смог бы. Книгу! Ха-ха… Тут пожрать бы было на что. Тогда бы — посидел, пописал, может быть. А так — не до этого. Откуда время?.. Пытаюсь заработать хоть немного денег, ни черта не получается. Смотри, какое жуткое солнце…

Подошли Паша и Мишенька, молча уставились на горизонт. Поперек красного солнца, по багровому небу ползла черная фекалия заводского дыма.

— А там вон, — Мишенька показал пальцем чуть левее, — еще и горит что-то.

Другие, жиденькие клубы дыма подымались из-за какого-то кирпичного здания, иногда оттуда же выскакивал, дразнясь, крошечный — издалека язычок оранжевого пламени.

Юра, посмотрев немного на пожар, оглянулся. Зоя и Сережа сидели рядом на диване, Зоя грустно улыбалась, Сережа говорил ей что-то, слегка коснулся пальцами ее колена, сказал что-то смешное — Зоя засмеялась. И его руку не убрала.

«Хотел бы я, чтобы он лежал с нами в постели третьим?..» — неожиданно подумал Юра. И сам себя испугался. «Что-то я совсем охуел… Все равно гадость!..»

— А что ты для денег делаешь? — спросил, отворачиваясь, наконец, от окна, Степан Самойлович.

— Макеты… Это картинки рекламные для газет так называются. Их сейчас в каждой газете до черта… — он грустно усмехнулся. — Вот Зойка говорила, что все надписи стали вдруг на французском языке и она постоянно вспоминает, что уехать не может, или, там, не хочет, или хочет, но не решается, я уж не понял… А я? Открываю газету, любую, и сразу: «У меня нет денег. Мне нужно заработать денег. Ага, вот фирма «Факер-Макер», дерьмо какое-то, но на рекламу не скупится… Телефон…» — раньше открывал газету, хоть заголовки прочитывал. Любил иногда почитать, что в мире творится… А теперь — сразу носом в рекламу, сразу хватаю ручку, злюсь, что денег нет. Не газета, а нервотрепка. Это как дипломат! — Юра засмеялся. — Клянусь, — он стукнул себя по груди, — о каждом встречном с таким дипломатом начинаю думать: «По внешнему виду — ни за что не заподозришь. А вот на самом деле — ведь может же этот человек, в принципе, быть воришкой? Тягать сумки у читального зала?..»

— А я даже этого не смог бы, — сказал Паша. Все замолчали.

— Пойдем, что ли, еще выпьем? — неуверенно предложил Мишенька. Юра оглянулся. Зои и Сережи на диване уже не было. «Напьюсь как свинья».

Разлив водку по бокалам, Степан Самойлович спросил: — Можно… э… тост?

Паша скривился, Мишенька пожал плечами.

— За то, чтобы разобраться во всем этом, чтобы понять, откуда все это дерьмо лезет, чтобы вставить туда пробку…

— Тьфу, — сказал Паша и выпил. Выпили все.

— Чувствуется, что ты специалист по Фрейду, — сказал Мишенька. Даже тосты у тебя какие-то… анально-фиксированные. Твой бы тост психоаналитику…

Степан Самойлович задумчиво почесал затылок.

— Может и правда, — подумав, сказал он. — Наверняка правда. Даже по тосту… Фрейд, что ни говори, гений в своем методе…

— Похабник твой Фрейд, — сказал Паша.

— Не нужно, — поднял руку Степан Самойлович. — Похабником его считают не все. Если человек ежится, когда разговор касается сферы половой жизни, значит это ему самому небезразлично. Похабником его считают, не сердись, только закомплексованные личности. Я не хочу сказать, что ты импотент, но что-то у тебя не так.

Паша улыбнулся.

— Нет, я серьезно. — Степан Самойлович внимательно смотрел на Пашу.

— Если хочешь, могу даже провести с тобой пару сеансов психоанализа, чтобы ты потом сам убедился.

— Я даже знаю, что ты выяснишь, — сказал Паша. — Как я отношусь к папе, к маме. Кого я теперь с ними отождествляю… Дерьмо! — он плюнул в пепельницу, выдув на колени весь пепел и выругавшись.

Степан Самойлович возмущенно вздохнул, хотел что-то возразить, но промолчал.

— Нет, и во Фрейде что-то есть, — сказал Юра. «Вот, например, где сейчас Зоя?! И почему я из-за этого да напьюсь?..» — Налей еще… Есть одно во Фрейде. Это то, что он первым начал догадываться, почему все в жизни не так… Попытался понять — откуда, из-за чего вся эта тоска…

Степан Самойлович молча разлил водку. Выпили, Юра зацепил из банки ядовитый гриб, проглотил его и продолжил: — Не понимаете, что ли?.. Задуматься: «почему мы сходим с ума?» — всерьез задуматься!.. Это же… Именно не «как», а «почему»… — на последнем слове голос у него вдруг сорвался.

Юра неожиданно почувствовал, что сейчас заплачет. Степан Самойлович, Паша, Мишенька осторожно переглянулись. Кто-то вдруг выключил в комнате свет, Степан Самойлович зажег торшер с темно-красным абажуром. Паша закурил. Подошла девушка Лариса, потрепала Мишеньку по голове, спросила:

— О чем спорим?

Высокая, худенькая, с большими голубыми глазами и длинными, до пояса, золотыми волосами.

— Да так, — ответил Степан Самойлович. — О сексе…

— Интересно, интересно! — сказала Лариса и села на краюшек дивана. Что выяснили?

— Вот Паша говорит, что секс это ужасно.

Паша обиделся: — Неправда! Лариса, секс это не ужасно! Не верь этому лысому. Фрейдисты — они всегда врут!

— Ой, а Фрейд это кто? — удивилась Лариса. — Я где-то это имя слышала. По-моему, он убил свою маму и женился по ошибке на папе, да?.. Так вы фрейдисты?!! Как интересно!..

«Сейчас пойду и застукаю их в спальне…»

Юра попытался подняться, но тут в комнату вернулась Зоя. «Похоже, волосы растрепанные…»

Паша мрачно говорил: — …Фрейд очень любил курить толстые, длинные сигары… — Лариса улыбалась.

— Прекрати! — громко возмутился Степан Самойлович. — И ты, Лариса, глупо себя ведешь. Все эти хихоньки — признак недооценки вещи… очень на самом деле глубокой. Очень! И я уверен, что ты сама не раз всерьез задумывалась, например, о том, почему мир устроен так, что у каждого человека есть отец и мать. И что это означает в личной жизни человека, как влияет на его сознание. И какими бы были люди, если бы таких понятий как отец и мать вообще не было. А ведь это — тоже Фрейдизм. Это первое…

— Про отца и мать — знаете, какая странная мысль мне тут как-то в голову пришла? — перебил Степана Самойловича Паша. — Ведь в роддоме…

— Извини, — остановил его Степан Самойлович. — Разреши, я закончу? Так вот — первое, это роль вопросов, связанных так или иначе с полом человека, со всем, что имеет отношение к рождению. Здесь — как же! «либидо»! детская сексуальность! знаем! — все более менее специалисты по Фрейду… Ну а второе, а? Роль подсознательного в человеческой жизни! Ведь это-то — просто гениально!!! — он хлопнул ладонью по столу. И еще раз повторил: — Ге-ни-аль-но! Этого вы — не понимаете… — он обвел всех грустным взглядом, замолчал. — Совершенно.

— Да уж, не понимаем, — кисло сказал Мишенька. — Уж не хуже тебя понимаем.

Лариса тоже усмехнулась и повела бровями.

— А по-моему — нет. — Степан Самойлович потер ладонью висок, вздохнул, посмотрел на Ларису. — Вот ты — может понимаешь, тебя я не знаю. А эти псевдоинтеллектуалы — ни хрена не понимают. Я знаю. Два слова «фаллический символ» — выучили и думают, что Фрейда понимают. Проверяю: «Психопатологию обыденной жизни» кто читал? Ну, быстро.

Ларису окликнул кто-то из другого угла комнаты, она, взмахнув золотыми волосами, вскочила и убежала.

— Успокойся ты со своим Фрейдом, — проворчал Мишенька. — Все знают, что ты от него тащишься. Но это не значит, что и мне он должен…

— Я конкретный вопрос задал. Читал?

— Я Набокова читал. И ему в оценке твоего любимца доверяю, знаешь, как-то больше, чем тебе…

Степан Самойлович тяжело вздохнул, выпил рюмку, пожал плечами.

— А что в этой «Патологии повседневной жизни»? — не выдержал паузы Паша.

— Помнишь, может быть, один эпизод из «Дон-Кихота»? — спросил Степан Самойлович. — Из губернаторства Санчо Пансы. Там женщина привлекает к суду мужика — мол, он ее изнасиловал. Санчо в качестве компенсации дает ей кошелек обвиняемого. Когда она уходит, он разрешает мужику догнать ее и отобрать кошелек обратно. Через какое-то время, вцепившись в кошелек, возвращаются вдвоем. Баба хвастается, что не отдала этому гаду кошелек! Санчо и говорит: «Вот! Если бы ты и свою честь так же защищала, то ничего он бы с тобой не сделал!»

Этот пример Фрейд приводит в шутку. Но с намеком! С каким? Что подсознательное, скрытое желание той женщины быть изнасилованной сковало в самый нужный момент ее защиту. И что такие скрытые, подсознательные мотивы вообще очень сильно влияют на поступки человека. Про Санчо он пишет в главе о «случайных повреждениях»… Там примерно такая фраза есть: «Когда кто-нибудь из моих домашних жалуется, что прикусил язык, прищемил палец и т. д., то вместо того, чтобы проявить ожидаемое участие, я спрашиваю: зачем ты это сделал?»

— Не очень что-то… — проворчал Мишенька.

— В каком смысле «зачем»? — тоже не понял Паша. — Если случайно?..

— Вот именно, что зачем! — улыбнулся Степан Самойлович. — В этом-то вся и суть!

— Не понимаю, — признался Паша.

Юра с удивлением заметил свою руку, тянущуюся к тарелке с хлебом. Рука взяла кусочек, двинулась обратно. Юра усмехнулся, посмотрел по сторонам и вдруг заметил, что начала вращаться против часовой стрелки вся комната очень медленно и плавно. Но, все равно, неприятно. «Пожалуй, стоит сидеть и не дергаться, иначе сворочу чего-нибудь по дороге. Эк нажрался…» Но, что удивительно, голова оставалась ясной-ясной. — Расскажи, расскажи им, сказал зачем-то Юра Степану Самойловичу.

— Другой пример. Уже из моей собственной жизни, но вполне по Фрейду, для главы, кажется, «Неловкие движения». Однажды я был в гостях у очень преуспевающих и нужных людей. Ужинали. Сначала я полил скатерть томатным соусом. Потом резал мясо — кусок вылетел из тарелки. Опять извинился. Разливал вино — перелил через край. Потом — торт. Падает, между прочим, кремом вниз…

— К чему ты все это?.. — перебил Мишенька. — Ты уверен, что всем это интересно… — Степан Самойлович не отреагировал.

— Эти люди обещали помочь мне в одном очень важном деле. Я пришел узнать — удалось ли?.. Уже после ужина хозяин завел осторожный разговор вокруг да около, стал постепенно объяснять неожиданную сложность ситуации, сочувствовать, обещать помочь попозже. Извиняясь, он улыбнулся такой же противной улыбкой, как и пару часов назад, здороваясь со мной в дверях. Я и тогда еще внутренне поморщился, не понимал только отчего… А тут опрокинул на ковер пепельницу и понял, почему весь вечер засирал им квартиру. Уже по той первой улыбке — все понял! Но себе не признался. И только подсознательно — гадил всюду…

— Все наоборот! — громко сказала вдруг Зоя. — Я же тебя знаю! Просто тебе в глубине души было противно принимать помощь от этих людей. Вот ты и делал все, чтобы им не понравиться. Вспомни: наверняка ты не очень был потрясен отказом?..

Степан Самойлович удивился, задумался, потом улыбнулся:

— А ведь верно, пожалуй. Скорее всего, действительно, поэтому!

— А я зачем недавно в пепельницу дунул? — спросил Паша. — Ну, или плюнул.

Степан Самойлович улыбнулся: — А помнишь, о чем ты тогда заявил? О том, что Фрейд — это дерьмо. В глубине души чувствовал, что не прав, вот весь и перепачкался. По-твоему это случайно?

— Таких версий можно миллион про каждый случай придумать, — сказал Паша.

— Конечно, можно! — воскликнул Степан Самойлович. — Но это уже третья отдельная — и тоже очень замечательная! — тема, как из этого миллиона правильную версию выбрать. Об этом я сейчас не говорю — поверьте на слово: здесь у него тоже все схвачено. И про тот случай в гостях мы с тобой, Зоя, тоже потом поговорим, ладно? — Зоя кивнула. — Я вам сейчас пытаюсь показать только суть. Грубыми штрихами. Начинаете чувствовать, а?

Паша пожал плечами, остальные просто сидели молча. «Тоже мне, психоаналитики!..» — думал Юрий, глядя, как Зоя улыбается и понимающе кивает Степану Самойловичу. Тот продолжал.

— Другой пример: обмолвки. В журнале одном была статья, буржуйская. Группа студентов. Компьютер. Испытуемый садится перед экраном, смотрит на быстро мелькающие фразы и должен так же быстро их вслух повторять. Все его слова записываются. Потом по этой записи отлавливаются, подсчитываются и анализируются все обмолвки. Эксперимент проводится в нескольких вариантах. Вначале просто так. Потом — дают в руку два конца оголенного провода, предупредив, что в любой момент может током шарахнуть. Потом — усадив рядом на столе настоящую голую студенточку. С проводом — я уже не помню, а со студенточкой — у всех замечательные обмолвки стали появляться, и в больших количествах. Типа (понятно, если попытаться на русский перевести): вместо «Кот и миска» — говорят «Мот и киска», вместо «Кекс и сойка» — «Секс и койка»…

— Ха! — сказал Паша. — Теперь, кажется, почуял к чему ты клонишь. Нет, ничего так. Как, говоришь? «Секс и койка»?.. — он радостно засмеялся.

Юра, Зоя и Степан Самойлович тоже улыбнулись.

— И о чем это говорит? — спросил Степан Самойлович. — Сидит у нас в голове что-то, мы о нем и не знаем, а оно нас за язык иногда дергает. Чувствуете?

Паша кивнул, Мишенька недовольно поморщился.

— А можно и так сделать… Как бы наоборот, как Фрейд в этой своей «Психопатологии обыденной жизни» постоянно и делает. Там приводится куча примеров обмолвок, описок, опечаток в газетах — часто просто-таки великолепных! — и уже по ним восстанавливаются их причины. Отлавливается то самое, что в голове каждый раз сидело и за язык дергало или руку подталкивало… Доходит до совсем уже мистических вещей! Я сам, когда впервые прочел — обалдел. Называет человек наугад любое число…

— Шестьдесят шесть, — сказал Юра.

Степан Самойлович удивленно посмотрел на него. Мишенька засмеялся.

— …И я, — продолжал Степан Самойлович, — за пару часов беседы с ним — это уже технические тонкости каким именно макаром — показываю совершенно точно, абсолютно убедительно для самого этого человека, почему им было названо именно это число, а не любое другое! Сколько ты сказал?

— Я передумал. Восемьдесят четыре, — ответил Юра.

— Давайте только не сейчас! — взмолился Мишенька. — Я сюда не лекции слушать пришел… Сам с собой тихонечко и экспериментируй! Можешь, кстати, еще что-нибудь и из области астрологии приплести. О влиянии небесных светил…

— Нет, интересно! — сказал Паша. — Я, кажется, уже кое-что уловил. Ты хочешь сказать…

— Там еще у Фрейда есть пример, о том, что случайные действия являются, в сущности, преднамеренными… — Степан Самойлович говорил уверенно, выразительно, плавно жестикулируя, с удивительным воодушевлением. Мишенька с кислой миной встал и ушел в полумрак. Зато опять подошла Лариса и села, поджав ноги, рядом с Юрой на диван. На коленках ее джинсов были вышиты два цветка: на правой — голубой, на левой — светло лиловый. Чуть улыбаясь, она смотрела на Степана Самойловича.

— Фрейд однажды взялся, — продолжал тот, — улучшить семейные отношения в одной милой семье. Ссорились и все такое прочее. Муж носился с мыслью о разводе, потом отказался от нее, потому что очень любил своих двоих детей. Потом опять… И вот, на одном сеансе психоанализа муж рассказывает Фрейду про маленький, но очень испугавший его, случай. Он играл со своим ребенком, подбрасывал его, причем раз подкинул на таком месте и так высоко, что ребенок почти что ударился теменем о висящую на потолке тяжелую люстру. Совсем не ударился, или, там, совсем чуть-чуть, ничего не случилось, но папа в ужасе застыл с ребенком на руках; с мамой — истерика… — все молча слушали. — По особой ловкости, с которой было совершено неосторожное движение, по реакции родителей Фрейд заключает, что это было не случайное, а симптоматическое действие, в котором выражалось недоброе намерение к любимому ребенку. Папаша скоро признался, вспомнил, что раньше, когда этот ребенок только родился и особой любви, как позже, еще не вызывал, у него, папаши, бывали пару раз мысли: «Если эта козявка, для меня безразличная, умрет, я буду свободен и смогу развестись с женой». А потом еще выяснилось из его детских воспоминаний, что подобная история приключилась с его маленьким братом, погибшим, как считала мать, по неосторожности отца… В общем, Фрейд эту семью потом вылечил и помирил.

А скажи кто-нибудь тогда, что он специально пытался тюкнуть малыша о потолок? На месте бы пришиб! — Степан Самойлович похлопал Пашу, ставшего самым мрачным из всех, по плечу.

— То же самое, — продолжал он, — и с «самоповреждениями». Я уже говорил: про «прикусить губу», «прищемить палец». Есть история про чувиху, которая, скромненькая такая, и вдруг — к ужасу мужа — сплясала неприличный канкан, причем отлично, на столе перед кучей гостей. И так сама этого застремалась (а муж ее еще и «шлюхой» обозвал!), что через день удивительно ловко выпрыгнула из повозки и — совершенно случайно! — сломала себе ногу. Ту самую, из-за которой все началось. Чтоб, так сказать, не плясать…

И если может быть такое «полунамеренное самоповреждение», то и самоубийство может быть тоже не обязательно сознательным, намеренным. Оно может быть замаскировано под случайность… Один офицер: из-за каких-то личных неурядиц — впал в депрессуху. Собирался с горя поехать на войну, в Африку; перестал почему-то подходить к лошадям, хотя отличный был наездник. Перед скачками, от которых никак уже не мог уклониться, говорил друзьям о каком-то мрачном предчувствии. И что? Падает на этих скачках с лошади, ломает позвоночник и перед смертью — умиротворенно так улыбается… Или еще: альпинисту вдруг начинают сниться одинаковые сны, как он оступается и падает в пропасть. Никакие советы его знакомого психоаналитика не действуют, он смеется, едет в горы и там совершенно по-глупому, совсем как во сне, оступается. И в пропасть… Как тут не почувствуешь что-то этакое, а?..

Юрий взял рюмку, но потом передумал и поставил ее обратно. Вернувшийся Мишенька с недовольным лицом копошился вилкой в тарелке, Зоя и Лариса жевали, Паша — тоже накладывал себе какого-то бурого, лиловато-оранжевого салата. Предложил Юре — того чуть не стошнило…

— Так что все это не просто так, — тоже съев целиком небольшую маринованую морковочку, заключил Степан Самойлович.

— Нет, с «Сексом и койкой» — это хорошо!.. — удовлетворенно сказал Паша.

«Опять он эту морковку в рот тащит…» — подумал, глядя на жующего Степана Самойловича, Юра.

— Что же это получается? Что бы я ни сделал — это, как бы, не просто так?.. — спросил Паша.

— Что бы ты ни сделал необычного. За каждым необычным поступком что-то стоит.

— И за обычным, — сказала вдруг тихо Зоя. Все удивленно на нее посмотрели. — И Юнг, — Мишенька скривился, — он как раз и понял, что это за штуки, которые у нас в голове сидят. И за язык, руки постоянно нас дергают… Фрейд — только одну нашел, «либидо» называется. Ну, еще, может быть, «танатос»… А Юнг — круче. — Степан Самойлович недоверчиво покачал головой. — Юнг именно этими всеми… штуками… и занимался. Профессионально. И не только теми, что за язык, руки дергают, но и… за… — она помахала ладонью у лица, — за мысли тоже…

Юра почему-то представил себе вдруг мысль — в виде бурого коровьего вымени. Кто-то снизу несколько раз за него дернул…

— И что это за… штуки? — боязливо спросил Паша. Он закатил глаза и попытался посмотреть на собственный лоб. — И как это они, интересно… дергают?

— Да нет, не то, чтобы дергают. Это я не совсем правильно сказала. Они… — она запнулась, задумалась. Все молчали.

«Идиоты. Вот зачем они все это говорят?» — подумал Юра. «И зачем я их слушаю? Это же чушь собачья. И детский лепет. И словесный понос. Тоже мне специалист по Юнгу…»

— Здесь все тоже не так просто, — сказала наконец Зоя. Она, казалось, думала: начинать ей говорить или нет. Чувствовалось, что хочется. И Паша смотрел ей в рот. Степан Самойлович ковырялся в тарелке. Мишенька — в пепельнице.

— Ты же сказала, что дергают? — сказал Паша. И Юра понял, что Зоя не выдержит. Он угадал:

— Скорее — лепят, вьют… — начала Зоя. — Если изучать сны — много снов, как это приходится психоаналитику, — то замечаешь… И это, кстати, Степан Самойлович, впервые еще Фрейд заметил! Можно, в общем, заметить, что в снах повторяются определенные сюжеты, образы, элементы. И эти образы оказываются не индивидуальными, не выводимыми только из личного опыта того, кому приснились. Общими для всех! Фрейд их назвал «архаичными остатками». Их источник где-то далеко в прошлом, общий для всех… Как человеческое тело представляет из себя целый «музей органов», каждый из которых — продукт длительной эволюции, так же — и человеческий разум. Эти древнейшие психические начала образуют основу психики точно так же, как строение любого тела восходит к общей анатомической структуре всех млекопитающих… Понимаете? И это у всех людей общее. Коллективное бессознательное…

«Отвратительно, — подумал Юра. — И говорит, говорит, говорит… Тьфу». Сидящая рядом Лариса положила вдруг голову ему на плечо. Тут же откуда-то из темноты появился Сережа и сел на пол у ее ног.

— …Эти самые «архаические остатки», Юнг называет их «архетипами», очень близки к мифологическим образам, только еще глубже… Существует, например, много представлений о враждебном существе. Злые демоны. Еще совсем недавно у нас — империалисты. Дьявол, в конце концов. Все эти представления, образы, объединяет общий момент — мотив «врага»! И такие их много! — более общие мотивы обычных образов присущи каждому человеку. Причем они обычно совершенно не осознаются!.. Ну как инстинкт вить гнезда присущ сознанию птиц, так и человеческому сознанию присуще — если опять тот же пример использовать — обязательно бояться какого-то обобщенного врага… И тому подобное, и тому подобное. Только обычные инстинкты — это физиология. А вот когда эти душевные движения, «психологические инстинкты», о которых я говорю, проявляют себя, к примеру, через сны или в фантазиях, символических образах, психических болезнях наконец, то вот именно эти их образные проявления — и есть те самые «архетипы»… Не очень понятно, да?

— Запутался, — сказал Паша.

— Никогда не вил гнезд, — признался Мишенька.

— Гнезда тут ни при чем, — вздохнула Зоя. — Просто известно, что птиц никто не учит как, когда, какого размера вить гнезда, они даже не думают об этом. Они просто делают. Просто так они живут. Так и человек. Только его сознание вьет не гнезда, а, к примеру, сны.

— Нет, сны это действительно — что-то! — оживился Паша. — Вот мне недавно…

— Какие образы обычно встречаются в снах? — перебила его Зоя. — Их не больше, чем… чем видов птичьих гнезд! Или — органов в человеческом теле. Эти образы всем знакомы. Образ разрушения, исчезновения, например, или, наоборот, восстановления, рождения, неожиданного появления; образ опасности, открытости, беззащитности, погони — или, наоборот, укрытия, покоя, безопасности; образ темноты, неясности, скрытости чего-то и образ света, невозможности скрыть себя… Их, конечно, очень много! Тут, ясно, и фрейдовские Отец и Мать — по Юнгу это больше, чем первые детские воспоминания. Великая Мать — земля, пашня, в которую падает семя; «материя»… Да всего просто и не перечесть!

— А отец? — спросил Мишенька.

— Бог, конечно. И все эти образы — не просто из снов. Они ведь совпадают с образами древнейших мифов. Те же греки: богиня земли Гея, родившая всех богов… Изида и Осирис… Христос, кстати — типичный архетип «героя» (есть и такой!), спасителя от всяких бед, освободителя. И вся вообще человеческая культура насквозь мифологична. Архетип «Золотого века», например. Коммунизма, по-русски… Ну или, там, долгожданной эпохи материального благополучия… И весь ужас в том, что все это, то, что я называю — на самом-то деле еще не архетипы! Только их проявления. Архетипы — в принципе неосознаваемы! Осознать их мы можем только в виде их проявлений, каких-то частных образов. Того же Христа… Архетип, который выходит на свет, попадает в ряд осознаваемого, перестает быть архетипом. Становится просто… Ну вот Христос, например. Он стал для многих не чем-то невыразимым, от чего только мороз по коже, а просто выдумкой попов. Так и любой архетип. Вся их сила — в неосознанности. Но тогда уж они о-го-го!..

— И-го-го, — сказал Мишенька. — Так уж и «о-го-го!..»

— А то! — улыбнулась Зоя. — Ты просто сам на себя посмотри со стороны. Скажешь, что все делаешь только сознательно? Я не имею в виду рассеянность, всякие бессознательные описки — это к Степану Самойловичу. Я имею в виду большие, важные дела.

— Конечно, сознательно.

— Елочку на Новый год наряжал?

— Ну… — удивился Мишенька.

— Можно, конечно, выпытать у тебя какое-нибудь более-менее вразумительное объяснение, зачем наряжают новогоднюю елочку. Какой в этом смысл. Или в пасхальном яйце. Только если ты честный мальчик, то должен признаться, что смысла в этом особого и нет, а? Неужели нельзя без этого? И все это понимают. Но факт-то остается фактом! Люди делают некоторые вещи, совершенно не зная зачем. Сначала ведь обычно что-то делается, происходят какие-то события и уже потом кто-то спрашивает, почему это делается, происходит. И так не только с елочкой!.. Все вообще типичные мыслеформы, все стандартно понимаемые человеческие жесты — они следуют образам, сформировавшимся задолго до того, как человек стал способным посмотреть на себя со стороны…

Юра посмотрел на себя со стороны. Как бы из-под потолка. Сидят в темноте вокруг красного торшера. Шевелят губами, издают какие-то звуки. При этом — почему-то! — еще и едят. «Действительно, странно. Почему, придя в гости, обязательно едят? Так заведено. Родители так делали… А их кто научил? Их родители…»

Сережа вдруг переполз по полу поближе к Зое.

— И все, что мы знаем — мы не сами знаем, — сказала она. — Это вначале само откуда-то взялось, мы привыкли к этому и только потом — когда уже поздно, да и то не все! — задумываемся над вопросом, «откуда все это?»

— Да, — закричал вдруг Паша. — Вот я об этом и хотел рассказать!

Помните, про роддом?! Я вдруг подумал…

— Извини, дай Зое договорить, — прикоснулся к Пашиному плечу Степан Самойлович. — Потом расска…

— Да почему потом?! Я же как раз про то, про что речь идет! Что мы только думаем, что знаем, а на самом деле ничего сами не знаем! Я вдруг подумал однажды: а откуда, собственно, я знаю, что мои папа и мама действительно мои?

— Ну, это у каждого в определенном возрасте бывает… — разочарованно сказал Степан Самойлович.

— Ну и что, что у каждого? Мне-то что? Ведь если они просто пришли в роддом и взяли меня… Меня! — он хлопнул ладонью по груди. — И совсем они не мои отец и мать!..

— Зоя взяла его за руку: — Извини. Теперь я об этом же. Нормальный пример! Только немножко о другом — ты сам, Паша, этого и не заметил. Это пример того, что каждый человек откуда-то знает, что у него обязательно должны быть собственные отец и мать. Вопрос в чем? В том, откуда он это знает. Почему ты решил, что они у тебя должны быть?

Все замолчали. — Здрасьте! — сказал молчавший до этого Сережа. Договорилась. Ты же сама будущая мать…

«Интересно…»

— Я не хочу сказать, что мы самозародились или отпочковались откуданибудь! Я же о другом! О том, что у нас в голове есть такой… такая… ну, такое, что папа и мама — должны быть у всех! Понимаете? И так почему-то обо всем на свете!..

— Ну. Обо всем. И что? Что-то я тебя не понимаю, — Мишенька пожал плечами, недовольно покрутил головой. — К чему это все?!

— Действительно, пожалуй слишком умно, — услышал Юра свой голос. И сам удивился.

Зоя развела руками: — Ну не понимаете — и бог с ним. Хватит с вас и Фрейда. Поняли, что что-то есть внутри человека, тайное, невидимое за руку его водит, за язык дергает — и хорошо. Со временем задумаетесь о том, что же это такое — может тогда меня вспомните. И Юнга.

— Нет, что, мы совсем, по-твоему, идиоты? — спросил Паша. — Будь любезна теперь, дообъясняй. При чем здесь сны? И эти твои… архетипы?

Зоя вздохнула, помолчала.

— Последняя попытка, — сказала она наконец. — Что у Фрейда? Человек забывает вдруг имя старого знакомого. Почему? Оказывается, что совсем не просто так: этот друг семьи — ярко рыжий, а в кино недавно показывали, как актриса, очень похожая на жену того, кто забыл имя, уходит от недотепы-мужа к рыжему любовнику. Так, Степан Самойлович?

— В общих чертах… Можно так сказать. Если муж при этом ощущает, что он тот самый недотепа…

— Не важно. Суть — схвачена. Любой, самый безобидный, поступок (забыл имя! подумаешь! пустяк!) может быть объяснен. Особенно это касается тех поступков, которые… э… своей совокупностью… образуют картину психического заболевания, нервного расстройства — в общем, какой-то аномалии. Так? Юнг тоже выявляет причины таких психических отклонений. Но если Фрейд, как эмпирик, ищет причины отклонений поведения человека, то Юнг — ищет причины разлада не в поведении, а в мыслях человека.

— Ну нет, ну ты совсем! Фрейд ведь… — Степан Самойлович всплеснул руками.

— Подожди. Я намеренно упрощаю твоего Фрейда, так легче объяснить Паше Юнга! — Зоя опять повернулась к Паше, Мишеньке, Юрию. — Если человек, к примеру, испытывает ужас перед замкнутым пространством, то Фрейд объяснит это ему, в конце концов, тем, что в детстве, когда этот человек влюбился в мать, та надолго бросила его одного в узкой кроватке и он испугался, что мать исчезнет навсегда. Боится он этого, оставаясь один, и теперь. Юнг эту же фобию может объяснить иначе: тесное пространство, обступающее человека со всех сторон — враг, от которого некуда скрыться, который повсюду вокруг. Причем, враг бездушный, неживой, подобный страшной машине. В тесном помещении человек остается как бы один на один с целым злобным, враждебным, неживым миром. В психике этого человека, таким образом, господствует архетип врага.

Степан Самойлович с трудом сдерживал несогласие, взмахивал то и дело руками, закатывал глаза — но, все-таки, молчал.

— Это, — продолжала Зоя, — пример объяснения крайнего случая, фобии. Но точно так же объясняется и любое человеческое переживание! За каждой мыслью, каждым поступком человека скрываются определенные мифологические образы, проявления базовых архетипов…

— Меня одолевает архетип, выражаемый мифологемой «Заблудился! Не знаю куда идти!» — в смысле: хватит языком молоть, — сказал Мишенька. — Я больше не могу! — он встал и опять ушел.

— А меня, — встал Паша, — архетип, выражаемый мифологемой «Чистота, очищение». Да, Зоя? В смысле — я пошел поссать.

Он тоже, шатаясь, ушел. Юра закрыл глаза, почувствовал вдруг запах волос Ларисы, все еще лежавшей головой на его плече. Потом услышал голос Степана Самойловича:

— Я думаю, ты понимаешь…

— Извини, Степа, я специально все так упрощала! — ответила Зоя. Какая им разница? Почувствуют Юнга — и хорошо. Потом уже в тонкостях разберутся.

Юра открыл глаза. Степан Самойлович, Зоя и Сережа чокались бокалами.

«Без меня, гады…» Закрыв глаза, он опять принюхался к запаху волос Ларисы.

— Самое лучшее, что лично я нашел в Юнге, — сказал Степан Самойлович, — это, конечно, понятие коллективного бессознательного, но еще, самое-самое лучшее — термин «нуминозное».

— А это что? — раздался голос Паши. «О господи! Я больше этого не вынесу!» — Юре захотелось вскочить и выбежать из комнаты. Но для этого пришлось бы потревожить Ларису. Юра остался.

— Нуминозное, — сказала Зоя, — это и есть то, что нас за руку, язык, мысли дергает. Некоторые называют это богом. Это все, что не есть сам человек, что вне его личности, самосознания, воли, но что при этом, на эту личность постоянно влияет, воздействует.

«Сейчас это нуминозное вывернет им на стол все, что я сегодня съел. Все их отравленные грибы. Я сам не хочу этого, а нуминозное — вывернет! Еще иначе: сблевнем, с божьей помощью!..» Пришлось встать (Лариса еще сильнее поджала ноги, пропуская Юру) и, по стеночке, потом — ухватившись за шкаф, выйти.

Стало чуть легче.

Шатаясь он побрел из туалета обратно. Мимо прошла Зоя. У вешалки раздевалась вернувшаяся, наконец, Лена.

— Ты вернулась! — закричал Юра. Они обнялись.

— А ты, похоже, времени не терял. Фу. Пьянь.

— Да, пьянь, — проворчал Юра. — А вот ты где была?

— Да так. Ерунда, не важно. Пойдем! Они вернулись в комнату.

— Экий интим тут устроили, — удивилась Лена. — И серьезные все какие… Что это с вами?

— С нами как раз ничего. Ты вот — куда моталась? — спросил Степан Самойлович.

— Да отстаньте вы! По делам.

— Ну, удачно? Это самое главное, чтоб удачно, — бодро сказал Мишенька.

— Удачно, удачно… — огрызнулась Лена. Зоя почему-то засмеялась. Дура, — обиделась на нее Лена.

— Штрафную! — сказал Мишенька, открывая новую бутылку.

— А можно и две, — порекомендовал Паша. — Пей! И после первой — не смей закусывать! Смотри мне!

— Отвяжитесь, — Лена выпила водку, потянулась к грибам.

— Осторожно! — хором сказали Мишенька и Паша.

— Они ядовитые… — тихо объяснил Юра. — Я уже ходил блевать. Вдруг он заметил, что за столом нет Ларисы. Ушла к своим — как их? — кажется, Костя и Илья… Они сидели теперь там втроем прямо на полу, Лариса смеялась, Костя, размахивая руками, рассказывал ей что-то негромко. Потом, еще тише, стала говорить что-то Лариса.«…Фрейдисты…» — разобрал Юра. Теперь они захохотали уже втроем. Юра разозлился.

— …Ну хорошо, любой удлиненный предмет — фаллический символ, говорил Паша Степану Самойловичу, тот кивал. Зоя шепталась о чем-то с Сережей.

«Молчал весь вечер, ублюдок. А теперь — шепчется. Ухо, небось, обслюнявил…»

— Юра! — сказал Мишенька. — Давай выпьем! Юра взял бокал: — За тебя, Лена! За успех твоих таинственных дел. И вообще… — он выпил. Лена хмуро промолчала.

— Что-то, все-таки, у тебя не так, да? — спросил Лену Мишенька. — Не мучай себя. Расскажи! Что стряслось?..

— Правда, — Юра попытался улыбнуться.

— Отвяжитесь! — злобно буркнула Лена. Мишенька и Юра переглянулись.

— Они и меня под конец своим Фрейдом достали, — сказал Мишеньке Юра. Тот только горько ухмыльнулся: «Понимаешь, — мол, — меня теперь?..»

— Ну хорошо: кипарис — фаллический символ, — говорил Паша, Эйфелева башня — фаллический символ, но ведь…

— Прекратите!!! — заорал Мишенька. — Что, других тем нет? Лариса, Костя и Илья опять захохотали.

— Действительно, мальчики, что вы все о каких-то гадостях, — сказала хмуро Лена. — Лучше бы о чем-то умном поговорили.

Юра не выдержал, вскочил и, чуть не опрокинув торшер, ушел на кухню. 3а ним вышел и Степан Самойлович. Сев напротив, он поставил локти на стол, застеленный темно-коричневой клеенкой, оперся подбородком на ладони и молча смотрел на Юру. Юра различил четыре своих маленьких отражения — два в стеклах очков, два в карих зрачках Степана Самойловича.

— Достал ты меня, Степан, сегодня своим Фрейдом.

Степан Самойлович пожал плечами.

Пришел Мишенька с бутылкой. Выпили по чайной чашечке, еще посидели молча. Внизу за окном кто-то пьяно заорал. У соседей за стенкой включили телевизор.

— Почему все так гадко, а?.. — тихонько спросил Юра.

— Ты же не любишь умных бесед, — так же тихо ответил Степан Самойлович, закуривая.

— А ты без умничанья попробуй. Без цитат, без имен. Ты же не можешь!..

— Что попробовать? Ответить на твой тоскливо-кретинический вопрос?.. И самому при этом не показаться кретином?.. Тем более, что ты и сам прекрасно знаешь, что я отвечу.

Юра удивился: он не знал.

Мишенька вдруг засмеялся: — А знаете, — сказал он, — что я вчера подумал? Ехал в автобусе, давка, теснота. Вдруг я тихонько пукнул! Никто не заметил, мотор гудит, а мне все равно — неловко стало, стыдно так. Внимательно рассмотрел все лица вокруг — полная безучастность, неподвижные взгляды. И мне показалось, что даже… э… слишком как-то неподвижные. Как бы искусственно. Тут-то я и испугался: а вдруг у них у всех уши не так, как у меня устроены? Вдруг только я не слышу когда, тихо пукаю, а все остальные люди прекрасно все это слышат?! И вот — только вида не подают. А я, мерзавец!.. Мне просто сквозь землю захотелось провалиться…

— А еще другое бывает, — тихо сказал Степан Самойлович. — Когда подумаешь об окружающих какую-нибудь гадость и вдруг испугаешься: а вдруг они все телепаты? Все люди вокруг? Только условились тебе в этом не признаваться. Вдруг они и эту твою догадку прочли? И все равно — про себя хохочут, в душе, а виду не подают. Ходят с бесстрастными лицами…

Юра поймал вдруг себя на том, что внимательно рассматривает рекламные объявления в лежащей на столе газете. Над объявлениями была еще статья: «ОДИН НА ОДИН СО ВСЕЛЕННОЙ. Будни космонавта». Юра отшвырнул газету, положил голову на коричневую клеенку. Опять что-то заурчало в животе. «Но они же не отравленные?» Из комнаты донесся веселый хохот Ларисы.

— Ты спросил: почему так гадко? — сказал Юре Степан Самойлович. — А ты не интересуешься: почему ты хочешь знать «почему»?

Мишенька только замычал, встал, подошел к окну.

— Я не хочу больше философствовать, Степан Самойлович. Разговоры на кухне!.. О!.. Я не знаю — может вовсе и не из-за водки меня тошнит.

— «Тошнота», Жан-Поль Сартр, — премерзко произнес Мишенька. — Вы, действительно, заебли уже всех своими попытками философствовать. Зачем это все? Юра, вот ты скажи, тебе — зачем?

Юра пожал плечами. На стене напротив него висел календарь великолепная фотография высокого гриба-боровика среди упавшей листвы. На шляпке, высунув рожки, сидел блестящий слизняк. Нагло, бесстыдно.

— А что, — ответил вместо Юры Мишеньке Степан Самойлович, — что-то меняется от того, говорим мы вслух, или просто думаем? Почему же тогда не говорить? Ведь так остается еще хоть какая-то надежда. А если даже и не говорить, если вообще ничего не делать — может лучше сразу… того, повеситься?..

Вошедший в кухню и стоящий теперь у стенки Паша тихо присвистнул.

— Это, извини, опять разговоры! Если ты говоришь «делать что-то» вот и сделай. Хоть это. Хоть повесься, — Мишенька посмотрел на люстру. Давай, давай, покажи, что ты и вправду человек действия.

Степан Самойлович тоже посмотрел на люстру.

— А тебе не кажется, Мишенька, — сказал Юра, — что ты сам непоследователен, а? Ты советуешь, хотя считаешь, что делать что-либо — в том числе и советовать! — бессмысленно.

— Совсем упились!.. — всплеснул руками Паша. — Полные… э… идиоты.

— Сам ты… э… идиот! — ответил Мишенька.

Гриб-боровик на календаре медленно поплыл влево. «В прошлый раз, кажется, тоже налево — против часовой стрелки…» Юра закрыл глаза. В буром полумраке проплыло оранжевое пятно. «А это — я на яркую лампочку посмотрел, где Степа вешался. Она — отпечаталась на сетчатке…»

— Смысла во всем этом, действительно немного, Паша, — с удивлением услышал он свой голос. И совсем с небольшим опозданием, секунду, не больше — понял, что хочет сказать. И заговорил. Все молча слушали.

— Бессмысленно, небессмысленно… Сначала нужно бы вдуматься: что такое этот самый смысл, а? Вот есть такой классический пример: кепка. Если она на голове — она и есть просто кепка и ничего больше. А если она под стеклом, в музее, кепка Ленина, например?!. Или какой-нибудь из жизни пример. Самый обычный стук в дверь и тот же стук, если человек ждет, что его арестуют. Это ведь — уже совсем другое. Понимаете разницу?

— Я тебе про это, Паша, и говорил, — вставил Степан Самойлович. Помнишь: кипарис, Эйфелева башня… Мишенька бешено затряс головой.

— Не нужно кипарисов! — закричал Юра. — Ничего не нужно. Нужно просто задуматься — откуда они приходят эти смыслы. Из подсознания?.. Из личной истории?.. Веревка — что может быть обыкновеннее. А ведь в доме повешенного о ней даже говорить не могут!.. Хоть «коллективным бессознательным» это обзови, хоть «нуминозным» — ведь от этого же ничуть не легче! Оно все равно само приходит. Нас не спрашивая.

Все молчали.

— Можно и проще сказать: все от Бога, — усмехнулся Мишенька.

— А Бог? Это что такое? Какой смысл у этого слова? Само это понятие оно откуда взялось?.. Зоя, вон, лекцию пыталась об этом прочесть! Самое страшное, от чего просто выть хочется, что? То, что даже этот мой разговор, эти мои мысли, все ваши мысли по этому поводу — они тоже сами по себе откуда-то взялись. Сами, без спросу. И точно так же, сами, без спросу, куда-то и исчезнут, сменятся другими. И никто не знает — какими! Вы знаете, о чем вы подумаете через восемь секунд?..

Паша испуганно посмотрел на часы.

— Откуда выползают мысли — это просто самое страшное. По сравнению с этим даже то, что в квартире над нами сейчас, может быть, лежит бомба и через те же восемь секунд взорвется, продавит на нас потолок — это ерунда! И то, что в любую секунду может остановиться сердце — тоже ерунда… Но то, что через минуту я подумаю о чем-то — а о чем, не знаю! — вот это страшно… Подумаю, увижу мир как-то по-другому, а как? Как угодно! Весь этот мир вокруг — он у каждого из нас свой, он соткан из смыслов, он рождается, изменяется, исчезает вместе с человеком — с его сознанием, с теми смыслами, которое это сознание к миру цепляет — со всеми этими проклятыми мыслями.

— Юре стало ужасно тоскливо.

— Как это «мир у каждого свой»? — сказал Паша. — Мир, Юра, у нас общий. Вот, смотри, — он провел рукой по стене. — Стена… А? Стена? Юра кивнул.

— Да, это стена. И от этого становится еще страшнее. Все потому же! Потому, что я опять не понимаю: не понимаю, откуда пришла и эта мысль, что мир у нас общий… Не понимаю, почему я с этой мыслью сейчас согласен — а я согласен, Паша, он у нас с тобой общий… Почему у меня сейчас появилась вдруг уверенность еще в другом — в том, что согласен с этим я был и всегда раньше… И я не понимаю даже, почему я сейчас так уверен, что могу с тобой соглашаться или не соглашаться…

— Да человек просто так устроен, и все, — сонно сказал Степан Самойлович. — Зоя называла это… или что-то похожее… формами коллективного бессознательного. Или сознательного? В общем, мы думаем так, как… как мы думаем — просто не можем иначе! Что тут такого?..

— Интересная мысль, — засмеялся Юра. — Откуда, извини, она к тебе пришла? И почему ты решил, что с ней можно согласиться?..

— Не лез бы ты, Степа, со своим «бессознательным», — сказал Мишенька. — Это принято называть по-другому. То, что Юра пытается ответить на вопрос «почему?», а потом на вопрос «почему я спрашиваю почему?…» действительно, обычное свойство мышления. Такие свойства, Паша, Кант, например, «категориями» называет. Термин такой, его философы придумали. Юра, вот, страдает из-за того, что мыслит категориями. «Почему» — это категория причинности. Не бывает ничего, у чего причины бы не было. В общем, «категории» это как «архетипы»… А «нуминозное» — его философы любят называть «вещью в себе»…

— Да что мне с того, что это так называется! — заорал Юра. — Хоть жопой назови! Ты просто скажи мне — почему я пытаюсь понять «почему»?!! Почему все это?! Ну!..

Мишенька только ухмыльнулся и пожал плечами.

Юра обвел всех взглядом, помолчал, потом, уже спокойно, спросил:

— Вот, например, появился передо мной очередной абсурднейший образ: стоит красивая, простая-простая такая, девушка Лариса. С руками. С ногами. Слушает внимательно… А почему?!

Лариса, уже с минуту тихонько стоявшая в дверях, засмеялась:

— Густав Майринк, «Ангел Западного Окна», цитата: «И вновь возобладало во мне желание поиронизировать над этим застольным философствованием, национальной болезнью русских…» — извините…

Подмигнув Юре, она убежала — ее опять хором звали Костя и Илья.

Юра пожал плечами. Степан Самойлович, сидевший низко свесив голову, вдруг пробормотал что-то, почмокал губами. «Сейчас у него упадут очки. Ну и упадут… А может — и не упадут. Может они на веревочке».

Мишенька стал разливать водку. Она почему-то не лилась.

— Извини, — сказал Паша. — Мне кажется, что в бутылке уже ничего нет. Так и оказалось. Все, кроме Степана Самойловича, встали и осторожно, хватаясь, чтобы не упасть, за стены и мебель, двинулись в комнату.

В полутемном коридоре у вешалки стояла Лена, держась одной рукой за рукав своего плаща и бессмысленно глядя куда-то в угол, на сваленную кучей обувь.

— Лена пришла! — радостно закричал Паша.

— Она уже приходила, — поправил его Мишенька. — Раньше!

Юра хотел спросить Лену, что опять стряслось, почему она такая хмурая, но она вдруг, закрыв лицо руками, убежала в ванную и заперла дверь изнутри.

В комнате было теперь совсем темно, торшер выключили, только в своем углу сидели Лариса, Костя и Илья — в мерцающем свете пустого телевизионного экрана они, почти касаясь друг друга лбами, разглядывали что-то на полу. И вдруг — захохотали. Илья просто завыл от смеха, Костя повалился на спину и задрыгал ногами.

Ни Зои, ни Сережи, конечно же, в комнате не было.

Не было больше и водки.

Мишенька лег на диван. Паша, опрокинув что-то на столе, втиснулся в кресло. Юра, сев в ногах Мишеньки, закрыл глаза. Теперь, с закрытыми глазами, начал медленно вращаться он сам — на этот раз уже в другую сторону, по часовой стрелке.

— Кошмар, — испуганно вскрикнул вдруг Паша.

Помолчав, объяснил дрожащим голосом: — Совсем вдруг страшно стало: помните, я говорил, что мои родители — на самом-то деле совсем чужие люди, взявшие меня из роддома. Но ведь как они могли узнать тогда, кого им брать? Все младенцы — они же на одно лицо. Они запросто могли перепутать… Вдруг они взяли не меня? А я — так и остался там!..

— А еще — знаешь, что может быть? — вяло, не открывая глаз, спросил Мишенька. — Вдруг твой папа — сексуальный маньяк, страшнее Чикатило… Его дети ведь тоже ни о чем не догадывались. И вот твой папа сейчас, ночью…

— Баррикады на улицах Сараево. — громко крикнул Костя, они втроем опять, совершенно по-идиотски, захохотали.

«Дерьмо», — мысленно произнес Юра. Ни о чем, так, вообще. Абстрактно. «Дерь-мо. Мо-дерь… Дерь-модерь-модерь…»

Вошла заплаканная Лена, включила показавшийся после темноты ослепительным свет, нашла под креслом свою сумочку: — Я пошла, — мрачно сказала она. — Опять… дела дома. Извините… — у нее дрожали губы. Она выбежала из комнаты, хлопнула входная дверь.

Освещенная комната показалась огромной. Откинувшись на спинку дивана, Юра медленно переводил взгляд с предмета на предмет. Всюду торчали цветы («Оранжевые, как те орхидеи. Которые теперь — неизвестно где…»), прямо напротив — полка с большими яркими книгами. «TOLOUSE-LAUTREC» — прочел Юра большущую надпись на корешке. На французском. Вспомнил, что Зоя собирается уезжать, страшно выругался про себя. Потом поглядел немного на вазочку с недоеденными грибочками. Отвел глаза и увидел свой потерянный дипломат. Вернее — просто точно такой же, Зоин.

«Театр абсурда! Страшный театр абсурда… Всюду вокруг». Опять захотелось плакать.

— Из гарнизона не уйдем, заявили офицеры в Латвии! — опять заорал Костя. И опять — взрыв отвратительного, животного хохота. «Все потихоньку сходят с ума…» Паша и Мишенька даже не пошевелились. Мишенька только пробормотал что-то во сне.

«И ужас этого абсурда невыразим, — закрыв глаза, думал Юра, поглаживая рукой дипломат. — Это так страшно, что никакие слова не подойдут. Какими словами можно выразить, что… что…»

— Инфляция ищет новые жертвы! — простонал, корчась от смеха Костя. Лариса — уже только тихонько повизгивала…

«Существует ли Бог? Что обозначается этим словом?.. И почему он тогда… такой?» — попробовал, блуждая взглядом по комнате, подобрать слова Юра. Слова показались ему не менее неприятными, чем и все вокруг. «Существует. Ли. Бог. Бог. Существует. Ли». Каждое слово звучало как-то мерзко. «Бох!.. Бох!.. Су-сче-ству-етт… Ли-и-и…» Юра опять закрыл глаза.

«Разве это я закрыл глаза? Мои веки состоят из белка, воды, еще чего-то такого. Все электрончики и протончики носятся по своим орбиткам, каждый по каким-то своим законам. Теперь переместились по своим траекториям в другое место. Разве это я сделал?» Он опять открыл и закрыл глаза. «А даже если сказать, что я: что от этого изменится?»

В голове родилась новая фраза: «Мы все умрем. Мы. Все. Умрем.» Ему опять захотелось плакать. «Мы все умрем». Лозунги к первомайской демонстрации.

«Человек, товарищи, все равно не может мыслить иначе, чем он это может делать! Он обречен на это!» Ур-а-а!..

Юра вдруг представил себе их коробочку-комнату — одну из тысячи в этажерке-здании, представил себе их дом на краю огромного грязного города. Этот город: пятнышко плесени на гигантской, ползущей куда-то тысячелетиями плите Среднерусской возвышенности… Эту плиту — кляксу на кожуре гигантского вертящегося глобуса… Горошинку Земли, вертящуюся вокруг крошечного Солнца. Миллионы таких песчинок-звездочек, скукожившихся в червячок-галактику. Пришла курица и склевала всех червячков.

«Мы — обречены — жить — здесь». Юра опять стал вращаться, быстрее, чем в прошлый раз. «Мы. Здесь. Жить. Обречены».

Вспомнился тупой заголовок из газеты на кухне: «Один на один со Вселенной».

— Один. На один. Со Вселенной! — как проклятие произнес Юра вслух.

Костя, Лариса и Илья от этого захохотали. Голос Ларисы, осипший от смеха, раздался вдруг совсем рядом: — Ты тоже играешь?! Как здорово! Пойдем, — она взяла его за руку. Рука у нее была теплой. — Ох!.. Один на один со Вселенной!.. Не могу… У-у-у…

Открыв глаза, Юра удивленно уставился на Ларису. Та вытирала слезы. Юра понял, что и у него щеки — мокрые от слез.

— Ну, пошли! — Лариса потянула его за руку. Юра встал.

Костя и Илья перебирали газеты. — Каждому дагестанцу по пистолету! заорал радостно Илья, Лариса запищала от восторга.

— Он с нами будет играть, — сказала она, переведя дух.

— Правила знаешь? — засмеялся Костя. — Берешь газету. Представляешь себе как мужик трахает бабу. И читаешь: «Министерство связи расколото надвое». А?! — все захохотали. Юра ошалело молчал.

— Или вот: «Возрождение российских единоборств»! Юра улыбнулся. Потом засмеялся. И смеялся с этой секунды не переставая.

«ООН предъявляет ультиматум Багдаду!»

«Куда вложить ваучер?»

«Наслаждение от подлинного искусства».

— А вот так? — вытирая слезы, сказал Юра. Взяв с полки книгу он прочел (наугад! честно! Вы, конечно, не поверите, но вправду наугад!):

«Бытие определяет сознание»…

От воя и хохота проснулись Паша с Мишенькой. Они морщились, хлопали глазами и ничего не могли понять. Пришла Зоя — тоже с заспанными глазами.

— Вы что, сдурели?.. — улыбаясь, спросила она. Ответить ей никто не мог, все только тихонько всхлипывали. Мишенька и Паша удивленно молчали.

Лариса наконец поднялась с пола, куда недавно опять упала, обняла Зою, зачем-то поцеловала, еще раз засмеялась. Потом сказала:

— Да, Сережа извинялся, ему завтра дочку в сад отводить, рано-рано…

— А я заснула! Представляете? Слышь, Юра, пошла понюхать твои гладиолусы, или как их там? Задумалась…

— А вот еще, — сказал Юра. — «Гегель перевернул диалектику с ног на голову…»

Костя, Илья и Лариса плакали, у них болели от смеха животы.

— И Ленка, что ли, ушла? — спросила Зоя у удивленных Мишеньки и Паши, пока остальные валялись по полу.

— Схватила сумку и, чуть не плача, убежала. Что там у нее?..

Зоя махнула рукой. — Пойдемте, чаю, что ли, попьем?..

Степан Самойлович еще спал, поджав под стул ноги, сложив руки на животе и свесив голову набок. Во сне он улыбался, хмурился, бормотал что-то. Все тихонько расселись вокруг. Степан Самойлович подвигал вдруг руками и ногами, сказал: — Нет, я быстрее… — опять улыбнулся.

— Степа, а Степа? — Зоя потрясла его за плечо. Степан Самойлович сразу открыл глаза, удивленно огляделся. — Чаю не хочешь? С тортом, спросила Зоя.

— С тортом?.. — он еще ничего не понял. — С каким тортом?

— Чаю. С тортом.

— Хочу, — неуверенно сказал он. — А я тут уснул, похоже. Фу… Так о чем ты говорил, Юра? О том, что человеческое сознание устроено…

Юра засмеялся. Степан Самойлович очень удивился.

Паша опять спросил у Зои: — Так что с Ленкой-то?!.. Мы помочь ничем не можем?.. Серьезно.

— Да нет. У нее… — Зоя не могла понять, рассказывать, или нет. Потом засмеялась. — Только вы ей не говорите, ладно? Она психует жутко, просила, чтобы я молчала… Пришла, в общем, сегодня самая первая, мы с ней выпили здесь на кухне. И вдруг она посмотрела на чайник — и как подскочит! Вспомнила, что электрочайник дома не выключила. Помчалась домой. И оказалось — что выключила…

— И вот из-за этого — она так раскисла? Ох…

— Вначале — из-за этого. А потом — еще хуже… Она засомневалась… Ну, в общем, что, все-таки, выключила. Не была уверена.

Все замолчали.

— Можно ее понять, — сказал наконец Паша. — У нас однажды такой чайник за два часа прожег крышку стола и потом еще два ящика. Почти до полу опустился…

Степан Самойлович посмотрел, оглянувшись, на закипающий чайник и недовольно, с осуждением, покачал головой.

Юра, оглянувшись, тоже взглянул — и засмеялся. Сам не мог понять почему. Паша, Мишенька и Степан Самойлович удивленно смотрели на него. Лариса не выдержала первой, прыснула и тоже засмеялась. Посмотрев на нее, заулыбались и Костя с Ильей.

— Да, случай — серьезная вещь, — вздохнув, сказал Мишенька. — Но, с другой стороны, против судьбы не попрешь… Понятие судьбы…

Юра, перегнувшись пополам, обхватив себя за плечи руками, смеялся, крутил во все стороны головой. Мишенька обиженно замолчал. Юра вдруг вскочил, поднял палец. — Еще идея! — закричал он, вытирая слезы. — Другую игру вспомнил!..

Выбежав из кухни, он тут же вернулся с какой-то книгой.

— Объясняю. Все видели, как в книгах принято обозначать пропуски в цитатах? Идет цитата, потом — там где пропуск — три точки, потом опять дальше, да? В точности так же — и нецензурные выражения, например: «п», три точки, «а», да? Точки — по количеству пропущенных букв. Значит, очень легко можем восстановить все пропуски в цитатах! Ну вот, например: «Процесс бля смыслообразования неподвластен закону бля причинности, равно как бля и всем прочим.»

— А мы по-другому играли! — закричала Лариса. — Вместо запятой вставляли слово «боком», а вместо точки — «раком».

— Проверяем, — засмеялся Юра. Все затаили дыхание.

«Смертность человека боком употребляемая в качестве примера абсолютной боком непреложной истины боком ставит многих скептиков в тупик раком раком раком.» Извините, тут в конце три точки…

— Бля!.. — хором крикнули Костя, Илья и Лариса, а чайник присвистнул.