Сломанная головоломка

МАЛЬЧИКИ

Когда в дверь постучали, Константину снился странный сон.

Спрятавшись в сухих зарослях терновника на обочине дороги, он наблюдал, как мимо него одна за другой, нескончаемой чередой, медленно-медленно движутся огромные телеги: тяжело груженые, на цельно деревянных, обитых железом колесах, запряженные — каждая — шестеркой быков.

Погонщики кричат на быков, хлещут их длинными кнутами, перекликаются друг с другом. Некоторые — громко поют. Песни очень красивые. Но Константин не знает языка, на котором они сложены. Вернее, как бы и знает, и в то же время — ничего не может понять: каждое слово знакомо, вызывает что-то в памяти, но вот что именно — вспомнить никак не удается.

Так с Константином было уже не раз, когда он учил другие языки. Читая книги, он то и дело наталкивался на очень неприятные слова. Это были те слова, перевод которых он раньше уже однажды старательно запоминал. Иногда, закрыв глаза, Константин мог даже отчетливо увидеть комнату, где именно это забытое теперь слово пытался запомнить, много раз повторяя его вслух; или вспоминал, в каком именно углу страницы и какой именно книги находил перевод, вот только — какой перевод?.. Были среди таких слов особенно отвратительные и знакомые: те, которые он пытался запомнить уже не раз.

Именно такими словами — о которых Константин точно знал, что он их очень хорошо знает, но значения которых вспомнить никак не мог — и только такими словами перекидывались теперь погонщики.

И песни тоже были сплошь из таких слов.

От этого Константину почему-то стало страшно. Люди громко пели, быки брели, будто и не замечая ударов бичей по пыльным спинам, телеги одна за другой проезжали мимо.

Щелканье бичей разносилось далеко над степью, становилось все громче и громче.

Константин открыл глаза — в дверь громко стучали, — сел на кровати. Было еще совсем темно.

— Кто? — спросил он.

— Кто, кто… Мефодий!

— Давно не виделись, — Константин встал и открыл дверь. — Что-нибудь случилось?..

— Да так, ничего, — Мефодий вошел, споткнулся в темноте обо что-то, сел у окна. — Шел вот мимо, дай, думаю, зайду…

Константин закрыл дверь, молча опять лег. Из головы не выходил странный сон. — Такой чудной сон приснился, — сказал он наконец. — Телеги — это к чему?

— К поездке, — удивленно и даже немного растерянно ответил Мефодий Правда, что ли? Телеги приснились?..

— Много телег. А что? Почему ты так удивился? И чего приперся? Что стряслось? Выкладывай.

— На самом деле — ничего! — засмеялся Мефодий. — Просто мимо шел. Дай, думаю, зайду.

Константин молчал.

— А перед этим встретил Георгия, — так звали их общего знакомого. Вот и все.

— И он тебе опять чего-то наплел…

— Как всегда!

— Ну и?..

— Он сказал, что скоро, похоже, кому-то придется-таки ехать на северозапад.

— За последний год он, кажется, уже раза три об этом говорил…

— А вот сегодня я ему поверил. Знаешь, что за чудаков мы вчера из окошка разглядывали, после обеда, помнишь?

— Догадываюсь. Я по одежде понял, откуда они…

— В неточном переводе, со слов Георгия: «Мы, — говорят, — ничего не понимаем: отовсюду к нам съехались всякие умники, все пытаются чему-то учить. А мы — люди простые. Нам бы кого-нибудь, чтобы все наконец понятно растолковал — и все. Организуете?» Очень просят. Хотят! Представляешь?

— А мы-то тут при чем? — Константин потянулся. — Они там вообще люди забавные. Слышал, что, говорят, другие, на северо-востоке, учудили? Вот совсем недавно, несколько лет назад. Еще более простые ребята! Пришли ни с того ни сего к соседям и говорят: «А давайте вы будете нами командовать?»

— И что?..

— Кто же от такого отказывается… А теперь скажи, все-таки, зачем ты эти разговоры затеял? Ты на что-то, по-моему, намекаешь. Так вот прямо и скажи. Мы, по-твоему, имеем к этому всему какое-то отношение, да?

— Не прикидывайся, — засмеялся Мефодий. — Да и признайся: мы давно уже не путешествовали… Я начинаю скучать.

— Но все равно: что, из-за этого всего надо было будить меня среди ночи?..

Мефодий не ответил. Он встал — его силуэт появился на фоне чуть светлеющего окошка, — опять молча сел.

— И еще, знаешь… — наконец сказал он. — Я еще, сам не пойму почему, вспомнил вдруг одну вещь. Очень давно, помнишь; примерно через год после смерти отца, я приехал домой и мы с тобой однажды целую ночь проболтали. Тебе тогда сколько было? Кажется, четырнадцать?

— Пятнадцать.

— Мы влезли на крышу…

— А! Это! Конечно, помню, — сказал Константин, улыбнувшись. — Но… При чем здесь…

Мефодий молчал.

— Думаешь?!. — Константин даже сел на кровати. — Ты это серьезно?..

— Ладно, я пойду, — Мефодий в темноте, опять споткнувшись о валявшийся мешок — по звуку, с костями, — подошел к Константину и поцеловал его в лоб. — Не сердись, что разбудил. И убери куда-нибудь, — он показал на мешок. — Грех, все-таки…

— Сам давно собираюсь. Прости. Утром обязательно. Будешь сегодня в библиотеке?

— Зайду. Расскажу все, что к тому времени разнюхаю про поездку. Ложись, поспи еще…

Глядя на светлеющий прямоугольник окна, Константин вспомнил вдруг вид с крыши дома родителей. Под ногами плоская, залитая смолой крыша, соломенный тюфяк, который втащил туда Константин, сверху — огромное синее небо. Верхушка дерева, виднеющаяся из-за края крыши, остальное — вдалеке. Море с одной стороны, виноградники — с другой, справа и слева внизу — холмистый город, сады, кривые улочки, несколько куполов.

С улицы донеслись голоса, вдалеке что-то заскрипело, хлопнула дверь. Проем окна стал совсем светлым.

Константин поднялся, застелил постель. Потом, подумав, сунул валявшийся посреди комнаты мешок под кровать, вытащив оттуда стопку книг.

Выходя, он опять вспомнил свой сон и только пожал плечами. Днем он еще два раза вспоминал его — на улице, увидев громадную телегу, и в библиотеке, проходя мимо вазы с изображением белого быка.

Мефодий в этот день тоже несколько раз вспоминал одну и ту же сцену: ночью, при свете полной луны, они с Константином сидят на плоской крыше и спорят. Вспоминая это, Мефодий улыбался и чертил — на всем, что попадалось под руку — странные закорючки: те самые, о которых они тогда спорили на крыше.

Когда-то, совсем в детстве, он и сам выдумывал что-то похожее. Но мальчишка Константин!.. Он, откровенно говоря, утер тогда ему, бывшему мальчишке Мефодию, нос своими отличными значками — даже теперь Мефодий не мог вспомнить ни одной выдуманной им самим закорючки, зато многие загогулинки Константина видел теперь — спустя двадцать лет! — совершенно отчетливо. Кружки с треугольничками сверху и снизу, кисть из четырех виноградинок, еще какие-то петельки. Некоторые, правда, так и не смог вспомнить, хоть и пытался весь день.

В конце концов, решил сегодня же узнать их у самого Константина: иначе все равно бы не успокоился — Мефодий себя уже немножко знал…

Константин сидел у невысокого стола на своем обычном месте — в дальнем левом углу комнаты, у окна — и что-то писал. Мефодий, поздоровавшись с почтительно поднявшимися переписчиками, подошел к столу Константина и сел в кресло. Константин, извинившись, продолжал писать. Чтобы Мефодий не скучал, он сунул ему какой-то документ:

— Почитай, пока закончу, — сказал он. — Это копия очередного послания Фотия, только сегодня утром принесли… Все на папу наезжает…

«…Вот что, к примеру, пишет об этих важнейших богословских терминах, уберегающих истинную веру от ересей монофизитского, монофелитского, а равно и всех прочих толков, блаженный Августин, — прочел наугад Мефодий. «Греки употребляют, — пишет он, — также термин ИПОСТАСЬ в отличие от УСИЯ, сущность; и многие усвоили, исследуя греческие источники, фразу: «одна сущность, три ипостаси». По латыни это звучит как «одна сущность (essentia), три субстанции (substantia)». Но в нашем языке «сущность» по значению совпадает с «субстанция». Поэтому мы избегаем пользоваться такой формулой; мы предпочитаем говорить: «одна essentia или substantia и три Лица»».

Весь труд, проделанный отцами-каппадокийцами оказывается бесполезным, коль скоро непригодным для прояснения столь тонких вопросов является, как мы видим, сам язык — латынь. Единственный достойный выход из создавшегося опасного положения — о его истинной опасности я уже неоднократно писал в связи с распространяющимся в западных странах употреблением ошибочного слова «филиокве» — я вижу лишь в одном: все христиане, где бы они ни жили и на каком языке ни говорили, должны, во избежание подобных разночтений, по возможности, использовать греческий язык. А в том, что Символ веры следует всюду читать только по-гречески, я уверен совершенно!..»

— Забавно, правда? — спросил закончивший писать Константин. — Что скажешь?

— Да ничего, — пожал плечами Мефодий. — И хорошо, что послы приехали к Михаилу, а не к Фотию.

— Да, — оживился Константин, — так что ты выведал насчет Моравии? Едет Георгий?

— Он уверен. Уже вещи, я думаю, собирает.

— Прохвост! — засмеялся Константин. — Возьмем его с собой?

Мефодий удивленно поднял брови. Константин не выдержал и опять громко засмеялся: — Завтра обедаем у Михаила. Тебя он тоже пригласил.

— Едем?!

— Похоже на то, — скромно сказал Константин.

Мефодий хлопнул в ладоши (все переписчики в зале недовольно вскинули головы), радостно подскочил в кресле, схватил Константина за плечо, опять всплеснул руками. Константин улыбался.

— А я тут еще одну интересную штуку нашел, — сказал он, вытаскивая из ящика свернутые кусочки пергамента. — Узнаешь? — протянул он один из них Мефодию. — Это, правда, я не тогда, это уже сегодня…

было нарисовано на листе. Мефодий опять громко засмеялся и тоже полез в сумку.

— Те самые, о которых мы тогда на крыше говорили, — улыбался, разглядывая свой лист, Константин. — Ты, признаюсь теперь, очень меня тогда расстроил. Тем, что, оказывается, сам тоже в детстве так баловался. Я вдруг подумал, что, наверное, и вообще каждый мальчишка сам однажды, научившись писать, пробует что-то такое придумать…

— Так и есть.

— …А я-то думал: «Это я один такой умный!» Почти как кто-то, кто когда-то в древности впервые буквы изобретал. Вот они все, — Константин протянул Мефодию небольшой истрепанный старый пергамент. — Так старался, выдумывал…

Мефодий, склонившись над пергаментом, улыбался: — Ага! — хлопнул он по столу. — Вот эту… и эту — помню! А эту улиточку — забыл! Красивая… — он показал Константину свой кусочек пергамента: — Вот, тоже сегодня вспоминал.

Они оба громко засмеялись. Переписчики опять недовольно подняли лица.

Выскоблив свой пергамент, Мефодий перерисовал на него все закорючки, Константин, посмеиваясь, наблюдал за ним, подперев голову рукой.

— Готово! — гордо сказал Мефодий, посыпал пергамент песком и хитро подмигнул Константину.

— Только никому не говори, чем ты тут сейчас занимался, — посоветовал тот, по-прежнему улыбаясь. И тихонько, покачав головой, добавил: — Пожалуй, ты был прав тогда, отказавшись от сана архиепископа. Хорош бы сейчас был!.. Мальчишка, позор…

Мефодий, смеясь, встал, поцеловал Константина в лоб и, помахивая свернутым пергаментом, извинился: — Не терпится! Побегу попробую! Я, похоже, уже знаю, с чего начну. А завтра посмотрим — кто лучше!

— Посмотрим, посмотрим! — обиделся Константин.

Когда Мефодий вышел, он пододвинул поближе толстую книгу в коричневом позолоченном переплете и открыл ее наугад. Прочтя страницу, удивленно покачал головой и улыбнулся. Попробовал перевести с греческого — оказалось совсем просто.

«Вдруг раздался с неба шум, как бы от несущегося сильного ветра, и наполнил весь дом, где они находились и явились им разделяющиеся языки, как бы огненные, и почили по одному на каждом из них. И исполнились все Духа Святого и начали говорить иными языками, как дух давал им вещать. Жили в Иерусалиме Иудеи, благоговейные люди из всякого народа под небом. Когда же прошел об этом слух, собралось много людей, и пришли в смятение, потому, что каждый из них слышал, как они говорили на его собственном наречии. Изумлялись все и дивились, говоря: вот все эти говорящие, разве они не Галилеяне? Как же мы их слышим на своем собственном наречии, в котором мы родились? Парфяне, и Мидяне, и Эламиты, и живущие в Мессопотамии, в Иудее и Каппадокии, Понте и Асии, Фригии и Памфилии, в Египте и в частях Ливии, примыкающих к Киринее, и пришедшие из Рима, как Иудеи, так и прозелиты, Критяне и Арабы — слышим, как они говорят на наших языках о великих делах Божиих? И все изумлялись и недоумевали, говоря друг другу: что бы это могло быть? А иные издеваясь говорили: они напились сладкого вина!»

Когда Константин нарисовал последний значок, уже почти стемнело ровные ряды крючочков, загогулинок и букашек, заполнившие весь лист, были еле видны.

Константин отодвинул пергамент от глаз, полюбовался им издалека и тихонько — как будто и вправду был пьян — засмеялся.

Собирая книги, он взглянул в окно — над крышами и куполами, на зеленоватом небе, проступали первые звезды. Выйдя из опустевшей комнаты, он по темной лестнице спустился во двор и — все так же улыбаясь — медленно пошел домой. Не зажигая огня, в темноте, пожевал хлеба, долго молился, потом лег и — опять, в который уже раз за этот день — улыбнувшись, уснул.

Почему-то ему во второй раз приснились быки. Шли себе…

До Велеграда Константин и Мефодий добирались больше месяца. Не спеша, с долгими приятными остановками в Болгарии, потом, так же не спеша, небольшими дневными переходами, дальше — на северо-запад.

Каждый вечер, сидя у костра или просто лежа в темной палатке, они подолгу разговаривали.

— Ну а что, если им вдруг не понравится?.. Ты не боишься? — спросил однажды Мефодий.

— Конечно, будут такие. Как без этого! Стариков, например, всегда тяжело учить — чему угодно. Но их ведь мы учить не будем. Мы — начнем с мальчишек! — Константин замолчал, слушая сверчков в кустах вокруг палатки. Потом засмеялся: — А вообще, если судить по нашим славным спутникам, то все будут просто счастливы! Я представляю, какие слухи уже идут о нашем… гм… приближении — гонцы ведь приезжают и уезжают каждый день!

— Знаешь, — сказал Мефодий, — ты все равно не говори никому, что сам эти буквы придумал, ладно?..

— А вдруг спросят?

— Если ты с самого начала всем своим видом не покажешь, что такие вопросы очень глупые — обязательно найдется умник. С самого начала должно быть ясно, что эти буквы были вечно! Ну или, там, в крайнем случае, что тебе откровение какое-нибудь было…

— Прям, откровение…

— Врать не надо. Но и правду говорить — тоже необязательно? Промолчи с таинственным видом. Вот сам ты помнишь: ответили тебе что-то, и что, когда ты спросил, кто греческие буквы придумал?

Константин задумался. — Не помню, — сказал он. — Кажется, ничего не ответили…

— А ты что, спрашивал?!.. — удивился Мефодий.

— Конечно. Помню даже, почему. Я прочел — или это еще раньше было? тридцать первую главу «Исхода». Помнишь? «И когда Бог перестал говорить с Моисеем на горе Синае, дал ему две скрижали каменные, на которых написано было перстом Божиим…» Вот я и удивился: или Бог знал еврейские буквы тогда, значит, был кто-то, кто их раньше придумал; или — сам их и изобрел для скрижалей, но как бы тогда Моисей и все остальные их поняли? Значит, были раньше. Ты, кстати, не помнишь, где-нибудь до этого упоминается в библии, чтобы хоть кто-то хоть что-то писал? Кажется нет…

Мефодий пожал плечами. — Похоже. Я, во всяком случае, не помню, подумав, сказал он.

— Все буквы придумали сами люди, — сказал Константин. — Вот армяне про свои точно знают кто: Месроп Маштоц. А я чем хуже ихнего Месропа?.. он засмеялся. — Тоже мне: Месроп!

— Скорее всего, никому особо интересно-то и не будет… Так что можно не переживать. Наверное, никто даже и не спросит…

— Вот обидно-то будет, а?! — засмеялся Константин. Мефодий тоже улыбался в темноте.

— А какую букву ты первой придумал? — вдруг спросил он.

— Да разве я помню? То ли «а», то ли «к».

— А почему… Хоть мне-то скажи: почему ты их именно такими нарисовал?! Почему не по-другому?!

Константин молча смеялся.

Когда Мефодий уснул, он вылез из палатки и еще долго, отмахиваясь веткой от назойливых паннонских комаров, бродил по притихшему лагерю, присаживался у чужих костров, рассматривал, стоя на невысоком холме у реки, звезды на светлом весеннем небе. Звезды были те же, что и везде.

Уснув наконец, он опять увидел старый знакомый сон.

Вроде бы ничего и не изменилось, телеги катились и катились, колеса скрипели, погонщики пели, перекликались на своем жутком языке, так же сухо и громко щелкали бичи. Но Константин понял вдруг, что это — на самом деле уже другой сон!.. Вернее, другие, новые телеги. А те, из предыдущего сна, давно укатились куда-то. И прикатятся новые. И этот бесконечный караван без остановок будет тянуться и тянуться в сумерках по укатанной в камень дороге. Мимо маленького, затаившегося в кустах человека.

Он опять вслушался в говор погонщиков, в слова их песен и опять ему почему-то стало страшно.

В следующий раз телеги приснились ему уже в Моравии, в Велеграде, после первых уроков письма.

На первый урок привели пятерых мальчиков: Лаврентия, Климента, Горазда, Ангелария и Наума.

— Как тебя зовут? — спросил Константин у самого маленького, рыженького.

— Наумом, — ответил тот.

— Вот твое имя… — Константин нарисовал на вощеной дощечке.

Наум засмеялся: — Нет, — сказал он. — Меня Наумом зовут!

— Повторяю, — грозно сказал Константин. — Теперь твое имя будет таким!.. — он опять вывел на доске те же знаки и торжественно произнес: Н-А-У-М!.. — мальчик не выдержал его холодного, торжественного взгляда и опустил глаза.

— Твое имя?.. — спросил Константин у следующего.

Сидящий в углу Мефодий, закрыв лицо руками, тихо смеялся.

Через полгода каждый из этих мальчиков уже свободно читал с листа «Отче наш…». Вместо «Pater noster…», как приходилось до этого.

А еще через долгих четыре года, когда научились писать и уже сами пробовали учить этому других ученики тех первых пяти мальчиков, Мефодий сказал вдруг жалобно Константину (дело было во дворе новой церкви, которую Мефодий только что освятил):

— Слушай! Не могу я так больше! Руки опускаются. Давай, что ли, в Рим поедем?.. Отвезем твой мешок с костями. Потому, что уже измотали меня эти склоки. Я, кажется, начинаю Фотия понимать…

Все было очень просто: «Отче наш…» вместо «Pater noster…» стало в последнее время многих вокруг раздражать. Жалобы, как недавно выяснилось, шли теперь в Рим почти каждый месяц…

— Опять?!.. — возмутился Константин. Случившегося только что на крыльце церкви мерзкого скандала, устроенного каким-то случайно попавшим на сегодняшнюю службу проезжим итальянцем, он не видел, отходил по малой нужде. — Кто? Вот этот старый хрен?.. — Константин показал кулак удалявшемуся старичку.

Мефодий грустно кивнул: — Пообещал — правильно! — написать в Рим… Лично папе. Опять. Ябеда. Слюнтяй!

— Знаешь, а ведь поедем! — Константин встал. — Я им там устрою… Пойдем, и мы наконец напишем! Прямо сейчас.

Шагая по комнате он еще продолжал возмущаться: — Сами же облопухались, а теперь шумят… Вон, Ульфила германцам буквы сделал? Сделал. И никто с тех пор не возмущается. А сейчас — опоздали. Так нечего и кричать.

— Но и буквы у них — считай латинские, и службы остались на латыни. А тут — они же ничегошеньки не понимают. Ты им сразу: вместо «Dominus vobiscum» — какое-то «Господи помилуй»! Скандал!..

— Так ведь так лучше!

— Не, ну с этим никто не спорит…

— Вот и пиши! «Проезжая через Херсонес…» Нет, стой. Начнем торжественнее. «Его преосвятейшеству папе Николаю I. Девять лет назад, выполняя поручение патриарха Фотия, я возглавил миссию, направленную константинопольским престолом в Хазарский каганат. По пути к хазарам мне довелось побывать в городе Херсонесе, где с Божьей помощью, обнаружены были мною мощи ученика святого Петра, четвертого архиепископа римского святого Климента, сосланного, как известно, в Таврию в сотом году от рождества Христова и мученически принявшего смерть в водах Черного моря. Теперь, спустя восемь веков, волею Господней, мощи святого великомученика Климента, автора знаменитых «Посланий к девственницам», вновь обретены!..» Константин вдруг остановился, рассеянно замолчал. — Вот только куда я их сунул? Кажется, в том сундуке, где книги…

Мефодий опять тихо смеялся, склонившись над пергаментом.

Папа Николай I до их приезда в Рим не дожил — о его смерти Константин и Мефодий узнали по дороге, ожидая корабля в Дубровнике.

Но папа Адриан II, преемник Николая, тоже оценил подарок по достоинству. Уже в дне пути от Рима Константина и Мефодия встречала торжественная делегация: красивый зеленый холм, на который, вывернув из-за небольшой рощицы, стала взбираться дорога, сверкал издалека пестрой россыпью раззолоченных одежд духовенства. Ближе к Риму процессия вошла в плотную толпу горожан. Солдаты с трудом сдерживали натиск всех, ктопытался хотя бы коснуться золотых носилок, на которых лежали, покрытые расшитым драгоценными камнями покрывалом, чудотворные мощи святого Климента.

За носилками следовал паланкин папы, потом — рядом — два паланкина поменьше, в которых сидели Константин и Мефодий, следом, пешком, архиепископы, епископы…

— Ты хоть что-нибудь похожее мог себе представить? — весело спросил Константин, оглядываясь по сторонам.

— Нет, приятно, а? Хотя даже как-то неловко немножко…

— Отчего неловко? Мы же их не обманываем — они и вправду из Херсонеса…

Какой-то увечный, проскочив между солдатами, с криком вцепился в край покрывала, чуть не опрокинув носилки с мощами, упал сам, забился в судорогах. Его отволокли за оцепление.

Процессия приближалась к базилике святого Петра. Константин и Мефодий оглядывались по сторонам, рассматривали церкви, дворцы, вглядывались в лица людей.

— Хороший город! — сказал Мефодий. — И люди самые обычные. Тоже хорошие.

— И я тем более не пойму, зачем наш Фотий их прошлого папу низложил? — это произошло почти два года назад, но много говорили об этом скандале еще до сих пор. — Ты можешь мне это объяснить?

— Да он, наверное, пошутил. Тем более, что кто ж тут его послушался бы? Что ты, Фотия, что ли, не знаешь?

— С юмором у него всегда было неважно, — покачал головой, улыбаясь радостно кричащим людям, Константин.

Аббат Анастасий, у которого они остановились — тоже, как когда-то и Константин при Фотии, библиотекарь — уже в первый свободный вечер собрал друзей: послушать в исполнении самого Константина рассказ об обретении мощей Климента.

Посидели на удивление славно. Глупых вопросов почти никто не задавал. Эпизод с якорем (привязанным, как было известно, перед смертью к ногам Климента), который Константин тоже нашел недалеко от костей, окончательно удовлетворил затесавшихся зануд. Все остальные оказались прелестными людьми! И вино было отменным: Константин рассказывал вначале о чудаковатом хазарском Кагане, потом — о поездке в Сирию и забавной дискуссии с тамошними мусульманами, о Моравии, о новых буквах.

А Мефодий влез со своей классической, уже десяток раз обкатанной, байкой о Фотии: так сказать, «кстати о хазарах». Сейчас, когда еще совсем недавно только о Фотии все в Риме и говорили (ругались папы с патриархами и раньше — но в этот раз, похоже, дело, действительно, слишком далеко зашло) — успех байки был потрясающим!

Байка заключалась в том, что Фотий — из хазар. И в качестве подтверждения этого приводилась фраза императора Михаила. Выслушав однажды жалобу государственного секретаря на то, что Фотий распространяет учение о двух душах в человеке (вследствие чего прислуга требует двойной паек), Михаил, якобы, ужасно развеселился и сказал:

— Так вот что проповедует эта хазарская рожа!.. — отсюда и пошло.

— А он… Фотий… Он, что, и вправду так считает? Что… их две?.. испуганно спросил какой-то молоденький монах. — Я читал, что хазары, действительно, это говорят… Но Фотий же…

Все захохотали.

— За слова Михаила — я ручаюсь, — сказал Мефодий. — А остальное, так сказать, люди рассказали. Нет, конечно, может он и вправду так считает, я откуда знаю? На эту тему мы с ним, кажется, не говорили. Вот про его любимое «филиокве» — сколько угодно. А про две души — что-то не помню…

— А вообще-то, он, несомненно, хазар, — подытожил Константин. — В душе, по крайней мере.

Разошлись только глубокой ночью, Константин, усталый, но очень довольный первым проведенным в Риме днем, уснул, едва коснувшись головой подушки.

Телеги продолжали катиться.

Этот сон — один и тот же — снился Константину вот уже который месяц.

Почти каждую ночь. Попытавшись однажды прикинуть, сколько за это время мимо него прокатилось телег, Константин испугался.

По утрам, вспоминая сон, он становился мрачным. А со временем почувствовал, что уже просто болен. Мефодий тоже заметил перемену в Константине, но пока молчал. Ничего не говорил и сам Константин — пока было не до этого.

Приближался ответственнейший богословский диспут. Этакий как бы экзамен… От него зависело — продолжатся скандалы в Моравии, или нет. Константин и Мефодий были уверены в успехе, но, все равно, как и положено перед экзаменом, немного волновались — два дня перечитывали, сидя во дворе, на солнышке, Василия Великого и Григория Богослова.

Экзамен, как и ожидалось, оказался простой формальностью. Римские богословы, по сравнению с Константинопольскими, были как-то совсем уж простоваты…

Анастасий, подслушивавший за дверью, крепко обнял вышедших Константина и Мефодия — он волновался гораздо больше их. И уже прикупил несколько кувшинчиков неплохого вина.

Вечером опять собралась приятная компания — отметили успех. Очень хорошо посидели.

Ночью, уже под утро, опять приснился сон с телегами. Константин заинтересовался наконец, что же в них лежит. Оказалось, что там камни. Или, может быть, даже простые кирпичи — большие, в каждой телеге помногу. Легче от этой новости ему не стало.

Утром опять очень болела голова.

С головной болью стоял Константин на службе в базилике святого Петра. Лучшего подтверждения прочности их теперешнего положения в Моравии нельзя было и придумать. Папа Адриан лично освятил подаренное ему Константином и Мефодием евангелие, написанное по-славянски, новыми значками. Он торжественно водрузил его в алтаре базилики, на специально сделанном по этому случаю позолоченном столике.

— Очень мило с его стороны, — шепнул Константин Мефодию. — Особенно, если учесть, что он не знает славянского. И не понимает в книге ни одной буквочки. Мало ли, что я там понаписал! Может я коран переписывал… Нет, правда приятно. Значит, действительно доверяет… Славный человек. Мефодий кивнул, не поворачивая головы. Константин помолчал, а потом опять зашептал: — Я никогда и представить такого не мог… Что мои детские секретные закорючки — я же их придумал, чтобы никто понять не мог что написано! — и удостоятся вдруг… гм… такой высочайшей почести…

Мефодий сурово покосился на Константина, но не удержался и чуть заметно ему подмигнул. Последнее слово папы стихло под сводом базилики и тут же, ниоткуда и отовсюду, со всех сторон, отраженный стенами, витражами, рассеченный колоннами, зазвучал торжественный гимн в исполнении хора мальчиков.

Вечером приехал с письмами гонец из Моравии. Там дело шло полным ходом: школы работали, в деньгах нужды не было. Чуть-чуть неприятными были только два письма: от Горазда и Климента (тех самых, первых, учеников). Горазд жаловался на Климента, Наума и Ангелария, что они затеяли выдумать еще какие-то буквы!

А Климент в своем письме успокаивал: мол, ничего страшного, чего он (Горазд) кляузничает? Делаем мы это, мол, просто так, для себя, никого не учим… И даже объяснял, что за буквы они придумали.

Константин, посмотрев на эти буквы, скривился: — Никакой фантазии! Ну посмотри, — позвал он Мефодия, — ведь сразу видно, что простые такие ребята, ну разве так… тупо… можно делать?.. — он грустно отдал Мефодию письмо. — Тоже мне — славянские Ульфилы…

Климент предлагал просто использовать греческие буквы и только для тех звуков, которых у греков как бы не было — придумал несколько новых значков. Да и те — слепил из греческих или вообще содрал из других языков.

— И те, которые у меня взял — тоже спертые! Вот, букву для звука «Ш», — показал Константин, — я и сам в еврейском… гм… позаимствовал. Уже недавно, правда. Видишь, на «ШИН» похоже… Фу, — он отбросил письмо.

Мефодий тоже поморщился.

— …Ну никакой фантазии! — обиженно повторил Константин.

— А вроде такие были толковые мальчики… Напиши, поругай их, что ли, немножко?

— Им же тоже хочется прославиться! — засмеялся Мефодий. — Вот они и стараются, как могут…

Константин ничего не ответил, только пожал плечами, закрыл глаза…

— Ты не болен? — спросил, наконец, Мефодий.

Константин кивнул: — Помру, видать, скоро! — пошутил он.

В тот же вечер, на закате, он в первый раз потерял сознание. Они втроем — с Анастасием — любовались, стоя на высокой площадке Башни Ангела, раскинувшимся внизу Римом, Анастасий перечислял, показывая пальцем, возвышающиеся повсюду вокруг купола церквей, говорил их названия. Вдруг Константин с тихим стоном повалился на пол.

Пришел он в себя только на следующее утро.

— Ты всю ночь бредил, — сказал сидевший рядом Мефодий. — Говорил… даже напевал… на каком-то тарабарском языке.

— На каком?

— На никаком! Похож, вроде бы, на какие-то: немножко на арабский, немножко на немецкий, на еврейский тоже, даже на славянский, но разобрать ничего не удается… Как будто бы я эти слова и знаю, но…

Константин слабо улыбнулся: — Это все сон.

Мефодий удивился.

— Сон! — повторил Константин. — Мне уже очень давно снится один и тот же сон. В первый раз приснился еще в Константинополе. Помнишь, когда ты приперся ко мне среди ночи, а я спросил: «Если приснилась телега, то это к чему?»

— Конечно помню! Я ответил…

— Так вот тогда мне в первый раз это и приснилось. А теперь вот, уже, наверное, месяц — каждую ночь…

И Константин рассказал свой сон — все, что смог выяснить за эти годы: сколько тысяч телег прокатилось, как часто опять проезжали знакомые телеги (одну, запряженную приметным быком с белыми ушами и белой кисточкой на хвосте, Константин видел три раза, правда, каждый раз с новым погонщиком).

— …А говорят они все на том языке, который я уже давно пытаюсь понять и который ты сегодня ночью услышал, когда я бредил, — закончил Константин.

— А что ты говорил?.. — спросил Мефодий.

— Я за ними пытался повторять, — Константин чуть не заплакал. — Я совсем чуть-чуть, совсем-совсем чуть-чуть не могу вспомнить! Я знаю, но забыл!.. Я все эти слова знаю! Точно знаю. Но почему-то забыл!..

— А куда они эти камни везут? — спросил Мефодий.

— Куда?.. — удивленно переспросил Константин. — А ведь действительно, давно пора узнать. Обязательно в следующий раз узнаю. Если до этого не умру…

Он опять устало закрыл глаза. Потом, взяв Мефодия за руку, улыбнулся и тихо спросил: — Хоть сейчас, что ли, в монахи постричься, а, Мефодий? Давно ведь уже хотел…

Через три дня, перед рассветом (став уже, в монашестве, Кириллом), Константин попросил срочно привести к нему брата:

— Доброе утро, Кирилл! — улыбнулся, войдя, Мефодий.

— Здорово, Мефодий! — улыбнулся тот в ответ; за эти три дня он сильно похудел и совсем ослабел — не мог теперь даже приподнять головы.

Мефодий принес с собой новые письма из Моравии. Появилось следующее, четвертое, поколение учеников; Горазд не поленился посчитать, получалось, что писать и читать за все время научилось уже более пятисот человек! И почти у каждого из них уже были свои ученики.

Кирилл улыбнулся: — Прижились-таки, похоже, мои закорючки! Пятьсот… Если каждый научит еще пятерых — две с половиной тысячи получится. Еще через годик — двенадцать с половиной тысяч… Уже лет через пять некого будет учить! Представляешь — туча народа сидит и мои закорючки рисует, рисует… Как, говоришь, их выдумали называть? «Глаголицей»? — он засмеялся. — Хорошо хоть не «письмицей» какой-нибудь…

— Знал бы ты, как твой любимый Климент свои новые буквы назвал. Те, которые как греческие. С перепугу, наверное. Почуял, что они тебе не понравится…

— Как?

— В честь тебя — «константиницей» — торжественно произнес Мефодий.

Кирилл чуть не умер от смеха раньше срока.

Переведя наконец дух, он посмотрел на Мефодия: — Я тебя зачем позвал-то…

Выглядел Константин теперь совсем плохо — похудел, осунулся. Мефодий сказал ему об этом, Кирилл улыбнулся: — Да я и сам чувствую! Что уж тут поделаешь. Устал. Три дня за ними шел.

— Что?..

— За телегами, говорю, шел. Выяснил я куда они кирпичи везут. Ни за что не поверишь.

Мефодий молчал.

— Два дня брел за ними по обочине — ровным счетом ничего. А потом вдалеке показалось… Еще целый день шел, пока понял что это за громадина. Обычная башня, кирпичная. Только очень высокая. Очень! Почти до самого неба… — Кирилл улыбнулся, глядя на вздрогнувшего Мефодия, потом сказал: — Ну, прощай… Мне обратно пора. Вот язык пойму — еще чуть-чуть и пойму! обязательно! я уже почти вспомнил! — и тогда… А если… Я им дорогу загорожу, вся стройка тогда остановится… — он говорил все тише, невнятнее.

Вошел Анастасий. Он испуганно посмотрел на Кирилла — неподвижного, лишь почти беззвучно шевелящего губами, заметил, как он, с трудом двигая пальцем, чертит что-то на покрывале.

— Бредит, — тихо объяснил Мефодий. Он заплакал.

Потом вскрикнул вдруг: — Бычки!.. — Испуганно взглянул на замершего Кирилла. — Его же бычки задавят! Кирилл! — он затряс его за плечи. Кирилл!!!

Но, похоже, было уже поздно. И что там на самом деле произошло — так никто и не узнал. И до сих пор никто не знает.

Зато отпевали Кирилла очень торжественно, с подобающими для человека, нашедшего мощи святого Климента, почестями.

С хором мальчиков из базилики Святого Петра.