Смерти нет. Краткая история неофициального военного поиска в России

*

АЛЕКСАНДР АЛЕКСАНДРОВИЧ КАЛИНИН

Кто такой Николай Иванович Орлов, вы знаете. Мы его пацанами звали Дедом, потому что у него было семь человек детей — это было редкостью даже в то время. Идея создания «Сокола»[154] возникла даже не у него, а у комсомола, тут нельзя комитет комсомола скидывать со счетов. 18 апреля 68-го года — можно сказать, дата создания этого «Сокола», — тогда был первый поход в Мясной Бор. Он был скорее ознакомительный. Образовался костяк энтузиастов: Лешка Скала, Володя Есипович, Жора Пузанов, Трубицын, Ирина Савинова, Валера Гельбо, Люба Назарова, Тамара Знышева... Но я всех не знаю, поскольку начал работать на химкомбинате «Акрон» с февраля 69-го, в первых походах я не участвовал. Многих друзей уже в живых нет... Такой вот костяк энтузиастов.

Звать нас туда не надо было. Жены ругались, но что поделаешь! Вплоть до 70-го года мы там ничего особо не искали. У нас одна задача была — найти могилу Всеволода Багрицкого, сына Эдуарда. Он был по должности писатель в армейской газете «Отвага» 2-й ударной армии. Погиб Багрицкий, на его место прибыл Муса Джалиль — Джалилов. Вообще редакция той газеты очень интересная. У них был художником Вучетич, ну и корреспонденты 2-й ударной известные были: когда я говорю, например, «они забудутся не скоро, сраженья у Мясного Бора, у Спасской Полисти, у Званки, на безымянном полустанке», — это Рождественский, только не Роберт, а Всеволод Рождественский, был такой поэт во время войны.

С могилой Багрицкого интересно, конечно, вышло. Когда веришь книгам — попадаешь черт-те куда. Есть такой трехтомный сборник «В редакцию не вернулся»: там было написано четко и ясно, что в феврале 42-го года Всеволод Багрицкий погиб при бомбежке и похоронен был на развилке трех дорог в районе деревни Сенная Кересть, где редакция стояла и был штаб 2-й ударной в последние дни. Потом штаб маленько переместился, но в основном он был в этой Сенной Керести, и узкоколейка туда выходила, известная всем. Кстати, к нам сюда ездил майор Иванов, который ее строил и обеспечивал работу этой узкоколейки, но он недолго ездил. Похоронили Багрицкого на развилке трех дорог, под сосной, а на сосне — это в книжке написано! — Вучетич вырезал немного перефразированные слова Цветаевой: «Я вечности не приемлю, зачем меня погребли, мне так не хотелось в землю с любимой моей земли». И вот поиск весь наш, всю весну — летом-то там особенно не попрыгаешь, комарье, все зарастает, — весь 69-й год искали ту сосну, потому что к Сенной Керести примыкает сосновый бор. Дед Орлов писал и Вучетичу, дважды ему писал, но тот так и не ответил. А оказалось все очень просто: когда ответственный редактор газеты «Отвага» Кузнецов прислал свою фронтовую карту с пометкой, где они похоронили Багрицкого, вот тогда и нашли эту могилу. Самое-то интересное, что мы ее видели. Она была уже полусгнившими жердями огорожена... Но мы же искали сосну! Мол, книгам-то надо верить. А там просто березка стояла, и больше ничего. А Вучетич так и не ответил. И потом даже где-то сказал: «Чего вы меня причисляете ко 2-й ударной? Я не предатель...»

Но вообще, честно говоря, натянуто это, что их тут предателями считали. Время такое было — за малейшую провинность называли врагом народа. Я бы не сказал, чтоб всех к ним причисляли, кто вышел из окружения. Ведь 2-я ударная, остатки ее, вышли и знамя вынесли, и она была опять сформирована, ей командовали Федюнинский, Романовский... И в 43-м году со стороны Волховского фронта блокаду-то прорывала 2-я ударная, в районе Рабочего поселка. То есть армия-то как таковая сохранилась, ну а сам Власов по себе — предатель он и есть предатель. Сейчас про него чего только не пишут! Вот мне в руки попадал журнал «Молодая гвардия», три номера, я не помню, какой год... девяносто какой-то. Ну, время сами знаете какое было. Так там красной нитью прошло, что Власов — это не просто какой-то предатель, а казачок, Сталиным засланный в ставку Гитлера. Серьезно! И вы знаете, я, честно говоря, потом находил подтверждения... Есть книга такая, «Тайный советник вождя» Успенского, вот у него проскакивает, что Сталин в беседе с кем-то сказал, мол, нам надо кого-то из генералов заслать туда. И упомянул фамилию Власова. Поэтому это дело темное!

Вот так, собственно, все и началось — с поиска могилы Багрицкого. А карта Кузнецова была у нас в музее, куда она делась — не знаю, потому что сейчас уже третий директор в музее сменился, и реконструкцию музей пережил... Хотел я ее найти, потому что там еще одно место есть. Был такой первый герой Волховского фронта, 111-й стрелковой дивизии, которая вышла из-под Тихвина сюда, — Оплеснин Николай Васильевич: он осенью, уже при морозах, трижды переплыл Волхов, чтобы наладить связь с действующими войсками, потому что на западном берегу были немцы, а на восточном стояли наши. Ведь этот фронт — это ж великое противостояние было.

Оплеснина захоронили где-то на берегу Керести, а после войны команда была его перенести, и он официально похоронен на братском кладбище в Малой Вишере. А Деду кто-то написал, что он был захоронен в совершенно другом месте — в районе деревни Ольховка. Ну, Ольховка-то тоже переходила из рук в руки, там бои были страшные. И вот чутьем каким-то верхним мы под руководством Деда нашли эту могилу, но попробуй докажи — Оплеснин это или нет. Мы ее вскрыли, там кладбище большое. Потом Серега Котелевский, говорят, всех их вынес в Мясной Бор на большое захоронение. А мы тогда вскрыли, посмотрели — ну, похоже. Но кто письмо про это Орлову писал — я не знаю. Ошибки любые вполне допустимы, такое время было. Уж насколько солидная контора КГБ... есть Книга Памяти сотрудников «Смерша» и НКВД, погибших в Великую Отечественную. Там четко написано, что майор НКВД Шашков, начальник особого отдела 2-й ударной армии, погиб и похоронен в деревне Арефино. Хотя не было его там никогда и быть не могло, но в Книге Памяти так написано. Да, были там два Шашкова, но это рядовые.

Потом появились ветераны, 18-й артполк, мы с ними были очень дружны: Клыков Николай Иванович, диспетчер Королевского завода, Барышников, комбат Ивашкин, Нина Ивановна Сажинова... Ее фамилию, правда, в книжке «Комендант Долины смерти» Саня Орлов переврал: написано не «Сажинова», а «Сажина». И они просили поставить памятник 18-му артполку, и памятник по проекту Орлова, — собственно, в основном он и возглавлял изготовление памятников, — это обелиск и три снаряда 152-мм, такой памятник поставили в Мясном Бору. Сейчас там большой обелиск 2-й ударной, который поставили по инициативе вице-адмирала Шашкова, это сын начальника особого отдела 2-й ударной. Помогали ему тут все, хотя мое мнение — никому этот памятник сейчас не нужен. Ну, стоит он, его ремонтировать надо, «Акрон» никак отремонтировать не может. И вот в 69-м году мы этот памятник 18-му артполку открывали, и ветераны регулярно на 9 мая ездили.

А картина там была вообще-то жуткая. Понимаете, я тульский политех кончал и, поскольку турист, ориентировщик был ярый, видел вокруг Тулы окопы орудийные, но там не было того, что было в Мясном Бору. А тут, к примеру, по настилу Полисть перешел — поляна сплошь усыпана костями. Черепа, кости, ботинки... Ботинки берешь, а оттуда фаланги сыплются. Винтовок этих было... Винтовки собирали вдоль речки и в козлы ставили: трехлинейки — «трехи», как их теперь называют. А всех орудий для поиска и было — палка, воткнешь в нее шомпол от трехлинейки — готов щуп, а больше ничего. Это сейчас у ребят и минники, и магнитометры, и чего только нет; и пешком они не ходят, они на ГТ-Т да на ГТ-С ездят. А мы что — все ногами, ногами, ногами. Ну и Дед с нами, основной идейный руководитель. Все организационные вопросы решал комитет комсомола, а идейный руководитель был Орлов Николай Иванович. Он знаток тех мест. Вообще разносторонний был мужик: и стихи писал, и рисовал, и чего только не делал. И память у него была отличная. Я все смеялся, как бывший ориентировщик говорил: «У тебя верхнее чутье». Вот идешь в зарослях, не знаешь, куда идти, и он точно выводит туда, куда надо.

Больше всего в память врезалось огромное количество останков. Хорошо, что появилась «Долина», и они все это вывезли, ведь сотнями перезахорнивали, вот эти курганы на большом кладбище в Мясном Бору — это все «Долина». Хоронили по 50 гробов, костьми набитых... Людей считали по черепам. Много останков, очень много. И это удивляло. Есть там такое место — его сейчас зовут «госпитальная поляна», мы-то ее звали «дровяной», потому что перед войной там заготавливали дрова, сложили их в поленницы и не успели вывезти, — и вот на этом месте во время войны был госпиталь 2-й ударной, это уже последние дни их были, ближе к лету. Так вот там, недалеко от этого госпиталя, стояла палатка, а в ней — семь человек, и восьмая — медсестра Останки, они были рядком положены на хвойных подстилках... То есть не вынесли их, этих раненых, так и остались. Знающие люди говорят, что остатки этих раненых добивали латыши. Здесь был эсэсовский латышский полк, они тут зверствовали нещадно. И что интересно: после войны, уже когда «Долина» была, в районе Спасской Полисти какие-то латыши поставили памятник вот этим эсэсовцам, легионерам. Привезли и поставили. А чего удивляться? Границы открыты были... Но «Долина» его взорвала. А что убивает — ощущение, что вот только-только прошла война, и вот лежат эти кости, и никому они не нужны были. Так что, когда говорят: «Никто не забыт, ничто не забыто», — в этом можно и посомневаться!

Надо заметить, что мы останки массово не собирали, ну, в рюкзаках много не унесешь. Перезахоранивали только тех, у кого находили медальоны. И слава богу, что появилась «Долина», они хоть это все прибрали. Правда, был момент, когда и нас облвоенкомат или горвоенкомат привлекал к сбору военных останков, это опять же все через Николая Ивановича Орлова. Выдали нам повестки, что призваны мы на какие-то сборы... А преамбула всего этого очень простая: кто-то из больших начальников министерства обороны ехал по трассе Ленинград—Москва, сошел в лес, а там останки. Оно ж все сверху в то время было: идешь — каска, каску перевернул — под ней череп. Начинаешь смотреть, есть медальон или нет. Медальона нет — зарыл ее... Вот такие были поиски. Они ведь как: вот как бежал в атаку, упал — так и лежал, никто его не трогал. Это сейчас поисковики считают, что если нашли верхового — то это удача. Копать, как ребята сейчас копают, нам не приходилось, ведь, если уж честно говорить, копают-то они сейчас в основном санитарные захоронения — ведь хоронили и в то время, были похоронные команды. Собрали останки, в воронку покидали, присыпали — считается, что похоронили. Даже документы не изымали: ни смертные медальоны, ничего.

И вот Николай Иванович смеялся: «Это, наверное, Язов ехал!» Язов — министр обороны, а лейтенантом воевал, понимаете? Он воевал во 2-й ударной лейтенантом. И нас отправили туда. Ну, мы что — в одном месте, где высоковольтные линии Новгород— Чудово, шестьдесят с чем-то человек собрали, потом, правда, эту цифру переиначили чуть ли не под тысячу. Помню, как мы стояли лагерем на высоковольтке, солнышко пригрело, и вдруг как поползли гадюки чуть ли не из-под палаток! У них там зимовка была. И Дед орал: «Не трогайте их!» Мы говорим: «Да мы и не собираемся, расползаются себе и расползаются».

Интересно, как их потом перезахоронили. Военкомат вроде все предусмотрел: вышли мы к памятнику 18-го артполка на трассу Москва—Ленинград, там гробы были — уложили все и гробы. И палатки там же поставили, потому что десять или пятнадцать дней в грязи копались... Заложили останки и спать улеглись со спокойной совестью. Утром просыпаемся — гробов нет! Военкомат их ночью увез на «среднее» кладбище. Между Мостками и Мясным Бором их три было: Любино Поле, братское захоронение, потом вот было «среднее», его перенесли потом на «центральное», почему, зачем — не знаю. И вот на «среднем» кладбище все это перезахоронили. А рядом памятник был: «Никто не забыт, ничто не забыто».

Мы медальоны, конечно, находили, у нас вот с Валерой Гельбо история была — я нашел... даже не медальон, а просто в патрончик был вложен листок бумаги с адресом. На всю жизнь запомнил: «Харьковская область, Волчанский район, Волчанские хутора, Ковалевой Александре Максимовне». Подольский архив в то время на наши письма откликался редко. Комитет комсомола написал в архив, а Орлов взял — и прямо по этому адресу бабахнул письмо. А мы обычно по осени походы заканчивали в деревне Ольховка, там еще тогда два дома были целы. В одном жил лесник, он только-только съехал, а дом хороший, и вот мы туда приезжали — рядом на болоте клюкву собирали. За клюквой мы на 7 ноября ходили, и тут звонят с горкома комсомола: «Вы чего там, ребят? К вам семь человек приехали!» Родственники вот этого Ковалева. А они получили письмо Орлова и, не дожидаясь ничего, собрались: мать, два сына, невестка, внуки... Ну, горком им помог с гостиницей и со всем.

А мы с Гельбо уже под вечер его нашли — верховой, как сейчас говорят. Винтовка у него была, СВТ. Свалили березку на него, воткнули СВТ — ну, темнеет уже, а нам на работу в понедельник надо, это был выходной. И тут вдруг солдаты приехали — десантники, саперы Псковской десантной дивизии, они убирали взрывоопасные вещества, у них только этот район и остался. Повели мы родственников Ковалева на то место. А саперы как работают: они рубят проходы типа просек, квадраты делают. Они этих берез навалили... Где он? Сели на березу, закурили. А мы на эту СВТ еще повесили компас. Сидим, курим, я фонарем посветил и говорю: «Валер, смотри, мы ж на этой березе сидим!» И вот ночью, при свете костра, сыновья это все и выбирали: все пуговицы, все косточки, все-все захоронили в Мясном Бору на старом кладбище. Но потом с ними связь как-то потерялась, хотя военкомат на основании этой бумажки дал справку, что Ковалев погиб. Насколько мы знаем, в этих Волчанских хуторах была памятная доска, — односельчане, погибшие во время ВОВ, — а он-то без вести пропал. Вот фамилия его там появилась, жене пенсию дали.

Мной найдено два медальона, и оба, кстати, с одинаковыми фамилиями. А в команде медальонов наберется десятка два, вот времен того «Сокола». Марсакова, Супрун, Мотрошилов... Но Саньку Орлова нам не переплюнуть. Я считаю, что это гены у него, гены. Наследственность! Я считаю, что это лучший поисковик «Долины» и Новгородской области. Всех верховых, конечно, не подняли, где-то они еще есть. Саня как ни пойдет, — говорю, у него чутье, гены, — обязательно что-нибудь найдет! Сверху. Хотя наши в прошлом или позапрошлом году в Демянском районе 300 человек подняли. Триста! Но это большая братская могила, Все в одном месте, в овраге. Ну, как Игорь Кун говорит, это удобное место: покидали, закидали землей, и все. И они ведь вышли на него не просто так, а по каким-то документам, где-то оно помечено было. Потом вот девица приезжала с Севастополя, она тоже по документам, по архивам, — ну, сейчас по компьютеру все можно найти, там есть страница специальная, — она нашла братское захоронение и почти все фамилии установила. Поэтому сейчас это нормальное явление, не то что мы — ничего не знали. Что нашли, то и нашли. А подольский архив, он маленько был полузакрыт. Это сейчас он открыт, Игорь Кун туда ездит — его и в архивы допускают, все нормально. А тогда о том, чтобы туда ехать, и разговора не было — там целая процедура допуска была.

Вот Бурмистров, в честь него есть обелиск, в 68-м году поставленный «Соколом». Не доезжая Мясного Бора, напротив бывшей деревни... Света Орлова, она же начальник Зала воинской славы, спрашивает: «А он там?» Да нет там никого, это просто место гибели. Просто Орлов так решил, что надо поставить такой памятник, новгородский комсомолец, довольно известный был пулеметчик на Волховском фронте, — и поставили, опять же по проекту и эскизу Николая Ивановича. А его самого там нет. А Света где-то выкопала, что он похоронен где-то в другом месте. Хотя его, в принципе, так и не вынесли, как он подорвал этот дзот, так он там и остался. Но ведь таких примеров много: Красилов, Черемнов, вот наши известные герои — их же тоже не вынесли, они так и остались на месте боя, и что с их останками стало, никто не знает. Так что много еще мы про эту войну не знаем и будем потихоньку узнавать.

А сейчас-то что «Сокол»... Орлов в 80-м году умер, в декабре, его давно нет, но дело-то его живет. Вот самолет Р-5 подняли на Малом Замошском болоте, Саня Игнатьев вспоминал — его пытались раскапывать и Саня Орлов, Александр Николаевич, и Губанов, и еще кто-то, но вот добрались. Вытащили и останки, вытащили и документы сохранные, установлены фамилии летчика и штурмана, правда, еще родственников не нашли. Меня это немного удивило, потому что лично я такое вижу второй раз, первый был, когда Валерка и Сашка Орловы нашли Мотрошилова — тоже документы сохранились отличнейше. Даже так: тут же вызвали... У нас такой товарищ был, спецкорреспондент «Комсомольской правды» — Илья Григорьевич Гричер, он больше фотограф, но спецкор. Вызвали его, и он как бабахнул сразу статью в «Комсомолку», и напечатал фотографии дочерей этого Мотрошилова. Эти фотографии в земле, в воде, в воронке пролежали — и ничего им не сделалось, можно было в газете печатать. Старшая дочь у Мотрошилова — довольно известный философ, профессор МГУ, Нелли Васильевна, вторая тоже кандидат наук, работала в Алма- Ате, в Казахской академии наук. А муж у Нелли — Замошкин Юрий Александрович — был замдиректора Института США и Канады. Фигуры-то известные!

Между нами говоря, начинал-то Орлов с чего? С бригадами собирал металлолом. Металла там было море, надо было семьи кормить. И никто ведь не обращал внимания на этих убитых да на эти медальоны. А он начал обращать внимание, писать по этим адресам, начали приезжать родственники... В книжке «Комендант Долины смерти» все это описано. И вот это дело началось. Потом он работал в школе в Трегубово, создал там поисковый отряд, на основе него был создан отряд в деревне Малое Почивалово. И вот так, в принципе, он стал поисковиком номер один. Вот еще был интересный момент: батальонный комиссар Супрун, жена его из Жданова (теперь уж Мариуполя) долго к нам ездила, любовь была у них страшная. Ей пришло сообщение, что он погиб и захоронен на окраине Ольховки. И вот она регулярно писала, а почтовое отделение было на станции Спасская Полисть. Письма эти почтовики рвали и кидали, вручать-то некому. Случайно попалось это письмо Николаю Ивановичу. И вот он начал искать, нашел эту могилу и это захоронение.

Понимаете, когда Орлов приехал с эвакуации, в Мясной Бор было страшно войти. Во-первых, трупов тьма, и это еще не останки, это трупы были. У многих были и медальоны, просто никто не обращал на них внимания. Он обратил и начал писать по родственникам. Когда у нас музей появился, — он не больно-то этого хотел, но мы его уговорили, — он очень многое записал на бобины. Но не до конца он все это рассказал. Записи у Сашки, не знаю, сохранились они или нет. Это сейчас все снимают, а в то время — техники никакой, миноискателей никаких... Как старики рассказывали, молва шла, что в районе Малого Замошья сейф какой-то был закопан — так Николай Иванович организовывал, что привозили бомбоискатель, вдвоем носили, но там железа столько, что он на каждом шагу звенел — попробуй найди! Но Санька потом там какой-то сейф нашел с документами.

В районе Сенной Керести на берегу реки был очень удивительный памятник: представляете, на дубе надпись выпуклыми буквами: «Артиллерист-зенитчик, старший сержант Шумаков К. Л., погиб в боях за социалистическую Родину 31 мая 1942 года». Вырезано выпуклыми буквами! Сейчас надпись в музее, а он так там и лежит, никто его не эксгумировал. Весной 77-го года мы — Николай Иванович Орлов, Валерка, Сашка — на байдарках по Керести сплавлялись, хотели забрать останки... В дуб молния ударила, и он сгнил, а Дед зимой 77-го надпись аккуратно вырезал, — она была по краям уже полусгнившая, — и рядом спрятал. И вот мы весной 77-го вчетвером хотели ее забрать, но не нашли, потому что речка разлилась и это место было затоплено. Я ее вынес только осенью 77-го года. Мы специально собрались и пошли.

А весной 78-го я уехал в командировку на год в Токио, химия строилась, я приемщиком был, инспектором. В 78-м году я оставил поиск. Нет, потом я туда, конечно, выбирался, но уже не как активный поисковик. Последний поход был для того, чтобы вынести надпись с дуба Шумакова, надпись-то уникальная. Ее останки хранятся в музее, еще читаемы даже. Игорь Кун в подольском архиве установил, кто такой этот Шумаков. Но кто хоронил, кто это резал... Ведь это уникальнейший памятник: в дубе, представляете, это затесано, и выпуклыми буквами! Ведь это резчик по дереву должен был быть. Вера Ивановна Мишина, которая наш музей основала, заявила, что это делал Вучетич. Красиво, но маловероятно.

И последний раз я там был в 2005-м, по-моему. Сашка стоял на берегу Керести, где узкоколейка Кересть пересекает. Тоже на байдарках собрались, чтобы пешком не ходить, — уже спина болит, ноги не ходят, — ну, ребята довольно часто плавали на байдарах с Горенки и до Чудова. Два дня спокойно плыть по течению. Ну, тогда Сашка Орлов стоял со своими, два отряда было у них, «Шкраб» — жены его, Светы... «Шкраб» — знаете что такое? Школьные работники. Она была директором педагогического колледжа, Светлана Михайловна. А у Сашки — «Гвардия». Вот там мы медальон нашли, с помощью бойца одного сашкиного. Потому что это был не просто верховой, а захоронение, там копать пришлось. У ребят ведь сейчас целая метода, верховых-то практически нет. И они сейчас роют санитарные захоронения, а санитарное захоронение — это что такое? Собрали всех, даже документы не посмотрели, есть или нет, медальоны не вытаскивали, покидали, прикопали и ладно. А этого парня — то ли его в стрелковой ячейке засыпало... В то время согласно БУП — Боевому уставу пехоты — не было же сплошных траншей, а были индивидуальные стрелковые ячейки, и между ними ходы сообщений. Так вот, его то ли засыпало, то ли в такой стрелковой ячейке захоронили. Откапывать пришлось. Но они его нашли, есть метод такой — вертуха. Стержень длинный с ручкой. Там есть одна особенность — труп лежал, его придавило сверху глиной, снизу глиной; труп сгнил, и вот он эту вертуху втыкает, если почувствовал, что там пустота — копай, 95 процентов, что останки найдешь, Но это уже современное, у нас этого не было. У нас что — палка и шомпол для винтовки. Щуп.

Дед был интересный мужик... Выпить он любил, не скажу, что пил, но любил. Захожу к нему как-то в пятницу, куда-то мы собирались, — сидят с Васильевым[155] на кухне и пьют водку. И вот Дед ему доказывает: «Да ты не то тут написал, ну что ты написал!» А он: «Ну, я ж писал не документальную повесть, а художественное произведение...» «В час дня, Ваше превосходительство» не читали? Есть такая книга, и там описано — правда или неправда, — как пленили Власова, вся история создания РОА и прочее, прочее. А Дед ему доказывает: «Что ты тут понаписал?» А тот говорит: «Это художественное произведение... А в художественном произведении любой автор имеет право на выдумку». Есть у нас очень известный писатель, который написал роман «Мясной Бор», Станислав Семенович Гагарин[156]. Тот тоже там навыдумывал, что и Гитлер на Волховский фронт приезжал с Франко, хотя Гитлер тут и близко не был — ни на Ленинградском, ни на Волховском фронте. Ну, художественная книга есть художественная книга, любой автор имеет право на выдумку. Хотя тут чего только не было — вот Шашков ведь на полном серьезе обсуждал вопрос съемки фильма про 2-ю ударную. И мы ему помогали, и режиссер был, и продюсер был. Режиссер был довольно известный — Салтыков Алексей Александрович[157]. Он снял фильм «Директор», на съемках которого Урбанский погиб, «Председатель», за который он Государственную премию получил. Снимал он в Новгороде фильм по «Князю Серебряному» Алексея Толстого — «Гроза над Русью». Он мне обещал телеверсию на кассете подарить, поскольку я ему помогал площадку выбирать... Вот он же хотел снять и про 2-ю ударную. Шашкова Александра Георгиевича должен был играть Виктор Степанов. Сценарий написал сначала Гагарин — его Салтыков забраковал. Ну, Гагарин все-таки был детективщик... И Салтыков сам сел писать сценарий. Но умер. Так что этот фильм не был снят.

В лесу, во-первых, мне просто было интересно как молодому специалисту. Просто интересно, понимаете? А во-вторых, когда побывал там первый раз, и жена у меня тоже, когда увидели это побоище, кости, черепа, палатки — просто обидно стало, что так лежат они, за нас погибшие. За нас! И никому они не нужны. Никому. В глухих лесах, в глухих болотах. Вот почему сейчас ребята копают, зачем? А потому же, что, во-первых, интерес, а во-вторых, все-таки... Как Саня Орлов майку носил: «Это моя Родина, и мне не насрать!» Хорошо сказано. Война — это ведь штука такая, про которую мы мало знаем и будем каждый год узнавать, узнавать, узнавать, еще в архивах закрытых черт-те что ведь... Ну, как — вот нашел останки. Нашел медальон, фирменный бланк, где все расписано. А архив подольский молчит! Это в последнее время он открылся, а так тоже был в какой-то степени закрыт. Только, наверное, потому, что это моя родина и мне не насрать на то, что тут произошло. А потом, вы понимаете, ведь люди взрослеют, одно дело институт, другое... Я приехал сюда молодым специалистом, кругом: «Никто не забыт, ничто не забыто». Понимаете? Обидно. Поэтому и старались, чтобы никто не был забыт из тех, кого мы нашли, и не забывать ничего.

Вот интересный момент, я был — не помню год — участником Всесоюзного слета, ЦК комсомола проводил такие по местам боевой, трудовой и воинской славы советского народа. Открывали экспедицию «Моя Родина — СССР», а поскольку я молодой, старшим мастером работал на химкомбинате, обком комсомола говорит: «Ну, выступи ты на открытии этом». Я говорю: «Да не буду я ничего говорить!» Они мне написали речь, а делегацию возглавлял секретарь обкома комсомола, Женя Быстров — Евгений Спиридонович. Перед открытием, перед выступлением меня нашел инструктор ЦК: «Ну-ка покажи, что ты написал». А я речь и не читал... Ну, мол, моя Родина — СССР, это я и так знал. Он говорит: «Как это так, ты старший мастер и прочее, что ты тут будешь говорить, это не вяжется, я снимаю тебя с выступления!» Я говорю: «Да и снимай». Говорю: «А знаешь что, парень?» У меня был с собой альбом с наших поисков — фотографии с черепами, с костями, с медальонами... Я говорю: «Давай я вот об этом расскажу». Он посмотрел: «Дело, конечно, великое, но ты хоть понимаешь, что, если я тебя допущу вот с этим, меня завтра с работы снимут?» Вот и весь ответ. Вот для этого мы все и делали, чтобы все-таки было известно людям, известно!

А потом ведь родственники ждут. Человек пропал без вести, а пропал без вести — это ни пенсии, к примеру, матери, ничего.,, Без вести — и без вести. Вот я говорил про Ковалева-то. У него в хуторах была памятная доска односельчан, погибших на фронтах Великой Отечественной, а его там не было, потому что он без вести пропал. Ничего не надо было, военкомат только выдал справку, что найдено документальное подтверждение, что он погиб... Хотя ни дата не известна, ничего, у него записка была с адресом жены — и все, но справку такую дали — появилась и фамилия его на этой доске, и пенсию жене его выдали хоть какую-никакую. Вот для этого все и делалось, чтобы неизвестное стало известным.

Фамилии устанавливали и по вещам. На ложке фамилия, на котелке... В том-то поиск и заключается, чтоб по каким-то мелочам установить фамилию. Потому что было не безразлично — вот лежит человек, а мы все равно попробуем посмотреть, кто он, кто у него остался, мать, отец... Саня Савельев[158] хорошую книжку написал, там начинается все с медной ложки. Что, когда отец уходил на фронт, дочь ему сунула медную чайную ложку. Сколько времени прошло, и ей прислали эту ложку, и она поняла, как папка нашелся. Было поверье, — вот с 18-м артполком про это разговаривали, — считалось почему-то у наших, у большинства, что если ты смертный медальон этот запихал, то обязательно погибнешь, поэтому очень много находили этих пенальчиков просто пустых. С иголками, с нитками... То, что я, например, нашел у Ковалева — просто записка, адрес карандашом записан, и больше ничего. Потому что у людей вера была такая: раз я его взял, то непременно меня убьют, поэтому у многих их не было. Или нет, или они пустые, не заполнены. Даже в окружении считали: «Меня не убьют», это нормальное явление. Попадались и такие, что были заполнены химическим карандашом по незнанию — все расплылось, его не прочитать. В какой-то степени у бойцов было предвзятое отношение к медальонам, их же отменили в конце 42-го, по-моему, года, а красноармейские книжки, они... бумага и есть бумага, она размокает тут же.

Работа, думаю, не закончится долго еще. Даже вот ребята, честно говоря, поисковики теперешние, вот у Сашки Орлова «Гвардия», даже у них жизни на все не хватит, еще много тайн земля хранит. Ну, Мясной Бор, ну, верховых убрали, но их все равно там еще достаточно, потому что места глухие. Там есть район — Новая Кересть, Кречно — течет река Кересть. Вот восточный берег обследован более-менее, а туда дальше, к Любаши, к дороге Новгород—Ленинград — там вообще места еще не обследованы, а там тоже всего хватает. Сашка Орлов сунулся туда — говорит: «Ё-мазай! Там еще пахать и пахать». Немца нашел убитого... Поэтому, как писали... «Не пропадет ваш скорбный труд». Просто обидно, ну как это так, ребята полегли, ведь считается официально? Считается, хотя точно не знаю... Вот Мерецков в своих мемуарах пишет, что 2-я ударная оттянула часть армии от Питера и в какой-то степени помогла не сдать Ленинград. А если разобраться, то армию эту вообще-то постигло фиаско, ведь цель-то была какая? Выйти на Любань, прорвать блокаду Ленинграда. И, если уж об этом говорить, конники Гусева — тут же 13-й кавкорпус Гусева воевал, — они, в принципе, уже на окраинах Любани были. А цифры, цифры... кто его знает? Вот Саня Орлов, не этот, а другой, у него еще дядька есть, довольно известный наш журналист, брат Деда, — тот считает, что тут в лесах полегло не менее сотни тысяч. Хотя Мерецков цифру приводит — двадцать с чем-то тысяч погибло... Я не помню официальную цифру, одна «Долина» — сколько она уже неизвестных перезахоронила...

АЛЕКСАНДР НИКОЛАЕВИЧ ОРЛОВ

...И ты уже в глаза им смотришь — матери, отцу; близкие родственники, братья, сестры, и ты уже видишь, что это такое, и тебя в лес это тянет, тащит. Потом приезжали ветераны 2-й ударной армии, о которых никто не знал, и они особо не распространялись, что воевали во 2-й ударной армии. И вот посмотришь на них... ну, конечно, без орденов, без медалей, там редко у кого медалька была. В помятых пиджачочках такие, оборванные мужички, поношенные войной... и вот смотришь на них, они практически ничего не рассказывали, потому что тот, кто принимал участие в боевых действиях, — он никогда не будет рассказывать об этой крови, обо всех этих ужасах. Ну они сидели, только пили и плакали, больше там батя рассказывал мой. Он хоть не воевал, но он очень много всего знал, и о войне, и особенно про Мясной Бор. И вот сидишь, это все слушаешь. Ну потом, когда отец умер, я сам начал, брат у меня Валерка был, продолжали ходить в лес, находили убитых, документы, и искали родственников. Родственников, когда они приезжали, дома уже сам принимал, провожал. Хоронили, делали сначала отдельные могилы вдоль шоссе у Мясного Бора. Еще батька живой был, обелиски сами ставили, он делал их из цементного раствора. Потом, конечно, сам-то поиск, он начинался далеко-далеко еще в те года, даже когда еще война не закончилась, и когда бои закончились, много людей было, которые неравнодушны к этим погибшим были.

Отцу повезло, что ему в свое время, в 60-е года, дал рекламу Сергей Сергеевич Смирнов, кто это такой — объяснять не надо. А так приезжали и родственники, приезжали и журналисты, еще когда мы в деревне жили рядом с Мясным Бором, — там Спасская Полисть. Но вот Смирнов дал толчок такой, уже когда отец выступил на передаче его, «Подвиг», тогда уже начали писать и родственники, и ветераны войны, уже письма пачками шли, почтальон даже не могла их в ящик запихать, она просто их домой приносила нам. К отцу приезжало много... ну тогда как, были следопыты, кружки разные: были «Алые паруса» в Питере, клуб большой был; потом «Снежный десант», татары были, тоже приезжали к нему, он водил их в лес; ну, новгородцы, конечно, многие приезжали, с Целинограда, помню; я маленький был, вот мы ходили. Люди были заинтересованы, но раньше поиск был, как сказать, — ты как в музей идешь. Ну мы-то, допустим, копали, а вот если приезжают группы откуда-то, с той же Москвы, тогда просто батя проведет их по лесу, там лежат разбитые танки, там все это кругом: боеприпасы, оружие, убитые лежат, машины стоят. Он проведет их, покажет, туда-сюда, в музей возьмут винтовок, пулемет, и поедут домой.

А мы ходили, у убитых собирали документы, уже понимая, что это, и приносили отцу. А он искал родственников. Позже начали появляться поисковые отряды, но тогда они не поисковые отряды были, они «следопыты» назывались. У нас с Новгорода были, парашютисты. Много любителей появилось пострелять, повзрывать, ну и убитых поковырять, я не говорю про копателей, а поковырять... Но мы убитых находили в основном верховых, могил много было, воронок — мы их не трогали, потому что если воронка там или могила, это значит — похоронены, и что там копать, мы это вообще не трогали. А только вот верховых находили и хоронили только тех, чьи родственники приезжали. Вот нашел документ, медальон, написал домой письмо, пришел ответ, и, если они приезжали, мы выносили этого убитого и хоронили, если они не приезжали, убитый оставался там. То есть он оставался пропавшим без вести, потому что его родственники умерли, медальоны где- то в школьных музеях затерялись, потому что отец раздавал эти медальоны тоже, вот так вот было. Некоторые медальоны мы не умели читать, потом что вроде виден, а вроде не виден, а что на глаз? Некоторые чистые, мол, «да он не заполненный», а он по лежит маленько и проявляется, — это нами же загублено. Можно нас обвинить в том, что вот какие же вы были, как многие любят там что-нибудь... увидят в интернете и начинают: как так можно, разве так можно... Я говорю: поживи в лесу у нас, где идешь вот так вот весной, идешь по лесу и хрусть — наступаешь на череп, раз в сторону — хрусть, второй череп под ногами, такой, знаешь, неприятно... Они там кругом были, со всех воронок торчали.

Оружие, боеприпасы — этого там было валом. Стреляли, взрывали — каждый пацан. В каждом населенном пункте были и охотники, и просто так стволы у мужиков лежали, и рыбу тротилом ловили... Это было нормально, тогда не было бандитизма, ничего не было, был Советский Союз. Все было хорошо и прекрасно. Придет участковый, когда надоест соседу, допустим... Мы после бани начнем там садить со всех видов оружия, коммунисту соседу надоест это, он позвонит, милиция приезжает, повестку на стол. И то, оружие — если, допустим, лежит карабин, затвор рядом снят, он уже не считается боевым. Уже к уголовному делу его не подошьешь, а сейчас специально что делают... У меня изъяли из музея кучу оружия, три машины всякого железа вывезли. А на суде авиационный крупнокалиберный пулемет Владимирова фигурировал: у него ствол вот так был изогнут. Когда самолет падал — ствол согнулся, но его сфотографировали вот так, притом все нужные детали были сняты, они и сейчас в мастерской где-то валяются, а просто сам ствол был, и ствол на фотографии видно как ровный. И вот милиция предъявляла это... В нашей жизни дебилизма много, особенно у меня — куча уголовных дел, а потом очередное награждение какой-нибудь медалью или грамотой.

Взять, допустим, как раньше поисковики в лес приезжали, в 80-е годы, там разговоры были совершенно другие, люди с таким порывом патриотическим, душевным занимались этим. Были, конечно, дебилы, как это везде бывает, но основная-то масса народа была... душевный такой порыв был, на них приятно было смотреть. Потом же начало это все меняться, и эти же люди начали друг на друга всякую грязь лить, каждый начал считать себя... Что он король поиска, только он разбирается, и все должны ему поклоняться, и тот человек, который, допустим, умеет выклянчивать деньги, выбивать себе что-то такое, — они лезут, как червяки, вверх туда, там начинают наверху выклянчивать деньги, всякие альбомы делать... Сейчас уже нельзя просто, допустим, — человек работает, вот просто взяли и отблагодарили его, увидели, что он занимается, так нет — надо грант писать. Вот я, допустим, — я книги могу писать, а всякую хрень я не могу писать. Ну как я могу этот грант писать...

У нас идет то же самое, что и было во время войны, вот хорошо описывает мужик, когда командир роты — он не попал в офицерскую среду, хотя он был офицер, его не приняли офицеры, а он был солдат больше. И он с ними жил в окопах на передовой, жрал вместе с ними, воевал вместе с ними... И он описывает, как жили офицеры. Бабы, вино, пьянка, не вылезая из блиндажей командовали... И вот как-то после боя он приходит уже в штаб, ну эти сидят, заполняют наградные листы. На писарей, на баб там, на медсестер, ну которые рядом с ними были, эти... И ему там, типа: «Валь, ты на своих-то там заполни тоже... все-таки они какую-то высоту взяли, заполни...» А он говорит: «Как? Я и не умею красиво этот подвиг описать, и плюс никого не осталось, все погибли». Так же вот в этом поиске сейчас оно и идет. Люди живут, много командиров отрядов, просто людей, которые не хотят вступать ни в какие организации, а просто живут и занимаются поисковой работой, притом намного больше, чем поисковый отряд какой-то. Ну и его стараются гнобить, потому что так нельзя делать, надо прийти, надо взять разрешение у того, взять у этого разрешение, они подумают, дать тебе его или не дать, вот эти новые начальники, поисковые руководители. И многие поисковики, они просто не хотят в это говно лезть, в эту грязь.

Есть в Питере богатый человек, Олег Титберия. У него огромный музей, он вкладывает деньги не в оффшоры и курорты, а в танки, в машины, в реставрацию. Я с ним познакомился еще в 90-х годах. И мы как бы сотрудничаем, и я у него даже являюсь там старшим научным сотрудником, ну чтобы мне было на пенсию, я у него много лет там... ну, оформил меня, потому что в Новгороде я на хрен никому не нужен, я безработный был, так-то я по жизни повар. Работал-работал директором столовой, потом пришел новый директор, меня убрал на хрен, и все. И я никому стал не нужен. Музей забрала у меня гимназия, у меня хороший музей был там, я пятнадцать лет там работал, первый директор еще попросил сделать. Я стал на хрен вообще никому не нужен, потому что я уже не директор столовой, с меня взять нечего. Но я никогда ни перед кем не прислонялся, знаешь, не клянчил не ходил. У меня вон подвал, там картошка, морковка, банки... Сейчас вахта начинается, оттуда с женой достаем, какие-то копейки она получит в «Долине», остальное, что я на шабашках где-то заработал, вкладываю в это — берем друзей, пионеров и едем в лес. И так каждый год у нас.

Сейчас у Олега Титберии с Сергеем Мачинским есть программа «Дорога домой», то есть если где-то находят убитого с медальоном и родственники хотят похоронить его на родине, Олег бесплатно дает людей, машину... Сергей Мачинский, другие, они просто садятся в машину, берут этот гробик, все документы и везут в Хабаровск, Новосибирск... Все это бесплатно делается. Мачинский настоящий мужик, умеет четко командовать... Вот когда происходят большие вахты — его просят помочь, вот мы сейчас будем проводить вахту в Керести. Еще Сашка будет рыбинский, Савельев Саня... Он приехал — пацан с семьей — посмотреть, чем мы занимаемся, ну, через знакомого. Ну, я его привез в Мясной Бор. В Мясном Бору он нашел убитого и говорит: «Да это интереснее, чем монетки собирать!» И у него крышу переклинило, и он с женой уже с 2008 года сам начал приезжать, просто — на выходные, на проходные, просто так, в Карелию мотаться... И он научился искать убитых, мы обучили его, и он теперь ишачит... Это вот настоящие люди, которые ненавидят всю эту бутафорию. Вот на них, в принципе, и держится поиск.

А основная-то масса, вот взять объединение, ведь каждому объединению надо на чем-то сидеть, они начинают гранты писать туда-сюда, друг друга грызть начинают, лишь бы только урвать... Ну оно и у нас, поисковиков, — вот, допустим, я поехал на вахту, выкопал 200 человек — нашел 200 человек, мои пионеры выкопали, — и все, а другие отряды там 5 человек, 10 человек найдут, и их вот это вот давит, и они всячески стараются ментов натравить на меня, а я что, виноват, что у меня так выходит, что я пришел в лес и у меня всегда убитые, потому что я... И осень кончается, зима начинается, начинаешь все это анализировать, сопоставлять, каждый метр мысленно проходить... Ну и у каждого поисковика нормального есть чуйка, как говорят. Он чувствует, вот, допустим, идешь ты в лес, находишь наших солдат, наши вещи, рядом с тобой идет пацан, он находит немецкий медальон, немецкий ремень, там еще немецкого, у него забита в голове вот эта программа, и кажется — фигня, но это действительно так. У меня было, что «мне надо найти это», я иду в лес; вот с ребятами сидим, я говорю: «Я хочу вот это, я хочу вот это», поехали завтра в лес — я нахожу это и больше ничего. Это не только я, и думал, что у меня крыша съехавшая, а вот с пацанами разговаривал, со своими, ну я вижу, кто четкий, он все, он в лесу... Как вот сына моего взять — он моментом врос в это, в лес он сразу вошел. Это что-то уже, не знаю... оттуда что-то дается. То же самое, как художники, знаешь, не каждому дано писать, рисовать и все прочее. Вот таких людей много. Но сейчас вот этой вот гадости... вот она как бы перебарывает. Может, у меня уже с возрастом это, но мне противно смотреть на все на это.

Вот в деревне, допустим, мемориал, там обелиски стоят, солдаты похоронены. Надо взять банку краски, прийти, почистить ограду и покрасить просто. Нет, это надо покрасить сходить, это все отснять надо, засадить в интернет, обвинить государство, обвинить всех, кого можно, что они память вот так вот соблюдают... А просто вот нельзя этого сделать, как мы раньше это делали? А когда на самом деле что-то надо сделать — нет, все сразу в сторону, все патриоты. Только митинги, флаги... Оно понятно — надо для молодежи, туда-сюда, но надо еще знать, какой молодежи это надо и надо ли это вообще. Надо, но по-другому как-то. Не как сейчас. У нас же, чем мы гордимся — это Советский Союз, то, что сделано в Советском Союзе. Вот война — семьдесят лет прошло, мы гордимся этими подвигами, но есть и Чечня, и Афганистан. Как-то надо менять вот эту патриотическую фигню, ведь можно детей учить чему-то другому, знаешь... приучить что-то делать такое для государства, ну, не обязательно идти копать убитых этих, чтоб доходило до маразма... Не знаю.

У нас была своя... мы своей жизнью это прожили. Я, кроме поиска, другого ничего в жизни не видел. Я родился в семье, где отец занимался — после окончания войны — поиском погибших и их родственников. Он сам принимал родственников, сам хоронил погибших, ставил обелиски, занимался музеями школьными, которые потом были все уничтожены, потому что музей живет тогда, когда человек, который его сделал, там работает. Человек этот ушел, пришел другой, и уже все, считай, ничего не будет. Музей уже перестает жить. Он есть, но он перестает жить. И вот отец этим занимался, мы росли с этим, видели, что это, видели, что такое оружие, пистолеты, пулеметы, стреляли с них. Вот с пулемета Дегтярева я первый раз стрелял — мне было шесть лет, сеструхе три года, брату одиннадцать лет. Отец принес пулемет, поставил его и ушел на работу; мы пошли в лес, притащили коробку патронов, от дома оттащили метров на пятьдесят и целый день там херачили с него. Это было нормально. Потом стреляли... ну, винтовки, карабины там, оружия-то много валялось. В школе мы занимали первые места, и девчонки, у нас семья семь человек была детей, и сеструхи стреляли, и брат у меня, и в армии он — вечно в отпуска приезжал за стрельбу, я ушел в армию — как в дом родной пришел, мне все говорят: «Где ты всему этому научился?» Я говорю — в лесу. Я могу выживать в любом говне, потому что я был в Мясном Бору! Когда уйдешь на три дня с коркой хлеба — а там интересно, домой неохота, жрать охота, идешь, слюни глотаешь... Это сейчас эти продукты мешками туда тащишь, потом обратно тащишь, а раньше — банка консервов, корка хлеба на три дня. Было интересно.

Мы застали практически всё, не было только танков. Ну, естественно, пушек уже мало было, мы находили только раздолбанные, танки взорванные, потому что отец их взрывал на металлолом, после войны металла не хватало. Его приняли как бы на работу, он прошел курсы саперов, ему дали документы, и он эти танки подрывал, плюс он разминировал минные поля и этими противотанковыми минами подрывал танки, их вывозили на металлолом. И от этих танков до сих пор еще обломки вытаскивают и продают пацаны через интернет, то, что разлетелось, потому что раньше лошадью или трактором только крупные куски вытаскивали. Ну а мы ходили, было что — идешь, некоторые места, на высоких местах особенно красиво, вот заходишь — колючая проволока немецкая, спираль Бруно, еще эти палки стоят все, и тут же все засыпано касками, банками, пулеметы, винтовки торчат, ботинки, черепа, все это, руки торчат... Ну, большие кости. Берешь так, рукой листву разгребаешь — он лежит. Ремень, патроны, подсумок открываешь — патроны еще желто-зеленые такие, тут же винтовки, где с прикладами, где приклад уже отгнивший... Ну и там эти кухни, машины, телеги — это все было. Потому что Мясной Бор — он не разминировался, потому что после войны саперы прошли только от оси железной дороги пятьдесят метров влево-вправо, ну и населенные пункты, поля разминировали, чтобы пахать. Где-то хорошо проводилось это, но Мясной Бор — там сплошные бои полгода были, полмиллиона почти солдат, и наших, и немецких, и полгода сплошного... Минных полей была куча, и поэтому туда, кроме батьки, первое время никто и не совался-то. И это все было оставлено, и вот идешь, эти машины стоят, красиво все это, всякие пейзажи были. Министра обороны сопровождал в 2005-м — еще это более- менее оставшимся было, я сделал такой маршрут, мы с ним проехали, где машины, кухня, убитые... Сейчас ничего этого уже нет, сейчас уже в основном все или реставраторам вытащено, или на металл. Народу жить надо, жрать надо, и вот таскают железо — что в металлолом, что продают на реставрацию. Ну, растаскивать начали еще во время войны: первыми — немцы, хорошая техника — она везде нужна, потом, после войны, вот с новгородских автопредприятий, с колхозов направлялись туда механизаторы, которые снимали с машин детали для пополнения своих парков, потом, в 70-х, появились автолюбители — с Риги был клуб и с Москвы, и еще Воронеж. Они тоже собирали запчасти, кто-то мог машину вытащить, они реставрировали полуторки и все прочее, танки... Ну а самый бум — это, конечно, девяностые, двухтысячные года, до сегодняшнего дня. Сейчас всем музейным работникам надо железа всякого разного, и до сих пор хватает.

О страхе не задумывались. Ты, когда молодой, ты же не думаешь о страхе. Почему в армию брали с восемнадцати лет? Потому что еще мозгов нету. То есть человек, он еще чувства опасности себе не представляет. А когда маленький, так вообще. Я в детстве разбирал все виды снарядов — стреляные, нестреляные, всякие разные, мне было интересно. Отец то же самое, но отец — он сначала у саперов посмотрел, как они это делают, потом начал сам, потом нашел трофейные документации на мины. Тут еще — есть у человека судьба. Если суждено тебе погибнуть под машиной, ты под ней и погибнешь. Кто-то пришел первый раз в лес — пальцы оторвало или вообще голову... А кому-то всю жизнь везло. Ведь после войны много погибло пацанов.

Самое страшное — когда находишь ребенка или женщину. Вот это... Нашел я убитого на болоте, копаем — а там уже кости сгнившие, болото съело, — но сохранилась шинель, ремень, все это прочее; а кости, они как мхом облеплены, большие, мелких вообще нет. Копаем такие, Света, жена, говорит: «Вот здесь вроде еще один идет». Я говорю — ну копай сюда-то, она раз, копает, один убитый сюда лежит, а второй — сюда. Она такая: «Саша, смотри, — говорит, — я не могу...» Такая коса, как у Тимошенко, остался только скальп один и такая чернота трупа. А вот бумага, дерево, кожа... Винтовку, допустим, из болота поднимаешь — приклад как новенький, те части железа, которые не в дереве, — они практически сгнившие. А под деревом — в масле! Глубоко в болоте достаешь оружие — стреляет, убитые могут даже не разложившиеся быть.

Там, когда 2-я ударная отступала обратно, там же большое количество населенных пунктов, и они местное население с собой тащили, населенные пункты все сжигали, чтоб немцам не доставались. И потом, когда они вошли в горловину, откуда должны были выйти, вернее, мысок, где сосредоточились все подразделения, принимавшие участие в Любанской операции, — они этих гражданских просто бросили, потому что самим жрать было нечего. Кто-то вышел. Про это много написано воспоминаний.

[...]

Мачинского я первый раз у Морзунова увидел. Ну, такой, посмотрел, гляжу — ну, такой, представительный. Тогда я не стал лезть в разговор и все прочее... А потом мы что-то раз встретились, два встретились, потом они сюда приехали с Аней, с женой, ну и как-то у нас диалог наладился. К тебе, говорит, приезжаешь как домой, посидеть, поговорить, все просто, все по-домашнему... А многие считают себя генералами поискового движения, и когда он напрямую говорит человеку, мол, ты извини, ты не так делаешь, надо вот это делать так, так, так, а тот: «Я лучше понимаю!» Допустим, я часто был не согласен с «Долиной», но я в ней состою, потому что я нахожу убитых — я должен отдавать данные в штаб, а они должны заполнять уже государственный реестр. Командир собирает для себя архив свой, и у нас много таких было командиров. Потом он умирает, этот архив уничтожается — а данных нету. Вот про что тебе говорил, про медальоны — нам их девать некуда было, потому что государству оно на хрен не надо. Других никого не было, эти следопыты сами медальоны изучали, и поэтому получилось так, что мы сделали кучу без вести пропавших! Так же и многие это делают, потому что он хочет показать, что он королек, понимаешь, этой жизни, а не тот, кто в штабе сидит там. У меня вот знакомый поисковик, Серега, — ему тоже не понравились все эти пьянки широкомасштабные и прочее, и он стал сам по себе. «Вот, у меня...» — у него журнал заведен, родственники там, с ними переписка, все нормально, все приложено, все... И он мне начинает, мол, мне «Долина» не нужна, я сам буду... Я говорю: «Серега, вот ты вот это хранишь у себя, кто это видит? Больше никто не видит, а если оно пропало? Связи нету, ничего нет». — «Ну я вот родственников нашел, родственники знают, где могила». Я говорю: «А дальше-то что?! Ну нашел ты роту, допустим, солдат, ты изъял у них документы, выкопал их и документы изъял, и потом... кости-то ты куда? Ты сам не сможешь хоронить их, и тебе никто не разрешит. Их хоронит же государство, администрация. Значит, ты все равно пойдешь в "Долину" и скажешь, ну я там накопал — заберите! Так получается?» Он: «Ну да...» Я говорю: «Ну и чего? Итог?» В итоге он отдал мне все документы, я их отдал уже в штаб, вот эти все письма и прочее, и он до сих пор со мной копает, и теперь он к родственникам отношения не имеет, но если он нашел медальон, допустим, или кто-то другой — я нашел родственников, я его привожу, говорю: «Вот это Вася, нашел вашего бойца», я их свожу. Это обязательно надо, потому что у нас это не делается в основном в организациях. Вот «Долина» начиналась — они изымали медальоны от поисковиков, и обратной связи не было. Я, когда в штаб пришел, в столе ящик открываю — пол-ящика медальонов. Я беру — они засушенные[159]. Я: «Чё за фигня?» Начальник говорит: «Я, Саша, не знаю, я в эти дела не влезаю». Приходит она, я говорю: «Что за еб твою мать?» — «Ну Саша, я не умею с ними работать, туда- сюда...» А зачем вы их от людей-то забираете? Многие-то умеют их читать, я вот всю жизнь занимаюсь этим, почему мне нельзя?

А им лишь бы показать, что они, понимаешь, — власть. Вот тут тоже загублено медальонов море, блин... И все должно быть узаконено, поисковое движение должно быть на военной основе, но с гражданским лицом. Военных к этой хуйне подпускать нельзя. Но армия должна руководить.

Вот эту вот книгу делал Серега Солодянкин, это главный криминалист республики Коми, МВД. Эти документы у меня были найдены в разных местах, в лесах. Сейфы. Они государству на хуй не нужны. Раньше меня обвиняли, что я никому не отдаю находки, я обратился в наш музей к директору, он прислал бабу. Та посмотрела: «Ой, плохие документы, тут надо работы много». И это только часть! Солодянкин сделал несколько книг этих документов. Через полгода мне позвонили, сказали: «Знаете, Александр Николаевич, мы тут подумали, что лучше они вам — вы музей будете делать, они лучше вам подойдут». А их даже в Подольске нету, этих документов. Их хотели купить за большие деньги, я их не отдал. Вот Серега у меня взял, говорит — дай, я разберусь. Он криминалист, и, хоть многие документы плохо читаемые, он их все равно прочитал, сделал, перевел... Вот таких книжек — он их сам сделал — пять книг. Документы он обратно мне принес, сдал. И эти документы я отдал во Всеволожск, к Олегу в музей. Потому что он богатый, он это сохранит, у него это будет жить. А у меня в грязном подвале они бы просто сдохли.

Я написал рассказ «Жених и невеста». Это второй прорыв, там же была 52-я армия, 2-я ударная и 59-я армия. 2-я ударная прямо по северной дороге прорыв делала, а эти по южной прорыв делали. И вот мы с 71-го года на этой поляне, там столько убитых нахерачено: и офицеров, и командир дивизии, столько найдено и медальонов, и медалей... И нашли вот эту... Я привел туда школьников, показать эту поляну, как ее, «офицерская», там предболотье такое... Полазить пошли и нашли медсестру вот эту. Быстрова Тамара. Медальон ее там был... Сначала думали, что солдат, еще, главное, ботиночки маленькие. А потом-то развернули медальон — Быстрова, Тамара. И сразу позвонили в Тверь поисковикам, нашли родственников, они приезжали к нам на вахту с Твери и рассказывают историю такую: якобы у нее был жених, Калашников. Они собирались после войны пожениться, туда-сюда, ну, такая история. Я написал рассказ «Жених и невеста». Описал ее жениха, как они выходили и как их убило обоих. Они вместе были там, в Мясном Бору, во 2-й ударной армии. И потом Сашка роется в документах поисковых и находит медальон ее жениха, Калашникова. И он найден в 93-м году там же, где и она! У меня рассказ как бы совпал с той историей. Все так и было. И мы нашли племянниц, племянница Тамары и племянница Калашникова — они приезжают к нам. Вот такие случаи, ну, у нас много случаев-то тут.

Есть книга про отца: «Комендант долины смерти». Сергей Сергеевич Смирнов написал. Смирнов хотел сделать фильм. И он написал сценарий к этому фильму. Фильм сняли, Басов снимал. И его уничтожили. А сам сценарий печатался в новгородской газете. «Новгородская правда», 69-й год. Там все: как отец пришел, как чего, и как оно было.

Про патриотизм я говорить не буду — это была просто жизнь. Ничего другого. А потом ты уже сам входишь в эту роль. Я видел, на чем я воспитывался: на этих ветеранах, которые приезжали, на этих... вот родственники, находки... Военные фильмы — я только знаю один военный фильм стоящий, ну, еще «Они сражались за Родину» смотрю, а так — «Живые и мертвые» для меня — вот фильм. Книг я про войну не читал, я только читал письма, которые ветераны отцу присылали, вот там настоящая война была. И когда ты после этих писем смотришь фильмы эти... У меня и батька смеялся, и я смеялся, и до сих пор смеюсь. Книги тоже, была цензура — в книгах все вырезалось. Как вот «Живые и мертвые», этот фильм прошел, вот здесь вот непонятно. Потому что там одна фраза... не фраза, а сюжет есть, когда немецкие эти самолеты колбасят наши тэбэшки и они горят, и один немецкий сбили все-таки, и он говорит: «Горит, смотри, горит!» И как их там танками давили, и все прочее. Потом же нигде в этих фильмах не было такого, везде мы только побеждали. Хотя и в этом фильме мы все-таки победили, потому что другому быть не дано. Потом ты этим сам учился, воспитывался этим, и потом, когда люди-то к тебе приходят в лес посмотреть, ты уже им начинаешь это объяснять, начинаешь рассказывать это, что ветераны рассказывали, что отец рассказывал о войне, об этих событиях. И плюс сам поиск — он как азарт охотника, идешь, надо найти, надо найти, Мясной Бор раньше-то казался... «Ой, я вот туда хочу сходить, там вот в пятнадцати километрах...» Кажется, что чем дальше, тем партизаны толще, и танки, и пушки, и самолеты, все должно быть, и ты пробегал там всю жизнь... Сейчас нет ни одного квадратика, где бы я не был и чтобы я не знал, что там было. И это может уйти вместе со мной, потому что даже сейчас, когда посмотришь, как кто-то выступает и начинает про Мясной Бор рассказывать, — уже наврано, сплетено все уже и нет совпадений. Хочется сделать типа интерактивной карты такой, где сейфы были найдены, где высшие офицеры были найдены, где газета «Отвага» была, где могила Багрицкого, где эта могила, как они выходили из окружения, что происходило... пока еще можно это сделать. Я уже многих прошу: «Да давай, делай сам, туда-сюда...» Я говорю: «Ну я не могу, у меня мозгов для этого не хватает технических!»

А так было просто, вот — жизнь с ребятами, жизнь в лесу, она сама, жизнь в лесу, намного отличается от всей этой гражданской жизни. Потому что там люди честнее, порядочнее, потому что там по-другому просто нельзя. Как в армии. Или ты прижился, или все. Я в армию пришел, как к себе домой — та же грязь, та же неустроица, где-то чуть-чуть мозгами пошурупил, раз-два, у тебя тушеночка есть, у тебя сигаретки есть, друзей куча сразу, как-то к тебе быстро все прилипают, потому что они видят, что ты не маменькин сынок, не от сиськи тебя оторвали... Вот все: «Дедовщина, дедовщина», — и у нас была дедовщина, меня неделю попиздили, ну и чего? Зато потом сказали: «Орла не трогать», и моя служба на этом закончилась, дальше я что хотел, то и делал. И все офицеры ходили, у тебя совета спрашивали. А приходит человек — от сиськи оторвали, ничего не умеет делать, а в армии долго объяснять не будут, раз, два сказали, не понял — пиздюлин и все, и через пиздюлину быстро все получалось... Оно и в лесу так же, приходит вот сын у меня, приходит в десять лет. Он сразу лапника нарубил, палатку поставил как положено, чтобы не затекало, костер развел, воды принес с воронки чистой, повесил чайник, все это быстро делается. Приходит жлоб в двадцать лет — ни топора держать не умеет, ни яму копать, ни убитых... Это надо видеть: девчонки там шестнадцати-семнадцати лет — убитых копают, воду качают, потом приходят, костер разводят, жрать варят, потом еще выпить умудряются, на гитаре поиграть, а утром опять убитых копать. А пацаны с ними — они не могут, он два часа — и ему жрать надо, он устал, сопли текут... А ему завтра родину защищать идти, шестнадцать-семнадцать лет!

Я родился в Спасской Полисти. Это от Новгорода будет километров пятьдесят. Мать работала стрелочницей по вокзалу, батя — путевым обходчиком, по железной дороге ходил и смотрел, все ли нормально. Ну плюс он занимался и поиском, и жизнью в лесу вот этой. Сначала-то они жили в Мясном Бору, и дед там жил, потом деда направили мастером железной дороги в Подберезье, они с бабкой уехали, а мать с отцом с Мясного Бора — в Спасскую Полисть, и вот я там родился в 58-м году. Наша семья была семь человек детей, и уехали мы в 67-м году, уже в Новгород, потому что к отцу приезжали и родственники, и корреспонденты, и кого там только не было. Естественно, домишко у нас был маленький такой, ну и отцу предложили работу на «Акроне», раньше это был химкомбинат, сейчас объединение «Акрон» под Новгородом, и вот мы переехали в Новгород, нам дали сначала двухкомнатную квартиру, потом трехкомнатную. А до этого, когда мы жили в Спасской Полисти, мы были как бы предоставлены сами себе, а война там была... Спасская Полисть — это северный выступ, во 2-ю ударную армию который упирался, немцы ее не сдали, вокруг нее погибло большое количество наших. И война была кругом. Вот у нас покос был у железной дороги, станция была на 26-27-м километре железной дороги, а покос был на 28-м километре, и вот прямо с железной дороги, с насыпи спускаешься, и вот убитые лежали ковром. И вот мы туда ходили, чтоб, когда косишь, косу о кости не тупить, кости выкапывали. Сверху каску или автомат положишь, чтобы видно было это... Мы вот, когда поисковые работы начали, до сих пор оттуда, вот уже сколько лет, все убитых выносим. Там и воронки, и могильники были, и верховые убитые. Мостки — это от Мясного Бора пять километров, это можно назвать второй Долиной смерти. Там был удар, выступ со Спасской Полисти упирался во 2-ю ударную армию, 59-я армия хотела его сбить. Они прорвались и ушли к Ольховке, но немцы сидели в Мостках, потом наши их выбили оттуда, Спасскую Полисть вот они не взяли. Там вот бои были страшные, прямо у железной дороги был лесопункт, так вот за этот лесопункт только 2-я стрелковая дивизия... за несколько боев она полностью перестала существовать. А там была не одна дивизия, которая со стороны запада, с котла, вот когда уже 2-я ударная попала... 2-я ударная сюда старалась выйти, а отсюда вот 59-я наступала, немцы потом им перекрыли, опять этот палец уперся в коммуникации 2-й ударной армии, назывался он палец Венделя, Вендель — такой был командующий, это полицейская дивизия СС, латышский полицейский легион, — и вот наши старались сбить этот палец, так ничего и не получилось, огромные потери были.

И вот как-то брат у меня приходит, а он учился в школе, он старше меня на пять лет, их посылали в Мостки елочки сажать. И он приходит и говорит: «Саня, там знаешь сколько всего-о-о???» Я говорю: чего такое? Вот представляешь, идет трактор, пашет — сплошной ковер костей, мин, винтовок, пулеметов, всего этого, — и детей заставляют елочки сажать, маленькие елочки сажают в отвал трактора, это все на виду! И вот там, где эти посадки, вот до сих пор убитых все копают. Все не могут выкопать. А там расстояние-то — километр на километр, может быть. И вот этот 28-й километр то же самое, вот начинался здесь 29-30-й километр, потом где-то полкилометра такой пропуск небольшой был, там убитых не было, а вот 27-28-й километр до самой станции Спасская Полисть, вдоль железной дороги был сплошной ковер убитых этих. И вот туда ходили. Но там было как-то не очень интересно, потому что уже как бы там... место такое, пониже, и уже останки там не особо видно было, часть растворилась там, ушла в землю, трава там упала, закрыла... А мы ходили двумя километрами западнее, у нас свои названия были: Каменная Горка, такая гряда, — ну, место высокое, — и идет гряда камней такая, и вот на этих камнях наших было навалено, они лежат прямо наверху, это 65-й год, 66-й год, они прямо лежат наверху, винтовки с прикладами, диски, пулеметы... И Маленький Мошок тоже, там небольшой мох, мы туда ходили, мать нас таскала ягоды собирать, и вот Мошок переходишь, и там где-то до батальона наших навалено, вот первый медальон, я помню... Как все было, я помню все, мне было пять-шесть лет, я вот помню, потому что в 90-м или в 91-м году туда привел своих пацанов, уже отряд, и говорю: «Вот здесь это было, а здесь это было», — они туда пошли и то же самое, ну, что я показывал, — они находили это. Правда, там уже часть занимали делянки выпиленные. Вот память детская, она хорошо работает. И вот мы туда ходили, местные пацаны вот были, постарше меня, брат мой, сеструхи ходили. Патроны сжигали там ящиками, так просто ходили, винтовок там наберешь себе, у нас, типа, арсенал там был, местные деревенские придут, в кладовки это украдут — мы опять принесем, поставим... Потом брали только с прикладами которое, ну, в войну играть и для того, чтобы было.

И вот там мы тогда нашли — убитые с медальонами были, и вот мы медальоны отцу принесли, отец родственников искал, потом мы этих убитых, какую-то часть, помню, выносили, и вот отец делал из цемента обелиски такие, и вот их хоронили в Любином Поле, бывшая деревня Любино Поле, там до сих пор этот мемориал большой. Сейчас он облагорожен, но неправильно сделан, просто взяли, все списки туда засадили, в этот мемориал, а мы находим их в лесах и хороним в Мясном Бору, то есть получается, и в Мясном Бору он по списку проходит, и там, в Любином Поле. Ну, надо было администрации деньги отколбасить, они там списки засадили. Но вот раньше мы туда хоронили.

Потом, когда мы уехали в Новгород, ну, естественно, это школа, брат выучился в училище — уехал к бабке в Подберезье, работал на железной дороге до армии он, а я приезжал к нему на выходные. Ну мы и в Подберезье ходили, потому что там тоже война была. Там боеприпасов много было, патронов прямо на станции море было, как бы с леса они вылазили, ну и Мясной Бор, естественно, Мясной Бор, Мостки, в Спасскую Полисть мы ездили — когда на автобусе, когда на поезде, с ночевками... В Мясной Бор я попал то ли в 70-м, то ли в 71-м году, в сам Мясной Бор, в Долину смерти. К отцу приезжали студенты из Целинограда вроде, и он их водил в Долину смерти, мы туда пришли, и все это — комары, слепни, железо кругом, — ну, там же болото в основном, и летом оно как-то неприглядно, все это...

И вот мы пришли, и я думаю: «Ну и что, Мясной Бор, ничего здесь интересного, вот у нас в Спасской Полисти — там во-о-о, а тут и не видно ничего...» Ну как-то не понравился мне этот Мясной Бор в начале, и мы все ездили на Спасскую и в Мостки, потому что там места есть повыше, хотя в Мясном Бору тоже есть высокие места, но сама Долина смерти — там поляна такая заболоченная. И там этих воронок, в Мясном Бору, — и в Мостках тоже огромное количество, и тонны, и полутонны были, — и вот в Мясном Бору то же самое. Там живого места нет, все в воронках. И Мясной, обязательно, вот когда идешь по воде, в коротких сапогах ходили, только в лес зайдешь — обязательно в какую-нибудь воронку нырнешь, потому что их не видно, там водой лужи залиты, сплошная вода. Огромные такие кратеры были, и вот эти воронки, там и оборону в них держали, и хоронили там, и немцы туда скидывали, и наши все скидывали в эти воронки.

И вот мы туда первый раз попали в 71-м году с братом, пошли за ягодами по южной дороге, там лес кончается, и канава идет вдоль болота, канаву только перешли — там Валерка сразу убитого нашел, помню, с винтовкой был он, в шинели лежал, и потом выходишь на Мох — там у немцев идет настил. Один шел с севера на юг, а второй поворачивал у канавы и шел на Подберезье, потому что в 42-м году шоссе и железная дороге были захвачены нашими на участке Мясной Бор и до Спасской Полисти почти. Мясной Бор — Мостки, получался как бы выступ такой, и немцы для подвоза боеприпасов, живой силы и продовольствия сделали узкоколейку через болото, соединили эту железную дорогу Октябрьскую, там настильная дорога была для машин и узкоколейка. Так вот, настил был сделан, понятно, что это строили немцы и наши пленные, так бревнышки были вот так вот аккуратно уложены, и там в 60-х, в 70-х годах в тапках по настилу можно было ходить по этому. Леса такого не было еще, молодняк рос... Вот идешь по болоту, болото чистое, и стоят вот эти сосны, они все в пулях, осколки торчат, перебитые такие, пни эти обрубленные... Зрелище, конечно... Вот идешь, и дальше, вдоль настила, в воронках немцы скидывали наших убитых, винтовки там, боеприпасы. Что рукой достанешь, щупом нащупал, то и достаешь. Потом уже, в 71-м году, за ягодами пошли, дошли до немецкого лагеря, там ягод набрали, потом вышли туда, потом брат в армию ушел, мы там с местными побегали...

А еще место одно было, это 35-й километр железной дороги, это между Мостками и Мясным Бором, меня отец первый раз туда привел, это недалеко от железной дороги, полоса, ну видно, что наша оборона идет, потом такой ольшаник редкий, низина, канава, и — немецкая оборона, по канаве. И нейтральная полоска вот эта, она завалена сплошняком убитыми была. И вот отец привел туда, пока он костер разводил, чайник ставил... котелок, чай варить, я пошел сразу, раз, один убитый, второй убитый, винтовки притом у всех почти были первого образца, царевы, и все убитые были в основном в американских ботинках, и стеклянные фляги были у них. Я принес такую: «Бать, что это за бутылка такая?» Он говорит: «Да какой-то идиот придумал солдату дать стеклянную флягу». Я говорю: «А ботинки-то немецкие». — «Да не, это американские». Они попадались потом часто, ленд-лиз-то был этот, вот обувь была такая.

Интересная такая вот картина была: лежат убитые, и у всех штыки примкнуты, патроны в патронники загнаны, винтовки на предохранитель поставлены, как будто... Шли в штыковую атаку, и немцы их засадили пулеметами и шрапнельными снарядами, потому что много стаканов валяется, шрапнели насыпано. И у немцев на нейтралку вынесены пулеметные точки, потому что видно, что немецкое барахло валяется, бутылки там, банки пустые, гильзы стреляные, патроны... Там почти в упор расстреливали их. Там вот место такое было, сколько мы потом там ковыряли, потом в 75-м году с отцом, с его отрядом ходили, там останки собирали, хоронили — медальонов я там вообще не помню, ни одного. Видно, часть какая-то не успела получить или что-то типа этого. Потому что во многих местах, вот если взять 2-ю ударную, вот 2-я ударная была хорошо вооружена автоматическим оружием, было много очень ППШ, ПТР, пулеметов много было, карабины, самозарядные винтовки, ППД были там. «Максимы», «дегтяри» — это, понятно, было. С этой стороны, с Земтицы — 52-я армия, там больше попадаются трехлинейки, редко пулеметы, в основном трехлинейки одни. Карабины, другие-то какие-то, «эсвэтэхи» попадаются тоже, но больше трехлинейки. И Мостки взять — одни трехлинейки и «дегтяри», пулеметы. То есть 2-я ударная армия была хорошо вооружена. Так же и подразделения, вот, допустим, на этой поляне, где мы были в 71-м году, у этого настила, — настил-то построен был уже после окончания Любанской операции, — а вот 25 июня там наши пробовали выйти из окружения, остатки 52-й армии: 366-я стрелковая дивизия, 305-я стрелковая дивизия и подразделение 2-й ударной армии, они хотели выйти из окружения на Теремец-Курляндский, но немцы уже их ждали, потому что леса-то не было, все снесено было, и самолеты-разведчики летали, и просто разведчики были, видно, где сосредотачиваются люди и куда они идут, немцы здесь сделали оборону, притом там оборона была еще с зимы 42-го года, они шли оттуда по нейтралке, то есть по минным полям. У немцев эти эски стояли прыгающие, они до сих пор там попадаются, и они прямо решили здесь пройти. Ну, немцы их выпустили на эту поляну и в упор расстреляли там. Погибло очень много высшего комсостава, медперсонала много. Очень много там находили медальонов, очень много, даже сейчас просто уже там, вроде все перевернуто, копаем как огород — я ребятам все показал, мол, мужики, так и так, почва такая, предболотье, торфяник, и кости сгнившие, они и в 70-е года — сохранность плохая была костей уже реберные части отсутствовали, только большие были, ну и со временем кости растворились, плюс еще неопытные поисковики там хорошо поработали, перевернули это, и мы в свое время там ковыряли... А теперь вот просто берем кусками и начинаем копать, и находили...

У меня есть рассказ хороший про это место, начали копать и медальоны находили там, медали, вот сын у меня за день нашел три медальона и медаль «За отвагу», и получилось так, что один медальон — этот мужик воевал потом еще, и медаль то же самое... Когда его в 45-м году к ордену представляли, ввиду того, что он был в плену, его представили к «Отваге». И когда там спрашивали, ранее награждался он или нет, он сказал, что нет. А мы нашли вот медаль. И мужик, он умер уже где-то после войны. Видно, или немцы уже обыскивали тех, которые остались в живых, в плен попали, они, видать, обыскивали и выкидывали все с карманов, потому что в одном месте лежала огромная куча полевых сумок. Я все ходил туда, когда еще маленький был, эти сумки разбирал. Там карандаши всякие разные разноцветные, линейки, бумаг много было, ну бумаг-то что тогда, ну кому они нужны были? Посмотрел, там что-то прочитал, что смог, да и ладно. И этих вот, ну понятно, что первая волна, там офицеры были, — пистолеты. Пистолеты редко были, а вот смотришь, вот лежит, у него даже предохранительный ремень от пистолета отрезанный, то есть немцы с убитых срезали пистолеты, забирали у них, потому что кобур там много было, а пистолетов мало попадалось. Видно, немцы их обыскали, потому что там и командир дивизии был найден, и многие высшие начальники, а орденов, медалей мало очень, значков тоже... попадались, но мало, а их должно быть много.

И там хорошо прослеживалось, вот когда начинали еще мы в 70-е там ковырять, там видно, как они шли, у них по краям и спереди было боевое охранение, потом шел комсостав, потом какие-то службы, потом уже все вперемешку шли, потому что как по убитым — мы как копали, оно так и вырисовывалось, и потом я с ветераном... Ну, как-то написал рассказик, как комдив погиб этот, Буланов, и как это происходило, и мы с ним заговорили, и он говорит: «Да, совершенно так было, эти воронки меня и спасли, меня взрывной волной в воронку скинуло, а комдив шел с медсестрой, и их сразу накрыло». А я, говорит, в плен попал. Но это только было не утром, а вечером они выходили, а я утро описал. А так, в принципе, так оно и было.

И мы туда, на эту канаву, на это болото, вот где-то брат с армии пришел в 73-м году, и у нас образовался тогда как бы отряд свой: я, брат мой Валерка, потом Сашка Игнашин, тоже с железнодорожной семьи, друг еще по Спасской Полисти, он старше Валерки был, и Борька Гринцевич — тоже белорус, приехал в Новгород работать, в этому году недавно умер, вот по зиме. Всю жизнь поиском занимался. Вот мы тогда познакомились и такой группой ходили в лес, у нас я был как боец на побегушках, брат был за генерала, Сашка Игнашин был начальник особого отдела — он любил мозг выносить, особенно под стаканом, — а Борька был начальником штаба, он любил, это, с картами там, ну... Ну такой, грамотный мужик. И вот мы ходили, вот в пятницу работа кончается, на автобус — битком забитый 118-й, на «Красный Ударник» шел, туда с рюкзаками вобьешься кое-как, стоишь все эти тридцать пять километров, выходишь — и пошли.

Пешком шесть километров до болота, приходишь, уже солнце садится, это апрель месяц... Это, знаешь, такая ностальгия, такой патриотизм, душевное состояние, обалдеть! Еще приемник у нас, жрать почти нету, а приемник такой, «Альпинист» был, вот включаешь его — «Лишь только подснежник распустится в срок...», вот «Песняров» песня, вот это песня была! Потом появилась еще «Тишина», вот это: «Тишина над полем боя снова, тишина...», уже это «Ариэль» поет. Вот эти песни, как включишь, и соловьи поют, природа, вода, подснежник только-только должен вылезти, такое вот душевное состояние... Не было ни заколенников, ни спальников, ни палаток... Лапника нарубили, костерок, лежишь, мерзнешь жопа горит, зато только раз — рассвет, всё в зубы, побежал там лазать, раз, приносишь часам к восьми-девяти утра уже медальоны, стволов кучу принесешь, стволов-то вообще было как грязи, на фиг не нужны были... Вытащишь откуда-нибудь карабин, патронов много, наш-то карабин, он маленький, — и давай по банкам, по немецким каскам долбить. И вот все годы, все выходные мы вчетвером так ходили, это где-то до армии до моей, до конца 70-х.

Всё, что находили, отцу приносили, самая интересная находка — это когда комиссар разведки 2-й ударной армии Мотрошилов был найден, это мне восемнадцать лет исполнялось, мы тогда пошли с братом в лес, как раз суббота была, и со станции пацан еще, Вовка Попов. Тоже любитель покопать, но он с нами не ходил, редко... И вот мы втроем пошли, зашли на немецкий настил, там гора снарядов лежала, 105-мм, ну, естественно, костерок раз вели, салютик. Там же в лес никто не ходил, поэтому там можно было стрелять, взрывать, никого там не поранишь, ничего не случится. Ну, мы развели костер, там этих снарядов напихали в него здоровых и пошли туда к себе на канаву... Мы все нажрались у нас с братом это была «Дача», «пойдем на Дачу». Ну, там везде свои названия: «Остров», Долина смерти — это «Остров», «Непочатый край», «Дача»... «Непочатый край» — это нейтралка была, по Северной дороге это примерно километр на два километра, потом пропуск — и еще километра четыре, это все убитые были, в воронках, верховые, все сплошняком вот так, и поисковики прозвали «Непочатый край», потому что приди, щуп воткни, начини ешь копать... На следующий год приходишь, щуп в это место втыкаешь и опять начинаешь копать, они как будто там по-новому растут, эти убитые. Там столько отрядов стоит постоянно! Названия эти где-то наши, где-то другие что-то придумывали.

У нас была вот Дача. Сейчас она у поисковиков — Дача Орловых. «Пойдем на Дачу Орловых копать». Кто-то там «Офицерская поляна» назвал, потому что офицеров много там, а так «Дача Орловых», и у нас — Дача. Почему Дача — приходишь, во-первых, место красивое, душевное, где отдохнуть можно, ягоды всякие разные, клюква, брусника, черника, все здесь, все вместе, и грибы тут же. То есть ты накопался, тут же ягод домой набрал, по пути тут же грибов набрал, притащил домой, все, что надо было для души, там есть. И вот это Дача была. И вот мы пришли туда, на эту Дачу, и у настила, уже во второй половине дня, братан нашел убитых воронку. Я подошел рядом, в воронку тыкаю, вытаскиваю — противотанковая граната наша. Он вытаскивает трехлинейку: «О, Сань, смотри, — затвор открывает, — она с патронами». На место ее — раз, сосна, сук сухой торчит, бабах! Сук раз — отлетел. О, хорошо пристреляна! Открываем, больше патронов нет, один только был. Он опять в воронку — раз, вытаскивает вещмешок солдатский. Руками хоп: «О, — говорит, — банка с патронами, во, сейчас постреляем!» Я говорю: «О, давай, здорово».

Мешок не развязать было, водой узел затянуло. Берет нож, ножом вскрывает, вытаскивает банку оттуда. Сверху сапоги офицерские, голенища — как будто их только гуталином надраили, кожа желтая внутри, нитки беленькие прострочены... Он говорит — тряпичник, что ли? Вытаскивает — о, военный билет! Мне дает, я открываю — фотография на этой стороне, читаю: «Партийный квиток». Я говорю: «Валерка, это ж партбилет!» Мотрошилов Василий Иванович, год вступления 1939-й, дата взноса-фигоса... Я его листаю, там на последних страницах две тройки, ну, трехрублевые купюры, и маленькая фотография — девочка в полушубке, в ушанке, а сзади карандашом написано: «Славному командиру разведки от боевой подруги». Потом деньги поперли там, в вещмешке, 3600 рублей мы насчитали, три червонца, пять червонцев — деньги эти, потом квитанции, завещание матери, карта укрепрайона Германии, вафельные полотенца, носовой платок, еще на нем вышито мулине красным «Шура», видно, эта боевая подруга, что-то там еще было... В общем, до херища этих документов. Мы костер развели, давай это сушить, надо как-то уносить, я смотрю еще — фотографий пачка, его две, потом — две девчонки стоят, окно такое, как Василий Иваныч с Петькой стреляли с пулемета, полукруглое, и две девчоночки стоят, потом гражданские делегации, они строем стоят, он стоит такой в полушубке, такой красивый мужик... и гражданская делегация, там подарки привезли, раздают.

Много фотографий было, они лопаться начали. Мы их в полотенце все завернули, в рюкзак и домой. Приехали домой, отметили день рождения, а утром к бате. Батя давай сразу искать. Дядюшка, отца брат, он фотокорреспондент, фотожурналист, он их отфотографировал, сразу отец отослал [нрзб], такой был корреспондент, «Труд» вроде или «Известия», в Москве, ему там отправил... И потом приехал к нему Гаврилов Борис Иванович, он потом написал книгу «Трагедия Мясного Бора», мы его в лес водили, он с Академии наук был. Потом тоже увлекся поиском этим, сначала-то вообще там охреневал. И вот отец пошел к нему в гостиницу с этими документами, там они посидели, он поехал на автобусе домой, и уже у дома, где ему выходить, двери автобуса открылись, он только на ступеньки, ему удар по башке, и... ну, раньше папки такие, знаешь, школьные были, у него папка была, там фотоаппарат и документы, — и эта папочка исчезла. Понял? Не понял? КГБ. У него две дочки в Академии наук, одна в Академии наук, другая по партийной линии в Алма-Ате, и притом он — комиссар разведки 2-й ударной армии. А у нас же Власов предатель, и там все — власовцы. Ну, тем не менее уже все было отфотографировано, и поэтому... Ну и этот вот комиссар, буквально через месяц нашлись вот эти дочки, сестра приехала с Белгорода, и вот его хоронили, и я первый раз увидел такие, знаешь, похороны... торжественные. Потому что раньше хоронили так — кое-как. Местная власть о поисковой деятельности знала, отец же общался, и музей вот в Новгороде был, он его пополнял. Слава богу, не мешали. КГБ как бы отслеживал все это, но никто не мешал. Не лезли. Помощь... Ну 89-й год, когда вахта большая была, там уже армия помогала, но это был как бы такой порыв, где сплелось все в кучу, и блядство, и патриотизм, и все.

87-й, 88-й и 89-й год — это три основные вахты, которые проходили в Мясном Бору. В 89-м году была международная Вахта памяти, куда были пригнаны воинские подразделения с тягачами. После этой вахты я шел по Мясному Бору — Мясной Бор представлял собой 42-й год. Вывернуты воронки, изуродованы деревья, тягачами распорота земля, все кругом вывернуто, валяется поисковое снаряжение, упаковки зубной пасты, носки, портянки, пленка болтается, куча мусора, этих банок пустых. Представляешь, отряды завозили, завозили, завозили в лес в разные места, а потом — 8 мая захоронение, половина тягачей там не работает или не успевает их вывезти, они начинают ломиться, чтобы... им выехать надо, и они бросают все вплоть до еды, палаток и всего прочего. И вот идешь по этому Мясному Бору, и там охренеть, знаешь, все этими пустыми банками, бутылками, все вот так усеяно. Так продолжалось много лет.

У меня вот тягач был свой, приедешь на нем на эти стоянки поисковиков, самим-то покупать — деньги надо, эту пленку и все прочее, приезжаешь, а там все есть — пленку снял, там это все, вплоть до еды, котлов, палаток... все брошено. Так же и армия. Приехали, идем по этому лагерю, слава богу, здесь помойки закопаны, смотрю, в кустах что-то торчит. А я тогда работал в столовой, директором столовой в совхозе, смотрю — что-то стоит. Подходим — полная бочка жира. То есть бочка сама деревянная снята, а жир в целлофановой упаковке. Мужики говорят: «Да куда это надо», я говорю: «Мужики, это ж деньги». Я сам себе эту бочку почти на двести рублей принял, с мужиками пропили! Так они бутылок там — тягачами вывозили, я сдал на тысячу рублей по советским деньгам, проехал по лагерям, там, правда, и немецкие попадались пустые, но хрен с ним... Привез прямо на машине в магазин, прямо с машины в ящики поставил, ей пятьдесят рублей на лапу кинул, она у меня приняла все, даже не проверяя. На тысячу рублей. Так идешь, кости выкопаны, валяются, не собрано, что не успевали...

Притом немецкие кладбища в первую очередь ушли. И лошади туда, и все в кучу, идем со своими, сидят пожилой поисковик и молодежь и зачищают территорию. И лежат кости лошадиные, ну, фрагменты костей. Патроны насыпаны, противогазы там... Я говорю: «Вы что делаете-то?» — «Ребятки, бойца подымаем!» Я говорю: «А где боец-то?» — «Вот». Я говорю: «Так это иго-го». — «Какое иго-го?» — «Да это лошадь, епта!» — «Какая на хрен лошадь, с противогазом, с патронами?!» Я говорю — да тут этого говна... А видно, что ее рубили, жрали эту лошадь. И этих лошадей там валом было, а сейчас нету ни хрена! Немецкие кладбища какие были, но они выкопаны, потому что копали и в 60-е, и в 70-е, даже я сам показывал питерским эти кладбища, несколько, два показал, они их расхеракали. Мы-то по кладбищам не ходили даже, мы его обходили, потому что это кладбище. А люди-то ушлые приезжали, кому бойцы нужны, а кому стволы, и плюс золото и всякое барахло. Я уже в 76-м году в лес ходил, я никого не видел. А потом с дружком пришли, дождик моросит, мы там какую-то железину накрыли, бутылка была — выпили. Сидим в этом вигваме, вдруг раз — приходят ребята питерские вооруженные. Ну и хотели нас поиметь. А потом узнали, что я Орлов, а батя-то их раньше гонял, еще такой Саша Нечаев был, он первый в Мясной Бор помпу притащил, воронки качать. И вот батя их гонял за то, что они стволы заберут, а кости раскиданные валяются. И вот они... потом мы с братаном вычислили этих питерских, у них там лагерь построен, вместе с новгородскими воронки качают, стволы... Ну, раньше ствол равнялся полноте налитого стакана. Потом что он никому не нужен был.

[...]

К немцам у нас отношение однозначное было — это фашист. Хотя мне в детстве батя кликуху дал — Ганс, фашист, лет до пятнадцати я даже на имя свое не отзывался, меня все: «Ганс, Ганс». Друзья, вот, брат меня звал. Я в детстве любил — надену немецкую эту требуху: каску, портупею, противогаз там, автомат или карабин в руки, и выйду, сам с собой играю. И пошло так поэтому. Мне, как любому человеку, то, что сделано за границей, нравится. Правильно? Потому что сделано качественно. И я еще в детстве удивлялся немецкому снаряжению, быту вообще. И батя удивлялся.

Я термосы первый раз увидел — какие-то колбы валяются, с карабина разнес их и все. И потом только у бабки увидел у одной, что это термос. Потому что у нас не было понятия, а у немцев были термосы. И притом в лесу сталкиваешься в блиндажах со всякой фигней бытовой, которой у нас даже до сих пор не знают. Вон у меня в музее была такая штучка, деревянно-раскладная, сапоги снимать, обувь. Русскому показываю — что это за штука? Никто не знает. Иностранцу показываю — «Как что, обувь снимать». Не так, как мы снимаем сапоги, а вот доска, вот здесь такой вырез в доске и подставка. Потом мы нашли железную фиговину, как подкова на лошади, и тут стойка такая, и пятка такая. Ну, она сложена, я разложил — что за фигня? Гадали, гадали... Оказывается, просто — разложил, ногу поставил, ботинок почистил или сапог. Вот такая штука чугунная в болоте, в глухомани, в лесу. Зубоковырялки, ногтечистилки, всякой ебани там... Вина всякого разного, этих бутылок, у меня там коллекция — триста штук этих бутылок.

Немца находил — сначала поглубже закапывал. Потом начал «немцам» передавать. У нас же есть — мои товарищи, которые работают там, ковыряют. Но так предпочитаю поглубже закопать. Я его сюда не звал... Придут американцы, будем закапывать, придут другие, будем закапывать... Мы их сюда не звали.

Сейфы 267-й стрелковой дивизии — это 848-й стрелковый полк, ящик с документами был найден, потом автодорожного отдела сейф, 25-я бригада, отдел связи — сейф, потом сейф артиллерии 2-й ударной армии, но эти документы были найдены — Артур Ольховский и татары вместе. Я тогда расставлял лагеря, и они вот ускакали... В 90-х ребята нашли на Гати, где выход из окружения был, чемодан с документами 2-й ударной армии, там особый отдел был и все прочее. И мне сдается... там рядом есть огромная воронка, кругом лежат наши убитые, офицеры, там и сумки попадаются, а когда мы Мотрошилова, комиссара, хоронили, приезжал командир разведки Рогов. И он рассказывал, что, мол, вы принесите мне карту, я вам покажу, где мы топили документы, пишущие машинки и документы. Но нас не подпустили тогда, потому что его сопровождали комсомольские работники до самого поезда и постоянно «подкачивали». То есть гэбэшники сопровождали его, и нас не подпустили тогда к нему. И вот они должны быть в той воронке, потому что больше негде. Много документов сожжено было, много находили уже в плохом состоянии, вот мы с женой снарядный ящик нашли с землянки, но там вообще нечего взять, они все слипшиеся.

И вот по немцам я что могу сказать, у нас же здесь немцев как таковых не столько много было, у нас были испанцы — 250-я «Голубая дивизия», они здесь до 43-го были, в 43-м их перекинули под Гатчину, под Питером их хорошо раздолбали. Они здесь хорошо дрались, жили с немцами, немцев ненавидели, дрались все время с немцами. Ну они такие, как цыгане, эти испанцы. У немцев-то более-менее порядок, все прочее, и вот когда сюда приезжали немцы, в 93-м году я их сопровождал, показывал кладбища немецкие в лесах, и просто в деревнях ездили по Новгородской области, и просто я машину останавливал, бабки идут, говорю, давай у бабок спросим, так во многих деревнях бабки перед немцами на колени вставали. Я охренел просто. Оказывается, что немцы, боевые подразделения, они жили в этих домах, они кормили детей, она варила немцам, они как бы ходили на войну как на работу.

Говорит: я им варю, они утром встали и пошли на работу. Вечером приходят, у нее сварено все, они поели, что оставалось, — я детям, говорит, отдавала. Посылки они получали, возьмут себе теплые носки, еще что-то там, а шоколадки, конфетки детям давали. У нас под Новгородом есть Село-Гора, там эсэсманы похоронены, большое кладбище, так там была больница для гражданского населения, для военных, и местные ходили туда, их немцы лечили. И, говорит, мы жили с ними очень хорошо. Потом пришла партизанка, что-то там постреляла, они шумели, а потом партизан пришел, в дом бросил гранату. И семилетнему пацану ноги оторвало, и деда убило. И вот здесь немцы уже вскипели, мы, говорит, две недели боялись. Партизана-то поймали, повесили, но немцы, говорит, злые были.

Потом рассказы женщины, она в Старой Руссе была. То есть вот Рамушевский коридор, Старая Русса, она вот с немцами жила. Говорит, у меня щека раздулась, зуб болел, и немец увидел, привел меня к зубному... А ее тетка лежала на кровати, умирала. Он подошел, пульс у нее потрогал и говорит: «Одиннадцать капут!» Она и умерла в одиннадцать вечера. А ее отвел к зубному, я, говорит, захожу в дом, сидят эти немцы, они грязные все, обросшие, ну, в котле сидят — в очереди. Он без очереди провел, немец, говорит, мне зуб поковырял, таблетку одну дал в руку, мол, через столько-то выпить, а вторую сейчас. Я, говорит, вышла, выплюнула эту таблетку, думала, что он меня отравить хочет.

И вот мы жили с ними, говорит, нормально. И потом, когда уже уходили оттуда, он говорит этой, матери, — мы завтра уходим, мол. Уходите, говорит, завтра ваши придут. Уходите. Ну, они, говорит, ушли и уехали, а потом наши пришли. Ну и пиздец. Все, что спиздить можно, спиздят, выгребут, еще отъебухают и оттрахают за то, что ты с немцами здесь жила. Это во многих деревнях было.

А вторая-то херня, оно же как, боевые есть солдаты, а есть тыловые крысы. Вот эти зверствовали, так же и у немцев. У немцев были карательные батальоны, они состояли в основном из местных, вот у нас карательный батальон «Шелонь» был — одни наши отморозки. Вот у меня кагэбэшник знакомый был, рассказывал — баба одна в Питере на базаре узнала этого хмыря, его взяли за яйца, он пулеметчиком был в семнадцать лет, он все помнил, номер пулемета помнил, а как стрелял — у него провал в памяти. Они с нескольких населенных пунктов согнали население на лед на Шелонь и начали расстреливать их. Потом подогнали танкетки, начали лед долбить, чтобы они утонули. И эта баба осталась на льдине, ей осколком живот вспороло, и с той деревни, на том берегу, дед ее вытащил и дратвой зашил. Она говорит — на суде даже не верили, когда рассказывали такие зверства, — что это свои люди. Здесь Батецкая, тоже полицаи эти — латыши, эстонцы... вот они здесь зверствовали. Вот Латышский полицейский батальон здесь был, мы когда ездили с немцами — везде к немцам нормально относились, в Спасскую приехали, там бабки — идите отсюда, меня здесь мучили... А там латыши жили, брали все что можно, они даже с убитых все снимали. Находишь — у него в кошельке наши монеты, немецкие, наши... Всё грабили.

В 80-м году отец умер, в декабре месяце, а в 81-м уже приехал Мишка[160] сюда [нрзб] с этими, сколько их, человек восемь приехало студентов, ну у них такая программа была, Питер там, туда- сюда, Мясной Бор, потому что здесь татар много воевало, Муса Джалиль в плен попал. Они пришли, а Валерка у бабки жил на станции. Они спрашивают Николая Ивановича. Валерка им говорит: «Опоздали вы, он умер, а что вы хотите?» — «Да вот, так и так, хотим в Мясной Бор». Он говорит: ну давайте. Пошел к начальнику, он тогда сварщиком уже работал, тот отпустил, дал машину им, они доехали, тогда в кроссовочках приехавши были...

Пошли в лес, я там отстал маленько, они вот пришли на это болото, на Дачу, и нашли там красноармейца, Михайлова. И вот с этого похода у них и началось, на следующий год они уже начали экипированными приезжать, в большом количестве... Я с ними не был, потому что я всегда сам по себе, я любил одиночество, а с ними брат был, Валерка. Он их учил, как щупом работать, как крюком работать, раньше-то они как цыплята за ним бегали. Он идет — здесь копайте, здесь копайте, потом он их научил. В принципе, все это начинается здесь, у нас уже, именно с Валерки, потому что это был опытнейший поисковик, и везучий поисковик, у него много находок интересных, хороших. Он винишком баловался, при этом, сам понимаешь, всем интересно с ним поговорить, значит, надо угостить... Это вот и сгубило.

Про оружие широкой публике будет интересно потом. Потому что это своеобразная работа и структура, потому что до хренища оружия уходило, когда Карабах начинался и начиналась чеченская заваруха первая. И сюда приезжали чурки — их кто-то наводил на опытных поисковиков, которые в лесу жили, — за оружием. Фуры ездили, возили через всю страну. Я работал в столовой, ко мне зашел знакомый эфэсбэшник, я ему наложил пообедать. Он сидит ест, тут стучат в кабинет. Заходит чурка, спрашивает Орлова. Да заходи! Эфэсбэшник сидит ест. «Нам надо пулемет, автомат, пистолеты не надо, винтовку можно...» Я говорю: «Где ты был, я только машину отправил, опоздал маленько. Приезжай лучше осенью». — «Когда лучше подъехать?» — «Давай где-нибудь в сентябре». Он уходит, эфэсбэшник спрашивает: «У тебя такое часто бывает?!» Часто, вот иду с работы, машина останавливается: «Э, дорогой, где тут у вас столовая?» Я говорю: «Вон там, а что вы хотели?» — «Да нам надо человека, Орлов нужен». — «Ну, я Орлов, что надо?» — «Садись». Достает чемодан — там вот столько наших денег и вот столько зелени. «Нам нужен пулемет, винтовка, если немецкие патроны, то с патронами...» Я говорю: «Блин, недавно только вот отправил...» — «Ну, мы потом подъедем». — «Подъезжай, дорогой!»

И вот один заезжал так два раза с Карелии, что-то на фуре возил оттуда. У них это налажено было, я сдуру начал это отслеживать. И я нашел заправку, знакомого... Вот отсюда это все шло на заправку, а оттуда уже дальше. И наше КГБ знало. Демянские тоже знали. Значит, это надо было. Значит, эта война нужна была. Ведь я и сейчас вспоминаю — ведь все в открытую было, почему? Я даже одного из тех, кто приезжал, потом лет через десять на «мерседесе» увидел, «Агентство недвижимости». И он такой, типа меня не знает. Они все на местах остались.

Вот милиция. Они план выполняют. По поисковым отрядам, в музее у меня каждый год чистили, потом по телевизору отчитываются: изъято оружие, тяжелое вооружение бандформирования. Какое, на хуй, бандформирование в Новгороде? В Москву тоннами эти стволы идут, тысячи за каждую вахту. А эти стволы даже в металлолом не принимают, они гнилые.

[...]

Весь поиск начинался со щупа раньше. Идешь, винтовки торчат, шомпол вытащил, в палку вбил — это были первые щупы. И мы ими умели работать, как скрипач на скрипке. Идешь, уже знаешь, где что лежит. Только щупом работали, потом пошли крюки, потому что с воронок не достать, руки не хватает. Крюки делались из конных граблей. И вот пошли с ними по воронкам. Были специалисты — даже медальоны доставали. Брат доставал, я доставал. В поиске нельзя хвататься за все инструменты, ты должен привыкать к одному инструменту, одним и работать. У меня многие годы — вертуха, то же самое, стержень с конной грабилки, только на конец ручки шарик навариваешь, потому что земля, если она не копаная — она не пробивается. А если копаная, этим шариком она пробивается, верхний слой тверже, а ниже он уже рыхлый. И чтобы у стержня не было трения о землю полностью — вот этим шариком верхний слой пробил, а дальше он идет, как в масло. Я брал маленький крюк и вертуху и шел гулять. А захоронения, они бывают зимние, летние, разные грунты, песок там, глина, болото, поэтому тут соображаешь головой и вот этой фигней очень хорошо... Вертухой нащупал, бывает, что уже даже кость не поймать, потому что она почти сгнившая вся, особенно если песчаник с глиной, крюком раз туда — достал, посмотрел. Много лошадей, останков лошадиных закопано, чтобы лишний раз не копать — достал, посмотрел, какая косточка, все нормально.

Раньше, допустим, ты идешь — ты видишь, что череп торчит там, ботинки торчат. Это было по верховым. А сейчас по захоронениям. Вот идешь, может быть маленькая такая вмятинка в земле, еле заметная. А сейчас снег тает, и там, где ямка какая-то была, что-то выкопано, — становится лужица. Вода уходит, и остается след мокрый. Это след может быть два дня. Потом высыхает, и местность опять ровная становится. И ты туда раз — там может в могиле быть от одного до нескольких человек. Просто могила выкопана, могут быть в воронке закопаны. Ведь хоронили по-разному, допустим, летом закопали, сделали бугор, все. Трупы сгнили, бугор опустился, сровнялось. Весной, зимой — снегом закопали, холм сделали, холм опустился, и получилась как бы ячейка. Если большие — получаются как блиндаж, такие могильники по 100, 50 человек, 20 человек. Они разные бывают, песок, глина, болота, и все эти захоронения, они разные. Хоронили наши, хоронили немцы, хоронило местное население. Вот деревня Подберезье, а там у немцев перед обороной куча трупов наших, они там оборону делают — надо убрать. Местное население привозят туда, и они по воронкам... И, допустим, когда копаешь убитых захоронения, видно, кто хоронил, наши или немцы. Немцы хоронили, ничего не снимая и не вытаскивая ничего из карманов. Немцы не шмонали по карманам, даже своих. Наши хоронили — они снимали все, потому что это приказ: снимать обмундирование и сдавать на склады воинских частей. Потому что фабрики не успевали столько строчить валенок и всякой фигни. Вот находишь убитых по 44-му году — у них валенки сзади разрезаны и сшиты по новой.

[...]

В некоторых местах в Мясном Бору — вот где Дача у нас, допустим, — вечером темнело, сидеть у костра неохота было, хотелось еще принять стаканчик, скучно... Я брал полные карманы патронов, набивал карабин, и пошел гулять по лесу. А ночью очень хорошо ориентировался, я вообще в лесу ориентировался без компаса, даже не знал, как компасом пользоваться, и до сих пор не умею толком. До тех пор, пока в руки не взял навигатор — сразу все сбилось на хуй в мозгах. А так ходил просто. И так, чтобы кабаны, медведи, кто-то на тебя там напал — вообще в мозгах не было. А вот места были такие, подходишь... Вот где Дача, где мы убитых копали, буквально метров триста-четыреста, край леса, дотуда дохожу — животный страх такой, аж мурашки. Вот сейчас рассказываю, и руки в мурашках. Вот дохожу до определенной точки, и все. И почти всю жизнь прожил — я туда не мог заходить. Залезли мы туда только, наверное, в 98-м году. Там такие же убитые, столько же убитых. А почему, не знаю. Вот какой-то животный страх, и таких три места было. Ничего примечательного в них не было.

Все годы со мной в лесу был батька. В последние годы он от меня стал уходить, и я уже в лес не хочу. И я уже в лес прихожу, там, чаю попить, нет вот этого зверского желания найти, уже ко всему этому отношение совершенно другое. А вещи, которые происходили, я стал дублировать, чтобы меня не посчитали ебнутым. Я сначала начал записывать, на машинке печатной сидел на работе и все это, что со мной происходило, записывал. Получался такой бред сивой кобылы, характеристика в дурдом. Вот, например, маленький такой фрагмент: 95-й год, 50-летие Победы, ну надо же в лес. Мы едем через болото, солнце светит, едем на госпиталь, а госпиталь 2-й ударной — он весь уже выворочен, там столько народу прошло. Меня что-то туда потянуло. И вот едем по болоту, я в тягаче сижу и думаю: «Вот выкопать бы человек 150, все-таки праздник...» Ну, уже убитых не столько, как раньше, их меньше становится, а я думаю — выкопать бы 150. Приехали, четыре дня бегаем, я только нашел одного — свежего, повесили или повесился там. В кроссовках, а ближайший населенный пункт в пятнадцати километрах, куртка, рубашка, клетчатые, очочки такие... Четыре дня. Вообще ничего. И вот я на краю воронки лежу, хорошо, солнышко светит, пацан у меня яму копает, там помойка — ремень офицерский, медальон пустой, барахло разное...

Копает, я говорю: «Жень, столько денег вложено в празднование, и ни хера не найти, стыдоба...» Голову поворачиваю, а в песке провал. Я беру крюк, подхожу — раз в песок, вытаскиваю кусок зада. Говорю: «О, Жень, один есть! Давай, иди, копать будем». Закуриваю, говорю: «Вот выкопать бы мужика, у которого все есть!» И мы его начинаем ковырять, ну, сохранность костей плохая... У этого ТТ, партбилет, кошелек, бумажник, портупея, компас, ножик, какие-то ножницы, какие-то наборы... короче, обвешан весь всякой хуйней! Вот с этого как началось, 150 — дыщ! И все. Вот 150 нашел в последние три дня и, может, одиночных там парочку.

Потом — сидишь дома. Сидишь, гадаешь, на карту смотришь и думаешь — сюда. Начинаешь мозгами работать, работать, работать... «Ты куда на вахту?» — «Сюда». — «А зачем сюда, там же нет ничего?» — «Не знаю, сюда». Приезжаем — пока другие палатки ставят, у нас уже убитые поперли. В Поддорье поехали с какого-то хуя, вообще я за границу не выезжал из Мясного Бора — в смысле, за границы Мясного Бора, — у меня Мясной Бор, Спасская Полисть родина, я никуда больше не ездил. Поехали что-то в Поддорье, это 96-й год. Едем, проезжаем — памятник стоит, и списки. Воинов-десантников. Я говорю, мужики, бля буду, здесь ни одного похороненного нет, все в лесу. И мы начали, мы там подняли 600 человек за три захода, два раза вахты были, а так Света, я и два дружка моих. Вот тоже ни с того ни с сего. Но это тоже все ладно.

Жизненная позиция — вот живу я в Подберезье, ну, у меня баба там была, но думал о нормальной семье, чтобы были девочка и мальчик, мягкая мебель там, тапочки, халат, белый костюм... И познакомился — ну, Михайловна, они в лес ходили с пионерами, я все думал — такая баба, интеллигентная, грамотная, куда она, на хуй, лезет? Приедет в эту Долину, там вечно бидоны самогона, вечно пьянки... Ну, убитых, понятно, один копает — десять пьют. И она все с нами. И мы сошлись. Первым делом, что я увидел, когда пришел в дом к ней, — белый костюм теща достает из шкафа, не знаю, откуда он взялся, — белый костюм, моего размера. В гости в нем поехал, хотя на хуй он мне нужен? На автобусе проехали несколько остановок туда и обратно, я только из автобуса вышел — весь черный в этом костюме белом. А дома мягкая мебель и тапочки, блядь. Двое детей, Миша и Маша. Семейной жизни не получилось у нас, потому что жена повернута на своем, я на своем. Она комсомольского воспитания. Пионерия, работа с молодежью, она дома не бывает, ей интересно с молодежью, с пионерами... Я сначала психовал, а потом забил, постоянно в лесах. И она со мной в лесу, но как-то уже... ничего не срослось. Хотя я ее уважаю, живем нормально. Сейчас на Северном Кавказе копает.

И вот по бате: с Валеркой сидим у костра вдвоем — ощущение третьего. Вот третий, и пошло, мол, что батька сейчас дров принесет, сейчас батька выйдет, туда-сюда... Потом оно пошло-пошло, вот пример: кладбище мы искали. Должно быть кладбище, все облазили — нет. Одно нашли, но не то, выкопали там 100 человек, не то, должно быть другое и в другом месте. Все облазили, и уже все с лагеря уехали, мы остались вчетвером. Я говорю: давай заход еще раз сделаем, с Волхова заедем. Заехали, Юрик Кузнецов там пропал, мы с Серегой идем, все облазили — нету! И уже все, осталось ручьевину перейти, это первое кладбище, что выкопано, и дорога прямо в лагерь, два километра.

Подходим, место высокое, красивое, несколько блиндажей, я говорю — здесь должно быть кладбище, а Серега говорит — да все перерыли, нет ничего. Мы три раза здесь были. И главное так, раз — береза стоит на меня, тыдыдыщ! Подхожу к березе, мол, батька, ну помоги, выручи. Не говорю, а как бы внутри это происходит. Длинный отошел в сторону, курит, он уже знает эту фигню. Пошли, он идет впереди, бубнит, я за ним иду по тропинке, и вдруг волна такая. Я туда в кустарник иду, прошел метров тридцать, там деревья навалены, и вот они — ямки.

Потом вот М-11 мы профигаривали, дорогу эту. Нас направили туда как группу поисковую к саперам, у меня там знакомый был начальником, и мы к нему, встали отдельно рядом, и нам дали как бы вольную, ну, знаешь, — искать убитых, и все. Ну, я Мясной Бор знаю — где трасса проходит, где их искать, а где не надо искать. Ну вот, мы ходим — там один, там два, там один, там один... Да, попадаются, но все как-то не то. И уже перешли на немецкую оборону...

Ходишь, как-то неудобно, хочется какого-то эффекта, плюс меня там многие знают визуально, по интернету там, и вот половина смотрит с уважением, а половина — как на дебилов, мол, что за привилегии, у них там армейский порядок, все по расписанию, а мы живем как анархисты рядом в палатках. И на нас смотрят, как на идиотов. Думаю, блин, как бы так удивить-то их? Ну и уже собрались домой уходить, я иду, стоит на бруствере траншеи береза ровная, и она, знаешь, на меня смотрит. Я такой подхожу, березу обнял: бать, ну сделай ты так, удиви народ! Ну, постоял с ней, значит, так мысленно пообщался, приходим в лагерь, обычно приходишь усталый и спать ложишься. До ужина спишь пару часов, потом поужинаешь и сидишь, шароебишься, или спать заваливаешься. А тут пришел, лег — ни хуя, хожу, ну не могу, подхожу к тягачу, там пацан валяется, говорю: у тебя крюк или вертуха есть в тягаче? Нет, говорит. Ладно, опять походил-походил, опять пришел в палатку, лег — не лежится, смотрю — Серегин крюк висит, снимаю, а там дорога — она довоенная, там деревня была, и во время войны она снесена была, я дорогу перехожу — и две воронки здоровые, я в одну раз — с краешку...

А уже начальство там сидит, решает, куда, чем нас занять, чтобы мы не шароебились, а хоть какую-то работу выполняли. А я раз крюком — с такой глубины вытаскиваю руку. Прихожу к ним в палатку, говорю: «Мы никуда завтра не пойдем». Начальник говорит: «Не понял». И вот мы начали ту яму копать. 54 человека захоронено, это начало наступления, 366-я и 305-я стрелковая дивизия. Один пропавший без вести, остальные, как потом мы выяснили по документам, ну, по медальонам, найденным там, они захоронены, а потом перезахоронены. Уже давно, в «Ударнике». Мы по трассе и вдоль трассы выкопали 180 убитых, это четыре километра пути. Там папка с документами была найдена, с печатями, где-то тридцать медальонов было, одна медаль найдена. И притом они оплачивали все расходы по убитым, то есть если родственники приезжали — они им оплачивали проезд, гостиницу, если нет — то убитых возили на родину, там хоронили, и все оплачивал «Автодор». Мы работали вчетвером, а «Долина» туда отправила группу, 30 человек, они там подняли двух убитых и то — одного фиктивного сделали, а я вижу, что он на болото принесен.

Вот такие вот истории про батю, и их много было, очень, очень много, потому что в лесу он постоянно меня сопровождал. У меня же за всю историю моих вахт было две неудачных вахты, одна вахта — 20 человек, но после вахты мы подняли 390 человек, и одна вахта была — нас стояло там человек шесть-семь, в августе, погода была — жарища, если ты встал в шесть утра, то до семи, до полвосьмого ты мог по лесу походить, потом дышать нечем. И мы тогда подняли 15 человек. А так минимально — 50, нормально 150-200, вот так. Каждую вахту. Вот за время существования «Долины», если примерно взять, отчеты поднять, то у меня найденных — я не говорю, что выкопанных, найденных — порядка 9 000-10 000 тысяч. Это с 90-го года, до того не считалось. Но перед кем было отчитываться.

Допустим, лежат там 20 человек, один какой-то значимый такой, он тебя притянул, и вот берешь его, положил, землей засыпал, касочку, автомат, елочку посадил там, знаешь, как своя могила. На Даче у нас там ямка была, решили себе землянку выкопать, палаток-то нету, спать-то надо где-то. Начали копать, а там оказалась землянка — во время войны была, и там было шесть убитых, четыре медальона, винтовки, противогазы, и мы их тут на гребне похоронили, у нас эта могила долго была.

Мы, когда приходили в лес, первым делом по стопочке, помянули, посидели, у нас там забор из винтовок был сделан, могилка такая, а потом, когда вот эти вахты начались уже, я вот эту могилу, и там еще у нас могилы, которые были, я их показал, их забрали и уже в Мясной Бор отвезли. А так там же невозможно было собрать их. Они со всех воронок торчали, со всех ям, кругом верховые, особенно в низинах, таким слоем навалены, что их до сих пор даже невозможно выкопать там. Потому что там сплетение корней, вода... Весной там воды — вот так. Потом она начинает уходить, лето наступает — оно так схватывается все, таким монолитом, эта земля и это болото с говном, там ничем не пробить, плюс трава вот такая вырастает. Там ни найти, ни пробить. И тут надо время такое, конец, допустим, мая. Когда нету травы еще, и вода ушла. Вот здесь еще почва рыхлая, как вот на Даче, на Поляне — в это время надо копать. Разные почвы, сложно. Очень сложно все. Главное, чтоб было желание.

С Вахты памяти началась отчетность. Я, допустим, сначала писал, когда в отряд вступил, я же притащил с помойки машинку печатную, потому что почерк у меня хреновый — я левша, и меня в школе заставили правой писать, у меня почерк плохой, — и я машинку принес, начал рассказы на ней печатать и писал отчеты. В лес съездили — я писал отчет: «Отчет за такое-то число», отряд в количестве 15 человек, или там пяти человек, в основном впятером ездили, ездили на тягаче в район Мясного Бора, там Дача, там проводили работы, погода такая-то, что-то нашли, то-то нашли, кто-то провинился, кто-то что-то — все это описывал. Начал в «Долину» носить, потом вижу — им на хер это не надо, они у меня дома, папки эти, хранились за три года. Потом женщина одна диссертацию писала, сейчас она находится в... архиве семьи Орловых — такой есть, она сделала, там дядюшка часть документов батькиных туда дал, и у меня она эти документы, которые были — акты там, письма — забрала. Архив в Новгороде где-то там.

[...]

Меня больше убивает вот этот вот патриотизм интернетный. Они же на собраниях начинают что-то обсуждать — никогда не было, чтобы обсуждали поисковую работу, а вот деньги, которые пришли, которые потратили, туда-сюда... Допустим, если нету денег на тягач, на КамАЗы, зачем лезть куда-то в глушь дальнюю на этих машинах, когда можно высадиться на трассе, поставить палатку и у трассы искать убитых, то же самое — лежат. Нет, вот я решил ехать туда! И вот он ломится туда, вот я сейчас сказал — на Кересть поедем, Новую Кересть, это где артерия была 2-й ударной армии, потом они оттуда уже, от Питера, сосредоточились здесь, в Новой Керести и округе, там и госпитали, медсанбаты, штабы были, мы там последний раз были лет пятнадцать назад. Больше оттуда убитых никто не выносил. А мы первый раз зашли — 396 человек подняли, в самой Новой Керести, потом зашли, там нашли девчонку лет пяти-семи в ящике снарядном среди убитых, памятник поставили охотники. Я им показал — могилку сделали такую простую и памятник там местным жителям поставили, и вот тогда мы еще 75 человек подняли в округе, больше там не были. Мы сейчас едем туда с Мачинским. Олег тягач дает, с воинской части один тягач берем, поисковый батальон — пятнадцать, и Артур Ольховский. Это вот опять: думаешь, что вот сейчас народу до хрена будет, а это почва-то, она жидкая, тягачи раздолбают — мы хотели с южной стороны заезжать, но я уж охотников пожалел, с ними начали обсуждения, они говорят — давайте с той стороны, с Рогавки заезжайте, там нам дороги не нужны, мы в основном здесь все делаем, а то тут дороги заплыли, им наладили...

А тягач у нас долбает — две-три ходки, и эта дорога будет как канава. Так вот соберется около 100 человек, тягачу надо раз пять туда-сюда, там как во время войны эти дороги будут. Я думал, мы, хотя бы человек десять на тягаче, выехали, отработали там, нашли, потом осень настала — туда уже можно и сто загонять, потому что дороги останутся, и пусть они это копают. Но здесь вот надо и этим, и этим, и этим. Всем надо угодить. Все надо думать, все надо планировать, все надо обсчитывать, чтобы не обидеть ни того, ни того, ни этого. Сейчас же охотники — они все короли районов, куда ни приедешь, на тебя все с карабинами бросаются, мол, что ты делаешь, давай документы, — потому что или прокурорские работники охотятся, или кагэбэшные, или ментовские, а егеря эти поставлены ими, и они начинают пальцы веером. На меня два раза кидались.

«Черные копатели»... Батька их гонял, а мы потом к ним в Питер и в гости ездили. Есть один, допустим, он все кладбища переебал, сначала Мясной Бор начал ковырять, а потом переебал все кладбища вплоть до Берлина немецкие, от ментов всю жизнь скрывался... Сейчас вот научный работник, редактор журнала, еще чего-то, умное лицо такое делает. С шестьдесят какого-то года ко мне приезжает. Он батьку моего уважал, батька его пиздил, потом от тюрьмы ему помог избавиться — пулемет на себя взял, якобы он в музей его отдал.

Я сталкивался со всеми людьми, и мне интереснее разговаривать, и как-то чувствуешь себя лучше, с «черными копателями». Они разные есть, есть, знаешь, дебилы, которым по херу, железяку какую-нибудь принести, почистить, потом в интернете всем показывать, а есть мужики — профессионалы, которые ебошат блиндажи так, что только свист стоит. Многим жить не на что, жрать нечего, вот живут только этим барахлом немецким. А есть поганцы «красные». Вот кто весь металлолом с Мясного Бора вынес? Не «черные копатели», а «красные» поисковики, под видом музеев, и до сих пор тащат, только в музеях-то их практически не видно. «Черные» столько не могли вынести! Тысячи, сотни тысяч стволов лежало, боеприпасов тонны лежали. И все такие: «черные копатели», «черные копатели»! Как мы с Люцаем стоим, журналисты нам: «А вы встречались с "черными копателями"?» — «Да». — «Кто "черные копатели"?» — «Мы». Вот эти вон на джипе, вот «красные копатели», они копают там в администрациях, а мы вечно в говне сидим черные, вот — мы «черные копатели»! У меня вот эта фигня, что есть структура, куда данные по убитым и убитых можно отправлять, то есть поисковая организация, то есть «красные». А так я сам по себе, я анархист. Мне даже один большой начальник сказал, когда меня хотели маленько унизить, он говорит: «Вы отъебитесь от него, орел — птица вольная, дрессировке не поддается, я пробовал». Это в «Автодоре», когда трассу делали.

Раньше другие понятия были. Это наша позиция была, чисто человеческая, без всяких флагов, просто жить — жить и, потому что надо... Вот мои меня ругают постоянно, что дома у меня вечно здесь народ. У меня кто приезжает — все время жрать сварено. Сели, поели, спать — пожалуйста. Даже «чернаки» приезжали ко мне, по интернету: «А можно к вам гости как-нибудь?» Ну, во «Вконтакте» насмотрелись всякой хуйни, я их там специально дрочу всякими стволами, эсэсами, один с ума сходит: «Можно приехать?» — «Да, приезжайте». Двое приехали, бля, такие патриоты, да так они хотят память, потом разговор про испанцев и про СС зашел... «А можешь нарисовать, где они?» А ему нарисовал, так он с этим планом через три года приехал ко мне, он уже весь затертый: «А мы вот здесь были, здесь были, да, здесь испанцы, да, я здесь медальон нашел, здесь пряжку эсэсовскую, а вот тут ты знаешь, а что вот здесь было?» И вот с ними разговариваешь, с ними нормально, понимаешь? Нет ничего такого. Я привык принимать людей, потому что они люди, по-любому — люди.

Я тоже мог бы в свое время, у меня были возможности стать коммерсантом, миллионером, я в Подберезье работал — там элеватор построили, птицефабрика, где я работал — там куры, мясо, яйца, я директор столовой был — везде все по талонам. Я бы мог на элеваторе, там мешок муки равнялся стакану водки. Потому что пиздили все, корма, муку. Стояла столовая, ключи у меня в кармане, со всем оборудованием, в деревне старая, мы переехали в новую. Я бы мог там сделать кафе, делать булки с этой муки копеечной, с этими яйцами, курицами, ничего не вкладывая. Но просто Господь сказал — это не твое, у тебя лес, епта. Я скольким помогал мужикам, кафе, рестораны заводили, приезжали там, документация, с санэпидстанцией познакомить, потому что я со всеми открытый, я в торговле работал — взяток не брал, они приезжают — я сразу показывал, где у меня что работает, где не работает. «А что так честно?» Я говорю, а чего скрываться, вы все равно найдете. Два-три раза, они от меня отстали, позвонят: «Сань, у тебя все нормально?» — «Все нормально». Взяток не брал и не давал. У меня вот батька когда умер, мне предлагали работу, туда-сюда, батьку-то знают все, уважаемый человек был, хоть простой мужик. Его до сих пор все вспоминают добрым словом. Мне предлагали — я сказал: не, я пойду своей дорогой. И я его благами не пользовался, у меня связи, и я ими не пользуюсь. Но многие в жопе сидят — и все равно помогают. А многие, кому я помог, — с «мерседеса» вылазит, ржет: здорово, мол, ты все копаешь? Сел, поехал, он король жизни стал! Не в деньгах дело, епт.

Так вот и жили, поэтому для меня все люди... Когда выебываются люди, я не разговариваю. Вот копали убитых на госпитале, накопали много, начальники нашего штаба привозят какого-то поисковика. «Саня, ты можешь с человеком поработать?» — «Конечно, могу». Вылазит — у него минник навороченный и больше ничего. Я говорю: «А чем ты искать-то будешь?» Он стоит, одет, как, знаешь, спецназовцы такие, мы-то оборванные, грязные... Такой: «Да я этим минничком на любой глубине найду». Я говорю — ну давай, вперед. Потом говорят — вот, приехал человек, вы ему ничего не дали, я говорю — а что я должен дать? Яму с убитыми? Так ее и пионер выкопает, найти главное, поисковик — он на то и поисковик, что интересно найти, а не выкопать. А когда приедут — Саня, а где блиндажи немецкие есть покопать? Берешь ручку, нарисуешь, раз-два: «Здесь не тронь, они пустые, здесь это, здесь то». — «Ой, спасибо», раз, полетели. А пытаешься поисковикам показать, рассказать, где убитых искать, — а, на фиг, знаю, не надо! Поехали, нас пригласили в Старую Руссу, наша «Долина» решила нас взять, так-то мы невыездные, нас на вахты никуда не отправляют, только в Мясной Бор. И то — минники? А им минники не надо, не положено. Тушенки? А, не надо, Орел найдет. Машина? Ну, отвезите на машине, бензин пусть сами платят. Вот отношение ко мне.

Приехали мы в Старую Руссу. Я у местных спрашиваю, где тут чего было, Рамушский коридор, бои, где что? «Да не знаю, там было — там выкопано, там было — там выкопано»... Я говорю, а вот Присморжье, я сюда хочу. А мне старый еще трофеюга говорил, Саня: «Будешь в Старой Руссе — вот Присморжье». А там... там наших убито море, хоть вычищено, но все равно найдешь. Я говорю — туда. «Нет, вы здесь будете, там другие будут». Ну ладно, я по лесу два дня кругами мотаю, чтоб понять смысл — где чего, в лесу ничего нет. На километр — каска. Они штурмовали, естественно — дорога была, Старая Русса — Рамушево, наши должны ее штурмовать, немцы — держать. Пошли. В итоге 250 человек за пять дней как подняли со своими девчонками. С нами в лагере никто не разговаривал. Я прихожу, говорю — возьмите инструмент, на хуй вам эти минники, выкиньте вы их, возьмите поисковый инструмент, пойдемте, я научу, — пошли трое. Одну яму я нашел у дороги, там 10 человек, эти: «Мы не будем больше искать, мы выкопаем!» Приезжает в лагерь машина, начинается: шезлонги, палатки, бани, неделю строят лагерь! Двое-трое кто-то бегают по лесу, остальные строят лагерь, поисковый отряд приехал на работу: там и баня, там и дискотека, там и шорты, и хуёрты! Ты за это время уже человек сто нашел — они только лагерь развернули. Потом начинается утром: построение, развод, на работу, блин, на поисковую работу! Потом обед, ужин, знаешь, вот эта хуйня... Смотришь на них — на хуя, спрашивается? Ты утром встал, чифиру ебнул, вертуху в зубы и ушел. К обеду пришел — так, бабы, собирайтесь, там яма, ведра берите, мешки берите, пошли хуярить. Никакой организации, ничего, зато и выхлоп какой! Про меня говорят, мол, он гонится за количеством убитых. Я говорю: «Смысл гнаться за количеством? Какой смысл?» Нету смысла-то. Если б за каждого убитого давали по тыще, допустим, вот это был бы смысл. А просто — нету смысла-то! Я говорю — да, я гонюсь за количеством убитых, потому что я прожил шестьдесят лет и они не кончаются. И то, что найду я, другой может не найти. Вот мы идем, допустим, лагерь стоит большой, я и два Сереги моих, мы находим ямки с убитыми — лагерь весь ходит там, поисковики ходят по этим ямкам, но нет, мы спокойны, мы знаем, что они не найдут.

Лагерь поставили здесь, а копать ходят километров за десять, или ездят туда. А там тоже стоит лагерь, тот лагерь едет оттуда или идет сюда, копают здесь. Это вот постоянно! Вот шоссе Новгород—Питер, это река Глушица. Мы стоим здесь, мы копаем вот здесь со своими. Эти стоят здесь, они идут сюда, копают к нам. Наши же, только не с моего отряда, с других отрядов, они идут копать сюда. Я посередине встречаю дядюшку, говорю: «Зачем твои лезут сюда?» — «Я не могу удержать, они тут орут, что нечего копать». Я говорю — мои тоже орут, что нечего копать, но твои идут сюда копать. А мы копаем здесь, где стоим. Бывает, палатку снимаешь, потому что прямо под палатками...

Видел, китель висел с орденами, с медалями наверху? Смеялся: вот, мол, побрякушек надарили, а пенсия десять тысяч. За то, что честно работал всю жизнь. На фиг эти побрякушки, вот все гоняются за этими фантиками, я раньше их вообще не воспринимал, а потом, когда суд был, адвокат говорит: «У тебя есть государственные награды?» Я говорю: «Нету». Он говорит: «Какие есть?» Я говорю: «Да хуй его знает!» — «А ну-ка пойдем». Я ящик выгребаю, у меня тут брошена, там брошена, он говорит — вот государственная, и эта тоже министерская, пойдут! Я говорю — да ну на хуй. А он мне — ты чего, на суде это заебись! Я собрал их в кучу, на китель повесил, раза три надел, но мне стыдно, на хуй.

(Читает.) «Жизнь подходит к концу, трудно это осознать, но это так. Оглядываешься назад, вспоминаешь детство, вспоминаешь прожитую жизнь. Кажется, жил не так, неправильно, но, перебирая в памяти плохие и хорошие моменты, остаешься со своим мнением. Эту жизнь не ты придумал, и ты жил, как тебе с рождения начертано судьбой. Ох, эта судьба! Посмотреть бы ей разок в глаза — за что ты отстранила меня от мирской суеты? Так я и не понял той жизни, которой живут миллионы людей, той жизни, где есть любовь, забота ближних. Почему меня тяготит спокойная домашняя жизнь, в которой большое значение имеют только деньги и тряпичное благополучие? Возможно, надо было оставаться в армейской грязи с ее жестким укладом, но опять судьба вмешалась и завела меня в грязь мясноборских болот. Видно, ей лучше знать, кому и что делать. И сейчас, когда четко вырисовывается путь работы в этой сфере, понимаю: то, что я делал, не должно пройти бесследно. Тогда вся жизнь будет перечеркнута страшным словом "Безвестие". Ушли родные, многие родные, почти все друзья, с кем шел по жизни, растворились в этом страшном слове. Сейчас не с кем вспомнить те шестидесятые, семидесятые годы, не с кем попить чайку у костра... Я помню их, но только я, и это скверно. Они были первые, может, что и делали не так, но ведь делали и верили, что делают правильно. Неужели мне не доведется довести все так, как просит душа? Может, судьба распорядится по-своему? День близок, я чувствую, и не успеваю, и не прощу ей, если не успею. Тогда простите меня все, потому что, видно, кому-то это было нужно. На то, что я не успею, придет новый человек, с такой же, как у меня, судьбой, судьбой жить для Родины, людей и своего святого дела. Удачи тебе, Человек!»

Такое вот заключение было написано уже давно, наверное, лет десять тому назад. Тут рассказы про войну, про поиск, про друзей, про «черных копателей»...

«Раньше их называли "трофейщики". Они собирали на полях боев оружие, боеприпасы, амуницию, вывозили в тыл технику. Потом война окончилась, трофейщики занялись сбором металлолома для нужд страны. Были и такие, которые не гнушались сбором золота, наград и личных вещей с погибших защитников Родины и их врагов, лежащих на бескрайних полях страны. Не гнушались ничем: надо было жить. Потом их дети тоже собирали оружие, оно шло для детских игр в войнушку, боеприпасы взрывали тут же. Кто-то из таких пацанов остался на местах боев после войны или стали калеками. Немногие из того поколения придавали значение солдатским документам, найденным у погибших. Но такие были — и молодые, и фронтовики. Искали родственников погибших, писали им письма, сами встречали и провожали вдов, детей. Но вот началось поисковое движение: восьмидесятые годы прошлого столетия пришлись на пик массового выноса с полей сражений военных раритетов. Сначала из лесов исчезли немецкие каски, патроны и цинки, частично целые оружие и амуниция. После начала девяностых годов из леса стало исчезать все, что касалось войны. Мне за годы жизни в новгородских лесах довелось встречаться со всеми категориями поисковиков: в большинстве случаев это нормальные люди. Но среди них мало встречал тех, кто из леса ничего не брал, кроме останков для перезахоронения. Их всех поделили на "черных" и "красных". "Черные" — это те, кто собирает только военные раритеты, оставляя валяться выкопанные останки. "Красные" — это те, кто занимается только сбором и поиском останков. Но и те, и другие не гнушаются ничем. "Черных" в начале поиска были единицы, и они не могли вынести тонны железа с мест боев, а оно исчезло все.

Я живу в лесах Мясного Бора, и отсюда началось массовое поисковое движение по всей территории, где прошла война. Могу поручиться за каждое написанное мной слово. Я тоже любил и люблю оружие, его повидал всякое и много. Так же интересно, как и всем, найти штык или немецкий ремень, но больше меня интересует судьба солдата. Дело в том, что я вырос на этом благодаря своему отцу. Я еще маленьким видел горы оружия и стрелял из него, но я видел и то, что приносят людям найденные медальоны; видел плачущих жен, детей, внуков и правнуков. Это навсегда врезалось в мою детскую память. И когда в лесу слышится крик "Медальон!" — сердце рвется от радости, и если он пришел в негодность, оно сжимается от боли. Я никогда не кричал и не стучал себя в грудь, что я "красный". Я простой человек, люблю лес и все, что связано с ним, и мне очень обидно, что государство плюнуло на погибших, на нас и на память. Смешно и противно смотреть на людей, кричащих о заслугах в поиске погибших, и на тех чиновников, которые после 9 мая забывают и о погибших, и о памяти. Сейчас новый век, продается все и вся, многие хорошие поисковики, не выдержав унижений со стороны руководства поискового движения, переключились на сбор трофеев и их продажу. Многим сегодня просто нечем кормить свои семьи, а душа просится в лес. Там можно и отдохнуть, и найти дорогой трофей, и цветной металл, и просто металлолом. Все это продается. Число так называемых "черных" за эти годы возросло, кто-то еще остался и "красным". Ему копать погибших интересно и заработать не грех. Но больше это коллекционеры: кто-то собирает штыки, кто-то — значки и медали, кто-то — амуницию и боеприпасы, а кто-то — все подряд. Таким все интересно. Порой милиция изымает найденное, что-то уничтожает, не понимая истинной ценности, а что-то перепродает — чем не прибыток? Это система, в ней и "красные", и "черные", и приближенные — все перемешалось. И в нашей стране это не искоренить. Обидно за мужиков, за тех, кто лежит в лесах, полях, болотах, и за тех, кто по-настоящему чтит память...»

«Копаем мы за островом, наши убитые везде, на дне воронки прикопано человек десять, хлама море, и гансовское, и наше, по краям ячейки — в них тоже убитые, все со ствольем, яма метров пять на пять, глубина метра три, да еще и глина, от лопаты не отбить. Нас шесть человек, копаем третий день, ямы стараемся копать в рабочие дни, в выходные народу много — то ягодники, то пэтэушники ползают. Уже середину воронки выбрали, начали вверх к ячейкам подходить, — вдруг из кустов поисковики нарисовываются, с ними командир, В.Г. Я сразу увел поисковиков. Невдалеке воронка маленькая была, могильник с убитыми. Я им показал и ушел обратно к своим. В.Г. через несколько минут обратно вернулся — как мы ни старались убрать его со своей ямы, так ничего и не получилось, прилип, как банный лист. Сначала косточки убитых аккуратно складывал, но, как стволье поперло, у него в голове переклинило — кости в разные стороны полетели. Тут уже и его ребята подошли. В яму их не пустили, они сверху смотрят. Я В.Г. говорю: "На тебя дети смотрят, чему ты их учишь?" А ему по фигу, он тогда ТТ и карабин нулевый выкопал, я только хотел их выдурить, но не тут-то было. Через пару дней пришел к воронке посмотреть, так даже где в отвал мы кости прикопали — и то выкопали, валяются рядом. Собрали все подсумки и патроны, что мы раскидали. У меня до сих пор его рожа перед глазами стоит, когда он стволы выкапывал. Обалдеть! Там еще ржавые трехи рядом валялись, так они и их забрали — во помойщики!

Я могу рассказать кучу подобных рассказов, свидетелем которых был сам. И меня поражает то, что некоторые поисковые группы приезжают в лес отдохнуть. Отдых у всех разный. Я тоже люблю походить с крюком или металлоискателем по лесу, как охотник с ружьем, но я о другом. Настала весна, сердце трепещет от тающего снега, весенней капели, от свежего, дурманящего воздуха, хочется идти, идти по чистому, без травы и листвы, лесу. Душа поет.

Началась очередная поисковая экспедиция. Поисковые отряды приезжают из разных регионов страны, чтобы отдать дань памяти защитникам родины, так и не погребенным теми, кто послал их на выполнение долга.

Поисковая группа высадилась из машины уже навеселе, пройдя километр — привал, настроение — не передать словами, да еще и пичужка над головой поет. Приняли по стакану — совсем хорошо. Дальше идти трудней, уже не держат ноги и рюкзак все тяжелее и тяжелее. Вот полянка, журчащий ручеек. Все, мужики, ставим лагерь! Мужики кое-как собираются в одно место, кто-то успевает поставить палатку, кто-то кидает на сухую кочку спальный мешок и в блаженстве вытягивает ноги. Кто-то умудряется взять металлоискатель и уйти в поиск, но, пройдя с десяток метров, тоже вытягивает ноги, прислонившись спиной к могучей ели. Наступает утро, холодное, с ледком. На поляне валяются рюкзаки, консервные банки, пакеты. В трехместной палатке спит человек пять. Они жмутся друг к другу, натягивая на себя спальник соседа. Кто-то пытается развести костер, но он промерз и стучит зубами, и ему никак не поджечь мокрую бересту. Но вот костер задымил, и лежащие в разных позах поисковики жмутся к спасительному теплу костра. Начинаются поиски блаженного напитка, все рюкзаки вывернуты наружу — ничего, идет подсчет пустой тары — одной не хватает, опять поиск. Настроение падает. И вот она, родная, торчит, втоптанная чьими-то сапогом в грязь. Рука несмело разливает находку по кружкам. Полегчало, настроение поднялось на один балл. Командир группы отдает боевой приказ, народ выворачивает карманы, и гонец спешит в деревню. Лагерь начинает приобретать вид, костер уже пылает в полную силу, палатки стоят, вещи собраны. Гонец пришел быстро, благо от деревни недалеко отошли. Как по единому приказу, все собираются у костра, пришли даже те, кто ушел в поиск. Самое простое — макароны с тушенкой — уже готово, остатки колбасы и домашних пирожков, которые не успели вчера растоптать, украсили праздничный стол. Настроение поднялось, пошли воспоминания о былых походах и находках. Кто-то опять собирается в поиск, но от веселой компании уходить не хочется. Утро не заставило себя ждать: картина повторяется, только к утру выпал снег. Он скрыл от глаз праздничный стол и тех, кто возле него остался. Кто не успел занять место в палатке — стуча зубами, пытается залезть в любую близстоящую. Народ спит до вечера, благо есть не хочется, да и остатки макарон примерзли ко дну котелка. Самые хитрые шуршат в палатке, деля на троих спрятанную с вечера целебную жидкость. Ночь прошла в кошмаре. Утром опять развели костер. Встающее солнце вселяет надежду и бодрит. Собрали немного денег. Командир сказал: все, хватит, поправимся и в поиск! Откопали из снега металлоискатели, повесили сушить у костра. К обеду приполз гонец, разделили напиток, полегчало. Снег начал подтаивать, высушили спальники, поправили палатки, кто-то сходил в поиск, принес трофеи. Всем захотелось тоже. Половина минников не работает, другая половина в поиске. К полночи вроде все вокруг лагеря, ничего нет. "Надо было подальше лагерь, но ничего, завтра начнем работать", — думает командир. Настало еще одно утро, народ в боевой готовности, всем охота хоть что-то найти. В котелках чай, каша и почему-то обрывки туалетной бумаги. Собрали по всей округе посуду, помыли в ведре, у костра из бревен сделали сиденья, не понимая, на чем сидели раньше. Пора завтракать, и вперед! Но что? Слышны голоса. Подошла еще группа. Знакомые ребята навеселе. Они идут в сторону, дальше. Начали обниматься, ведь полгода не виделись. Гости открыли рюкзаки. Первый тост за весну, второй за встречу, третий за погибших. Потом все смешалось, кто-то кому-то в лицо ударил, начали разнимать, разворотили кострище с котелками, поломали палатку, потом пили за дружбу и за удачный поиск. Утро не заставило себя ждать, но лагерь спал. К обеду проснулись, вылезли, зашуршали рюкзаки, забулькало в кружках. Скоро полегчало. Посмеялись над вчерашней перепалкой, виноватого не нашли. Послали гонцов в деревню, поправили лагерь. Гости решили остаться здесь — действительно, зачем далеко ходить? Вечером они пели песни, кто-то ходил в поиск. Как жалко, что выходные коротки и покопать толком не успеешь!

На следующий день гремел оркестр, один за другим в могилу опускались гробы с найденными останками солдат. Поисковики, гремя медалями на пятнистых костюмах, вспоминали прошедшую вахту. Кто-то пил за встречу, кто-то за погибших, кто-то ронял скупую слезу, сидя в сторонке на весенней траве. А с трибун лилось и лилось пение очередного депутата. Говорил о благородстве этого дела, о памяти, о будущей помощи. И лишь в сторонки стояли девчонки и мальчишки, первый раз приехавшие сюда издалека. С неподкупным восторгом смотрели они на опытных поисковиков и седых ветеранов войны».

Оно, в принципе, у меня-то все записано: в рассказах, в воспоминаниях... Будущего у этого движения нет. Сгублено все и вся. Во всей этой херне патриотической, в долбоебизме этом. Открой вон интернет и посмотри. Вот во «Вконтакте» гляжу: девочка в Карелии занимается такой работой — прямо вот, знаешь, кипит! Я думаю — ни фига ты, как моя жена, больная на эту тему. Ну, просматриваю ее фотографии: туда съездили, что-то построили, и она везде там фоном. Потом пишет мне: вот как бы по медали установить?.. Я говорю — да постараемся. Как раз у Савельева знакомый гэрэушник был, у него там тоже знакомые, которые с этими медалями общаются. Короче, ехала молодая пара на такси, денег не было, и они отдали медаль «За победу над Германией» и «За боевые заслуги», номерную, таксисту. Таксист отдал этой девочке. И вот девочка хочет вернуть эти награды, кому они должны вернуться. Я говорю — давай номера.

Она дала номер, через знакомого находим, что эти награды принадлежали санитарке, фамилия, все, за что получено, — она умерла, эта женщина, но родственники есть. Эта девочка находит, берет подставного таксиста, потому что настоящий таксист отказался в этой хуйне участвовать, она описывает этот поиск, как она занималась этим ПОИСКОМ, по номеру, родственники там... Там нет ни Савельева, ни что мне там она написала, а только как она все это делала! В итоге Первый канал приезжает снимать этот интереснейший сюжет, как эти награды передает таксист родственникам, туда-сюда, все в слезах-соплях, оказывается, что таксист подставной, там кино сделано. И она вот с этим скорбным лицом. На хуя, спрашивается? Ну, сделала бы она это просто, вернула бы награды родственникам. На хуя вот это замучивать?

Вот Наиль Каюмов, Серега Кузнец... Кузнеца я знаю давно, хороший копарь, все нормально, с Усановым Колькой они еще на лето... В 80-е годы еще поиском занимались, потом разошлись, вот с Наилем Каюмовым... Я по интернету знаю его, смотришь, он везде в форме военной... Тут они приезжают с Саней на мой день рождения. Я в лесу обычно справляю день рождения, два года назад было. Привезут барана, ящик водки, туда-сюда... Три метра пройдут — к ящику вернутся, три метра пройдут — к ящику вернутся, неделю отстояли, выпили, уехали. Потом второй раз приезжают, то же самое — пьянка. Я говорю, Саня, как ты-то сюда попал? Говорит — хуй его знает, по интернету-то такие поисковики, патриоты Родины, а едут с Казани сюда водки попить! Получится если, найдут там убитого.

Там, где была война, невозможно сделать нормальную поисковую организацию. Потому что у нас здесь в основном анархия, и здесь люди — они воспринимают войну по-другому. Вот мужики ездят за Урал, останки возят, там к погибшим и к памятникам совершенно другое отношение, чем у нас здесь. Жена ездила в Коми — весь город был оцеплен, посередине колонна с этими гробами, и в администрации прием, и местное население, и те, кто этих бойцов помнит, приехали, рассказывали про это... А у нас здесь — убитые лежат, поля пашут, кости — да и хрен с ними, медальон — на самокрутку пойдет. Раньше оно как-то было... чисто, светло. Вот выходишь с леса... У бати традиция была: 9 мая в Мясном Бору, где узкоколейка выходила, столы накрывать, — это химкобинат «Акрон» спонсировал, — автобусы, возложение венков, и там потом родственники приезжают, ветераны, кто там был, поисковики, вот просто собирались и отмечали 9 мая. И вот мы с леса выходим, идем, трофеи несем в карманах, медальоны, значки, нас встречают, как-то вот это празднично, музыка патриотическая играет, ветераны... А потом приходишь — приезжают просто попить вина... Традиция так и проходит — формально она соблюдается, но там уже нет ветеранов, поисковики еще старые приедут... Но это уже не то, приедут, водочки попьют, и домой. Уже ни воспоминаний, ничего нет. Потому что некому ничего «воспоминать».

Но знаешь, как бы там ни было, «Долина» свою миссию по сбору останков выполнила. И теперь уже другая проблема: поисковое движение само по себе в тупике. Затухнуть не может, наоборот, расширяется непонятно для чего. Наверное, и другие рассказывали, и я говорил, что теперь все это дошло уже просто до маразма, понимаешь: пошли эти гранты, всякая такая хрень. Все с ума посходили: поняли, что на этом можно денег заработать, и начинают хуйней заниматься. Флагами машут, хотя некоторые даже не представляют, что такое война, где она была. В государственных масштабах, конечно, это можно исправить: армия должна быть сверху, нужно выбрать нормальных людей, которые тему знают, понимают все. А не просто так — поставить генерала, который ракетными войсками командовал. И будет порядок.

АЛЕКСАНДР САВЕЛЬЕВ

Как я во все это попал? В Новгороде у меня есть друг — Пашка Терциев. Мы с ним знакомы были, наверное, с 80-х годов, когда ездили на соревнования по парашютному спорту. Я в то время работал в аэроклубе инструктором и с командой ездил на разные соревнования. Там познакомились с новгородской командой, очень тесно общались с Пашкой. И он рассказывал (где-то в конца 80-х — начале 90-х годов), как они ходили в лес, как они там наших солдат искали. Мне это очень запало в голову. И я много-много лет пытался в эту тему войти, в этот поиск. Но то одно, то другое, то третье... То работа, то семья, то без работы, а семью кормить надо. Времени свободного очень мало было, чтобы поехать. Потом, в конце концов, дети выросли, а сорок шесть лет — еще не старый, энергия прет через край, куда-то надо себя реализовывать. Я с Пашкой созвонился, чтобы посодействовал: я понятия не имел, как все это происходит, что собой представляет поисковая работа. Слыхал, да, всякие репортажи смотрел. До того, как в первый раз поехал, я по старине тут с друзьями ходил, по деревням пятаки копал да крестики. В конце концов это как-то немного поднаскучило. Не говорю, что неинтересно было, интересно куда-то в такие дрищи забуриться, в задницу мира даже по меркам нашей области, в какие-то урочища старые. И пару дней, пару выходных там пожить, покопать. Да, интересно было. Но про военный поиск все же не забывал.

Ну и с Пашкой созвонился, а он свел меня с Орловым, телефон его дал. Я с Николаичем созвонился и договорился с ним, что на пару-тройку дней приеду. В первый раз поехали с семьей: жена поехала и младший сын со своей тогда еще невестой. Все было необычно. И на второй же день я солдата нашел, сразу.

Может показаться странным, но первым моим учителем был не Орлов, а Серега Длинный — слыхал, наверное, про такого. Сергей Степанов. Но фамилию его редко кто знает, его знают в основном как Длинного. Он рассказал, как щупом работать, как кости стучат в земле. Ну и когда солдата нашел — как-то мне это очень-очень здорово в голове все перевернуло. К тому же послушал рассказы Орлова про войну. Мы-то про войну знали, да большинство и сейчас знает, про победоносные сражения. А подробности, тем более про 2-ю ударную армию, мы почти не слыхали. Ну да, где-то когда-то попала в окружение, генерал Власов — предатель. И не более того. А тут, когда сам походишь, посмотришь всего, да послушаешь Орлова, который с десяти лет в эти леса ходит и все знает, — то тут уже совсем другие представления о войне. О том, что не только мы побеждали, а что и нас тогда тоже колошматили.

Это был первый выезд, а потом уже мы с женой ездили на вахты. С женой, наверное, раза по два в году ездили. А я и тогда, и до сих пор, раз по пять, по шесть выезжаю в год в разные экспедиции — в Новгород, в Карелию, подо Ржев.

Вот так вот я и пришел к этому. Но мне это действительно было интересно. Это что-то новое в жизни: когда живешь, дети вроде выросли, и ты уже дальше не понимаешь, к чему ты живешь, к чему идти, к чему стремиться. Поиск стал некой точкой опоры. И до сих пор это не изменилось, до сих пор меня это влечет. Любопытством это не назовешь. Вот зовут меня друзья — поехали на рыбалку в Мурманскую область, еще куда-то. Я хоть и не рыбак, но мог бы съездить. Но сижу и думаю: ага, поеду на рыбалку, а если бы вместо этого поехал бы в Новгород, то, может, одного-двоих наших солдат и нашел бы. И сразу вся рыбалка отпадает. Ну, это к примеру. Или куда-то еще отдыхать, пива с друзьями на даче попить, на два-три дня. Вместо этого пива я лучше поеду в Новгород и найду солдат. Как-то мне вот так интересней. Это не любопытство, это направление интересов совсем другое. Любопытство тут, может быть, проявляется только в том, что, конечно, интересно, что там было. Где-то что-то почитаешь, какие бои были. Все равно ведь эти знания в голове оседают.

У меня за двенадцать лет было, может быть, два или три порожних выезда, когда я никого не находил. Обычно я выезжаю — и кого-то нахожу. Причем это проявляется так, что даже не ожидаешь иногда. Выезжали с друзьями в Мясной Бор и на два дня, бывало. Вроде бы времени мало: из Рыбинска до Новгорода домчаться за ночь. Утром заехали в лес — пока палатки поставили, разбежались до темноты, по лесу походили-побегали, переночевали, утром уже до обеда опять где-то поковырялись, а после обеда уже надо ехать домой. То есть и вот такие выезды были. Но и за это время я как-то успевал находить. Почему это происходит? Я не знаю, это не объяснить. Может, везет, не знаю. Длинный говорит, это чуйка должна быть такая. Сереге я верю — если говорит, что чуйка, значит, она есть...

Первоначально, когда я ездил в Мясной Бор, я, естественно, держался за кем-то, за друзьями, потому что я местности не знал. Но где-то года за два-три я ее всю изучил и могу ходить один, без навигатора даже, только если точку какую забить, чтобы потом долго не искать ее. В Мясном Бору я сейчас уже ориентируюсь основательно. Может быть, где-то какие-то просеки и дороги я не все знаю. Если не был, то могу и не знать. Но, по крайней мере, все основные направления мне знакомы. Из любой точки я могу выйти, куда мне надо. По крайней мере, не заблужусь. Когда жена со мной выезжает — с ней ходим. Или с кем-то из друзей, вдвоем, втроем, вчетвером. Бывает, что и один ходишь. Бывает так, что из лагеря мы вышли впятером, пришли на какую-то точку и начинаем ее исследовать. Начинаешь круги мотать уже один, потом возвращаешься. По-разному.

Отработанных мест, наверное, не бывает. Мы с Орловым ходили там, где он уже работал, — опять же находили. По тем местам, где другие отряды работали, — и тоже находили. Если с верховым металлоискателем идти: ты куст обошел с левой стороны, а я я — с правой. Все. Ты катушкой махнул, и у тебя не вякнуло, а у меня с другой стороны зазвенел сигнал. Все, пожалуйста — там солдат. 10 человек прошли слева от куста, а ты справа. Но в Мясном Бору уже сейчас верхового найти — это не скажу, что высший пилотаж, но уже довольно сложно. Мясной Бор отработан процентов на девяносто, если не больше. И по ямам, и по воронкам тоже очень много отработано. Но еще попадаются, конечно. Про какие-то глухие места я не говорю. В какой-то далекой и глубокой тайге я не был. А вот основные места, Долина смерти особенно, где самые-самые интенсивные бои шли: Мостки, Мясной Бор, Замошье — вот эти места, конечно, очень хорошо проверены все.

Но все равно мы едем туда, потому что убитые попадаются. Причем попадаются даже в таких местах, где никто не предполагает. Вот, допустим, два года назад поехали мы на госпиталь 2-й ударной — то место, где госпитали стояли. Вроде бы откуда там взяться верховым? Это госпиталь. Умер раненый — его в яме закопали. Тем не менее мы нашли там верховых. По-моему, семь человек. Причем история такая... А, про это в моем рассказе есть, который называется «Делянка». Мы выехали туда, и Серега Длинный говорит: «Вон там вон яма, у меня там двое было найдено. Там еще яма, там у меня девять человек было». А верховым тут откуда взяться, на госпитале? Мол, пойдем дальше. Тут ловить не фиг. «Не пойду, — говорю, — Серега. Я здесь похожу, железок покопаю». Раз железка, два железка. Щупом стучу, бац — кость. Вроде Серега сказал, что верховых нет. Ну, думаю, может, какая-нибудь ампутация. Стал дальше пробивать — еще кости. И потом, и в этот день, и на следующий день, мы там щупами колотили- колотили, костей набрали, но они там все были перемешаны, как фишки домино. Там после войны лес заготавливали и тракторами все перемесили. Но вывод такой, что раненые, видимо, там умерли, и их положили на носилках, чтобы отнести и похоронить (рядом яма была, недалеко от этого места), и не успели.. Немцы шибанули, и наши побежали. Ну и чего, немцы, что ли, их хоронить будут? Если кто не умер — дострелили и пошли дальше. Потом все заросло, лес вырос — надо пилить.

Я выезжаю, помимо Мясного Бора, и в Карелию, по одному, по два раза в году, под Кестеньгу. Кестеньгская операция — это север Карелии. По сравнению с Мясным Бором потери там, может, и были меньше, но, так как места эти сейчас менее доступны для поисковиков из Центральной России, народу там меньше проходит. И места труднодоступные сами по себе. Если в Мясной Бор приехал, машину поставил где-то у платформы, или у бабушки в деревне загнал ее во двор, и пешком спокойно пройдешь со своим рюкзачком, то в Карелии до разных точек боев добираться очень сложно. Там зачастую только гэтээска проедет. Или на лодке через озеро. С друзьями еще подо Ржев ездил в прошлом году, В этом году надеюсь, что поеду. От Ржева там километров десять, что ли: не помню названия, там урочища в основном сейчас. Деревни все войной сметены. Зрелище очень неприглядное. После войны еще пахалось все это, все эти поля. Тогда, может быть, все выглядело и нормально. Сейчас все это чепыжами всякими зарастает: деревья, кусты. Бывает, что и с металлоискателем там не пролезешь. Что именно по донесениям там было, я не помню. Приехал туда с друзьями — московский отряд «Центр» и ульяновский отряд «Крутояр». Я с ними походил, посмотрел — у них другой метод поиска. Они идут по полям с рамкой, глубинником, и копают любой сигнал. Загудело — остановились, зашурфились, посмотрели, что там. Там может быть и трак от танка, и осколок с ведро размером, может быть каска, может быть винтовка на глубине...

Или просто определили траншею, нашли сигналы, пометили эти места. И просто тупо берут ее и копают полностью. 22 человека во Ржеве в прошлом году так подняли, почти всех из запаханной траншеи. А так как я — не скажу, что ленивый, могу копать, могу работать, но буквально меня хватит на день, на два, потому у меня спина сразу скажет: «Саша, посмотри в паспорт и выкинь лопату». Спина болит. Я посмотрел: ну, думаю, ладно, надо болото искать. И мне ребята говорят: «Да вон, в километре болото». По донесениям, немцы туда загнали около двухсот человек наших, в это болото, после неудачной атаки. И минометами там всех положили. Ну что, пошел в болото, погоняло-то свое надо оправдывать — Болотный Шрек все же. Там, в болоте, и нашел солдата одного. Но поиск, конечно, такой, суровый в этом болоте. Там тростники метра два с половиной высотой, все черемушником проросло, переплетено кустами всякими. Плюс бобры там наворотили не пойми чего. Чтобы влезть туда, как змея надо проползать, пролезать в эти кусты. Так у меня собака запуталась в этих чепыжах, в этих дрищах. Скулит бедная: кое-как там дошел до нее, освободил. На самом деле повисла на этих кустах. Пришел, смотрю — с прибором тут делать нечего. Я его на березу повесил, маленький верховой щуп взял и пошел со щупом. Причем метод поиска там был такой: задницей пятишься, уминаешь вот это все — кусты, тростники, и перед собой щупом колотишь. Иначе там никак. По-другому невозможно.

Болотным Шреком назвать — это из отряда кто-то придумал. Я не знаю, почему-то с первых выездов начало везти именно в Замошском болоте. Ну, первого я нашел на Северной дороге, когда в первый раз ездил. А потом уже на болото переквалифицировался. С Орловым пошли как-то: он тогда нашел двоих солдат щупом. Проверяет мох, говорит: «Здесь шинель». Я беру щуп, чувствую, как под ним что-то пружинит: «Ага, да, здесь шинель, наверное». Тогда я, наверное, и начал больше упираться в поиск именно верховым щупом, чтобы понимать его. Потому что прибор — он обманчив. Прибор, он только на металл реагирует. А щупом можно найти все. Главное — научиться его понимать. В тот раз, когда с Орловым пошли, меня впечатлило, как щупом он определяет, что там, подо мхом. Тоже захотелось так же. И, по-моему, в другой раз тоже мы с ним пошли, опять же в болото, уже там солдата нашел. Мне это тоже как-то запало в голову... И в следующую вахту я нашел солдата с медальоном, тоже в болоте. Место, оно всегда тянет, если ты там уже нашел. Хочется прийти туда: вдруг чего-то не доглядел, не досмотрел, мимо прошел. Вот я и стал в это болото бегать. А наши черти придумали — Болотный Шрек. Ну и ладно. Шрек так Шрек, хрен с вами.

А в болоте том интересно получилось. Мы стояли в 2011 году, по-моему, Теремец Курляндский — такое урочище. Наверное, уже дней десять вахты прошло, у нас найдено было то ли семь, то ли восемь человек. Причем нас было человек пятьдесят, три отряда стояли вместе одним лагерем. На три отряда это результат так себе: ну да, он есть, конечно, пусть даже и семь солдат найдено, все равно результат, да хоть даже и один будет найден, но как-то уже скучновато — ходишь-ходишь-ходишь-ходишь-ходишь. Вот этот порожняк, он как-то угнетает. Я к Орлу подхожу, говорю: «Саня, давай я на болото пойду, чего тут осталось — три дня, задолбался на этот порожняк бегать». — «Ну давай», — говорит. Еще ребят из Барнаула и Сыктывкара с собой прихватил, туда впятером пошли, на это болото. Там, наверное, километров пять идти. И вот мы стали лазать по этому болоту, нашли бойцов, по-моему, двоих или троих. Я Орлову эсэмэску пишу: «Три бойца, штамп медсанбата, рация», — в общем, перечислил наши находки. А вечером сидим у костра, я и говорю: «Помяните мое слово, завтра здесь вся толпа будет». Какое там завтра: уже вечером треск сучьев через лес — Орел с командой ломится. Давай, говорит, показывай, где чего нашли.

На следующий день отвели их на место: точки-то уже забиты были. Стали там более интенсивно прочесывать и, по-моему, за день 27 человек сразу нашли. Потом это место мы назвали Политруки. Там небольшая — не поляна даже, территория, метров, может быть, сто на сто пятьдесят площадью. И там больше сотни наших подняли. И в этот год, и в следующий. В основном там был младший командный состав, младшие политруки, младшие командиры — такие звания. Видимо, когда колонна из окружения выходила, немцы ее там и расколошматили. У кого-то из них медальоны были, у кого-то подписные вещи: потом пробивали по базе данных, искали. Фамилия указана, допустим, и подразделение указано — потом смотрим, ага, это подразделение было в Мясном Бору в такое-то и такое-то время. По знакам различия определяли, потому что петлички сохранялись; командирские ремни — они широкие, с двумя штырьками. Или с прорезной звездой. Понятно, что рядовой солдат не мог этого носить. Какие-то знаки нагрудные. Вот у меня — нашел-то его Орлов, но хранился он у меня — значок парашютиста там был; я потом передал его в музей в Новгород, в Зал воинской славы. Определяли их даже по сапогам: рядовой боец вряд ли сапоги носил, там в основном ботинки были, это 42-й год. Много там было медицинского персонала. Потому что вот эти медицинские инструменты, скляночки, баночки, пузырьки. И как-то это название прижилось: Политруки и Политруки. Сейчас назови это место, и многие покажут, где это находится. А уж наши-то из отряда — тем более. А после этого погоняло Болотный Шрек окончательно закрепилось. Теперь даже не только в Новгороде, и в других местах знают.

Орлов мне однажды сказал, что статистика такая: на сто найденных солдат — где-то семь-восемь медальонов. Из них пять- шесть прочитаются. Я не знаю, сколько я нашел человек, — я их сначала считал, найденных, а потом как-то все сбилось, я это бросил. На сегодняшний день, всех не вспомню, но где-то 15 человек у меня найдено именных. Самым первым был в 2009 году найден Фролов Егор Филиппович из Новосибирска. А потом я как-то это дело не очень отслеживал. Так-то и в прошлом, и в позапрошлом году у меня были найденные солдаты с медальонами, но медальон просто отдается на экспертизу, и я не отслеживал потом. Прочитают — значит, прочитают, значит, мне сообщат. Обычно Светлана Михайловна Орлова сообщает. А первых-то я помню: Фролов, Лагерев, Суворов, Гнедой. Кто у меня еще там был... А, ну вот жена у меня нашла медсестру, Быстрову. Останки собрали в мешок, подписал на мешке, что это медальон номер один, например. Он тоже отдельно в пакетике лежит. Иногда — да не то что иногда, очень часто — разворачивали медальон прямо в лагере и читали в лагере. Сейчас, со временем, все хуже и хуже сохранность, сейчас все больше медальонов отдаем на экспертизу. У нас в отряде Сергей Солодянкин — эксперт-криминалист из Сыктывкара. Полковник полиции. В основном ему отдаем, он читает и потом сообщает, что это такой-то. Дальше уже идет поиск родственников. Это уже занимаются другие люди, делаются запросы всякие, по базам данных ищется. Если родственники находятся, то по их желанию своего солдата они могут похоронить на родине. Или говорят — ну ладно, хороните в Мясном Бору. Бывают такие ублюдки, которые говорят: «А мне это вообще не интересно. Нашли и нашли. Закопайте где-нибудь». И такие бывают. Сам я родственников особо не искал. Не то что я не умею это делать, я занимался этим временами, немножко участвовал, что-то узнавал. Встречался. С родственниками Суворова точно встречался.

Родственники очень часто спрашивают, как они погибли. Такое ощущение, что они представляют, будто бы мы были свидетелями этого. Они спрашивают про него, вплоть до того, что хотят знать, как он выглядел. Ну как я могу сказать, как он выглядел. Нет, ощущение, что ты свидетель, — оно есть такое. Когда находишь бойца, начинаешь как-то анализировать, смотреть общую обстановку: ага, вон там было минное поле, если рядом находишь пустые шпринги, — мины немецкие были прыгающие, — вероятней всего, человек погиб от этой мины. Если там множество воронок — значит, при артобстреле. Или при минометном обстреле. Да, начинаешь реконструировать обстановку, обстоятельства, при которых он погиб. А дальше уже начинаешь додумывать, насколько фантазии хватает. Бывает, что скелет весь скрюченный- скрюченный: человек, видимо, умирал от какой-то мучительной боли, медленной тяжелой смертью. А бывает, что находишь останки, а они все разбросаны по какой-то большой площади: то есть прямое попадание мины — и все, разорвало, мгновенная смерть. В Карелии на Ганкаш-вааре мы тоже примерно реконструировали эти события. Эту гору, Ганкаш-ваару, под Кестеньгой, наши три года не могли взять — штурмовали, штурмовали. Бились за нее, пока немцы сами не ушли в 44-м году. Мы туда в этом году выезжали и уже начали анализировать, где еще теоретически могут быть бойцы. Потому что до этого мы туда ездили и тех, которые атаковали гору до колючей проволоки, мы там вычистили, может быть, процентов на девяносто, подсобрали. Может быть, конечно, есть еще кто-то, надо еще искать. А тех, которые перескочили колючку и в сам гарнизон ворвались, немцы там перебили и в ямы покидали, закопали. Мы до колючки всех собрали, после колючки — ямы все подняли. Решили искать в самой колючке. Пошли искать именно туда. С верховым прибором это вообще жопа полная. Он не умолкает, там с ним истерики, потому что там этого железа, этой колючей проволоки ужас сколько. Тем не менее мы в колючей проволоке троих нашли. Такой вот анализ, реконструкцию проводим — как, чего.

У меня уже много раз спрашивали: зачем тебе это надо? Я обычно отвечаю: а я откуда знаю? Вот надо, и все. Есть какая- то внутренняя потребность, наверное, к этому. К поиску. И сам процесс привлекает очень, но еще помимо процесса все-таки... Как сказать... Наверное, это все-таки ненормально, если у нас в лесах останки будут лежать, непохороненные люди. Не по- человечески. У меня до сих пор, если нахожу бойца, сердце колотится — не могу я равнодушно на это смотреть. На земле порядок должен какой-то быть, правильно? А равнодушие других не только не останавливает, а наоборот, еще больше стимулирует. Раз кому-то наплевать — значит, я буду делать. А руки опускаются скорее не от того, что кому-то безразлично, а оттого, что сейчас с поиском происходит. Непонятно что. Очень много показухи. Очень много к поиску приклеено мероприятий показательных, показушных скорее. До идиотизма доходит: конкурс на лучшего поисковика! Я как-то наткнулся на такое. Как можно определить лучшего поисковика? Я вот этого не понимаю. По каким критериям эта оценка могла бы производиться? Я в одном своем рассказе это упомянул. Конкурс на лучшего поисковика — это что, кубометры вывернутого грунта, допустим? Или взвешивать кости будут? Или еще как-нибудь? Конкурс и поисковая работа — это вообще понятия для меня несовместимые. Или еще был конкурс в интернете: селфи с ветераном. Меня аж перевернуло от такого. Вы бы еще селфи с роженицей в роддоме сделали! Или вон на Донбасс поезжайте, сделайте селфи с ополченцем, который с оторванной ногой лежит. Придурки. И очень много вот такого вот. Просто бездумного. Абсолютно бездумного.

В чистом виде поиска сейчас, наверное, нет. Хотя есть у таких отморозков, как я, Орлов, Длинный, Мачинский. И мы стараемся отстраняться от всей лишней мишуры. Не всегда получается, но пытаемся. От всех этих многочисленных «фронтов» на сотни человек. Задумка была хорошая, но ее в конце концов опошлили. Кто на эти «фронты» собирается? Я был на двух «фронтах». В «Северо-Западном фронте» поучаствовал. Да, там все хорошо, красиво, интересно. Биотуалеты, все по расписанию, все упорядочено. Но, по сути, поисковиков, которые именно искали, находили, работали, из 500 человек — там тридцать максимум. А остальное — молодых привлекают, и они там в волейбол играют, какие-то лекции слушают. Ну извините, ребята, этим можно заниматься и где-то дома. Если вы приехали в лес, в поиск, — значит, идите и ищите! Если вы называете себя поисковиками! А то ведь еще многие приезжают так: а вы нам найдите, а мы яму поднимем... Все это хорошо, но не так массово это должно происходить. Сейчас какая-то такая тенденция идет — уже давно — как можно больше привлекать молодежь: патриотическое воспитание, все вот это вот. Что родину любить надо и так далее, и тому подобное. И начинают чуть ли не силком затаскивать в поисковые отряды. Или формируют отряд из отличников учебы, из спортсменов, занявших первые места на какой-нибудь олимпиаде. Или в шахматы где-то кто-то конкурс выиграл: все, значит, ты и поедешь в поиск, ты будешь поисковиком. А хочет этого человек или нет, его как-то особо не спрашивают. Приезжают люди абсолютно неподготовленные в лес. Я уже насмотрелся на этих юных пионеров в поиске, которые костер развести не могут: мучаются, мучаются, мучаются бедолаги. Обед сварить — они этого не могут, не умеют. Их никто не учил этому. Палатку правильно поставить — они, бедолаги, борются с ней полтора-два часа. Таких вот приезжают много, я не говорю, что все, но очень много, А которые постарше, на гитаре до трех, до четырех часов ночи: ла-ла-ла-ла-ла — понеслась. Не знаю, кто как, а я в лесу люблю тишину. Мне вот эти все гитарные посиделки, все эти песняры... как-то они не на месте. Не в этом месте они должны песни петь. Может, по молодости я бы это и любил, но сейчас мне пятьдесят семь лет. Когда целый день я, как лось наскипидаренный, гонялся по тайге, по этим лесам, по чепыжам, я прихожу — у меня уже все, руки отваливаются, ноги отваливаются, сам я качаюсь. Мне хочется просто отдохнуть. Я весь день провел в лесу, я искал. А кто спал до обеда, потом похмелялся, и потом до четырех часов ночи на гитаре им приспичило играть. Мне это противно, Я спокойно отношусь, если какой-то небольшой уютный отряд, небольшая уютная копания, песни под гитару попели, посидели, может быть, коньячку выпили — я к этому спокойно отношусь. Но когда каждый день, чрезмерно, мне это не нравится.

Не люблю я какую-то заорганизованность поиска, как сейчас вот это принято. Когда начинал я с Орловым ездить, мы самоорганизовывались, собрались, приехали: хочешь — спи до обеда, не хочешь — не спи, иди в лес ищи, хочешь — в лагере сиди, хочешь — книжки читай. Никто тебя ни к чему не принуждает. Но если ты понимаешь, зачем ты сюда приехал, то ты до обеда спать не будешь: ты приехал искать, значит, надо искать. Никакого расписания. Скажем так — анархия у нас немножко. На мой взгляд, это хорошо. Она не для каждого подходит. Юных пионеров, может быть, и надо как-то организовывать. А нас-то не надо, кому за сорок, за пятьдесят — чего нас-то организовывать. Все уже люди самодостаточные, сформировавшиеся. Все понимают: что, чего и зачем. Кто приехал в лес, зачем приехал в лес. Как- то мы сами организовываемся. Мы не ходим с флагами, стихи не читаем на вахтах, салютов в небо не пускаем. Просто приезжаем, ищем, и все. Я не говорю, что тишина — это что-то такое похоронное. Похоронного у нас в отряде очень мало, скажем так. Мы и пошутим друг на другом, и посмеемся, и поподкалываем как угодно. Чего только там не происходит. Даже во время подъема останков — и то с траурными лицами никто в раскопе не сидит. Там всякие шутки-прибаутки, на грани цинизма даже иногда. Какой-то предел есть, конечно, за который уже никто не переступает в этом цинизме. Человек, который в первый раз, допустим, попадает, — сначала его коробят слова «убитые», «жмуры». А мы как-то к этому привыкли. Кости можем мослами называть. Но тем не менее отношение к бойцам, солдатам разумное, человеческое, даже в какой-то мере трепетное. Понимаем, что это не просто останки, не просто кости, это люди. В конце концов мы такими же будем. Каждый человек прожил какую-то свою жизнь, короткую ли, длинную ли. И, так как мы люди, мы друг с другом и общаемся по-разному, и ругаемся, соответственно, и к ним относимся как к людям. Тоже можем и поподкалывать, какие-то истории попридумывать про них. Был случай — я нашел как-то мужика, у него кошелек в кармане, в нем 3 рубля 52 копейки — помню как сейчас. И все мелочь: по одной, по две, по три копейки. Он у меня и зазвенел как раз под прибором. Стал я его там раскапывать, а у него с собой три кружки, две бритвы, еще чего-то. Я раскапываю и бормочу про себя: «Ах ты сука, мародер, своих же, гад, грабил. Вот и не пригодилось. Не донес, под тяжестью рухнул». Такого плана разговор примерно.

[...]

Чем занимается похоронная команда? Собирает останки и хоронит. Тем же самым мы и занимаемся. Только не по призыву, добровольно. Вот и все. Может быть, тут не столько сакральная составляющая, сколько опыт играет роль. Я как-то во всю эту мистику, в голоса из-под земли, всякие привидения, которые маршируют там ротами в тумане, я в это не верю, я свидетелем не был ни одного раза. И очень скептически воспринимаю рассказы других на эту тему. У кого-то какие-то гмохи за палаткой шебуршат-пищат. Вылезает человек вот с такими глазами: «У меня там гмохи за палаткой». Какие, на хрен, гмохи! Суслики какие-нибудь бегают, пакеты потрошат. Вот тебе и все гмохи. Я не буду отрицать какую-то сакральную составляющую, но и утверждать, что она есть, — тоже. Возьмем того же Орла: у него опыт огромнейший. И он всю жизнь ищет-находит, ищет-находит. У него любое движение, любой факт все равно в голове откладывается.

Где-то там, в подсознании. Какие-то факторы, обстоятельства, при которых ты нашел этого солдата или нашел воронку с убитыми. Все равно это где-то как-то оседает в голове, копится, копится и копится. И постепенно накапливается до такой степени, что это подсознание тебе уже выдает в твое сознание результат: так, стоп, вот здесь где-то в этом месте что-то должно быть.. Или тут убитые, или тут еще что-то. Подсознание тебе подсказывает. Я более склонен к такому варианту, а не к сакральному.

Хотя разные всякие бывают случайности. Я даже могу сказать, что именно в Мясном Бору или где-то в других местах боев эти случайности довольно-таки сконцентрированы. Но это, может быть, происходит из-за того, что у нас народу там много ходит. Как я, допустим, солдатика нашел одного. Вообще непонятно где, в глухом болоте. Я просто присел перекурить на пенек. А когда постоянно со щупом работаешь, рука уже автоматически им тыкает, ты не можешь успокоиться. Сидишь, куришь, тычешь щупом. И попал я солдатику в зуб. Зубная коронка, точнее, не зуб. И от солдатика там уже очень мало чего осталось. Кости было щупом особенно не набить, настолько они все струхли. И вот попался единственный здоровый зуб. На солдате вообще ни железки не было, ни пряжек, ничего. Он как будто голый бегал по лесу, упал. Только зубная коронка. Такие вот чудеса бывали.

Серега Длинный — если я с ним вместе иду по лесу, я всегда смотрю, в какие провалы, ямы, ложбины он тычет крюком. Он с крюком работает, это отличный инструмент. Я тоже подсел, как наркоман, на этот крюк сейчас, мне очень интересно с ним работать. Я за Длинным все ходил, смотрел — как, чего. Я-то первоначально в каждую ямку тыкался и через два часа уже все руки вывернул, они как плети повисли. А Длинный — не в каждую. Он присматривался. У него, видимо, уже в подсознании сидят сами очертания ямы, провалы, какие они должны быть: продолговатые, круглые. Он говорит — это чуйка, но я не знаю, наверное, больше все-таки опыт. Причем громадный такой опыт. Длинный с 95-го года, можно сказать, из лесов не вылезает.

Серега как ищет? Он ходит один. В лес ушел, и все. Он там свои мысли в голове вращает, ноги у него сначала туда идут, потом туда, потом может покрутиться на месте, тут посмотреть. Уйдет куда-нибудь еще. Когда ходишь по боевому лесу, все равно смотришь, как он выглядит, обстановку. Если ровный лес, гладкий, нигде ничего нет, ни ямок, ни ложбинок, ни останков траншей, ни блиндажей, ни воронок, — все, ты расслабляешься, ты идешь, прибор иногда пискнет — найдешь какую-нибудь гайку потерянную. А когда начинается боевой лес, весь изрытый, позиции, то тут уже напрягаешься, уже концентрируешь внимание на сигналах, даже на своих движениях. Сначала смотришь, оглядываешься, ищешь, где что могло происходить. Там вон блиндажи, здесь — ходы сообщения, здесь — стрелковые ячейки. И начинаешь проверять уже. И постепенно из этого складывается какая-то картина боя или обороны. И анализируешь, где могут быть убитые. Они могут быть где-то в стрелковых ячейках, могут в ямах быть зарыты. Если наши позиции немцы заняли, то, естественно, они трупы не оставят вонять, в яму, в воронку покидают, завалят. И эти ямы со временем ведь проваливаются — ложбины получаются. Там и ищешь. Если немцы просто где-то наших расколошматили и дальше пошли, значит, все убитые остались здесь же, в траншеях, в ячейках, наверху где-то. Все это откладывается в подсознании, а подсознание потом тебе выдает нужное направление поиска. Зрительный еще анализ происходит: ищем-то все- таки глазами.

[...] Вот я утром просыпаюсь в палатке и понимаю, что я найду солдата. Я это сам для себя не говорю, как факт, что ага, сегодня я найду. Я об этом даже не думаю. Я это знаю. И оно, это знание, где-то там у меня сидит в голове. Оно такое же примерно, как знание, что солнышко встает на востоке, садится на западе, сегодня — день. Ты просыпаешься и понимаешь, что сегодня день, что там солнце встало, а там сядет, ты об этом не думаешь постоянно: для тебя это неоспоримый факт. И то, что я сегодня найду бойца, для меня это неоспоримый факт, про который я потом уже понимаю, что этот факт был. Я, когда начинаю вспоминать какие-то обстоятельства утренние, начинаю понимать то, что утром я уже знал, что найду сегодня солдата. Я надеюсь, я понятно объясняю. Вот такие вот моменты бывают.

И я ездил, ездил, ездил, впечатления же все копятся, копятся, копятся. А если начинал в интернете лазить, то там про поиск еще десять лет назад было очень и очень мало. Только Алексей Ивакин про поиск писал на тот момент. Это кировский поисковик, сейчас уже и писатель, он не только про поиск пишет. У него вообще такие интересные темы. Он и про Донбасс писал — кстати, он сейчас, по-моему, в Луганске где-то, в ополчении, в артиллерии. Я читал тогда его рассказы, мне интересно было, понимал: «Да, это мое. Это мне очень близко». И как-то прорвалось так, что я написал свой первый рассказ — «Костер». Скажем так, про мое утреннее пробуждение. Оно действительно вот такое и было, как я там описываю. Утром когда встаешь, из палатки видишь, вот эта тишина, этот лагерь, собака. Сядешь у костра — мысли начинают вращаться постепенно. Так почему-то и написал. Дал друзьям прочитать — понравилось: давай, говорят, пиши еще. Ну ладно, думаю, попробую. И они, темы-то вот этих рассказов, я не могу сказать, что я их просто из пальца высасывал. Ты живешь своей жизнью, в лес ездишь, работаешь, еще чем-то занимаешься, дома где-то у себя в огороде ковыряешься, дрова пилишь. Не думаешь об этом. Потом бац! — тема сама в голове возникла. Она там где-то, видимо, формировалась и наконец возникла.

Второй рассказ, по-моему, у меня был «Солдат». И потом я уже начал думать, что надо же не просто писать, а рассказывать. И замысел был в том, чтобы написать серию рассказов таких обучающих, именно для молодых, для молодежи, чтобы они понимали, что, чего и как в поиске происходит. Но учить не так, как учат в школе или институте, где читают лекции или занятия проводят, для молодого человека лет пятнадцать или восемнадцать немножко оно в тягость. А когда в форме увлекательного рассказа, который его захватит, который он прочитает, а в его голове останется именно то, что в этом рассказе зафиксировано, — оно намного лучше. Тот же самый рассказ «Солдат», который у меня написан: там четко расписана эксгумация верхового бойца. Что у него может быть при его эксгумации, когда его поднимаешь. То есть какие-то там кратенькие исторические ссылки: что и как. Потом что еще было. Рассказ «Естественный отбор» — там идет сравнение двух человек. Один почувствовал себя героем, приехал в лес: типа, я тут героем стану. Второй же человек просто приехал, без всякой героизации своего поступка. И идет сравнение двоих: один что-то может, второй ничего не может. Ну, сравнения вот такие характеров — у одного, грубо говоря, руки из жопы растут, он ленточек на себя навешал красивых, костюмов понадевал и объявил: «Я поисковик». А другой человек приехал — он просто работает в лесу. В результате тот, который весь красивый, образцово-показательный и весь в ленточках, тот сбежал. А второй человек — это Ольга Шиманская. Этот рассказ именно на основании одной поездки в лес написан. Именно она без всякого пафоса работала, ходила в лес наравне со всеми, от работы не отлынивала. А второй персонаж тоже в это время присутствовал, а в конце концов — сбежал.

То есть сначала была обучающая цель у моих рассказов. В том же «Естественном отборе» я пытался показать, что не надо приезжать в лес неподготовленным. Надо сначала проанализировать себя, понять, что ты можешь и что ты не можешь. Ехать туда просто как на экскурсию, в увлекательное путешествие, приключение — нечего там делать таким людям. Нужно понимать, зачем ты туда едешь и с чем ты туда едешь. С какими своими знаниями и умениями. Потом, дальше, есть рассказ у меня... О, уже забыл, как называется! «Таня». Там, опять же, в форме рассказа дается подробное описание поиска в болоте, именно болотный поиск. Даются какие-то азы, пояснения, но, опять же, в форме рассказа. Я же не могу сказать, что это я для себя написал. Я написал именно для других, чтобы люди, которые прочитают, у них в голове отложилось. Именно в форме рассказа, а не в форме лекций или нравоучений: если где-то в болоте наткнется читатель на похожую ситуацию, у него рассказ всплывет в голове, и он будет знать уже, что делать дальше. Это если неопытный человек, поисковик, который второй или первый раз в лес приехал.

А потом от обучающей формы я отошел, больше меня занесло где-то в чернуху, где-то в мистику. Мистика какая у меня была — есть у меня про это рассказ «Перекур». Я без сигарет как-то ушел из лагеря. Уперся уже непонятно куда, надо перекурить, а хопа — сигарет-то нету. Ё-моё. На базу возвращаться — это километра где-то полтора шлепать. Ладно, думаю, мох покурю, если чего. И ячейку нашел с бойцом. И вот в этой вот самой кружке (показывает на стоящую рядом железную кружку с чаем), в ней кисет свернутый был. И в какую-то еще фигню типа плащевки закручен. И там кисет с табаком.

Думаю: «Братец! Откуда же ты знал, что я без сигарет-то приду в лес к тебе, а?» Вот такая вот мистика не мистика, не знаю — случайность? Такая вот штука получилась как-то. Я не знаю, как к этому относиться, конечно. И кружка хорошая. Солдатик подарил, скажем так. Вместе с табачком. Вот я из нее кофе теперь пью и вспоминаю его. Что он из нее пил, тоже думаю: ну, наверное, не кофе — чай, кипяток, может быть, спиртик гонял. Не знаю. Никакого особого смысла, конечно, в этом нет. И я думаю, что это нормально. У многих поисковиков есть копаные кружки, они ими пользуются. Есть и ложки, которыми они пользуются. Может быть, есть в этом какой-то показательный фактор. Чтобы показать: вот я какой! Я все-таки кое-что умею, я вот нашел. Я уже какой-то опыт имею, и у меня есть вот эта штука.

Мы называем себя «красными следопытами», хотя это разделение по цветам — мне как-то оно... не особо нравится. Вот мы как-то яму поднимали в Мостках, буквально возле железной дороги, метров двадцать, наверное, от железки. У меня вот есть панама с красной звездой, в которой я уже лет десять хожу по лесам, кто-то в пилотках: короче, все такие из себя «красные следопыты». С нашивками. Светлана Михайловна Орлова еще говорила: «О! Все такие красные следопыты!», помню. Правильные. И вот сели пообедать. Пооткрывали консервы. И такой момент: у всех «красных следопытов» — немецкие ложки-вилки. Все достают так, ни слова не говоря — и такой ржач был...

Я не понимаю вот этого: что такое «красный следопыт»? В идеале, как его можно обрисовать? Да и как его обрисовывают: ты пришел, нашел солдата, собрал останки, а все вещи, которые при нем были, ты оставил на бруствере и ушел. Типа, я «красный следопыт» — я не барахольщик, я не мародер, я не трофеюга, я не «черный». Я только «красный». Я забрал останки, забрал медальон. Но я такого идиота не видел, я такого не встречал ни разу. Каждый «красный следопыт» — он все равно... Вот опять привязалось это слово — «красный»! У нас нет «красных», нет «черных» — у нас есть люди с совестью или без совести. Если у тебя есть совесть, она тебе скажет, что делать: ты соберешь останки, соберешь и артефакты, которые были с солдатом. Передашь их в музей. Или родственникам, если их найдешь. А если ты «черный» — ты кости раскидаешь, все барахло сгребешь, а кости раскидаешь по окрестностям. Вот и все. Тут по цветам делить как-то странно. Мы ведь тоже и «красные», и «черные», и всякие. Я не скажу, что мы останки раскидываем, нет, но иногда, бывает, хочется и куда-то на немецкие позиции сходить, покопать интересных штучек, артефактов и так далее. Вот, допустим, такая вот гильза СС, там молнии есть. Кто-то прям скажет «Ах!» на это, а мне как-то по барабану. Мне интересно найти. В конце вахты мы иногда устраиваем день мародера. Мы идем конкретно не искать убитых, а парашничать: на помойки немецкие, финские. На наших, понятно, делать нечего — они нищие, все эти наши помойки. Идем конкретно что- то выкопать, чтобы душа порадовалась. Да, день мародера, все, пошли. Я этого нисколько не стесняюсь, потому что знаю: мне это интересно, это в кайф — какую-то фигню найти, которая вроде бы и ценности не представляет, но она какая-то интересная. Бутылочку какую-нибудь фигурную или еще что-то. Я все это не коллекционирую, интерес именно в том, чтобы эту вещь найти. Интересно именно то, что я где-то ходил-ходил, ноги до задницы стоптал, наткнулся на эту помойку, начинаю ее ковырять: «О! Вон тут чего! А тут вон чего!»

Что-то нашел, бросил в рюкзак, но знаю, что, когда приду в лагерь, у меня уже интерес к этой находке пропадет. Потому что уже все, она уже найдена, не особо интересно. Какие-то редкие случаи бывают такие, что я потом привезу ее из леса домой. Покажу друзьям, родственникам. А так я сейчас обычно все раздаю. Орлову тому же покажу: «Саня, надо?» — «Конечно, надо! Всю жизнь мечтал!» — «Ну и забирай». Это небольшой расслабон такой после напряженной работы на вахте. Но после этого я не говорю, что я «черный следопыт», «черный копатель». Кто-то идет конкретно в лес копать, чтобы продавать. Но что-то таких особо озолотившихся я не видел. Ну да, есть люди, которые занимаются только этим и живут только этим. Я знаю таких людей. Но эти же самые люди, бывает, сдают нам какие-то точки. В той же Карелии. Нашел он наши позиции, где наших разбили, постреляли. Он обобрал их: флягу взял, еще нашел что-то интересно, бритву какую-то, еще чего-то. А потом сообщил, что вот там-то и там-то — останки. Все. И даже не стесняется, говорит, что да, я их уже обобрал. Но кости наверху лежат, я их уже сложил, в ячейке что-то осталось. Мы выезжаем туда и забираем останки. Такие вот моменты.

К немецким останкам я никак не отношусь. С убитыми я не воюю, но в то же время... Немецкие останки я находил два раза в своей жизни. Один раз в Мясном Бору: ну, нашел я эти останки, тогда второй или третий раз приезжал, не помню. Ну и принес Орлу, говорю, Саня, так и так, вот кости, немецкие пуговицы были, еще жбонь немецкая какая-то, уже не помню. Чего с ними делать? Да, говорит, закопай где-нибудь. Ну чего, я пошел и закопал, сверху каску ржавую положил на этот бугор. Все. Сейчас «Фольксбунд» есть, туда немецкие останки сдают. А второй раз в прошлом году мы под Алакуртти ездили, это Заполярье. До границы там километров тридцать. Мы с поисковым батальоном вместе работали, ездили в погранзону. Ну нашел я там три ячейки, три немца в этих ячейках. Я сразу понял, что это немцы: ботинки у них горные, егерские, все железом обколоченные, потом копнул в двух местах — подсумки немецкие с патронами маузеровскими. Понятно все: гансы тут закопаны. Ну и чего-то брезгливость какая-то накатила: смотрю и понимаю — не хочу я копать их. В поисковом батальоне сказал замполиту: «Серега, будете немцев копать?» — «Да-да, будем, будем. Нам надо тренироваться в эксгумации». Ну, иди, тренируйся. Точку им сдал. Они жетон там нашли, половинку, пряжки стальные, гнилые. Но у меня никакого желания не было их копать. Наоборот — закопать бы их всех, заровнять все. Там, похоже, какой-то минометный расчет был, потому что рядом ящики минометные нашли мы. Этот минометный расчет накрыло: может быть, свои же их туда в эти ячейки покидали, жетон-то ломаный был, прикопали слегка да убежали.

Почему-то я сам для себя решил, что о поиске я больше не хочу писать. Наверное, то, что уже было накоплено: какой-то опыт, материалы, впечатления, — наверное, я все это уже высказал и рассказал. Это первое, а второе — сейчас о поиске не пишет, наверное, только ленивый поисковик.. Сейчас же много всяких литературных конкурсов проводится, конкурсы стихов, и все это о поиске. Знаю, что выпускаются даже сборники поисковых рассказов, и мои произведения, они, скажем так, уже как-то потерялись. Ну, потерялись и потерялись. Сколько я ни читал этих рассказов, там столько этого дутого пафоса, просто до тошноты! И слезинку пускают, и «солдатики вы наши родные», и Родина-мать там, и березка с речкой... Стерильность эта — она выводит из себя.

У меня есть такие рассказы, которые люди могут неоднозначно воспринять. Свои люди воспримут нормально, а кто-то посторонний может и задуматься, что там за придурки-то по лесу шарахаются? Допустим, рассказ «Женька». Это реальный персонаж, Женька в Севастополе живет, приезжала к нам несколько раз на вахту, ну и задружились с ней хорошо. Я описал в рассказе, как человеку приспичило взорвать детонаторы. Ну, просто взял и описал в рассказе, как это происходит. Меня потом Елена Моисеевна Цунаева раскритиковала за этот рассказ (я ей посылаю иногда свое творчество), мол, не надо рассказывать такие вещи молодым... А что не рассказывать-то? Они сами потом приедут и увидят. Я не знал еще ни одного пионера, который не захотел бы что-то в костер положить. Так пусть лучше положит грамотно, чем просто так кинет, и потом гильза в лоб прилетит.

В рассказах я просто хотел донести до людей, что вот мы какие — мы точно такие же, как и вы. У каждого свои тараканы в голове бегают, не надо нас идеализировать, что мы прямо такие все — ах, чуть ли не святые, с тремя нимбами у каждого на голове. Я показывал именно это, сначала сам процесс поиска, что-то обучающее, а потом просто рассказывал, как мы живем в лесу: что мы там делаем, как у нас быт обустроен, какие-то мысли поисковиков пытался донести, ну, свои мысли. Во всех этих произведениях — мое отношение к поиску, мое видение этого поиска, то, как я на него смотрю, какими глазами. Я не смотрю на него глазами восторженного щенка — смотрю как на реальные вещи. Кому-то это нравится, кому-то нет.

Те же самые выпивоны в лесу — да, это происходит, и об этом все знают. Молчат, да. А когда вы в лес приезжаете, везете отряд пионеров и тут же бухаете, а они на вас смотрят — ну и чего? Это разве нормально? Молчите дальше. На одном из «фронтов» было — днем все такие правильные там, в медалях ходят, все «красные». Как только темнеет — только бутылки в кусты и летают из палаток. Это есть, и от этого никуда не денешься. И бухали в лесу, и будут бухать дальше. Вопрос только в количестве, наверное. Ну, бухнул ты — успокойся, а то ведь бывает так, что до зеленых чертей напьются, а потом бегают с криками по лесу, со штыком за кем-то там гоняются, за каким-нибудь фельдфебелем померещившимся. Или где-нибудь весной на вахте по пьяни уснул на земле, почки отморозил себе...

Есть и критика в этих рассказах, критика именно нынешнего положения дел в поисковом движении. Направление-то вроде было правильным, но как в 2014 году это ПДР у нас организовалось — возглавила эта организация всех поисковиков наших.., Ну, не всех, конечно, кто-то не вошел, но большая масса вошла в это движение. Надеялись-то все на реальную помощь какую-то, а в результате реальной помощи очень мало, а больше какой-то показухи. То выставки, то конкурсы, то семинары, конференции, и так далее, и тому подобное. Я не знаю, может быть, это тоже надо проводить, но без такого пафоса, как это происходит. Ведь огромные деньги тратятся на всякие там флажки, шарики, салюты в небо запустили — все, деньги ухнули. А вместо этих флажков и шариков можно было реально какой-то отряд взять и экипировать, палатки им купить, спальники. Это была бы более реальная поддержка, чем все эти марш-парады и фестивали, топотушки с плясками-бубнами.

Изначально я к идее ПДР нормально относился, сейчас уже нет. Ну, я общаюсь с руководителями ПДР, с той же Еленой Моисеевной Цунаевой, с командирами отрядов, которые прямо адепты ПДР. Но у меня взгляд такой сформировался, что мы и без ПДР прекрасно бы работали в лесу и находили бы нисколько не меньше. Очень много показухи, с теми же медалями по поводу и без повода, чуть ли не в каждом гараже медальки эти друг другу вешают. Мне вот, допустим, стыдно надеть на себя иконостас медалей и выйти где-то на построение — я бы, наверное, со стыда сгорел. Кто я такой, чтобы перед погибшими солдатами мишурой бренчать?

Года три назад мне Света Орлова прислала ссылку на литературный конкурс, говорит: Саня, не хочешь поучаствовать со своими рассказами? Ну давай, говорю, поучаствую. Отправил ей рассказы «Таня» и «Солдат». Ну, естественно, меня отсеяли, потом на почту приходит письмо от организаторов конкурса. Предлагают мне купить за триста рублей медаль участника литературного конкурса! Надо, думаю, зарплату-то потратить на медали и увешаться ими везде: и на спине, и на коленках. Сам символ награды — его настолько обесценили, опошлили вот этой показушной мишурой. То за литературный конкурс, то участнику чего-то там, нашел медальон — вот тебе медалька, два раза на вахту съездил — вот тебе еще значок отличительный. А молодые-то, они же в силу возраста падки на все эти вещи, любят отличиться — у меня медаль за это, у меня за то, я вот там был, а я вот там был. А задайся ты вопросом — а сколько ты солдат нашел там и там? Спросишь — так и промолчат, бывает. Зато как елки новогодние все обвешаны. Если в войну медаль — это кровь, смерть, слезы, горе... в любом случае это трагедия и медаль просто так тебе не дадут. Ты должен или убить кого-то, а то и не одного, или сам подставиться: руку, ногу оторвет осколком — вот тебе медаль. А здесь — постоял рядом с поиском, медаль получи.

В одном из рассказов я описал случай, когда на очередном «фронте» — это был у нас «Волховский фронт» — в прошлом году в Спасской Полисти мы стояли, и приезжали поисковики из городов воинской славы. И к товарищу моему, Сереге, подходит один такой, весь увешанный наградами, и спрашивает, как делать поисковый инструмент. Серега вообще офигел: у него медалей в три ряда, а он меня спрашивает, как делать поисковый инструмент. Мне на него смотреть страшно, мол, он, наверное, такой крутейший поисковик, что и рядом стоять-то стыдно с ним. Ну и, говорит, смотрю, а у него медали типа «красиво спел», «рядом постоял», «съездил туда-то» — такого плана все медали. Сейчас Минобороны же дает поисковикам медали за увековечение защитников Отечества. Там три степени, и потом сама медаль дается. Да, вот эту единственную награду я уважаю, потому что люди, которые ее получают, — они на самом деле заслуживают этого. А когда мишуру вешают на себя, лишь бы красиво выглядеть, — не приемлет у меня душа этого.

ПДР в конце концов, думаю, само себя истребит. Самоликвидируется. Или перейдет в более извращенную стадию: трансформируется в очередную Юнармию, где люди будут называть себя поисковиками, при этом за пять лет два раза в лес съездив, — может быть, и так будет. А в основном будет все больше показухи. Да у нас и так сейчас по всей стране, куда ни сунься — одна показуха. Вся страна образцово-показушная.

Перспективы поиска? Ну, в конце концов он заглохнет, лет десять-двадцать, может быть, еще просуществует, но в конце концов, как мы говорим, убитые ведь не грибы, по новой не растут. Кого-то найдут, а чьи-то останки в конце концов растворятся.

В том же болоте останки сейчас очень сложно выцепить. Сойдет на нет лет через двадцать, останутся какие-то энтузиасты, которые без этого жить не смогут. Наверное, так. Но сейчас, наоборот, идет шумиха, поисковиками-то модно быть. Бренд такой беспроигрышный — на патриотических чувствах-то надо играть. Меня от этого слова — патриотизм — в последнее время уже коробит, отовсюду оно лезет, чуть ли не из утюгов его кричат. Мое мнение такое, что патриотов надо выращивать не со всяких марш-парадов, знамен, салютов, не с этого надо начинать, наверное, а начинать с того, что ты мусор выброси в урну, а не на газон. А уж когда этот человек поймет, с чего начинается Родина, вот тогда иди с флагом маршируй.

Но останавливаться еще рано, потому что мы до сих пор находим бойцов. Вот когда мы их перестанем находить, вот тогда и надо будет остановиться. И родственники сейчас тоже еще находятся. Внуки и правнуки. Если в семье хранится память: альбомы с фотографиями, письма, похоронки. Вот прочитал внук похоронку: да, вот у меня такой геройский дед был, погиб за родину. И тут ему бац — телефонный звонок, мол, мы тут нашли твоего деда. Для того и делается, чтобы родственников найти, ну и похоронить по-человечески. Как-то это не по-людски, когда покойники по лесам валяются. Я не религиозный человек: не православный, не буддист, не мусульманин. По своему мировоззрению я, наверное, ближе к язычникам, потому что не приемлю этого поклонения, не приемлю фатализма.

Вот мы поднимали госпитальное кладбище на Керести. Поляна — и все. Урочище. Деревня раньше была, а потом война ее смела, в войну был госпиталь, умерших хоронили без знаков, приходишь — ровное поле. Орлов если бы не ткнул вертухой со своей чуйкой — там бы никто не понял, что это кладбище. Все, его нет — но там люди похоронены. Причем нашли несколько человек с медальонами, установили имена, 69 человек, по-моему, подняли. А так как архивы армии утрачены — где-то закопаны, может, сгорели, — то и данных об этом кладбище нет никаких, оно нигде не обозначено. Подняли солдат и похоронили их в Мясном Бору. Имена, которые мы установили, теперь будут занесены в списки погибших. Родственники могут приехать куда-то в конкретное место. Большинство родственников не знают, где служил дед или прадед. Или бывает, что воинское захоронение обозначено, но оно настолько труднодоступное, что туда никто не доберется. И обычно в таких местах, даже если есть воинские мемориалы — они часто заброшены, не ухожены. Есть энтузиасты-поисковики, которые знают эти места, они устанавливают там памятные обелиски, кресты поклонные, но, опять же, эти места доступны в большинстве случаев только поисковикам.

Поисковики и на Украине есть. Поиск — пожалуй, один из немногих моментов, которые сейчас объединяют нас. Я прекрасно с ними общаюсь, и переписываемся, и по телефону, бывает, созваниваемся. Они так же работают, теми же инструментами, по тем же принципам. Если мы на территории России находим солдата откуда-то из Киева или, там, из Житомира — мы передаем останки на Украину, чтобы их там захоронили. Это если родственники находятся. И точно так же они поступают: нашли, допустим, солдата из Калуги или Рыбинска — ищем родственников, причем совместно это делаем, сюда передаются останки. Поиск должен быть вне политики. Но я знаю случай, что на Украине родственники отказались хоронить своего деда или прадеда из боязни перед националистами. Не приняли останки.

Я считаю, что фиксация находок должна быть по координатам. При многолетней работе, обозначая координаты, мы можем по карте понять, что где-то массовое захоронение, где-то одиночное, здесь снова массовое — это нужно для понимания того, где еще искать. Где много убитых было найдено, мы продолжаем искать, то есть там больше вероятность находки. Ну и для историков, наверное, это будет интересно, когда они смогут боевые донесения сравнивать с реальными картами, где были бои. Потому что в боевых донесениях тоже много бреда написано.

Мы в Карелии работали в этом году, буквально полторы недели назад оттуда приехал — по боевым донесениям бой был такой, что мама не горюй, что чуть ли не горы трупов должны быть навалены, а когда мы выходим на эту точку, там даже ни одной воронки, ни одной траншеи, никакого боевняка не было, просто нормальная ровная тайга с камушками. Связано это, видимо, с тем, что как-то списывали потери. За потерю пятисот человек по головке никто не погладит, и их просто расписывают через день, через два в разных местах: здесь вот столько-то человек потеряли, здесь 50 убитых, там еще бой произошел — еще 70, и таким образом растягивают. Это не только мое мнение, но и других поисковиков. Потери-то ты не скроешь, но их надо было как-то приемлемо показать для высшего командования. Если у тебя в одном бою 500 человек переколошматили, значит, ты бездарный командир, не умеешь руководить боем, не умеешь руководить операцией — в войну за это могли просто под трибунал подвести. А если ты расписал несколько боев, да еще указал, что у противника уничтожено в пять раз больше, вот тогда еще ладно. Не надо думать, что в войну не было мухлевщиков, да сколько угодно их было. И за хищения под трибунал ходили, и штрафные роты... Даже у Шумилина, «Ванька-ротный» — там описаны такие случаи, у Даниила Гранина, у Никулина — может, помнишь такой момент, когда им на передовую жрачку не привозили по несколько дней, они хай подняли, а им ответили: зачем вас кормить, вас завтра все равно убьют, нам здесь в тылу оно нужнее.

2009 год, находим, по-моему, Орлов нашел — сначала думали, один человек, а оказалось двое. Тоже болото. Кости женские. И красивые косы, закрученные вокруг головы. Обувь маленького размера. Поднимаем останки, от медальона одни осколки, бумажка «ушла». Начинаем дальше искать — натыкаемся на еще одни останки, чуть ли не один на другом люди лежали. У второго уже большой размер обуви, и кости крупные, ну, явно мужчина. И находим выстроганную палку-трость, и при подъеме останков видим, что у солдата еще прижизненный перелом ноги. Вывод такой, что медсестра вела раненого, он опирался на эту палку. Ну, одной миной тут их и накрыло. Вот такие вещи можно понять из раскопа. При мне нашли солдата, у него вместо шины на ноге были проволокой прикручены досочки от снарядного ящика, видимо, не хватало медицинских принадлежностей. Если несколько человек нашли с запчастями от раций, мотками проволоки — понимаем, что тут были связисты. Как-то работали рядом с болотом и убитых находили такой как бы полосой вытянутой: сначала одного, потом второго. Потом, когда стали более тщательно место проверять, нашли много шпрингов сработанных. То есть тут уже явно понятно, что люди выходили из окружения, попали на минное поле — так они и полегли, такой полосой. Человек двадцать там было.

Есть такое знаменитое место — Офицерская поляна в Мясном Бору. Ее начали поднимать еще в конце 80-х, Орлов-то еще раньше начал туда ходить. По рассказам тех, кто там работал до того, как я туда попал, — где-то примерно около тысячи человек на небольшом пятачке. Сейчас там еще, бывает, находим, но какие-то отдельные разрозненные останки. Поляна интересна тем, что — не зря ее назвали Офицерской — там было очень много командного состава и много медиков. Явно прослеживается по нахождению останков, как выходила эта колонна — ее немцы заперли в этот мешок и всю уничтожили. То есть вот идет боевое охранение, в центре — медперсонал, сзади еще какой-то арьергард. Там до сих пор — вот как ни приедем на эту Офицерскую поляну, там какие-то находки интересные получаются. То знамя нашли, то печать нашли 848-го полка. Когда стали выяснять, то установили — знамя или печать гербовая могли быть только или у командира, или у начальника штаба. Установили два имени, но кто именно шел с этим знаменем и печатью — установить не смогли. Потом печати разных воинских подразделений, печать «для документов» — такие были находки там.

Была найдена ложка, на ней прямо зашифрованная надпись. На ложке место мало, и боец царапал сокращенно «моб. на ф. пр. раз. нап. Гер. на СССР», что-то такое, то есть мобилизован на фронт при разбойном нападении Германии на СССР, и даты призыва. И свое имя он тоже там как-то зашифровал такими сокращениями, когда я в интернет выложил фотографию этой ложки — через четыре часа результат получил. Людям до того интересно это все — они начали искать именно по дате призыва в привязке к Мясному Бору, ко 2-й ударной армии, и в конце концов выяснили, кто этот человек — это Шаварин Василий Матвеевич. Ложка была без останков, то есть останки там были ранее собраны. Нашли родственника, его внука — в Подмосковье живет, и передали ему эту ложку. У него хранится домашний архив с письмами, с фотографиями, он нам несколько фотографий предоставил и разрешил отсканировать кое-какие документы. Это вот опять же возвращаясь к теме патриотизма — кто- то просто безо всякой показухи это хранит, кому-то это дорого. А кто-то на аукционы выставляет на продажу. Письма продают, фотографии военные продают, медальоны солдатские продают, сами эти капсулы. Вкладыши я ни разу не видел в продаже. Для поисковика медальон, даже пустой, это такая святыня, символ своеобразный. Это то, что мы ищем вместе с солдатом. Мы ищем его имя. Я считаю, что это недопустимо — торговать медальонами. Пятьсот рублей, по-моему, стоит капсула. Может быть, продают какие-то неиспользованные медальоны со складов, но для меня это не меняет ничего. Ты лучше отдай куда-то в школы или в музеи.

Орел — это вообще уникальная личность. Я не знаю, как это объяснить. Я когда первый раз с ним встретился — ну, наверное, возникает какая-то определенная тяга одного человека к другому. Мы с ним поняли, что нас друг к другу тянет, хотя я первый раз приехал, а он уже такой матерый был! Мы с ним настроены на одну волну и друг друга иногда без слов понимаем. Рассказы его — это такой кладезь информации, даже не представляю, что в одной голове может столько всего поместиться. Он может и номера подразделений назвать, и в какое время, чуть ли не по часам, где какой бой происходил, кто какой ротой командовал, где были танкисты, где связисты, и все остальное прочее. Как происходила операция по прорыву из Мясного Бора — все может рассказать. Ему любой вопрос задавай — он на любой вопрос ответит. И у него настолько развита чуйка, интуиция, можно допустить и мистику какую-то — про него тут вообще говорят, что он под землей видит (смеется). Я очень многому у него учился, в том числе работе с щупом. Ну, допустим, Орел идет — настучал кость: «Так, здесь нога, здесь рука, здесь голова у нас, здесь...» — и начинает пробивать так, щелк-щелк-щелк, — «здесь что-то пластмассовое, может, медальон». То есть он прямо щупом пробивает и говорит тебе всю информацию, начинаешь поднимать — да, действительно так и есть. Я очень люблю с щупом работать. Иногда с прибором находишься, что-то наковыряешь, какого-то железья, потом скажешь: «Да ну на фиг», прибор в сторону, и пошел со щупом. И, бывает, находишь даже больше, чем с прибором. Но в Карелии сложно работать со щупом — там камней очень много. Где-то в Мурманской области, где на сопках, на голых скалах останки лежат — там он вообще не нужен. Сейчас- то, наверное, уже собрали, а по рассказам знаю, что останки лежали на голых камнях.

Мне сложно верить в чудеса, какие-то голоса с небес, что, мол, копай тут, копай там... Не был свидетелем этому ни разу, если от кого-то и слыхал, то отношусь к этому скептически. Нафантазировать можно все что угодно. Тот же Орел мог бы сказать, что после литра выпитой и не то померещится. Может, и присутствует какая-то составляющая... непонятно, как ее назвать-то даже. Тут больше интуиция, воображение, опыт. Та же интуиция — как ты ее объяснишь? Почему ноги идут именно туда, а не куда-то еще? Ты вроде с вечера, пока в палатку ложился спать, собирался в одно место, а потом проснулся и сказал себе — нет, я пойду в другое место. Пошел и нашел. А те, кто пошел туда, куда ты собирался с вечера, ничего там не нашли. Я больше объясняю это опытом, интуицией.

Сейчас у нас весь поиск решили как-то дисциплинировать. Формализма столько. Те же самые протоколы по находкам с указанием направления ветра и прочего. Мы от этого открещиваемся, просто передаем останки другому отряду, они оформляют все бумаги, а наше дело — искать. Многие отряды ездят на деньги спонсоров, соответственно, надо показать результат. А нам-то по фигу эти цифры. Наша задача — пошел, нашел. Причем мы так и работаем в основном — занимаемся больше разведкой, чем подъемом бойцов. Мы идем — нашли, ага — привели других, они копают. А они уже там все бумаги, протоколы составляют. У нас же старые пердуны в отряде: у кого радикулит, у кого колени болят, вот воронка человек на пятьдесят — как мы ее будем брать? Нет, мы, конечно, помрем, но поднимем, но сами себя выведем этим из строя на какое-то время. А нашим ногам и так достается. Поэтому такое разделение труда.

Чтобы наладить работу, первым делом выделяемые государством средства нужно направлять в те объединения, те отряды, которые действительно занимаются поиском, а не маршировкой под барабан. Есть отряды, которые годами выезжают, и они не ищут сами. Они ждут, когда им найдут. Вот как мы, допустим, нашли, привели их, показали. Но они-то называют себя поисковиками, они пишут в отчетах: «мы подняли воронку на 50 человек», без упоминания даже разведки отряда «Гвардия». Сколько их таких, которые бьют себя в грудь: «Мы поисковики», при этом не найдя ни одного солдата. Но зато на всех мероприятиях образцово-показательных они в форме красиво маршируют. Молодцы. Ну ладно, пусть маршируют, нам жалко, что ли. Если им нужна слава, пусть возьмут ее — нам не нужна. Но есть и отряды, которые нормально с детьми работают. Город Тюмень, руководитель Артур Ольховский, поисковое объединение у него отличное. Он и в Мясном Бору, и подо Ржевом, и в Ленинградской области — везде работает. У него в отряде, во-первых, дисциплина хорошая. Во-вторых, над ними всегда есть какой-то старший. Допустим, он сказал: «Надо наколоть столько-то дров», старшим сказал — они дальше пошли распоряжаться: ты пилить, ты колоть, ты складывать. И попробуй только не подчинись, это вплоть до того, что с вахты домой отправят. И насчет работы они такие, злые у него. Если им задачу поставят, мол, вот эту поляну надо от этого пенька и до захода солнца завернуть ковром, — они сделают, они не будут сидеть байки рассказывать друг другу или в телефонах ковыряться, они будут четко работать.

Мы уже много лет работаем с одним местным следопытом, который этим живет. Он ищет вещи какие-то, продает их. В основном с немцев, финнов. Он находит места, где и наши лежат, и по ним он отдает координаты, мы потом приходим, поднимаем солдат. Но я бы не сказал, что он такой прям уж «черный копатель», который из-за угла стрелять в тебя будет. Нормальный мужик, добродушный такой. У него такая вот страсть к этому поиску, археологии, раскопкам. Убитые ему неинтересны, что немцы, что наши — он останки не собирает. Обобрал их, ценности собрал, потом точку сдал — и все. А отмороженные есть в любой сфере деятельности. Допустим, стоит поисковый лагерь — отработали, снялись, уехали. А кто-то пришел туда и мину закопал в кострище. Ты приезжаешь на это же место на следующий год, разжигаешь костер — бабах. Вот такое было. Про это есть в рассказе «Ангелы».

Лес в рассказах — не лес не в буквальном смысле, кусты-елки-тропинки-ручейки, а Лес — именно военный лес, где мы собираемся, где мы общаемся с друзьями, где ведем поиск. То есть сама атмосфера поиска в лесу. Там люди — они нормальные, они там другие. Не то что у нас в повседневной жизни. Я уже много раз говорил, что там нет ни чинов, ни званий, ни возраста, там все равны. Там имеет значение только опыт — твое умение работать в лесу. Да, здесь какая-то иерархия есть. А по возрасту,

По званию — нет. У нас в отряде замминистра МВД, полковник милиции, мы его запросто можем и на хер послать, и подколоть, и поругаться с ним, и помириться, и коньяка выпить. Люди приезжают из повседневной жизни в лес, я думаю, именно побыть самими собой. Потому что здесь мы все ходим в масках каких-то: мы надеваем на себя броню, панцири... А в лес мы приезжаем и отдыхаем — мы открытые. Мы открыты для общения, для всего мира, отдыхаем там от всей этой суеты и повседневности. Отдыхаем не в буквальном смысле слова, мы там пашем как черти, но душой и головой мы отдыхаем. За счет откровенности, честности, душевности. Нам этого не хватает в жизни, здесь с кем-то ругаемся, ссоримся, пытаемся кого-то где-то нагреть, что-то в карман положить себе, а там-то что делить? Вот мы, вот они там в земле, вот останки в мешках — что делить?

Мы приезжаем туда, и с нас слетает вся эта мирская шелуха, там мы такие, какие есть на самом деле. И любой человек, который в лес приезжает, он себя показывает в первые же день-два, кто он есть на самом деле. Можно пяткой в грудь себя стучать и говорить, что великий поисковик, а приехать в лес — и оказаться дерьмовым человечишкой. Там как раз люди и проявляют свой характер, там все видно: например, кто как относится к работе. Кто-то увиливает, а кто-то, наоборот, лезет в самую жиделягу, глину, и пашет там от зари до зари. Кто-то приезжает и умудряется за неделю вахты оставаться в чистеньком рабочем костюме, при этом говоря, что он туда ходил, там искал, там что-то делал, а когда ему задашь вопрос: «А кого нашел?» — «Никого не нашел». А другой возвращается в лагерь весь черт знает в чем, чуть ли не шишки из башки у него сыплются, усталый как черт, видно, что умотался — километров двадцать по этой тайге накрутил, пока искал. И понятно, что действительно человек работал, искал, а не сказки рассказывал.

Встречался и с такими, которые в лес приедут и неделю синячат там, не вылезая из палатки. Как у Орлова в рассказе: «Утро не заставило себя долго ждать». И таких тоже сколько угодно, вот он бухает-бухает-бухает, потом очнется в какой-то момент — о, а у него прибор даже так и не распакован, стоит под деревом. Подумает: надо бы что-то найти сходить. Круг вокруг лагеря нарезал, вернулся через час — устал, надо опохмелиться. Чпок, и все.

А на следующий день уезжать. Зато он себе где-то в душе галочку поставил, что он принял участие в поисковой экспедиции. Кто-то просто уйдет в лес вдвоем-втроем, сядут там на бугорке, водочку попивают, на солнышко жмурятся, полдня так проведут, потом вернутся. Типа, искали...

Иногда возникает ощущение, особенно зимой, как будто тебя кто-то зовет. И это ощущение тебя просто не покидает, чем ближе к вахте, тем оно сильнее и сильнее, как будто какой-то зов тебя вытягивает из этой жизни. Я называю это «ломка», как наркомана ломает без наркоты, так же и нас, бывает, без леса ломает. До того тут мозги запарят в этой мирной жизни, что хочется в лес сбежать подальше, выключить телефоны, забыть все и отдохнуть, побыть самим собой. И это как зов, как будто издалека тебя тянут, тянут... И ты приехал в лес, выдохнул, как шарик сдулся — и все. И это ощущение зова пропадет. Ты понимаешь, что лес тебя зовет, ты к нему приехал. А уезжает каждый по-разному, многие с тоской и слезами на глазах, особенно девчонки.

Есть организации, которые привлекают поисковиков на какие-то временные работы. Когда трассу М-11 строили, наши мужики новгородские как раз проверяли место будущей трассы на наличие останков. Там работали и саперы, они боеприпасы собирали, а поисковики останки искали. Двести с чем-то человек тогда нашли. По моему мнению, вместо этой толпы — я не знаю, сколько у нас сейчас поисковиков, сколько отрядов, их число выросло за десять лет раз в пять, если не больше, — вместо этой толпы можно было бы создать одну организацию, которая взяла бы на зарплату, допустим, 200 человек по всей стране. И по плану отрабатывать районы. Толку было бы намного больше, чем вот эту бестолковщину неопытную запускать. Я не против того, чтобы люди учились поиску, опыт приобретали, но настолько сейчас всего этого много. Но такой организации у нас нет и не предвидится — организации, которая занималась бы действительно поиском, а не марш-парадами.

Кто-то ощущает это как работу, мол, суббота — надо в лес идти. Как у других суббота — значит, надо картошку идти копать. У меня такого нет: от экспедиции до экспедиции время проходит, ломка начинается, и все, я помчался. Каждый раз с каким-то азартом едешь, пытаешься предположить, что тебя ждет, кого ты там встретишь, что или кого найдешь. Кто-то поисковиков идеализирует, кто-то нет, но при любом раскладе, каким бы человек ни был — пьяницей там, матершинником, каким угодно, — но есть какой-то стержень, который не ломается под влиянием любых сил, это стержень, который держит человека в поиске. Тот же Длинный — он же бухал со страшной силой, но он в лес ходил, и он искал убитых. Он не за барахлом ходил, а именно искал убитых. Приедет в лес — дня три керосинит. Потом Орел на него рявкнет — Длинный утром с похмельной рожей вылезет, под дождь куда-нибудь уйдет, вечером приходит — нашел, доволен.

То есть мы какие угодно можем быть, и говнюки, друг с другом можем ссориться, но не переходим какую-то грань, за которой уже невозможно отношения наладить, и не теряем этот стержень, который нас держит в поиске. У кого-то он есть, у кого-то нет. Кто-то приходит — и уходит из поиска, понимает, что это не его. Хотя вроде бы всеми силами рвался в поиск, мечтал, а пришел, один раз себя попробовал — и понял, что это не его. Впечатление это возникает скорее от обилия информации, а не от ее недостатка. То, что стали про поисковиков очень много писать, — у людей складывается такое предвзятое мнение, что это чуть ли не святые, все эти пламенные речи про поисковиков: и нужным делом занимаются, и нахваливают их... У человека складывается такое впечатление о поиске, что там действительно чуть ли не ангелы работают. А приходит в лес — и понимает, что, во-первых, надо работать, и именно пахать, искать, и, во-вторых, там далеко не ангелы. Видит совсем не то, что ожидает увидеть.

И даже в моих рассказах одна из целей была показать, что же на самом деле мы собой представляем. Люди уже начинают воспринимать поисковую работу, словно это лазертаг или какие-то квесты, — как приключенческую игру. И многие в лес идут за этими приключениями, а когда приходят и видят, что надо пахать... Ни приключений, ни чуда в поиске нет. В поиске приключения могут быть, только когда кто-нибудь заблудился и мы его всем отрядом ищем. В первые походы я, может, и воспринимал поиск как приключение, что-то необычное, а сейчас для меня это обычная вещь. Я приехал, лес я знаю — приехал, палатку поставил, собаку накормил, костер разжег, и все. В голове уже план на завтра крутится, чуть ли не на неделю вперед распорядок в голове созрел, и дальше я уже по своему плану работаю и живу. Это уже повторялось неоднократно, и для меня это не приключение. Чудо там какое может быть? Если только приедет какое-нибудь чудо непонятное неизвестно откуда. Такие бывают чудики... Причем ездят по несколько раз в лес, и находят даже, но тем не менее они все равно остаются чудом.

Когда в Мясном Бору блиндаж поднимали — человек 14 или 16 было, не помню, — сверху-то кости вперемешку с землей, а ниже доступа кислорода нет, гниения не происходит, и там уже останки с мясом. Руку берешь, а с кости такие шматки шлепаются, духан стоит — мама не горюй. Я не знаю, как девчонки наши работают в таких ямах, как они там сознание не теряют. У женщин психика настолько стойкая! После этого блиндажа у меня этот запах еще дня три в носу стоял. И никак не избавишься, словно он там застрял.

Когда меня спрашивают про религию, я отвечаю: «Я родился в Советском Союзе, всю жизнь молился серпу и молоту, и Христом для меня был дедушка Ленин, и больше ко мне не приставайте с такими вопросами». В Советском Союзе были совершенно другие ценности — жизненные ценности, общечеловеческие ценности. Сейчас человек человеку кто? Партнер по бизнесу, еще кто угодно, но только не друг, товарищ и брат. Я человек старой формации, не понимаю многие вещи... Я с детства привык к труду, привык деньги зарабатывать своими руками, ногами и головой, а не где-то украсть или кого-то обжулить. Вот есть у меня кузница — я лучше с железом тут поковыряюсь, продам, получу деньги — я знаю, что я заработал честно, а не где-то на бирже играл. Человеку для жизни, счастья нужно очень мало — я это понял, когда у меня в пожаре дом сгорел, и я остался в драной фуфайке, старых штанах и валенках. Из всего моего наследства у меня осталась жена, собака и машина. И снегоход еще. Остальное все сгорело дотла. И после пожара я понял, что человеку надо очень и очень мало.

Очень часто со мной списываются в интернете и просят взять с собой в поиск. Почему-то в основном женщины. Ну, я иногда беру, не отказываю. Но не все остаются.

Я стремлюсь писать о серьезном несерьезно, в конце рассказа сделать какой-то вывод.

Случайности всякие бывают. Ярославские поисковики в 89-м году подорвались в Мясном Бору, отец с сыном, причем папа прошел Афганистан, умел обращаться с боеприпасами. Сыну четырнадцать или пятнадцать лет было. Приехали в Мясной Бор, ну и решили бахнуть мину. А конструкция мины была такая... Минометная мина — она необычная, когда падает, у нее срабатывает сначала один взрыватель, подбрасывает ее вверх, и вверху изрывается второй, то есть намного больше площадь рассеивания осколков. Они ее в костер заложили, отошли. Сработал первый взрыватель, который подбрасывает мину, но как-то тихо. Они подошли к костру, и в это время сработал второй взрыватель, основной. Отец сразу на месте погиб, сын дней десять в реанимации пролежал и умер в конце концов. Это все нехорошие игрушки. Ты, может, где-то заложил боеприпас, сам спрятался и лежишь, покуриваешь. Ждешь, когда бахнет. А кто-то в это время мимо идет — осколок в башку ему может прилететь. Мне это интересно было, наверное, первые год-два — что-то в костер бросить, чтобы бахнуло. А потом как отрубило. Мне в лесу хочется только тишины. Спокойствия, умиротворения... Ты там хоть и пашешь как вол, но пахать хочется в тишине, а не когда что-то за спиной бабахает, кто-то орет, бегает по лагерю. Это, наверное, уже возрастное...

ВАЛЕРИЙ ГУБАНОВ

Началось все благодаря Александру Ивановичу Орлову. Я после армии тогда уволился в запас, пришел на работу в Новгородский авиационный клуб: сначала водителем, потом меня заметили и предложили стать инструктором. Я выучился на летчика, пилотское свидетельство получил, а Александр Иванович у нас вел парашютный спорт и в 80-м году позвал меня с собой в Мясной Бор. Я спросил: «А чего там?» Я уже слышал немножечко, краем уха, что там 2-я ударная армия погибала, что Власов виноват был в их гибели, мнение было такое, что там власовцы лежат. Даже ветераны говорили: это власовцы, хотя там герои лежат, защитники наши. Я говорю: «Что там будет?» — «Будет интересно».

И этот самый интерес сохранился до сих пор. И вот мы поехали: все спортсмены, инструктора, на майские праздники. По- моему, ночевок немного было, но меня поразило в первую очередь огромное количество боеприпасов и оружия. Там было столько боеприпасов! Мины, снаряды, гранаты, патроны, винтовки — всё! Можно было ржавые пулеметы найти в те времена, в 80-х. Естественно, интерес у меня был больше такой, мальчишеский. Видимо, еще не созрел. Что-нибудь найти, откопать, смазать, чтобы стреляло. Берешь винтовку, мажешь ее тем же маслом, к примеру, из шпрот — и стреляешь. Что-нибудь бабахнуть, взорвать, кинуть в костер. А потом уже я нашел первого солдатика, не помню, сколько времени... Года два прошло, может быть, три...

Интересный был солдатик, без медальона. Я шел по лесу, по весне, снег стаял... Почему по весне-то ходят? Потому что видно все, травы нет еще. А вот в мае уже появляется трава и не так видно. Особенно подснежники — они всё маскируют. Трехлинейка, штыком просто в землю воткнута, она была воткнута еще во время войны. Я думаю, раз трехлинейка, должен быть приклад, все дела. Начал сухую траву разгребать — тыльничек нашел. То есть приклад сгнил, а тыльник металлический лежит. Дальше начинаю разгребать, и пошли косточки.

Оказывается, трехлинейка была в грудину нашего солдата воткнута. Видно — вот череп, тут косточки ключичные, тут руки, ребра, по центру грудной клетки этот штык — по самый ствол... Ничего не было, по чему можно было бы установить личность бойца. Меня это поразило, конечно. И после этого уже больше тянуло в лес, чтобы найти солдатика. Именно найти солдатика. Вот так вот я пришел в поиск, Александр Иванович — мой крестный отец, можно так сказать. И не одного меня он так привел. У меня и свои последователи есть, дети мои все тоже в лес со мной ходили. Сейчас племянница заразилась тоже лесом.

И так вот постепенно, постепенно... В 89-м году была первая Всесоюзная вахта памяти, которая проводилась — не просто вот чествование героев, возложение венков, какие-то концерты праздничные — ЦК ВЛКСМ впервые организовал Вахту памяти на местах боев. Приехали следопыты со всей страны, например, в моем лагере было где-то полторы тысячи человек. А уже к тому времени была создана поисковая экспедиция «Долина». И мне предложили, как уже опытному поисковику, возглавить один из лагерей, их три было организовано в Мясном Бору.

Первый был в Мостках, Сергей Сергеевич Котелевский руководил. Второй лагерь в [нрзб] находился, я им руководил. А третий лагерь — в Замошье, они так разбросаны были, чтобы как можно больше охватить. Там руководил Миша Черепанов из Казани. И вот, зная, что приедет очень много других отрядов, и зная эти места, где мне предстоит работать, моему лагерю, я взял за правило каждый свободный вечер, каждые выходные уезжать в Мясной Бор и искать солдатиков, где же больше всего их лежит.

Система была такая: я нашел солдата — я его даже не копал, и знал, что он здесь есть. Нашел в другом месте — я их даже не копал, некогда было. Но я знал, куда послать людей, где им работать, это моя задача была главная. И у меня это получилось. Отработали очень хорошо, приезжал первый секретарь ЦК комсомола Виктор Мироненко, я его по лесам водил, показывал, как работают в воронке — там много убитых было (их стаскивали просто в воронки), как верховых копают...

А по окончании Вахты памяти мы захоронили 3 000 человек. По документам проходит 2 999 человек, но ведь были же и фрагменты людей, не все же полностью тебе скелеты, начиная от черепа и кончая пяткой, много было — где-то полчеловека, где то человек растянут лесопосадкой: после войны массово, где больше всего костей было, чтобы скрыть эти следы войны, пускали трактора, которые делали лесопосадки. И представляешь, плугом солдатика разбивает на десять метров? Здесь череп нашел, дальше пошли — косточки, ребрышки, там еще что-то... На десять, на шесть метров растянуто порой. Но тем не менее искали их, искали. Захоронили мы тогда около 3 000 человек, две большие могилы в Мясном Бору вырыли.

И по итогам этой Вахты памяти мне было предложено стать делегатом 13-го Всемирного фестиваля молодежи и студентов, Поскольку у меня были самые лучшие результаты по всем трем лагерям, организация хорошая, мне предложили командировку в Северную Корею, в Пхеньян, представлять Советский Союз, Я, естественно, не мог отказаться от такого, тем более у меня отец в Корее воевал. И я с удовольствием согласился, поехал... Приехал оттуда — у меня уже терки начались в аэроклубе моем родном: ну как так, у нас сборы подготовлены, соревнования, каждый день прыгаем, в четыре часа утра собираемся в аэроклубе, пока ветра нет, чтобы приехать на аэродром отпрыгать, а я по каким-то заграницам шастаю. Представляешь? И вот такое мероприятие, конечно, этот Фестиваль молодежи... Ну представь себе сам, я его только по телевизору видел, когда в Москве был фестиваль, допустим, а тут — Северная Корея, тем более самая закрытая страна в мире. И я все увидел своими глазами, как они живут, чем живут, это очень интересно, конечно.

И, кроме того, среди делегатов наших советских как-то образовался кружок афганцев, ребят, которые прошли Афганистан. У нас же делегация большая, больше 100 человек было, и афганцев, человек, наверное, двадцать из них. И я сразу с ними состыковался, они меня в свое солдатское братство приняли, а главное, я взял с собой объемную папку, ну, обычную, на завязках, бумажную, с фотографиями по моей работе поисковой. Очень много было фотографий.

И когда мы собрались в номере, естественно, — бутылочка, закусочка, какая была, они по своей традиции афганской... Встает один, допустим, со стопочкой: я такой-то гвардии сержант, воевал в Афганистане в 85-86-м годах, такой-то полк, такая- то бригада, и вот так по очереди. И доходит очередь до меня. Я встаю: «Ребят, я в Афгане не воевал, не был я в Афганистане. Но я напрямую связан с войной, я занимаюсь поисковой работой». — «А что это?» Я говорю: «Мы ищем солдатиков, без вести пропавших в годы войны». Рассказал про историю 2-й ударной армии, как она попала в этот котел, как Власов бежал из армии и не сразу сдался в плен, а где-то через месяц... «А чтоб было понятно, лишних вопросов не задавали — вот вам моя папочка с фотографиями». И на меня вот эти мужики, которые войну прошли, уже совсем другими глазами смотрели. И это поразило. Они поняли, какой работой я занимаюсь.

Ну и, короче говоря, по итогам визита в Пхеньян приехал ко мне из Новотроицка Оренбургской области товарищ мой, Николай Исаев, который первый раз приехал посмотреть, потом приехал уже с ребятами, организовал отряд — и он ездит до сих пор, один из сильнейших отрядов «Долины». Новотроицкий отряд, он так и называется — «Уралец». Потом был из Боровичей, из нашей области, отряд «Звезда», с ним много лет ездил. А потом... Многие же уходят почему: бытовуха заедает, а поиск — это что? Это найди время, найди деньги, чтобы выехать в лес. Купи продуктов, купи снаряжения, ты оторван от родных, у многих родители уже престарелые, семьи. Многих эта бытовуха заедает, и у них уже сил нет, и просто-напросто они уходят из поиска. Я в какое-то время завязал, потому что у меня в 2003 году инсульт был, хорошо, в дерево не превратился. У меня пропала выносливость и сила. Вроде все нормально, адекватно, я по новой учился ходить, по новой учился говорить, по новой учился машину водить — все по новой. Выкарабкался, но с лесами подзавязал, это было тяжело.

А тут, года, наверное, три или четыре назад, Анатолий Константинович, командир наш, и Александр Анатольевич Новиков — его уже нет в живых, умер, — приходят ко мне и говорят: «Андрей Иванович, что-то ты в лес перестал ездить. Нам это обидно! Надо тебя как-то вытащить». Я им: «У меня здоровья нет, куда там, ребята». А они говорят: «Мы тебя посадим на уазик!» А я фанат машин — проходимых машин причем — и говорю: «Здрасьте вам! Я на вашего убитого старого уазика никогда не сяду». — «А если мы тебе новенького подгоним?» — «Не понял». — «Нам, — говорят, — "Долина" выдала новенького уазика, мы ищем водителя. Давай к нам, у тебя хорошо получится». И купили меня этим уазиком. Все, теперь по лесам езжу с ними. Ну, правда, я уже так в поиск не хожу, как раньше ходил, потому что одно время я занимался...

После того, как у меня конфликт вышел в коллективе аэроклуба, я был вынужден уйти. Немало руку к этому приложил наш новгородский журналист, не буду его фамилию называть, который брал у меня интервью после приезда из Пхеньяна, и прозвучала фраза у меня такая, что я с немцами там встречался тоже, я хотел их привлечь, чтоб они своих копали, мы же немцев тоже находим. Кроме того, если бы они ездили к нам работать, дополнительное финансирование от них бы тоже было какое-то.

Такая интересная история в Пхеньяне произошла с немцами, я сказал: «Возможно, и у немцев был какой-то солдатик, который не хотел воевать, а вы его пригнали туда». А этот журналист написал: «В том числе надо немцев копать потому, что не все они хотели воевать!» А Каберов Игорь Александрович, мой непосредственный начальник, Герой Советского Союза, летчик-истребитель, воевал на Ладоге, на Балтике, защищал Ленинград. Если ты смотрел фильм «Балтийское небо», старый такой, то там есть летчик Кабанков — его прототипом был Игорь Александрович. И он, когда прочитал это интервью: «Да ты видел хоть одного немца живого, в войну?! Ты что такое, ты, что ли, выродок?»

Я был вынужден уйти. А куда идти? Ушел работать в «Долину», там только-только появился штат, я был первый штатный работник экспедиции. Я был зав. по технике, отвечал за технику, потому что с техникой был всю жизнь и до этого связан. Ну и, работая в «Долине», организовал группу — мы самолеты поднимали, летчиков поднимали. Болот-то много у нас, самолеты в них падали... Таким образом подняли четырех летчиков, после чего группу мне пришлось расформировать. Причем никогда не думал, что так получится, просто группа моя меня обманула однажды. Бывает такое, просто они нечестно поступили по отношению ко мне, а я человек прямой, резкий, собрал их и говорю: это как же так получается, у нас же был договор. Дело-то такое, житейское: каждому хочется найти что-нибудь интересное. Пистолет, например, у меня никогда не было его, никогда, и до сих пор нет. И им хотелось. И мы договорились: «Если поднимем летчика (они все с оружием были), пистолет, — говорю, — давайте делить по-морскому: кинули по два пальца, счет идет по часовой стрелке с командира, на кого выпадет, того и будет пистолет».

Подняли мы летчика Головкова. Орден Ленина. Партбилет, все при нем. Я говорю: «А где же пистолет?» — «А его не было!» Я говорю: «Как же не было, мужики, что ж вы говорите!» Во- первых, он был в меховом комбинезоне, который наглухо застегивается, гимнастерка, естественно, туго затянут парашютными ремнями, и, когда самолет упал, он находился в кресле, у него от удара оторвало руки и ноги, и голову тоже, мы только тело вытащили. И вы мне говорите, что?.. «Ну, может, пистолет выбросило ударом...» И они меня убедили.

А спустя, наверное, год мои же товарищи лесные говорят: «Как тебя хитро твои обманули...». Я говорю: «Не понял». — «Да, — говорят, — пистолет-то был у Головкова». Я их сразу собрал: «Мужики, колитесь». — «Да, был». — «А почему вы так нечестно поступили?» — «Да понимаешь, так сильно захотелось, глаза загорелись, то да се...» Я им: «Мужики, а как я могу теперь вам доверять, а? Я вот буду на болоте тонуть, вы меня будете спасать — я не знаю!» А тонули на болотах на тягачах, и горели на болотах на тягачах. Я говорю: «Как я могу вам доверять? Вот тебе, тебе, тебе, вы же были в сговоре против меня. И поэтому я с вами не могу работать. Для меня, вот если вы мне сделали добро — хорошо, я вам три добра отдам, но, пожалуйста, не надо мне под дверью кучу ложить. Потому что мне это обидно, и вы для меня никто».

Так и получилось, один остался. Потом в 93-м году офицеры Псковской дивизии ВДВ, они же сюда ко мне на разминирование приезжали, я их по лесам водил, они уничтожали взрывоопасные предметы, предложили мне — у нас тут батальон образовался «голубых касок», Югославия, там платят доллары. Голодно было в 93-м году, а у меня трое ребятишек. Заработки не ахти были. Давай мы тебя направим туда, в «голубые каски»? Ну, повоюешь годик. Придешь весь в шоколаде, с баксами, то да се. Если моя зарплата на тот момент меньше ста долларов была, то там я получал восемьсот пятьдесят долларов. Ну и я рванул в «голубые каски», годик там отвоевал... Ну как, отвоевал... Мы-то пороху мало нюхали, наше дело было не допустить соприкосновения войск, перестрелок, войны. То есть мы, наоборот, останавливали войну. Контроль вели за вооружением, за перемещениями техники, за всякими перестрелками... А потом, когда я год спустя вернулся в «Долину», я уже здесь никому не нужен был. Мое место было занято, я потыркался-потыркался, вынужден был уйти.

Куда идти, детей же кормить надо? Один наш спортсмен, бывший кагэбэшник, говорит: «Валера, у меня есть организация, там нужны с боевым опытом ребята», — и я к нему иду охранником в ЧОП. Два года продержался, и при этом в 95-м году, одновременно с ЧОПом, мне предложили вернуться в аэроклуб. Летать некому, летчиков нет. А у меня ж пилотское, и мне предложили должность командира авиазвена парашютной подготовки. И вот я, значит, с 95-го четыре года отработал одновременно в ЧОПе, командиром звена и одновременно — тоже наш бывший спортсмен занимался лесами, бизнес у него был. Бригада у него шесть человек, где-то покупал делянку в лесу, бригада валила лес, он нанимал лесовозы и продавал это, очень прибыльно было в то время. Он меня привлек к этому делу. И вот я проработал до 99-го года на трех работах. Сменишься, за баранку, пошел жрачку покупать, топливо, запчасти искать, чтобы их везти на делянку куда-нибудь за двести верст... Приехал в аэроклуб, тут предварительную подготовку надо, плановые таблицы составить прыжков, полетов... Сам летал.

А в 99-м году мне предложили — у нас «Дирол» завод построил по производству жевательной резинки, и я его уже охранял, когда в ЧОПе работал. Мне и говорят: «Что вы мучаетесь в охране? Мы же видим, что это не для вас. Приходите на производство работать». Я говорю: «Кем?!» — «Да хоть кем!» Я говорю: «Да у меня же специальности нет! Я могу летать, могу с парашютом прыгать, могу самолеты обслуживать, машины разные, то да се». А мне говорят: «Купите, — в то время это просто было, — удостоверение водителя погрузчика, и мы вас возьмем на склад водителем погрузчика». Я так и сделал — купил удостоверение, прихожу, со всех этих трех работ ушел в «Дирол». Там и страховка хорошая была, кстати, благодаря чему я и выжил. Если б не страховка, неизвестно, что было бы. И одновременно, когда я работал в аэроклубе, там была молодежь, мальчишки и девчонки.

У меня правило такое: я старался все свои группы пропустить через Мясной Бор, рассказать, показать. Может, кого-то заинтересует поиск? Пусть ребята приходят молодые. И у меня был в аэроклубе свой отряд, назывался «Парашютисты». А почему «Парашютисты» — потому что мы когда в 80-х с Александром Ивановичем ходили — а много уже ползало и «черных копателей», мы как-то пересекались, не враждовали, вообще к ним относился более-менее терпимо, единственное, когда с ними разговаривал, я им поставил условие — мол, вы же наших солдатиков копаете, я знаю, что вам их косточки не сдались, вам нужны трофеи, а нам солдатики нужны. Пожалуйста, я не буду на вас милицию натравлять, сам не буду за вами охотиться, если вы наших солдатиков складываете в мешки и выносите к дороге, — а дороги уже наезженные были в самом Мясном Бору, я сам на тягаче ездил, — выносите и, если есть медальон, складывайте в мешок и записку пишите, что здесь медальон.

И точно, сработало. Еду, мешки стоят с солдатиками и записки: тут пять человек, тут три человека, здесь медальон. То есть это сработало! Много я тогда вывез солдатиков. И вот эти мальчишки и девчонки мои, отряд парашютистов, я командир был, продержался он как раз до 99-го года, пока я не ушел оттуда. Жалко, конечно, но, может, остался кто-то, кто до сих пор по лесам бродит. Мальчишки и девчонки, особенно девчонки, вообще огонь были! За таких не жалко и в огонь и в воду, как говорится. Вот это мой поиск. То есть все настолько переплелось и с жизнью, и с работой, и с увлечением...

А с солдатиками мне не везло лет семь. Я вот уже семь лет — до 87-го года отходил с Александром Ивановичем — столько солдатиков было поднято, ни одной фамилии мной не было установлено. Это же престиж, какое-то душевное равновесие обрести, чтобы найти солдатика, что ты не зря ходил, а если родственников найдешь — это вообще классика. А потом за один год, за 87-й, мне Мясной Бор выдал за каждый пропущенный год по солдатику, я все фамилии прочитал. То есть он меня отблагодарил, будем так говорить.

Сейчас я уже не ходок, конечно, здоровье не то, страшно от лагеря далеко уходить. Ну, шестьдесят один год, сам понимаешь, да еще после инсульта. Но ребята все время зовут. Сейчас буду завозить отряд, переночую там ночевочку с ними, потому что интересно у костра посидеть, байки потравить, песни попеть... Какие мы песни поем военные у костра! Вот привезу отряд, переночую — и утром обратно.

Были случаи, которые в памяти врезались... Раз расплакался я у воронки, вот просто слезы текут, и все, было такое. Большая, глубокая была, от авиабомбы. Тогда еще такого не было, как правильно брать, чтобы каждого солдатика... Короче говоря, воронка глубоченная, края заплывают со временем, и они, получается, под слоем глины. Мы где-нибудь с краешку глину вынимаем, вынимаем, вынимаем, и когда солдатик — достаем. И попадается мне край... я сначала думал, шинели. Это не шинель была, это был полушубок.

Я говорю: о, ребят, солдатика кто-то полушубком накрыл. Давайте сверху всю эту глину уберем, а потом поднимем, и нам видно будет, кто там. В общем, подняли, а это ж все ведрами, цепочкой становимся, наверх подаем. Большой кусок мы тогда очистили. Я поднимаю этот полушубок... а там девчонка лежит, поверх всех мужиков. Девчонка, видно по зубам, молоденькая совсем, зубки беленькие, крепенькие такие. И толстенная русая коса, знаешь, цвета спелой пшеницы. С руку толщиной, через плечо и рассыпана по груди. На ней надета гимнастерочка, переходящая в платье через поясок, накладные карманчики на гимнастерке.

Я говорю: «Мужики, да это же девчонка...» Они мне: «Да ну, не может быть, это шерсть от полушубка!» Я: «Да блин, коса заплетенная». А они: «Карманчики проверь». Я левый карманчик беру, а нитки сгнили, клапан тронешь — в руках остался. Левый карман пустой был. Я правый беру, тоже клапан в руках остался, а карман оторвался — и медальончик так тык-тык-тык по грудной клетке и скатился прямо по гимнастерке. Открываю — он пустой. Вообще не заполнен был. «Ну, может это и не женщина!» Я говорю, да вы посмотрите, гимнастерка переходит в юбку. И еще на подоле юбки у нее были пришиты клипсы для поддержки чулок. Ты представляешь? Четыре клипсы для поддержки чулок. Говорю, мужики, ну это ли не доказательство? Имени мы не узнали, но врезалось в память надолго, конечно.

Это сравнимо с тем, как году в 92-м ребята на Госпитальной поляне накопали девчонок и всех положили в один гроб. Система такая, когда хороним, ведь для каждого гробов не напасешься, кладем, сколько влезет костей — черепа, ребрышки, руки и вниз кладут кости ног. 10 человек входило, как правило. А там девять девчат было в этом гробу. Обычно, когда хорошая погода, не закрываем крышками гробы, эти останки, мы им даем солнышком нагреться. Чтобы пообсохли, так сказать, понежились. И потом, когда мы крышку закрывали этого гроба, мама дорогая. Косички, бантики, волосы-то сохраняются, это не как плоть. У некоторых даже заколки на черепах, шпильки какие-то. Представляешь? Девчонки, одни девчонки в гробу.

А еще у меня дома где-то хранится... У них же знаки различия были в первые периоды войны: кубари, шпалы у старших офицеров, у сержантского и старшинского состава были треугольники, такие рубиновые, эмалью покрытые. И тоже в воронке так же брали, убитых там было, наверное, человек двадцать. Так же краешек откопали, не я откапывал, там ребята стояли, и вот я поднимаю. А надо понимать, что, когда их захоранивали, санитарные захоронения во время войны, [нрзб], чтоб стеночки были, а сверху, бывает, даже лапником засыплют, а потом глиной закидывают, у нас глинистые почвы, бывает, на лапник сверху кладут тоже лапник. Вот здесь так же было, лапником были сверху укрыты и глиной... Нет, эта без лапника сверху была. И вот, значит, глину, мы отчистили, поднимаем... и я охренел. Солдатик сидит у стенки. Знаешь, как садятся, привалятся так на корточках, руки вот здесь у него, но... «пила» так называемая, называли старшину всегда «пилой» в армии, потому что у него четыре треугольника как зубчики пилы были. И у него кубари эти на значках старшинские. И самое интересное, что под слоем глины нет доступа кислорода, и плоть-то как таковая сохраняется. И этот старшина сидит, все черты лица видно, кроме век. Веки только сгнили, и вот он глазами этими на тебя смотрит. А потом — как в фильме ужасов показывают, где за тридцать секунд красивый молодой человек превращается сначала в старика, потом в покойника, и потом голый скелет получается. Вот это все мы увидели воочию. Приток кислорода, он тут же начал обтекать постепенно, вся вот эта плоть была уже готова к тому, чтобы разложиться на кислороде, и все, один только скелет остался. Вот это мы увидели вживую.

Мистика — это для впечатлительных, я тоже много анализировал, потом и в прессе писали, и в ютьюбе какие-то рассказы выставляли типа: вот, слышим голоса, взрывы... Я походил там много по Мясному Бору. Бывает, идешь вечером; ну, днем, куда-нибудь забуришься километров за пятнадцать, кругаля нарежешь, не успеваешь засветло. Тогда себе ищешь елку, кострище делаешь, я когда уходил — всегда краюха хлеба была, чекушка водки, консервы, вот ночлег организуешь себе. Лапника нарубил — стеночку построил, веток сухих натаскал — лежанку сделал, дровища заготовил, они долго тлеют... Ничего не было.

И по болотам ходил, и по лесам по нашим заболоченным, и по борам, да где только ни ходил. Никакой мистики нигде не было абсолютно. Да я и не верю в это. Да, есть люди впечатлительные. Им что-то кажется, они что-то представляют такое, что здесь могло произойти. Я в первый раз с таким рассказом еще в 90-м году столкнулся. Тот такую ахинею нес, мол, солдат слышал, немцы там чего-то говорили, команды отдавали. Не может такого быть. Уж сколько мы бродили! Я считаю, что все это плод воображения. Это мое глубочайшее убеждение.

Сначала интерес был пострелять, побабахать, взрывать, потом я солдатика нашел. Он же человек был, солдатик, он наш, он же Родину защищал. А уж когда первый медальон прочитали, ребята его в болоте достали, — то вообще заинтересовались. Но самый большой мотив, наверное, ко мне пришел в 89-м году, уже после Вахты памяти этой всесоюзной, я уже из Пхеньяна тогда вернулся — дело в том, что тогда была договоренность с «Комсомольской правдой», я из Пхеньяна летел со всем составом программы «Взгляд». Я сначала к ним удочку забросил, сказал, ребят, мы находим фамилий очень много. А поиск родственников — ведь не было раньше интернета, сейчас проще намного, не были рассекречены архивы, баз данных не было. Трудно было искать. И я обратился к ним, мол, ребята, помогите нам, пожалуйста. Мы вам будем списки фамилий предоставлять с адресами, откуда они призывались, в медальонах же есть, откуда кто, год рождения, воинское звание... Но они вообще наотрез отказались. Я говорю, у вас такая популярная программа, весь Советский Союз смотрит, кто-нибудь да откликнется. Он узнает, где близкий человек погиб, как погиб, где он похоронен, это большое дело! Не согласились. А согласилась печатать, это не моя договоренность была, списки установленных имен печатала «Комсомольская правда». Мол, вот, поисковиками были обнаружены такие-то, и список.

После Вахты памяти, которая закончилась 9 мая, у меня была куча медальонов, которые я не рискнул развернуть в Мясном Бору. То есть их трудно было развернуть при таких условиях. Уже надо было иголочкой, освещение хорошее, некоторые медальоны сильно сгнившие, с ними вообще трудно работать было. Самым классным специалистом был Сергей Сергеевич Котелевский, кто с ними работал. Я тоже был опытный уже. И у меня было десятка полтора таких медальонов, я вечером дочку уложу спать, на кухне сажусь, такие маленькие тисочки к столу прикручиваю — ведь из медальона, бывает, бумажку не вынешь — к стенкам прилипла. А тащить нельзя, вдруг ты ее порвешь? Как ты ее оттуда вытащишь?

И что делали: у медальончика донышко спиливали, чтобы цилиндр получился, в тисочки зажимали, а он же эбонитовый, хрупкий, в тисочках так — хоп! — и он на три части распадается. И бумажку легко извлечь. Вот таким образом один медальон я достаю — обычная серая бумага, оберточная какая-то, просто рваный кусочек такой, и там четко-четко карандашом, жирно написано, как сейчас помню: Барашкин Петр Амвросиевич, не Амбросиевич, а Амвросиевич. «Правый берек», с буквой «к» на конце, ну, неграмотно писал, «Енисей, поселок Красмаш, барак номер пять». Отлично сохранился медальон, я его заламинировал аккуратненько.

И вот, значит, осенью идет экспедиция в Мясном Бору. И вдруг на захоронении, посреди всей этой церемонии, ко мне подходит пара людей старше меня. Это был 89-й год, мне тогда тридцать один год был. «Мы ищем Губанова Валерия Ивановича». — «Здравствуйте, я Губанов Валерий Иванович». Она говорит: «А я дочь Барашкина». — «Петра Амвросиевича?» Ее так поразило, что я помню. Ну, запоминается такое. Я говорю: «Господи, вы нашлись, слава богу!» И вот мы вечером потом поехали в Новгород, всегда отрядов вывозили много, это тягомотина такая, они меня дождались, жили в гостинице «Круиз», там же и штаб «Долины» был, и вот, значит, мы в кафешке сидим, по рюмочке налили, они рассказывали... И вдруг я вспоминаю: «У меня же медальон!»

Метнулся в свой кабинет, нашел этот бланк, тот, что ее отец своей рукой писал, а медальона-то нет! У меня пустых медальонов коробочка была, я выбрал один, прихожу в кафешку и говорю: «Вот, это то, что отец просил передать вам. Вот из этой записочки мы узнали, что вы существуете». Как она плакала. И потом я отдаю капсулу и говорю: «Понимаете, чтобы извлечь эту записку из медальона, пришлось медальон испортить. Мне пришлось расколоть его, он не сохранился. Но я вам дам точно такой же, они все одинаковые».

И она мне такую историю рассказала. Говорит: «Я никогда не любила "Комсомольскую правду", я ее вообще не читала. А муж у меня, наоборот, любил "Комсомольскую правду", ну и "Советскую Россию", которую я обожала. И у нас было правило: мы вечером ложимся, две кровати сдвинутые, у него своя тумбочка, у меня своя, у него свой светильник висит на стенке, у меня свой. И он ложится уже спать, я ему: "На свою «Комсомольскую правду»", — не глядя подаю, он газету разворачивает и начинает читать. И вдруг меня спрашивает: "А вы до войны где жили?" Я говорю: "Поселок Красмаш". — "У тебя отца как звали?" — "Петр Амвросиевич". И тишина. Я голову поворачиваю, он белее простыни лежит и смотрит на меня не мигая. "Отца твоего нашли!"»

Вот они и приехали. Очень хорошо пообщались, я их потом провожал на поезд, и тогда она меня обняла, поцеловала и спрашивает: «Валерий Иванович, вы не обидитесь?» Я говорю: «Наоборот, я счастлив, что вы приехали». Она говорит: «Зря вы сказали, что медальон не отцовский. Вы бы соврали, и это была бы святая ложь, мы бы свято верили, что это именно его медальон». А для меня такая наука была! Что есть, оказывается, святая ложь. Ложь во благо.

И потом я заметил одну особенность с родственниками, сначала меня это очень сильно поразило. Я многих родственников встречал, даже которых не я находил, в «Долине» работал — письма к нам приходили, отвечал, приглашал. Куда еще отвести человека? Ну, могилку покажешь. Хорошо, если есть данные, кто нашел, когда нашел, где нашел. Долго списываемся. Я им рассказываю, как доехать, то да се. Вот, например... не помню фамилию погибшего, у него жена, дочка и внучка, три женщины, я их в аэропорту встречал, родственников я всегда к себе домой привозил, стол накрывали такой, по-домашнему, чтобы можно было посидеть, помянуть, порассказывать. И потом уезжают — ой, как близкие родные! Будем переписываться, то да се... и пропадают. Один раз так, другие так же, третьи так же.

Даже вот Барашкина Петра дочка. Для меня это было странно, но потом я все-таки допер: пока они не знают, где захоронен близкий, где-то что-то тяготит их, камнем на душе висит, что они не знают. Многие ищут, стараются, сейчас много внуков и правнуков ищут, судя по форумам, очень много обращаются. А потом, когда узнают, побывают на могилке, многие привозят землицу со своей земли, допустим, с могилы матери или жены, забирают отсюда землю — и все. И они-то свой долг выполнили. Ты понимаешь, у них камень с души скатился, и им уже... ну, тоже заедает, им уже не до этого. Не до общения вот такого. Я не обижаюсь. Главное, мы свое дело сделали, люди знают, где, что, как.

А у меня камень никогда, наверное, не свалится мой. Я деда своего не нашел, в Финскую погиб, причем за два дня до окончания войны. Вот у другого деда побывал на могилке в Казахстане, он в Чапаевской дивизии воевал в Гражданскую, в Великую Отечественную пошел на фронт, в 43-м пришел с тяжелым ранением и в 44-м году умер от ран, вот у него на могилке побывал. А по матери-то деда так и не нашел. Поэтому мой камень еще лежит на мне. Место, где он погиб, известно, время тоже, но все осложняется тем, что эти могилы фактически заброшены, трудно искать, но все равно искать надо.

До 89-го года поиск был... Да его не было как такового, редкие отряды, вот «Сокол», к примеру, ходили, они искали. Были еще отряды такие добровольцев, неофициальные, они не поддерживались. Мне мое руководство в аэроклубе запрещало в лес ходить: «Власовцев копаете там!» Представляешь, какое было отношении у ветеранов войны? Вплоть до того, что если вы не явитесь 5 мая в аэроклуб на прыжки (а мы уехали до 9 мая), то вас всех выгонят из аэроклуба. Я сказал: хорошо, товарищи спортсмены, я не хочу рисковать вами, езжайте, прыгайте, я останусь здесь, я до конца не доработал, воронку не взял, что-то не нашел — останусь здесь, Ну, спортсмены, к нашей чести — инструктора уехали, кроме меня, а спортсмены остались. И руководство не решилось никого выгнать.

Первое официальное захоронение солдата мне разрешили... мы же тайно хоронили до этого. Найдем, там же в лесу закопаем его, звездочку поставим, крест или еще что-нибудь, а потом выносили в октябре все, по пять километров тащили эти мешки с костями. В 87-м году осенью было первое разрешенное захоронение. Тогда «Снежный десант» из Татарстана раскачал все это. Молодцы они, конечно. Мы тоже первыми проводниками у них были, когда они приезжали большими группами, по триста человек привозили, как мы говорили — «татарское нашествие», мы им инструктажи проводили, водили по лесам, показывали, рассказывали. Потом поиск немножко финансировался. ЦК комсомола финансировал экспедицию «Долина», а «Долина» уже финансировала поисковые отряды по области, затем министерство обороны помогало, с техникой особенно, сначала нам выделили три автомобиля ЗИЛ-131 — высокопроходимые легкие грузовики, затем нам выделили четыре ГТ-Т, это транспортер-тягач тяжелый, затем два ГАЗ-66 стареньких, затем два КамАЗа бэушных. А потом нам еще дали техники, гэтэтэшек — это все армия передавала нам на баланс в ДОСААФ.

А сейчас армия как-то удалилась от этого дела, комсомол рухнул. Сейчас все на грантах, если не выиграл грант, то сиди себе ровно. А если тебе грант выделили, то ты должен его целенаправленно потратить. Допустим, купить машину, как ярославцы, например, купили. Им тут недавно грант выделили на создание музея, молодцы, хороший музей сделали. А если ты грант не выиграл? А желание-то такое же солдатика в лесу найти. Это же... что такое поисковая работа? Это диагноз у тех людей, которые этим занимаются. Как мы смеялись: с парашютом кто прыгает? Парашютнутые. А на дельтаплане летает кто? Дельтанутые. А кто по лесам ходит? Лесанутые. Вот это мы, лесанутые. Это уже диагноз! А если мы не выиграли грант, к примеру? И это что, нам опять скидываться на жрачку, на палатки, на снаряжение да на топливо? Это все из семейного бюджета идет. Вот это, конечно, тяжело. Это трудно, это не все выдерживают. Поэтому поиск сейчас сильно отличается.

Я понимаю, патриотизм воспитывать в молодежи надо, но сейчас, я бы сказал, огульно так втирается молодежи этот патриотизм. Именно втирается. Создаются вот эти поисковые отряды, где никто еще ничего не знает, не понимает, эти мальчишки и девчонки. Да, я тоже по школам ходил, рассказывал про поисковую работу, мол, интересно, то да се. «А вы можете наш отряд вывезти в лес?» — к примеру, спрашивают в какой-то школе меня. Ну, про старшеклассников. Я говорю: с удовольствием. Только вы должны собрать разрешения от родителей, что они разрешают своему ребенку со мной уйти в лес, допустим, на две или три ночевки, я за них полную ответственность несу, затем вы должны найти машину, вы должны найти палатки, найти снаряжение, а за это многие просто не хотят браться. Хотят на готовенькое.

Ну и, кроме того, эти гранты. Система непонятная. Мне это не нравится, честно скажу. Очень не нравится. Это должно быть на государственном уровне. Хоть и говорил президент у нас, что да, хорошее дело молодежь делает, да, надо помогать... А кто поможет? Никто. Если раньше советская армия машины выделяла, технику выделяла, запчасти выделяла, то сейчас этого нет. Вот у вас есть грант, мы вам выделили три миллиона, покупайте запчасти. А что эти три миллиона, когда по области двадцать семь отрядов? Пшик получается. Только на тушенку и хватит. В то время легче было на этот счет, можно было договориться. В округе договориться, с техникой договориться...

Со временем все сложнее искать, но мы должны продолжать. Почему они валяются в земле? Кстати, многих земля уже приняла. От них не осталось даже фрагментов костей. Там все превратилось в землю. Бывает, копаешь саперной лопатой, и ты по срезу определяешь, что это были кости. Но в болотах-то все сохраняется идеально. Там плоть сохраняется! Поднимали летчика, он «впилился» в край болота, глубоко ушел, я так понял, был в крутом штопоре... И вот воронка глубоченная, везде глина, и что там найдешь — обычно ведро с водой чистой подаешь, чтобы детали отмывать. Колька Васильев работает, говорит: о, что-то нашел. Берет, а это кисть руки. Сухожилия, кости торчат... Дактилоскопию снимать можно. Он потом целый вечер у костра сидел, там по сто грамм выпили, мы ему: «Колька, ты чего?» Говорит: «Вот так с летчиком и поздоровался».

АЛЕКСАНДР ИВАНОВИЧ ОРЛОВ

Моя судьба во многом отличается от подавляющего большинства, если не от всех вообще поисковиков. Поскольку, в отличие от них — ну, их кто-то куда-то привел, они как-то туда пришли когда-то, — мне не нужно было никуда приходить, потому что я родился в Мясном Бору в 48-м году, и едва я стал себя как-то осознавать — помню, в три года, — я видел вокруг: за каждым кустом что-нибудь лежало — снаряды, патроны. Там не надо было никуда ходить — перед домом была воронка, игрушкой у меня был 82-мм миномет, притащенный братом из леса, патроны вообще, казалось тогда — и довольно долго, десять, пятнадцать лет, — то есть патроны какие-нибудь немецкие, наши не было никаких проблем найти. По сути дела, казалось, что они лежат под каждым кустом. То есть кругом валялись боеприпасы и винтовки, мы, например, в детстве никогда не играли деревянным оружием — у нас было настоящее, но без прикладов. Почему без прикладов? Потому, что пацаны, побольше которые, постарше, те нормальное оружие имели, которое стреляло, ну а мы ходили на станцию Мясной Бор, там из леса вывозили всякую технику и в том числе собирали оружие — постольку-поскольку, потому что этого были там десятки, сотни тысяч единиц всего, а вытаскивали, конечно, сравнительно немного. Танки, тяжелое вооружение резали, пилили, в металлолом сдавали, а это — попутный сбор. Но и при таком сборе этого оружия, винтовок там всяких, пулеметов лежала целая гора на станции, ну и у этого оружия были отломаны приклады, то есть это оружие старшим пацанам было неинтересно, хотя можно было стрелять и без приклада. Но им не составляло труда в ближайших кустах найти то, что было в полном комплекте. Но мы, естественно, просто играли в то, что нам, малышне, было доступно. Само собой, абсолютно никаких не представляло трудностей увидеть останки убитых.

Первый раз по-настоящему много я увидел, когда мне было шесть лет. Впервые брат взял меня с собой. Естественно, я просился давно еще, когда совсем маленький был, но понятно, что он меня не потащит в лес четырехлетнего, хотя лес начинался прямо перед домом, через железную дорогу. Я тебе для того, чтобы ты представлял, что такое Мясной Бор, между делом, в разговоре покажу фотоснимок Мясного Бора 43-го года. Это было поле боя, то есть Мясной Бор представлял собой вместо деревни лунный пейзаж — там не было ни одного строения, было несколько блиндажей, а от домов там даже не сохранились фундаменты. Когда мы уже там жили — отец с матерью приехали в 45-м году в октябре, отец чуть-чуть пораньше, а брат, Николай Иванович, тот самый Николай Иванович Орлов, который был одним из первых следопытов Советского Союза (это без всякого преувеличения так), в 46-м году в Мясной Бор приехал. Он был старше меня на 21 год, я в семье единственный послевоенный, родившийся в 48-м году, а передо мной сестра — 38-го года, все остальные мои братья — их было четверо, самый старший — Женя, 25-го года рождения, который погиб в неполные 18 лет под Житомиром 27 ноября 43-го года, при освобождении Житомира, при второй операции освобождения, потом был Николай, 27-го года рождения, потом — Валера, 30-го года. Он подорвался на четырех противотанковых минах в 48-м году, в октябре. От него, по сути дела, почти ничего не осталось. Остался кусок темени с клочком волос, кусочек от живота и капли крови на кустах. Они вместе с Николаем ходили в лес, было холодно, решили костер развести, и Валерка — Валентин его звали, но домашние почему-то Валеркой звали, — он попытался разрядить мину противотанковую. Николай ему сказал, что не надо этого делать, что они давно лежат и ее не стоит трогать — может взорваться. Ну, так оно и получилось, она взорвалась, и взорвались еще три штуки, то есть это двадцать килограмм тротила. Четвертым по возрасту был Юра, который погиб еще раньше, в 46-м году: баловались, стреляли из винтовки в гранату, она взорвалась, и в него попал маленький осколок, царапина. Никто не придал значения, а у него столбняк, и все! Умер от столбняка.

То есть, когда я родился, то застал только одного брата и сестру. И вот этот брат Николай, который в 46-м году в Мясной Бор приехал... Дело в том, что после того, как он окончил ФЗУ, фабрично-заводское училище, на станции Котельнич, мы были эвакуированы в Кировскую область, в Котельничском районе была семья наша, мама с детьми со всеми, — он окончил там ФЗУ, и его направили работать там, я, честно говоря, не знаю даже, куда его направили, наверное, на железную дорогу, потому что это железнодорожное ФЗУ было. И он опоздал на работу на двадцать, что ли, минут, а был уже этот военного времени указ, что за опоздание на работу... и там не разбирались в возрасте... ему дали два года лагеря. Отбывал он наказание, непонятно за что наказание, на Куйбышевском авиационном заводе, который производил штурмовики. Он вспоминал это время, говорил, что ему удалось послушать, посмотреть, поучиться многому от людей, которые там сидели, в этом лагере, — это были доктора наук, кандидаты наук, ученые, математики, физики, инженеры, которые многому его научили. Мы знаем, что при Сталине могли посадить за все что угодно. То есть он там хорошую школу прошел, но, когда война кончилась, в 46-м году он... он не знал, где семья находится, в эвакуации понятно — он со всеми был, а потом куда все делись, он не знал, он написал бабушке. Бабушка наша жила в деревне Ручьи Шимского района, это совсем недалеко от Новгорода, пятьдесят два километра, она там оставалась в оккупации, и вот она ему сообщила адрес семьи, написала, что семья уже живет в Мясном Бору.

В Мясном Бору как мы оказались? До войны мы жили в Новгороде, потом фотоснимок покажу, дом наш покажу, его, естественно, давно нет. Новгород был разбит, там сорок коробок осталось после войны, и жить было негде. А отец железнодорожник был, он дорожный мастер, и его, конечно, могли бы и в Новгороде где- то там оставить, в подвалах жили, в землянках. Но нужно было восстанавливать железную дорогу, она была снята, вся колея широкая, по которой сейчас ездят, — она была снята от Подберезья, это в двадцати километрах от Новгорода станция, и до Чудова. Шпальная решетка лежала, а рельсы все были утащены на блиндажи, на перекрытия, и поезда по широкой колее у немцев ходили до Подберезья. У немцев была база снабжения там, дотуда была колея, сохранялась. Потом, соответственно, это все нужно было восстанавливать, и поначалу отец с бригадой — он был путеец — вынуждены были делать из этих обрезков рельсов, которые были по семь метров, по десять метров (стандартная длина рельса была двенадцать с половиной, того типа, который был тогда: Р-37, то есть 37 кг на метр рельса,- сейчас тяжелые, сейчас рельсы Р-57, Р-75); и вот собирали, ездить уже надо было, уже в 45-м году поезд ходил. Мать приехала на поезде в октябре 45-го года на станцию, потом приехал брат.

И брат как раз... Вот первая находка его, когда он нашел на болоте лейтенанта нашего погибшего, принес медальон, — за ягодами его мать послала. Собирая ягоды, он увидел, что заблудился, сбился с дороги. Ну, знаешь, ягоды когда ищешь — вниз смотришь, и он от тропинки отошел, испугался, потому что вокруг — он это знал — было заминировано, и так просто нельзя было ходить. Но в то же время он уже знал, как мины разглядеть, растяжки проволочные. Потом мох более светлый, где мины были там, во мху, — ну, посмотрел, ничего такого нет. Осмотрелся и увидел лису, которая что-то там такое ковыряла во мху, там вот лежал труп лейтенанта. Он лису отогнал, подошел, говорит, страшно было, но увидел карман, уже нитки отгнили, и увидел медальон, палочкой достал... Это была его первая находка, принес домой, отец, естественно, знал, что это такое, он хоть в запасном полку был, то есть он не воевал, — железнодорожников, кстати, уже в 42-м году по приказу Сталина стали демобилизовывать из армии и направлять на восстановление железных дорог или на строительство новых, — но тем не менее отец был хоть и в запасном полку, медальон у него был, он привез его. Открыли, прочитали: парень был из Одессы, по-моему, родом, студент 2-го курса института им. Репина, то есть художник. Пошел добровольцем и пропал без вести, мать ничего не знала, но нашли по адресу, написали, пришло письмо зареванное, с благодарностью, конечно... Мать, по-моему, в то время в Молдавии уже жила.

Вот это была первая находка, и вот с этого у него начался такой поиск, и когда он меня в шесть лет взял — ну, мне было интересно, что он постоянно из леса что-нибудь приносил, то какой-нибудь наган, — наганы он мне отдавал, поскольку патронов к ним мало было, — то вальтер, то парабеллум. У меня игрушкой был миномет, я выходил, ручки крутил... Мне, конечно, интересно было, он взял меня, и я никогда не забуду; видимо, это была ранняя весна, потому что вообще весной хорошо ходить, травы нет... Ну, по тем-то временам там вообще все было, все эти траншеи, оно было как вчера, можно воевать было... Может, еще и трава не проклюнулась, а может, по другой какой-то причине — я запомнил, что черная земля... черная земля, никакой травы, кусты голые, и вот на этой черной земле, там... Дело в том, что это сейчас все так заросло лесом, а тогда были огромные поля, поляны... Там две дороги в Мясном Бору, одна называется Прямая, а другая Кривая, ну или Северная и Южная. Южная — это Прямая, а Северная — Кривая. Натурально — Южная вот такая прямая-прямая, а вторая — та немножко с загогулиной. Эти дороги существовали до войны, а в войну это были основные пути снабжения, плюс узкоколейка.

Естественно, вдоль этих дорог было самое большое количество и техники, и убитых. Мы шли по Южной дороге, и вот я увидел эти поляны... ну такие, двести на пятьсот метров, двести на триста метров... на которых лежало по 500, по 600 человек, причем лежали иногда прямо буквально друг на друге, и что меня поразило — я уже в то время мальчик был, в общем, взрослый, и пропаганда была хорошо поставлена, то есть каких-то фильмов про войну тогда было огромное количество, намного больше, чем сейчас; и фильмы были, конечно, другие. Я смотрел, допустим, фильм «Она защищает Родину» или там... ну «Если завтра война» не показывали, и я его потом посмотрел... ну подобного рода фильмы, где всегда наши побеждали, немцы глупые, и мы их били пачками, а здесь вот эта картинка как-то не вписывалась в этот образ... У меня первая мысль: ну как же так? Где же немцы, почему наши, и это жуткое, конечно, впечатление, потому что в те времена — хотя прошло достаточно времени, ну то есть это 54-й год — в 44-м году там уже бои по освобождению кончились, а сама Любанская операция, в результате которой основные потери, и почти полностью погибшая 2-я ударная армия — это 42-й год с января по конец июня. Страшная картина... Дело в том, что там болотистые места, хрящевые соединения еще держали, и лежали не скелеты, а лежали целые люди, по сути дела. То есть туловище было такое объемное, только голова... голова — уже череп, если в каске, то волосы были, шапка зимняя — тоже волосы... Ну это вот череп, откатившийся в сторону, а так лежал человек, в одежде, оружие при нем лежало, все, что при нем было, как будто не прошло со времени их гибели более десяти лет.

И только в двух местах мы нашли по одному немцу среди вот этого огромного количества наших. В одном случае офицер лежал, в другом — солдат. Вот это впечатление я на всю жизнь запомнил, и, собственно, вот это было для меня таким... шоком. Вокруг жило много людей, и те же самые пацаны так же ходили, что-то искали, собирали, вроде все были одинаковые, но почему-то у брата и у меня впоследствии, когда я уже стал более сознательным, — у нас было другое отношение ко всему этому, ну... Все ходили-ходили, в общем, проходили мимо этих убитых, кто-то и медальоны находил и читал, и никуда дальше это не шло. Более того, известны эпизоды, когда собирали эти медальоны шапками, и — по рассказам одной жительницы станции Спасская Полисть — доставали эти бумажки, что-то там на них написано... и из них самокрутки крутили, то есть вот такой у нас народ. Но, видимо, сказалось в какой-то степени то, что наш старший брат Женя домой с войны не вернулся. О нем до 59-го мы ничего, никаких сведений не имели. На все запросы в Центральный архив министерства обороны мать получала такое вот письмо, что «Ваш сын Орлов Евгений Иванович в списке убитых, умерших от ран и пропавших без вести не числится». Ну, каждый раз она плакала, конечно...

Совершенно было непонятно, как это так? Брат был призван в 42-м году, в феврале, то есть ему еще было шестнадцать с небольшим лет. Семнадцать лет, будем говорить, едва-едва исполнилось. Он попал в запасной полк там же, в Котельничском районе, там есть такое село — Вишкиль, по-моему, — оно южнее Котельнича, там старые лагеря военные, там сейчас, кстати, лагеря отдыха детские оздоровительные, а это были на протяжении десятилетий военные лагеря, где и до войны там готовились, обучение проводилось, и в войну... Надо сказать, что жизнь там была очень тяжелая, то есть вот его от мамки оторвали, хоть там голодно было вообще, и эвакуированные из Питера, из Москвы... Ленинград, Новгород и Псков там были эвакуированы, и понятно, что нищета там была жуткая, и приток эвакуированных там усугубил положение ужасно. Мать говорит, что теперь знает, что означает поговорка «пошлю тебя туда, куда Макар телят не гонял» — это Макарьевский сельсовет в Кировской области, тогда был даже Макарьевский район, сейчас это просто Котельничский район; там нищета была страшная, если, мать говорила, ее бы не взяли поваром в детский дом — там детские дома были организованы для детей вот этих ленинградских, в основном для ленинградских, — то они бы просто умерли с голоду. И когда брат попал на обучение в запасной полк, там была просто голодуха. Они жили в землянках, огромные землянки, по-моему, по 50 человек, мама вот так рассказывала: там нары, еды никакой, то есть ели они там... Тыловая норма была двести граммов, двести пятьдесят, как в блокадном Ленинграде. Причем это хлеб был такой весьма условно называемый, ну а все остальное — это такая баланда, то есть в принципе это не сильно отличалось от концлагеря. Ну не будем с немецким сравнивать, но в нашем лагере, в общем... И кроме того, у него обмундирования не было, не было постельного белья...

Есть постановление Кировского обкома, когда местную промышленность напрягают, чтобы хоть что-то сделать. Снаряжения не было, ремней не было, подсумков не хватало, это все местная промышленность в конце концов там изготовляла. То есть постельного белья как такового — ни простыней, ни наволочек, ничего. Как вот тебя призвали в чем, в том ты и ходил. В лучшем случае присылали потом б/у форму, простреленную, зашитую... то есть там ужасно, мать ходила за пятьдесят километров от того места, где мы жили, носила ему иногда какую-то еду, собирала. Женю в запасном полку продержали полтора года. Я думаю, что его просто берегли. Ну, жалко пацана, мальчишку... Он прошел курс обучения, ему присвоили звание ефрейтора и оставили обучать пополнение. Но потом, в 43-м году, в ноябре, в начале ноября — наши Житомир, Харьков... Киев к годовщине Октября взяли, Житомир и Харьков чуть попозже, но тоже в первых числах, и потом Киев отстояли, а Житомир отбили немцы, и вот второе наступление... То есть месяц где-то наши копили силушки, собирали... потери там были огромные, собирали опять пополнение, ну и Женю тоже под это дело взяли.

Вот здесь стоит рассказать, почему матери долгие годы не приходило извещение. Казалось бы: 43-й год, декабрь, уже учет был поставлен. Как позже выяснилось, причин было две: дело в том, что он попал во второе формирование 99-й стрелковой дивизии. Первое формирование уже стало гвардейским, эта дивизия, бывшая 99-я, сменила номер, но обе они были на одном участке фронта вот в этой Житомирской операции. И в этой дивизии, во втором формировании... потом было еще и третье формирование, и вот то, что они на одном участке фронта, в одной операции, — кадровики вначале смотрели в списки потерь первого состава. Почему мать не получила похоронку сразу после гибели? По простой, оказывается, причине. У нас везде бардак, у нас везде небрежность, у нас везде кто-то что-то не так сделает, кто-то не так напишет, кто-то не так услышит. И получилось именно так, то есть когда я нашел, когда я увидел донесения о гибели брата в ОБД «Мемориал», все там отмечено, когда погиб, чего погиб, но дело в том, что домашний адрес... Вместо Кировской области написано — Курская область, все остальное правильно написано, и мать не могла получить извещение, так как отправлялось оно «на деревню дедушке». Потом кадровики просто не туда лезли. В конце концов в 59-м году нашли. Кто-то додумался в документы второго состава дивизии глянуть.

Может, судьба Жени, вот это вот все как-то на нас сказалось, но и без этого для нас, для брата Николая и для меня, никогда не было безразлично все это, понимаешь? Естественно, я стал с ним ходить, сам находить там что-то, но никаких поисковиков... тогда и слова-то такого не было. Но потом, когда в армию пошел, о нем писать уже начали, в «Литературке», в «Известиях», я помню, в армии 6 июля 68-го года в «Литературке» прочитал о брате. «Человек живет на полустанке», статья бывшего фронтового корреспондента Михаила Цунца так называлась. Естественно, у меня гордость была, я всем ребятам показывал.

После того, как из армии вернулся, я пошел — Николай работал на химкомбинате, и я туда же пошел. Художником-оформителем работал, числясь слесарем, так же, как и брат, потому что должности художника в штатном расписании не было. Брат хорошо рисовал и меня учил. Ну и, естественно, я стал ходить с ним в Мясной Бор, как и до армии ходил с ним. Тогда у него был школьный отряд, Николай некоторое время работал учителем труда в Подберезской школе-интернате, где с 53-го года мы жили. После Мясного Бора отца перевели в Подберезье. Это вот как раз немецкая база снабжения там была, огромное количество всяких мин, до 59-го года у нас весь лес за сараями был заполнен укладками минометных мин немецких и другим взрывоопасным железом. Не сразу все это взрывали, потому что слишком много, но потом уничтожили постепенно. Убитых там, в Подберезье, не было, а вот боеприпасов немецких валялось достаточно.

В Подберезье мой брат работал в школе, там создал школьный отряд, это 63-й, 62-й год. Я с ними ходил, с ребятишками пятого- шестого класса. Ну я-то был постарше их, я уже в 63-м году в девятый класс поступил. Позднее, после армии, стал ходить с отрядом «Сокол», который брат организовал, был командиром. Я ходил с этими ребятами, но когда брат в 80-м году умер, 13 декабря, то, в принципе, вот это все подвисло в воздухе. Ну, клуб «Сокол», отряд «Сокол» известный, он гремел, но, когда не стало брата, все как-то пошло не туда: ребята продолжали ходить, но они как-то так... Кого с медальонами находили, того хоронили, а остальных... остальные оставались там лежать.

В 81-м году произошло такое, как я считаю, знаковое событие. В январе приехали ребята из Казани, из Казанского университета, «Снежный десант». Почему «Снежный десант»? Они в зимние каникулы ездили по местам, где воевали соединения: дивизии, полки, организованные на территории Татарии, и там проводили такие агитационные походы, с концертами выступали, собирали какие-то сведения, но это было всегда зимой, поэтому «Снежный десант».

Казанцы приехали для того, чтобы встретиться с Николаем, потому что о нем они прочитали в книге Рафаэля Мустафина (татарский писатель есть такой), книга о Мусе Джалиле. Николай его водил по лесу... Дело в том, что то, что в принципе случилось с Мусой Джалилем, где он точно попал в плен — до сих пор неизвестно, собственно, но Николай много раз и Рафаэля Мустафина водил, и других водил, примерно место было найдено, там на настиле машина редакционная разбита была, шрифт валялся, я тоже был на этом месте. Рафаэль Мустафин очень много писал о Николае, очень тепло писал о нем... Вот студенты из Казани и приехали в надежде встретиться с Николаем Ивановичем, но к тому времени его не было в живых. Они пришли на станцию Подберезье к дежурному, где тут, говорят, Николая Ивановичи Орлова можно найти?

Николай часто у матери был, мама наша там и оставалась, мы на станции жили, отец к тому времени умер, а мама так и жила. Дежурная по станции говорит: «Не знаю такого, но тут старушки есть, у нее фамилия вроде Орлова, вот, сходите...» А мы жили не на самой станции, а шестьсот метров туда, в сторону города, казарма была 1875 года постройки. Ребята пришли, там как раз был Валера, это старший сын Николая. Валерка тоже поисковик от Бога был, но его нет в живых сейчас... к сожалению, известная русская болезнь погубила. Не дожил он даже до пенсии. Ну, Валерка, естественно, встретил их, рассказал много чего. Ребята, конечно, обалдели и говорят: «А можно мы приедем... ты можешь нас свести туда? На место штаба, где редакция была». Валера: «Конечно, сведу».

Они в августе приехали, в 81-м году. Приехали. Небольшой отрядик. Вот с этого все началось. Вот если бы казанцы не появились в Мясном Бору, неизвестно, что бы было. Не было бы такой экспедиции в Долине, которая сейчас есть, которая везде гремит, все на нее ездят, ее бы не было просто. Дело в том, что эти ребята, они какие-то другие, понимаешь? Вот те, кто жил в вот этой зоне, ну, они... нельзя сказать, что равнодушны или циничны... но для них это было привычно; ну, лежат убитые, наши там, немцы. Кто-то и не разбирался, наши, не наши лежат. А вот они, когда увидели, когда он их туда привел, 81-й год, тогда еще было... Сейчас, конечно, такого уже не увидишь. Тогда вообще убитые лежали везде, убитого найти не представляло проблемы, вот идешь — в болоте, если во мху, то местонахождение определялось очень просто — на этом месте был не мох, а кочки с травой, и трава такая зеленая была. А если на сухом месте где-то, то торчали ботинки, каска, череп виден был. Понятно, что уже ребра упали, так это все под листьями, но ботинки торчали, череп торчал. Сейчас, конечно, уже верховых останков практически найти уже... крайне сложно. То есть уже даже от костей ничего не остается. В прошлом году осенью мы нашли солдата, медальон нашли на болоте, и вот — пригоршня, четыре фрагмента от крупных костей — больше ничего. То есть сейчас уже все это настолько разложилось, тем более кислые почвы здесь. А тогда это было — пожалуйста. И то, что они увидели... Они вообще пришли в шок! Казанцы сказали, они дали клятву: «мы будем ездить сюда столько, сколько понадобится, и будем привозить сюда столько народу, сколько нужно будет, чтобы собрать и похоронить всех». Ну, они наивные, конечно, потому что собрать всех совершенно невозможно. Если 2-я ударная потеряла до ста тысяч, 52-я, 59-я вместе, совокупные потери этих трех армий... Понятно, что основные потери — это 2-я ударная, это гигантская цифра. Тем более, ну, ты сам понимаешь, кто-то наверху лежит, а кто-то в траншее засыпан, кто-то в воронке. Воронки... Воронки уже многие вычищены, потому что если первое время собирали только тех, кто наверху, то потом стали воронки выкачивать, вытаскивать все это... постепенно процесс шел все глубже и глубже, и блиндажи там раскапывают, но все равно это гигантское количество людей, которых собрать и похоронить невозможно.

Тем не менее казанцы стали приезжать, 30 человек, 40, 50, 100... И к 86-му году они приезжали в количестве под 400 человек, и не только студенты университета, уже и пединститут подключился, Набережные Челны, КамАЗ, еще целый ряд ребят из Татарии. И вот они стали тем камнем, который покатился с горы, и я, кстати, сразу с ними, я в первый поход с ними не ходил, а вот во второй, когда Валера их привел, я с ними познакомился и сразу увидел, что ребята другие. И я стал с ними ходить, и не только я. У нас создалась такая группа из парашютистов Новгородского авиаспортклуба, мы ее называли «Память», она никак официально не зарегистрирована, но такая группочка была. И мы стали с ребятами ходить — ну вот наши парашютисты, вот как раз в районе Мясного Бора, — мы стали проводниками, потому что сами они в лесу... одного Валерки им, конечно, мало было, надо было огромное количество людей водить; мы стали их водить, стали их проводниками.

Когда дело дошло, это 86-й год, мы в лесу организовали захоронение, есть фильм, кстати, «Горечь», который снял Сережа Пестрецов — один из них, фильм завоевал первое место на всероссийском конкурсе, — это вот наше захоронение в лесу, и тогда состоялся разговор, что надо бы создать такую совместную экспедицию, причем татары немножко одеяло на себя тянули. Я говорю: «Ребята, экспедиция должна быть здесь, в Новгороде, штаб ее в Новгороде должен быть», — такой состоялся разговор, на котором казанцы предложили название экспедиции: «Долина». Почему «Долина»? Потому что там есть место — Долина Смерти, и они, когда ехали сюда, они говорили: «Мы едем в Долину»... Долина. И единодушно буквально было сказано, что экспедиция должна носить имя Николая Ивановича Орлова, первого следопыта.

Самое интересное, что возникло... у нас, допустим, клуб «Сокол», — клуб, уже не отряд, а клуб, — они очень ревностно относились так к этому, что, мол, мы тут первые, это вот какие-то татары, что они тут делают, это наша земля... Я говорю: «Это такая же и их земля». У них деды тут воевали... 2-я ударная, кстати, формировалась — многие подразделения — именно там, на территории Поволжья, Татарии. Я говорю: «Они хоронят всех, а вы, ребята, извините, только тех, у кого медальоны». Но, в общем, эта ревность, слава богу, прошла, и сейчас в общем-то все объединились под знамена «Долины», и «Сокол» — часть «Долины», и другие отряды. И вот это все привело к тому, что в 89-м году, когда было предложение организовать Вахту памяти всесоюзную, исследовались разные места, Калуга там, Смоленск, то да се...

Но поскольку у нас уже существовала реально огромная масса людей, которые ходили по местам боев, и уже огромное количество находок, то было решено провести всесоюзную Вахту памяти в Мясном Бору. И многие отряды, которые до сих пор существуют, впервые оформились тогда. Не только наши, новгородские, но и другие. Вот они приехали первый раз сюда, ну, допустим, девчонки волгоградские, и среди них Лена Цунаева, сейчас она руководит Поисковым движением России, она вот девчоночкой тогда, в десятом классе была, теперь — Елена Моисеевна. Теперь она крупный руководитель, а тогда впервые приехала. То есть все родилось тогда, вот то огромное движение, которое существует до сих пор.

Но что касается меня, я тебе достаточно популярно объяснил, понятно, что тут можно рассказывать долго, то есть, в отличие от очень многих, мне не надо было никуда идти, меня не надо было никуда вести за ручку, все это лежало у меня под ногами. И все это, все виденное вызывало вопросы, на которые я пытался найти ответ. Почему? Как это может быть? Почему в кино ты видишь одно, а вот здесь ты видишь другое?

Ответы самые простые. Люди у нас — мусор. Люди — это дрова в топке истории, туда кидают связками. Возьмем военнопленных. Ты знаешь слова, которые якобы сказал Сталин: «У нас нет военнопленных, у нас есть предатели». Сейчас уже пишут, что Сталин этого не говорил. Но, так или иначе, отношение к пленным в Советском Союзе было именно таким. Наши возвращались, проходили фильтрацию, потом они писали в анкетах до конца 80-х годов: «Был в плену». Те, кто оказался не по своей воле на оккупированной территории, должны были указывать в анкетах: «Находился на оккупированной территории». Их государство бросило, армия оставила! В чем они-то были виноваты? Ты знаешь, что эти люди были вынуждены платить за обучение? Не во всякий вуз их принимали, но если принимали, то тот, кто был на оккупированной территории, должен был платить за обучение. Более того, его не могли принять в целый ряд вузов, связанных с армией, с секретными какими-то производствами...

На работу не принимали на такие производства. Это те, кто ни в чем не виноват, просто вот, армия «драпанула», что называется, — а они остались. Их потом немцы взяли и сослали. Кого в Прибалтику, кого в Германию, то есть как рабочую силу, и потом, когда они радостно встречали наших освободителей, а им говорили: «А-а-а, сволочи, мы кровь проливали, а вы тут на немцев работали!» Было еще и похуже, без мата не обойтись, но я не буду так говорить... И более того, мы знаем, что наши солдаты немок насиловали, но есть факты, что пытались насиловать своих, угнанных в неволю оккупантами женщин! Есть документы об этом, не один и не два. Это как? Что это?

Вот я был в Японии, там у них тоже есть Вечный огонь, как и в других странах. Специальный павильон, и там стоит кенотаф, кенотаф — это символическое захоронение. И наверху, на внутренней стороне купола, карта мира. На карте мира изображены все места, где погиб хотя бы один японец. Какие-то острова в Тихом океане, и этот единственный японец там обозначен, имя его названо.

А у нас миллионы — фьють!

У нас пять миллионов с лишним без вести пропавших. И эти без вести пропавшие, в общем-то, на девяносто процентов никакие не без вести пропавшие. Они — погибшие. В других странах человек попал в плен, — допустим, англичанин, американец там, француз, голландец, например, он приходил из плена, его повышали в звании, его награждали, денежное содержание выплачивали за все время пребывания в плену. А у нас он получал вот что: «А-а-а, ты в плену был, скотина?» Ну, кого-то да, особо не прессовали, но многим — ох как доставалось! Фильтрацию прошли военные высокого ранга, генералы. Они даже после заканчивали академии, но если проследить их биографии, большинство из них были потом демобилизованы из армии, в 47-м, в 48-м году, хотя они еще могли долго служить. То есть это люди второго сорта. Только в нашей стране такое могло быть, чтобы погибших своих, погибших за Родину — вот так бросили, а тех, кто выжил, но в плен попал, людьми второго сорта считали чуть ли не до конца жизни. Многие и не дожили до прощения за несовершенное.

В 69-м году министерство обороны доложило ЦК КПСС, что все убитые собраны и все разминировано. Сейчас какой год у нас? 2019-й. Еще не все собраны и далеко не все разминировано до сих пор. Если ты в лес пойдешь как-нибудь с нами, я тебе покажу не один, не два, не три снаряда, мин всяких разных, что до сих пор лежат. В силу разных причин это не было сделано. Но отрапортовали. Это у нас святое — благостно отрапортовать.

С одной стороны, боеприпасов было очень много. Не хватало оборудования, людей. Армейский миноискатель того времени позволял мину обнаружить на глубине от двадцати до сорока сантиметров, ну или чуть больше. А бомба, которая лежала на трех-четырех метрах, снаряд крупного калибра невзорвавшийся на глубине метра полтора — они не обнаруживалась такими приборами. Сейчас это все выдавливается землей, ну и плюс есть глубинные приборы. Сейчас вот мы пойдем с тобой по территории какой-нибудь деревни, которую обстреливали, и вот «глубинником» мы найдем сколько угодно снарядов калибра 152 мм, 203 мм и так далее на тех местах, которые обозначены как давно очищенные от взрывоопасных предметов.

В прошлом году, например, мы нашли бомбу 250 кг на месте бывшей деревни, в канаве придорожной, в правой стороне канавы у дороги: целенькую, нормальненькую, немецкую.

В 69-м году доложили, и тема считалась закрытой. Возьмем историю со 2-й ударной армией — основной силой Любанской операции, армией, понесшей очень большие потери. До 85-го года, когда впервые в «Советской России» была опубликована статья писателя Станислава Гагарина, написавшего потом книгу «Мясной Бор», этой армии как бы не существовало, ее имя нигде не упоминалось. Потом правду вроде бы начали говорить, писать, но до сих пор еще можно слышать: «А, это та самая — власовская армия предателей, которую он немцам сдал». Ставится знак равенства между советской 2-й ударной и Русской освободительной армией, которая была создана гитлеровцами. Да. Той и другой армиями командовал генерал-лейтенант Власов. Только вот армией предателей была РОА, а не 2-я ударная. Хотя и с РОА не все так просто и однозначно. Не все и там были предатели. Но это тема для отдельного разговора.

Власов — однозначно предатель. Власов сам в плен сдался, и Власов без всякого сомнения предатель, а никакой не борец со сталинским режимом, как его некоторые пытаются представить. Всю его историю я подробно исследовал. Поэтому удивительно читать в академическом издании «Генерал Власов. История предательства», что якобы его отряд самообороны в деревне Туховежи окружил и сдал немцам. На самом деле ничего подобного. Да, Власов со своей любовницей, личной кухаркой Марией Вороновой, пришел в деревню Туховежи ранним утром 12 июля 42-го года. Да, там был староста, Василий Васильевич Васильев, но этот староста работал на партизан и поэтому благополучно дожил до своей естественной кончины, а не был повешен на березе у дома, как многие из тех, кто по-настоящему служил оккупантам. Власов не пришел к старосте со словами: «Товарищ староста, выведи меня к русским, к советским...» Напротив, ясно дал понять, что к советским он не хочет. Гитлеровцам товарищ генерал стал служить буквально на второй день. Есть показания свидетелей. Об этом у меня написан материал «Путь в другую сторону». Его можно найти в интернете.

Деятельность поисковиков до поры до времени была отнюдь не поощряемая. Скорее наоборот. Только после Вахты памяти 89-го года стали звонить, бить во все колокола, стали славословить поисковиков... а до этого регулярно вызывали каждого из нас в КГБ и спрашивали: «Опять ходили?» — «Ходили». — «А-а-а, вот вы то-то нашли, с того-то стреляли, а вот зачем вы мины подрывали?» — «Ну как почему, за это медаль надо дать! Это ж не мы мины-то оставили, а мы их уничтожили, при этом не нанеся никому вреда».

Это отрывок из реально происходившего диалога.

Совсем «прищемить» нас не могли — уже не те времена были, но тем не менее постоянно, постоянно прессовали, подозревали в чем-то нехорошем. Брата моего Николая тоже в чем только но подозревали. Он и умер раньше потому, что чего он только не понаслушался. Мало того, что таскали регулярно, так ему еще одна скотина, секретарь райкома партии, сказала: «Да ладно, знаю я, как ты там, медальоны ты ищешь! Тебе родственники деньги за это платят». Брат очень тяжело это все переживал. Я помню, у него слезы на глазах были. Он жил с семью детьми, семь человек детей у него, в 35-метровой квартирке, это было большое благо, что ему дали квартирку-то... Роскошное жилье, просторное... Семеро детей, Николай с женой Марией и отец Машин с ними жил. По три с половиной метра на человека. Шикарно! И при этом говорят, что тебе деньги платят... А когда родственники погибших, им найденных, приезжали, они, конечно... В гостинице дорого было, знаешь, два пятьдесят... К Николаю Ивановичу шли все. То есть это никак не поощрялось, разве что медальку к столетию Ленина брату дали. Большего не заслужил.

А то, что происходит сейчас, это вообще... В этом государстве, в котором мы сейчас живем, нет идеи, никакой. Идеологии нет. Ее отменили официально, и идеи нет, куда двигаться. Поэтому сейчас эксплуатируется эта тема: патриотизм, поисковики, Юнармия и т.д., и т.п. На самом деле все это фальшиво. И более того, сейчас на всем поисковом движении, везде, — уже есть целая бюрократическая структура. Везде чиновнички сидят. Я не хочу о них ничего плохого говорить, они, в общем-то, из поисковиков вышли вроде как, но далеко не все они такие уж прямо крутые поисковики. Сейчас уже гранты, соответственно, под это придумывается масса каких-то совершенно ненужных мероприятий...

Всё уже! Проехали, ребята. Это государство останется на века в долгу перед своим народом, и то государство, которое было до этого, советское государство, — оно не выполнило свой долг. Ну а это государство, оно просто в принципе примазалось сейчас. Оно пытается таким образом создать нечто святое на том, что никогда не принадлежало и не будет принадлежать ему. Это государство нынешнее совершенно ни при чем, никоим боком. Когда нам говорят, что мы должны гордиться славой наших отцов: мы — да, а вы — нет. Что ты можешь на это сказать?

Что с убитыми? Большая часть их, их сам Господь уже упокоил, и они исчезнут просто, их не будет. От них останется подкова на ботинке, ботинки тоже постепенно сгниют, патроны ржавые, куски кожаных подсумков — это то, что сейчас остается. Большинство из них никогда не будут найдены и похоронены. На мой взгляд, производить захоронения — перезахоронения так называемые, не захоронения, сейчас в основном их будут перезахоранивать, — ищутся могилы братские, по документам архивным, эти могилы вскрываются, эти люди переносятся с места на место... Но я могу задать вопрос: а всегда ли это стоит делать? Я много раз уже об этом говорил, но все начинают пальцем у виска крутить. Но давайте ответим на вопрос. Братские могилы забытые остались и после Первой мировой войны, и после 1812 года. Что значит забытые? Этих людей в большинстве своем похоронили их боевые товарищи. Отдали салют, почести все, занесли их в списки, отметили, что могила, там, двести метров от перекрестка таких-то дорог лесных или чего... и, в принципе, они упокоены. Ведь, собственно, с таким уже успехом, — как это ни грубо звучит, — можно взять кладбище существующее, взять и перенести его на другое место.

Смысл в этом какой? Вот когда начали копать канаву, строить дом, дорогу, и наткнулись на захоронение, тут однозначно, тут никаких вопросов: берем, изучаем, что это такое, стараемся максимально обработать информацию, насколько это удается. Здесь никто никого не упрекнет. Значит, сумели восстановить какие- то имена, может, какие-то остались медальоны, может, в документах нашли, в архиве, что это дивизионное кладбище такое-то. Всех переписали, — понятно, что при нашей системе захоронения, даже не советской, а русской системе захоронения, военной, практически, полностью восстановить кто есть кто, совершенно невозможно. У немцев — спокойно. Немцы, даже если они вы копали ров — допустим, 100 человек хоронили, — у них каждый будет лежать с промежутком шестьдесят сантиметров друг от друга, и над ним будет стоять индивидуальный крест, на котором будет написано, кто он. А на трупе будет лежать половинка медальона, в зубы ему воткнутая.

И вот, когда раскапывают ребята, — по немцам тоже ведь работают, у нас тоже есть отряд, который работает на Народный союз Германии. Это вполне наши, советские люди, русские люди — советских уже нет, — которые получают за это деньги... они работают. Каждый эксгумированный немец — в мешок, каждый подписан. Более того, у них специальный ростомер есть, сколько он ростом... описывается все, что можно описать. И естественно, вот это Вальтер Мюллер, а это, например, Ганс Браун, это там еще кто- то с конкретным именем и фамилией, — у нас этого практически восстановить невозможно. Общий список — можно. Но все равно надо максимально постараться восстановить имена. В этом случае да — перенесли, и все нормально. А вот когда это делается ради того, чтобы численность обеспечить... что вот, такой-то отряд, он выкопал в этом году 500 человек, а другой — только 150...

Идет своего рода соревнование. Иногда доходит до маразма. Вот ты можешь себе представить, что останки могут покупать? Вот, допустим, приехал отряд из далекого далека, и им там их губернатор дал много-много денег. Они привозят сюда квадроциклы, у них пуховые спальники, причем они их потом половину бросят — не жалко, еще дадут. Но им надо отчитаться за найденных солдат. А накопать они реально не могут. Опыта нет. Времени мало и так далее. И они тогда у тех, кто может, — покупают. Вот тебе, пожалуйста, — вот такое даже есть. Вот это, на мой взгляд, — да не на мой взгляд, а на взгляд любого нормального человека, — это просто за пределами понимания.

Дальше, что касается верховых. Ну, ты понимаешь, идет поиск, ну вот ходят там... а-а-а, нашли. Ну нашли, значит, конечно, надо собрать, надо взять. Но верховых сейчас практически крайне редко можно найти. То есть представляешь, работает отряд, человек сорок. Они истратили кучу денег, кучу снаряжения, бензина, жратвы, водки выпили литров, я не знаю, двести, и в результате двухнедельной работы они собрали девять человек. Причем это даже останки девяти, они собрали некоторое количество каких- то не совсем понятных костей — фрагментов нескольких скелетов. Допустим, что все это действительно принадлежит девяти погибшим красноармейцам. Чаще всего там будет: безымянный, безымянный, безымянный... Ну, раз нашли, тут, конечно, надо забрать, похоронить... Но вот когда начинают могилы специально искать, их выкапывать и переносить, не перенося фамилии тех, кто там был погребен, даже тогда, когда, в принципе, можно найти, кто там именно лежит... Сейчас даже в архив идти не надо, залез в базу данных, нашел там какой-то один медальон, при раскопках обнаруженный, от которого можно оттолкнуться... В прошлом году, например, ребята копают, я уехал, а они мне звонят и говорят: «Вот мы нашли...» — «Есть медальон?» — «Есть». Я раз- раз: «А-а-а, — говорю, — это вот такие-то и такие там похоронены...» Я сразу говорю, вот — там еще такой, такой, такой... четыре человека. В этом случае всех установили, всех похоронили.

Когда просто берут братскую могилу, выкапывают ее и переносят в другое место... Мотивация такая — к ней нет доступа, она находится где-то, вот к ней люди не ходят... Ну а люди и не пойдут к каждой могиле, это могу точно сказать. То есть идет определенная погоня за численностью, вот этого не должно быть. Но доказать это никому нельзя. Это я такой вот — можно сказать, циник. В определенном смысле. А так начинают спорить — не-е-е, значит, тра-ля-ля, это святое... Я говорю: «Ребят, ну вы поглубже подумайте, что святое, а что не святое. И вы поймете, что не все — святое». То есть здесь очень все тонко, очень тонкая грань, которую легко переступить и от святого перейти к кощунству. Сейчас это случается постоянно. Более того, это бюрократическая надстройка, это все упорядочение, гранты, сейчас деньги идут... ну это я сказал — потому что идеи нет. Вот это вот вроде как подается: патриотизм, дескать, таким образом воспитывается. Только, правда, я могу задать вопрос: патриотизм по отношению к чему? К кому? Что такое патриотизм? Патриотизм — это любовь к Родине. Не к государству, а к родне, к своим близким. Никак не к государству. Родина и государство — понятия разные. Это государственный патриотизм сейчас воспитывается. Но он ничего общего с настоящим патриотизмом не имеет.

Но это уже сейчас не свернешь, абсолютно невозможно. Потому что сейчас это встроено в структуру государства. Под это даются деньги, под это получаются деньги, и никто от этого ни когда не откажется. Понимаешь, я много раз так, в шутку, говорил: «Эх, если бы я знал, во что это превратится. Надо было бы мне всех вас удушить». Ну, это в шутку. Это неостановимо. Понимаешь, здесь очень мощно смешалось и одно, и другое, и плохое, и хорошее. Часто бывает, что, идя в такую экспедицию, в такой поход, даже толком не знают, что было в том месте, куда они идут, какие события там происходили. Придут поисковики куда-нибудь, из Москвы приедут, из Питера приедут, из Ростова-на- Дону придут, вот у нас, например, «сборная солянка» в нашем отряде... и вот когда ты начинаешь их спрашивать: «Ребята, а вот вы знаете, чего здесь было, как?» — чаще всего они очень слабое имеют представление, что здесь за события происходили, какое поле боя здесь, какая дивизия была, что за события, к чему они относились. Но тем не менее люди хотят найти хоть что-то чистое и святое. Это ими и движет. Потому что все, что предлагает государство, — это фальшиво или же абсолютно не заслуживает нормального человеческого внимания. Ну что нам предлагают? Государство говорит — зарабатывайте деньги, чем больше у вас бабла, тем вы круче... А ты знаешь, это не каждому нужно.

Очень многие думают о душе какой-то. С одной стороны — современное поисковое движение можно назвать некой разновидностью военного туризма. Да, и это есть. Но, с другой стороны, это какое-то спасение, спасение души. Это заставляет о чем-то думать, ну, потом вот — единение людей, которых какая-то общность объединяет, понимаешь, что-то они находят тут, в этой компании. Не напрасно ведь берут и едут черт-те откуда ради того, чтобы провести неделю в этом лесу. Да, они соприкасаются с историей давней, не всегда уже — тем, кто молодой, — не всегда все понятно, но все равно вот это есть. И в этом залог того, что... ну что значит прекратить? Во-первых, самое интересное, это ведь начиналось-то само по себе, это ж не по приказу — товарища Сталина, или товарища Хрущева, или товарища Брежнева, или товарища Ельцина, или товарища Путина... Это не по приказу начиналось. Это люди сами начали, и только люди сами, скорее всего, это закончат — может быть, а может, и нет. Сейчас нельзя издать директиву — ну, вернее, можно директиву издать, что «под страхом уголовного наказания запрещается выходить на места былых боев, заниматься поисковыми работами», — и так, знаешь, ограничений до фига уже. Сейчас ты, командир отряда любого, должен список составить, все должны расписаться, с паспортными данными, тра-ля-ля... отчет и т.д. Раньше этого ничего не было. Сейчас это все есть. Вот, допустим, издадут — ну и что? Ну, какие-то люди не приедут, а какие-то люди как ходили, так и будут ходить. Еще раз повторю: это не государство создало, и никто остановить не может. Никто. Только сами люди. Когда им станет это неинтересно или они вдруг увидят — а что мы, собственно? Что? Ради чего? Но в этом что-то есть. Что есть — я сказал. Для таких, как я, кому семьдесят лет, — ну, такие уже вымерли почти все, — это одно. Для тех, кому тридцать, двадцать, — это другое. В то же время мы где-то сходимся. Я знаю больше, они знают меньше. Я некоторые вещи, ну, могу даже над ними и поиздеваться, могу сказать, что все это чушь собачья и не надо... а они считают, что нет. В определенный момент у меня было такое, что я выступал против, а потом я понял, что это бесполезно и, в принципе, каждый выбирает для себя. Вот то, что он считает святым, то он и считает. А если он считает, что это уже не свято, — ну, он сам должен до чего-то дойти, какие-то свои выводы сделать. Дело в том, что в это можно привести за ручку, можно привести, но один там останется, а другой больше никогда не поедет.

Там разные мысли возникают, были, например, случаи, когда мальчик там своего деда нашел. Это для него было шоком. Он сказал: «Я никогда не пойду воевать за эту Родину, которая вот так вот своего солдата бросила». И он... перестал ходить. Второй сказал: «Я больше никогда сюда не пойду». Другой придет. Но так или иначе, понимаешь, ну вот хотя бы... я искал своего брата до 2012-го, только в 2012 году я узнал, где его могила есть. Все эти годы я так или иначе что-то копал, копал, копал, копал (не лопатой — искал по документам архивным), то есть это не отпускает. Не у всех погибли какие-то родственники, ну, тем более что у молодых — ну, какой-нибудь там уже прадедушка. Это у меня, понимаешь, мой отец, он вообще 1903 года рождения, он даже для той войны уже старым был... У кого-то это дед, ну, сейчас у молодых это уже прадед там какой-нибудь... С другой стороны, это все-таки остается, а потом, есть, наверное, какая-то память в народе, которая — независимо от указов, приказов, директив, идеологии или отсутствия оной — просто живет, и она движет.

Не все способны понимать по-настоящему, допустим, кто-то сейчас из современных, даже тех, кто побывал на этих местах боев, походил там, — восторгается таким фильмом, как «Т-34». Для меня это... Во-первых, я вижу, что это калька, причем дешевая, с фильма «Жаворонок» — хотя и к фильму «Жаворонок» у меня есть претензии, там тоже все не такое уж настоящее, но по- другому, — а вот люди говорят: «Да ну, ты чего, Саша, да это такой красивый фильм, да смотри, как здорово». Да война-то не красивая, она красивой быть не может, она грязная, кровавая, подлая... Или, допустим, вот новый вариант фильма «А зори здесь тихие»: кто-то смотрит римейк, абсолютно похабный, и говорит: «У-у-у, о-о-о, а-а-а» — а меня тошнит. Но в то же время кому-то «Т-34» понравился современный, при этом во всем остальном он верно мыслит и рассуждает... То есть это очень все сложно. Однозначно ни на один вопрос ответить нельзя, если говорить о таких темах.

Как может так совпасть, что человек находит своего деда? Да очень просто, почему нет? Таких случаев не один, не два, — или родственника, или соседа, односельчанина. Почему так происходит? Да кто его знает, это все равно что спорить о Боге, есть он или нет. Можно сказать, что-то свыше есть, что-то ведет. Вот тебе, пожалуйста, эпизод: вот находим медальон, деревня Мостки. Ну, вечер, значит, садимся за столом, народ окружает — казанцы. Я разворачиваю вкладыш бумажный, все, конечно... кто снимает, кто там чего... разворачиваю, читаю: «Алтайский край...» Нет! «Красноярский край, деревня Поспелиха, Курносов Федор Захарович». Сзади раздается крик, и девчонка падает в обморок. Потом, когда ее привели в чувство, она говорит: «Это же наш сосед, он же в соседнем доме с нами... Я из этой деревни, они же всю жизнь его искали и не могли найти...» Вот тебе, пожалуйста. И таких эпизодов, я говорю, — многие мне рассказали, а этому я сам свидетель. О том, что деда нашел, — это мне уже ребята рассказали, это было после.

Я вообще десять лет, после того как в 91-м году ушел, ну — по вполне понятным причинам, потому что появилась бюрократическая надстройка над штабом экспедиции «Долина», распределение денег... не всегда в правильную сторону. Человек появился, приподнявшийся изрядно на этих деньгах... Я увидел, что или я во всем этом неправедном деле участвую, или нужно уходить, чтобы в этой грязи не вываляться. Я десять лет в лес не ходил, в Мясной Бор я просто не мог ходить, у меня... естественно, для меня это огромное потрясение было, и потом я в 2001 году — ровно через десять лет — пошел на охоту, ну просто что-то потянуло. Ну и с товарищем... Он лег спать после утренней охоты, а я говорю, пойду, пробегусь, сухой год был, весна, я вдоль речки... смотрю, отряд стоит, там казанцы... Девочка-дневальная меня спросила: «А вы кто такой?» Ну, я свою фамилию назвал, сказав, что вряд ли моя фамилия вам чего-нибудь говорит. Вдруг кто-то меня окликает от дальней палатки: «Александр Иванович, вы ли это?» Из старых поисковиков казанских парень оказался, помнил меня.

Ну, и они говорят: вот, Александр Иванович, нас поставили, да тут ничего нет. Я говорю: а чего это вы тут, тут немецкая оборона, вон, идите прямо километра три, дойдете, там прямая канава, а за канавой сразу начинайте искать. И там, говорю, самолет найдете, По-2 сбитый, это для вас ориентир. Ну, они мало того, что самолет, они там и летчика нашли, оказывается, и летчик рядом был закопан. У него знак «Парашютист-инструктор» серебряный под номером сорок на комбинезоне сохранился, то есть это был один из первых парашютистов, документов у него никаких не было. По знаку ничего не удалось установить, потому что архив ОСОАВИАХИМа при эвакуации из Москвы в октябре, эвакуация тогда была, 26 октября, когда паника была, — документы ОСОАВИАХИМа сгорели. Машина сгорела, и все вместе с ней. А это один из первых парашютистов. Я пытался вычислить... Есть они все в разных книгах по именам перечисленные, но пока никакой след ни к чему не привел. Не совсем подряд фамилии идут, перескакивают.

Так снова начал ходить. Но я уже в эту большую экспедицию... У меня сейчас есть отряд, в который я вхожу как рядовой поисковик: «Новгородская кадетская рота». Это такие вот старые товарищи. Женька Зыков из Казани приезжает, пришел семнадцатилетним пацаном, так он уже три десятка лет ездит каждый год, два раза в год, когда получается. Начинает уже «болеть», когда весна приближается или там к осени... Еще какие-то новые появились ребята. Вот я с ними хожу, я там так... Я там ничем не командую, но я ничего и не копаю. Я говорю, что я уже свое выкопал, не хочу копать. Я не хочу, понимаешь? С одной стороны, мне уже тяжело в семьдесят лет махать лопатой, а с другой стороны, морально это все... Когда я их находил, вот, они лежали, тут вот... сотнями, Но самое страшное, что сотню человек ты найдешь, а медальонов-то — дай бог если десять штук. Причем по разным причинам, вовсе не потому, что, как говорят: вот, мол, медальон — смертник... Ну, кто-то действительно не заполнял его, кто-то по каким-то другим причинам, ну, просто иногда их собирали с убитых, и они куда-нибудь... девались. Иногда очень печальные бывали случаи... Ну вот я сейчас тебе покажу снимок, когда нашли на минном поле — мальчишечка лежит, восемнадцать лет ему, возраст определяется достаточно просто, там, череп, ну не до года, примерно, по зубам видно, по черепным швам... И вот, значит, лежит парнишка, чуть-чуть опавшими листочками присыпан... медальон достаем, Николай начинает разворачивать, брат... чистый-чистый бланк, ничего на нем не написано. Сидели и молчали. Вот это — очень жаль. Это очень тяжелое чувство, когда вот все вроде, понимаешь, вот, вот он... а главное, сухой медальон, чистый и... не заполненный. Видно, что не заполненный, следов пера или карандаша нет.

Вот о мистическом, вот второй эпизод тебе, пожалуйста, — 75-й год, нет, 87-й — октябрь месяц. Вот так же, как я тебе сейчас рассказываю, пригласили меня в зональную комсомольскую школу, тогда существовали такие школы... пригласили ребята в зональную комсомольскую школу, где обучался комсомольский актив всего Северо-Запада, то есть Вологодская, Архангельская, Мурманская, Новгородская, Ленинградская, Псковская области... Ну и я так же, как тебе сейчас, рассказываю всякие эти подробности, экспедиции... а у нас только экспедиция закончилась в августе-сентябре. Работали мы недалеко от Мясного Бора, есть там такое местечко — это вот уже наша оборона была, железная дорога и наши траншеи, медсанбат дальше... то есть оставалось выйти к своим двести-триста метров, поляна такая... ну, трофейщики называли ее «Непочатый край». А вообще у поисковиков она называлась Подковой, в виде подковы и на карте была. Почему «Непочатый край»? Потому что там убитых лежало... Пулеметчик просто косил людей как траву. Куда ни глянешь — каски, каски, каски. Ботинки из земли торчат.

Пулеметное гнездо мы нашли, мне вот так гильз — по грудь, у немцев. И там, рассказывали те, кто выжил, — был такой Юрий Николаевич Фролов, партизан, он был в составе партизанского отряда, а воевал вместе со 2-й ударной армией, они выполняли у них функцию разведки, ну то есть они, местные, ходили там... И они выходили вместе с армейскими. Так он рассказывал, что бежал через это вот место, и там никто не просил раненый: «Товарищ, спаси, товарищ, помоги. Товарищ, добей», — стонали, понимали, что уже никто не спасет. Там уже... бежали друг по другу. Ну, всё! Вот, вот, вот, свои! Наша траншея совсем рядом.

И вот мы, значит, работали там, а там убитые вот, лежат, иногда в три слоя... У нас было тогда, тогда каски никому не нужны, это сейчас ты в лесу каску не найдешь. Тогда эти каски валялись горами. Натурально, гора касок, чего она там наложена? То ли немцы у пленных снимали, то ли... хрен его знает. И мы, где находили убитого, ставили каску такую. И вот картинка такая инфернальная: вот раскопчик там, где кости убраны, тут, тут... Знаешь, вот, как арбузная бахча. Вот так смотришь — очень впечатляет. Ну и я рассказываю про это все, как и тебе сейчас. Они говорят — а мы хотим сходить. Ребята, проблем-то нет, давайте... Ну, там и руководство этой школы — дадим автобус. Я говорю — ну там только надо сапоги, Мясной Бор — это Мясной Бор, там в ботинках только в самое сухое время года, и то не везде походишь. Они говорят — да мы тут у местных сапоги возьмем. Ну, там человек пятьдесят записалось, человек двадцать пошло. Пришли мы туда, ну и, значит, стоим, вот два раскопа, то есть расстояние между ними вот такое — метра полтора, не больше. Здесь — один, и там — второй. А посередине я стою. И они... я ничего не думал, ничего... Картинку красивую, сцену красивую не разыгрывал... Я говорю: «Ну вот, ребята, видите, где люди лежали в несколько слоев, и поэтому я не поручусь за то, что там, где я стою, еще один не лежит». Ничего не думая, честно, для красного словца сказал. Я щупом... ну, а щуп — это палка и штырь стальной. Попадаю прямо в кость. Четкий удар такой, ну, характерный звук такой — глухой. Подобный звук имеет дерево, если хорошо высушено, причем крепких пород, вот ясень, что-нибудь такое... ну, кость характерно звучит.

Я сам удивился, честно скажу, не ожидал того, что мои слова правдой окажутся. Вроде все подобрано вокруг. Ну и начинаю раскапывать, и, самое интересное, понимаешь, там очень многие были, ну, копаные уже, кто-то там ковырялся, а вот этот лежит целенький, вот он вот так навзничь упал, винтовка у него лежит, все там у него, подсумки, все вещи у него не тронутые. И вот мы все раскапываем... А сухо так, у нас сухая осень была, и вот там буквально вот такой слой листьев, небольшой, разгребаешь... Тем более тогда, 87-й год, еще все цело, весь скелет, все кости, все... Ну и, значит, естественно, а медальоны были или в нагрудном кармане, или в... Знаешь такой, пистончик называется, карманчик маленький в брюках... ну сейчас я не знаю, сейчас в брюках есть ли такие карманы, ну а в форме-то военной были. Всё осмотрели. Нет медальона! Во всех местах, где он может быть, — ну все, мы вот полностью раскрыли скелет от макушки и до... Вот — ботинки.

Ну и знаешь, такое тяжелое чувство, я говорю: вот, ребята, ни осталось от солдата ничего. Все стоят, знаешь... действительно шок. Я говорю: ну ладно, давайте так прикроем его, мы потом его уберем, потому что у нас уже захоронения прошли, и мы, кого после этого находили, ну мы так, сложим, потом забираем. Ну, сложили и пошли. И вот ты знаешь, я десять шагов сделал, и такое ощущение, как будто эспандер меня сзади вот так вот тянет назад. Натурально, физическое чувство такое прямо!.. Я говорю: нет, ребята, что-то не то. Я разворачиваюсь, подхожу. Один раз только щупом ткнул — и попадаю точно в медальон. Видел медальон? Видел. 10 мм у него, 12. Вот в эти миллиметры я и попал. Иначе как чудом такое назвать нельзя. Этот медальон был в ботинке. В обмотках у него был. И я попадаю прямо в него. Ну, конечно, все тут... Достаю медальон, естественно, руки трясутся, потому что уже страх, что медальон-то есть, а есть ли там бумажка? Открываю — там не стандартный бланк, а кусочек ватмана: белый, сухой. И карандашиком, очень четким, хорошим, красивым почерком написано, значит: «Свердловская область, город Миасс, улица Советская, дом № .... сообщить Ладновой Анне Ивановне. Ладнов Николай Иванович», 1909-го, по-моему, года рождения. Ну, естественно, тут радости...

Я тогда сотрудничал с радиостанцией «Юность». «Молодежный канал» такой был на «Юности». Ты, наверное, уже такую передачу не застал. Это был прямой эфир, то есть мне утром звонят, и мы, там Леонид Азарх — ведущий, мы разговариваем по телефону с ним, это сразу идет в эфир. Вот я ему все так рассказываю, как тебе. Зачитываю медальон. Буквально через полчаса, тогда мобильников не было, у меня раздается междугородний звонок, он такой характерный, я снимаю трубку, там такое молчание, потом: «Александр Иванович?» Я говорю: «Да». — «Здравствуйте, и Юрий Николаевич Ладнов, вы нашли моего отца». Вот. Звонит его сын, его сын — директор механического производства Миасского автомобильного завода, ну это, по сути дела, отдельный завод, который двигатели производит к «Уралам», второй сын у него в Харькове, художник. Ну, он потом приехал, есть фильм такой, «Его зарыли в шар земной...», там есть сцена такая жуткая, конечно, как сын стоит над останками отца, ну, такую сцену сделали. Студия «Беларусьфильм» снимала в 88-м году.

Какое-то время после этого созванивались с Юрием Николаевичем. С Днем Победы друг друга поздравляли. Потом как-то все сошло на нет. Проходит какое-то количество лет, много. Я думаю, что, наверное, 2016 год. И вдруг я прихожу на кладбище в Мясном Бору — ну вот это большое кладбище — и вижу, появилось... так у него имя было на общей табличке, а тут появилась такая вот табличка небольшая, там портрет его, смотрю: Ладнов Николай Иванович, 1909-1942. Он, кстати, «пропал без вести». В архиве на него есть одна бумажка, розыскная, где семья запрашивает. Потом я уже нашел, что он был артиллеристом, сейчас не помню, какого полка, и вот, не дошел до своих двести метров... Двести или чуть-чуть побольше... Пулю в спину получил от пулеметчика и упал навзничь.

Я думаю, ну... свеженькая табличка, приезжали, поставили и не позвонили... Посмотрел так, приезжаю домой — раздается звонок: «Александр Иванович, здравствуйте, я Юрий Николаевич Ладнов». Я говорю: «Юрий Николаевич, знаете, я вот только два часа назад был на кладбище в Мясном Бору и видел...» — «Да, мы с сыном приезжали, сын в Ленинграде живет, значит, поставили... Что-то вам я не позвонил, но вот сейчас звоню». То есть вот понимаешь, я подумал, и он позвонил. Так что есть нечто, чего объяснить нельзя. Связь какая-то между людьми. Есть нечто, естественно, совсем не такое, как, может, тебе приходилось на «РЕН ТВ» видеть, эти бредовые сюжеты, что там солдаты приходят в виде тени, это все чушь, это чушь. Вот это сказки. А вот такие вещи, такие вещи вот реально со мной происходили.

Вот история интересная. Как-то пошли мы на бывшую узкоколейку 2-й ударной армии за реку Глушица. На то место, где когда-то рядом с ней был полевой госпиталь. Там много чего медицинского лежало: банки всякие, поильники для раненых, тазы, шины. Все это прямо на шпалах валялось. За несколько лет до этого похода я услышал от двух ветеранов, — оба они жили в городе Кириши, — они, будучи тяжело раненными, лежали в этом госпитале. Когда наши ушли, раненых всех оставили — бросили, 2-я ударная уходила — оставила 9 000 человек. В медсанбатах, в госпиталях... Не вывезли. Часть пытались вывезти, но не смогли. Есть снимки немецкого фотографа 291-й пехотной дивизии Гундлаха, где им снят целый состав вагонеток с ранеными, стоящий на узкоколейке. Это как раз у самой Глушицы. Брат потом, в 47-м году, эти вагонетки нашел. Они там так и умерли.

По рассказу, было вот что: весь медперсонал ушел, медсестры, врачи. Остался один. Человек интеллигентного вида такой, лет за сорок, в белом халате. Белый чистый халат. Мы, говорят, лежим на поляне там... без палаток, без... ну там емкость госпиталя была что-то 500 человек, а в нем 2 000 человек лежало. То есть на подстилках, на носилках, на хвое там, на чем-нибудь... Доктор этот сел на пень такой — осина спилена, — ну, знаешь, когда дерево падает, раз, такая спинка получается, щепка такая стоит, и как стул получается. Сел, посмотрел на нас и говорит: «Ребята, кто может двигаться, отползайте. Сейчас здесь будут немцы». Ну и вот они вдвоем только могли... у них ноги перебиты были, но так они на руках поползли, и отползли они — ну, сколько могли. Ну, метров четыреста-пятьсот в кусты, в общем, в лес уползли... И через некоторое время действительно раздались крики, выстрелы там... Какое-то время там постреляли. Очереди автоматные... потом все стихло. Мы, говорят, полежали еще, сколько, не помним — два часа, три часа, — потом поползли обратно. Ну и увидели, что все постреляны — все раненые. И доктор... Как сидел, так вот поперек груди у него очередь из автомата, кровь течет... Но вот эта щепка не дала упасть.

Рассказ я этот хорошо запомнил. Подходим к месту госпиталя, это в 88-м году было, и тут видим — памятник. Свеженький. Металлическая пирамидка сварена... Свеженький, только поставлен. Две банки стоят, там много валялось посуды медицинской, тазы там всякие, поильники там, шины, чего там только... ну, место госпиталя, сам понимаешь. Банки медицинские такие коричневого стекла, и в них веточки елки, свежие, ну вот только что, недавно поставлены, даже вода в них есть, совсем недавно поставлены. На памятнике фотография на эмальке овальной. Все как по рассказу: интеллигентное лицо, возраст — сорок девять лет. Андрей Гаврилович Гаврилов. Фамилию ветераны не называли, вряд ли знали. Может, это тот самый доктор, что с ранеными до конца был, до последнего мгновения жизни? Подтверждения этому нет, но мне кажется, это так, памятник не на могиле поставлен, а там, где место госпиталя было.

Убитых там очень много лежало, воронки... Много доставали там, вокруг, потом там и врача нашли погибшего. В 2005 году, осенью. Документов при нем никаких не было. От скелета ничего уже не осталось, только инструмент медицинский и в сапогах — фаланги пальцев. Больше ничего, от черепа кусок, зубы остались. Сейчас там стоит памятник такой капитальный, мраморный. Там есть указатель, что вот здесь, на этом месте находился госпиталь.

Первое время, ты знаешь... До 85-го года эти ветераны боялись говорить, что они во 2-й ударной служили, потому что эта молва, что, дескать, это армия предателей и Власов сдал армию. Например, когда стали встречи ветеранов у Большого театра проходить, ветераны 2-й ударной, мне один из них рассказывал, сталкивались с негативной реакцией. Ну, начинаешь же разговаривать: «Ты откуда, в какой армии служил?» — «Во 2-й ударной». — «А-а, так ты власовец, ты предатель», так вот бывало. А ведь 2-я ударная, она три формирования имела, под Синявиным второй состав погиб, а потом она уже блокаду Ленинграда окончательно ликвидировала... Она с Ораниенбаумского пятачка наступала и дошла до острова Рюген, ее третье формирование. Три формирования армии. И, говорит, очень, конечно, обидно было просто. Приезжали многие... Впрочем, как многие? Знаешь, это были не тысячи человек. Это были десятки. И совсем мало там было ветеранов из первого формирования. Ведь, смотри, из состава армии на 25 июня вышли до вечера, по одним данным, 4 600 человек, по другим — 6 000 с копейками. До 31 декабря 42-го года на разные участки Ленинградского фронта, Северо-Западного фронта, в район Старой Руссы одиночно выходили... То есть общая численность вышедших из окружения — 10 000 человек. Армия насчитывала до 150 000 человек, в принципе, 33 000 человек до 29 июня немцы взяли в плен. Погибшими на конец июня по письмам, не врученным адресатам, — 60 000. Ну и плюс еще до этого потери. То есть их осталось-то совсем ничего. А ведь, смотри, если их осталось ну даже, допустим, 10 000 человек, — но они же потом продолжали воевать, то есть остались считанные единицы.

В Мясной Бор на праздники Победы те, кто выжил, кто в плен попал там, приезжали, например, Нина Сажинова — москвичка, бывший военфельдшер, старшина медицинской службы. Ее как раз утром 25 июня на болоте Замошский Мох в плен взяли. Они шли по настилу группой и наткнулись на немцев. Деваться было некуда. Улыбаются, руками машут: «Комм, комм! В пльен иди, девушка». Потом из Донецка ветеран приезжал, Доценко, тот, по-моему, даже в Маутхаузене был... выжил. То есть совсем единицы. Они до 85-го года боялись говорить, что они во 2-й ударной служили. Каждый год их приезжало человек, я не помню, но не больше двадцати. В основном одни и те же, иногда там кто-то новый появлялся, но это — в первые годы. Первый раз они приехали в 75-м году, когда тридцатилетие Победы, приехала группа ветеранов достаточно большая, человек тридцать, наверное. Но их никогда не было больше тридцати, точно не было. С каждым годом все меньше и меньше. Сейчас уже никого не осталось...

[...]

В один из походов... какой-то там 82-й год, наверное... мы вышли в Мостках и пошли на станцию Спасская Полисть, за четыре километра. Тогда автобусы плохо ходили, из Спасской Полисти поезд шел, Новгород—Боровичи, там он делал остановку... Мы пришли туда, еще до поезда какое-то время есть, а там брат жил, сначала в Мясном Бору, потом его перевели туда, и там меня все знали, хотя брата уже в живых не было. Мы пришли, и встретилась бабушка знакомая — баба Маня ее зовут, — она: «О, Сашенька, чего вы тут, в лес ходили?» Я говорю: «Да, ходили». — «Ну что вы, медальоны-то нашли?» — «Да нашли один». — «Вот, после войны медальонов-то этих, мертвяков-то лежало везде...» А там действительно, то место, где мы были, там поляны такие были, меня брат в 63-м году там водил, показывал... там вот так вот все усыпано.

«Ну, — говорит, — мужики-то ходили, косить же надо, а мертвяки- то лежат кругом, ну их вот, это, стаскивали, они уже тухлые, вот воронки там... крюками там всякими, веревками, стаскивали...»

А их действительно всех в воронки позакидывали, и они все... Кто в кустах лежал, тех не трогали. Осталось еще знаешь сколько? А воронки были там по 80, по 100 человек.

«Да там, — говорит, — цилиндриков-то этих было... мужики шапками носили». Я говорю: «Чего?» — «Да там бумажки какие- то...» Я говорю: «Как "какие-то"?! Это же вот, вкладыш...» — «Да, там что-то написано». Я говорю: «Так там же адрес семьи. Куда, в военкомат сдавали?» Она так замешкалась и говорит: «Да нет, — говорит, — бумаги-то не было, так мужики...» Бумажка-то удобная, видел бланк медальона? Ну вот, говорит, отрывали да самокрутки крутили. То есть представляешь, натурально человеческую жизнь так — фьють! С дымом махорки. Ну, с одной стороны, ты понимаешь, вот все, кто вернулся... Кто-то в оккупации остался: те совсем другие люди были. Вот мне пришлось жить в Мясном Бору, откуда все жители были угнаны, а потом мы переехали в Подберезье. В Подберезье была база снабжения немецкая, жители там оставались, их никто никуда не угнал, ну потом там и в Латвию кого-то, но первое время они жили там, испанцы стояли, потом немцы, вернее, сначала немцы, потом испанцы, потом опять немцы. И там было совсем другое, совсем другие люди были. В Мясном Бору, вот те, кто шилом патоки хватил, они готовы отдать были последнее, друг с другом делились, несмотря на то, что у самого ничего нет. Вот эти, кто под немцами жил, — вполне прилично, более того, они даже из Латвии многие вернулись, — там хозяева, у которых они работали, напуганные советской властью, что советская власть вернулась, не дай бог скажут, что они плохо обращались с рабами своими, — они там и коров угнали, и лошадь, и повозку, и добра еще нагрузили, и... Они приехали — а эти нищие, эти голые, кто в таких местах, как Мясной Бор. Вот эти не делились последним, кто при немцах жил. Это были такие вот... такие вот. Так вот, ты понимаешь, по-моему, те, кто пережил совсем уж плохое, они столько этого видели, столько смертей, столько убитых, столько трупов, что они это уже не воспринимали никак. Это одни. А другим просто наплевать было. Третьи вообще... ну и слава богу, что это не я.

Те, кто местные, — очень многие ходили не для того, чтобы человеческие судьбы устанавливать и имена искать, а так, трофеями подразжиться. Винтовочку найти, «хабар» какой-нибудь, так это сейчас на жаргоне трофейщиков называется. Потом уже, когда рыночная экономика приблизилась совсем-совсем уже близко, когда стали там — за котелок немецкий можно там, или за каску немецкую... сейчас за дырявую каску можно сколько-то баксов получить, я не знаю, — стали просто собирать, продавать... Понимаешь, сейчас все смешалось, одно время было довольно четкое деление: «красные» следопыты и «черные» — трофейщики, А сейчас очень многие «черные» перешли в отряды «красных», одной рукой они медальоны могут искать, другой — «хабар» притыривать... Такое тоже было. Понимаешь, здесь очень много очень разных людей, но все-таки, по моим наблюдениям, те, кто приезжает из других областей, не военных, у них какая-то другая... то ли другое восприятие, то ли другая совесть, то ли нравственность... Хотя среди них тоже сволочи попадаются, который и оружие вывозили, и попадались на этом, но в меньшем количестве, чем среди местных.

Обесценивание... В определенной степени да, потому что каждый из нас, прежде всего, как бы мы хорошо ни жили, — ну если слишком хорошо, то вопрос желания не стоит, а когда живешь ты на мизере, а после войны, естественно, в оккупированных областях, освобожденных от немцев, то есть люди и моего поколения, послевоенного, жили весьма, весьма скромненько, и им было, в общем-то, не до того — многим, — то есть люди элементарно вынуждены были заботиться о выживании, о том, что надеть, чего обуть, в чем школу пойти, как до нее дойти... Я сейчас смеюсь, там школьные автобусы, я каждый день ходил 2,5 км туда, 2,5 км обратно, 2,5 км туда, 2,5 км обратно, по пути собирая патроны, гранаты и прочее. Это первое. Второе, когда люди видят, что государству наплевать, и, более того, государство говорит: «Вы тут, типа, не суйтесь, это не ваше дело вообще», — ну, один кто-то пойдет, полезет. А другой скажет: «Нет, что я пойду, вдруг меня еще накажут». Люди по-разному устроены. Это тоже объяснение такое. То есть это сложный, очень, очень сложный клубок, который распутать... Ну, как и в обычной жизни: один человек вот видит кого-то на улице, женщину по лицу ударили — он вступится, а другой мимо пройдет. Точно так же и здесь. Найдя многих, ты относишься иначе, но это не значит, что ты становишься равнодушным. Дело в том, что, когда ты найдешь 50 человек и когда 5000, у тебя ровно во столько раз прибавляется понимания всего этого, и каких-то переживаний, если ты вообще способен что-то чувствовать, переживать. Ты можешь быть равнодушной скотиной абсолютно, ковыряться и не задаваться никакими вопросами. Я, например, вопросами всегда задавался. Я всегда старался понять: почему? Как? Узнать, что здесь было, какие операции...

Поиск не заключается только в том, чтобы копать лопатой. Поиск, если точнее, с копания лопатой только начинается. Вон, слава богу, сейчас есть интернет, там много можно найти, есть книжки, которые надо читать, и бывают вещи, которые связываются, ниточка связывается через десятилетия. Таких примеров много, вот ты дошел до какого-то эпизода и дальше ничего установить не удается, потом через тридцать-сорок лет начинаешь книжку читать, которая появилась недавно, и там находишь то, чего ты когда-то чуть-чуть вот попробовал, начало только нашел, а здесь вот — конец есть. Тебе стало понятно: что к чему, кто, зачем и почему.

Вот пример: смотри, у меня в архивной тетради записано, это летчик, который у нас здесь в плен попал. В 88-м или 89-м году, может, в 90-м, мы работали в архиве и изучали документы по самолетам, по авиации. И вот мы наткнулись на необычный эпизод: Герой Советского Союза, гвардии подполковник, летчик-инструктор по технике пилотирования дивизии, то есть опытнейший летчик, перелетает с аэродрома Плеханово в Ленинград, это совсем рядом. До Ленинграда не долетает, пропадает без вести. И ничего о нем не известно. В документах архива: пропал без вести — все. И вот, не так давно, я читаю книжку «Последний круг ада» и нахожу там Власова. О нем автор — Юрий Цуркан, летчик-истребитель, который прошел через многие немецкие лагеря и в конце концов оказался в лагере смерти — Маутхаузене, упоминает как об одном из мужественнейших людей, активнейшем участнике подготовки восстания узников. Кем-то из предателей Власов и еще несколько организаторов были выданы гестапо и уничтожены.

Но я нахожу два мнения о том, как и что с Власовым случилось: первое — что он заблудился при плохой погоде, сел на вражеский аэродром и был взят в плен. Второе — более красивый эпизод, что, дескать, он был подбит, у него загорелся бензобак, он в последний момент сумел выровняться, упал на лес, тяжело контуженный и раненный был взят в плен. Но я склоняюсь к первому, что он просто заблудился, потому что есть снимок: его ведут со всеми наградами, за ним идет немец, он совершенно не побитый. Представляешь, если ты на лес на самолете грохнулся, как?.. Явно ты не то что лицо поцарапаешь, но и другие травмы получишь. Но не это главное в этой истории, а то, что, встретив его фамилию в архивных документах много лет назад, спустя четыре десятилетия я все-таки узнал о его судьбе.

Это не связано непосредственно с нашей поисковой работой. Это просто пример того, как далеко иногда отстоят начало и конец истории какой-нибудь человеческой судьбы. То же самое по Мясному Бору — многое прослеживается, через десятилетия узнаешь, благодаря тому, что появились документы в свободном доступе, это тоже поиски, кстати, очень интересные. Потому, конечно, что пережитое советским народом, вот эта война... Это я не знаю, это запредельная какая-то штука вообще. Это невозможно понять, это не вмещается в человеческое сознание, как бы ты себе это ни представлял, никакая фантазия — не то. И понятно, что, в общем-то, у каждого из поисковиков они разные — фантазии, представления — само собой, но они так или иначе с этим соприкасаются, одни глубже, другие мельче копают, но копают не только лопатой, пытаясь что-то глубже понять. И, пожалуй, вот это знание какое-то постепенное, оно и не отпускает, оно подталкивает вперед, пока не явится очевидное, пока не дойдешь до конца.

Я могу привести такой забавный эпизод: я поскольку журналист, я пишу, говорю, чаще всего рассказываю и пишу о войне, о том, что пришлось пережить в лихое время разным людям. И вот я рассказываю про генерала Карбышева. Ну, ты, наверное, видел, что недавно опять эта тема поднялась, раскопали какую-то старую публикацию, какая-то мадам из «Камеди вумэн» высказалась, что там... Она, оказывается, не знала, что Карбышев — это был реальный человек... «У тебя за спиной ледяная тень генерала Карбышева...» Ну, ее, значит, обвинили в кощунстве, она извинилась, я, говорит, не знала... Ну, тоже, конечно, забавно. Вроде, казалось бы, генерала Карбышева кто только не знает. Оказывается, нет! Оказывается, не все уже знают...

Мы решили сделать передачу о генерале Карбышеве, но о нем не сильно много известно, там даже есть сомнения, в Маутхаузене ли его уничтожили. То есть в списках тех, кто был уничтожен в этот день, с 18 на 19 января, в ночь, его нет. Эти списки опубликованы. Ну и еще одной причиной того, что нас заставило вспомнить, казалось бы, хорошо известную легендарную и уже изрядно подзабытую историю гибели генерала Карбышева, стало то, что небезызвестный господин Невзоров позволил себе некое высказывание в обычной хамской манере всезнайки... «А что, дескать, такого? Его, дескать, не пытали, ну водой полили, так там вообще температура была плюс два...» До какого же цинизма надо дойти, чтобы такое заявлять? На самом деле при температуре плюс два, когда тебя несколько часов поливают водой, во что ты превратишься? Юрий Цуркан, которого я уже упоминал, как раз пишет — он видел это все: «Утром, когда мы шли на работу, возле бани валялись сотни огромных манекенов, покрытых толстым слоем льда». А их там 400 человек загубили, не один Карбышев погиб. Другое дело — наша пропаганда, она всегда одного возносит, остальные как бы рядовые. Цуркан видел этот плац, заполненный обледеневшими глыбами человеческими. Ну, мы сделали эту передачу, я вот это все рассказал там, что знал, что в принципе там могила Карбышева — как бы она символическая, стоит памятник, но в списке его нет. То есть есть предположение, что его еще в Освенциме уничтожили. Но это не столь важно, важно, что такой человек был, что человек этот стоял до конца, его же немцы обрабатывали очень интенсивно, они подсылали его бывшего сослуживца, с которым он, кстати, сооружал... Брестскую крепость строил. Говорили: вам даже не надо предавать Родину, вы просто у нас будете, ну, вы такой инженер, ну... выдающийся действительно фортификатор. Но он, будучи человеком весьма и весьма серьезно подготовленным, способным просчитать возможности Германии в войне против Советского союза, просто сказал: «Да вы никогда не победите, экономический потенциал Германии и экономический... не то что Германии, а всего вашего сообщества, и экономический потенциал и человеческие резервы Советского союза не позволят вам победить, поэтому с вами сотрудничать даже хотя бы поэтому не надо».

Мы сделали эту передачу, и эту передачу услышал наш поисковик, который живет в Ростове-на-Дону. Он, обладая возможностью определенной финансовой, тут же сорвался с места и поехал в Маутхаузен. И звонит мне: «Иваныч, я тебе из Маутхаузена звоню! Вот позавчера передачу твою слушал...» И каждый год он, успешный бизнесмен, весьма занятый человек, срывается с моста и едет за две тысячи километров к нам, сюда — в экспедицию поисковую. Едет, чтобы побыть в этом бывшем фронтовом лесу, чтобы прикоснуться к чему-то, многим совершенно непонятному и далекому. Если говорить красиво, то — прикоснуться к истории. Не в книжках что-то вычитать, а своими руками выкопать, своими глазами увидеть то, что оставила после себя война.

То есть здесь очень сложно все. Я тебе говорю, с одной стороны — военный туризм, с другой стороны — то, что я тебе только что сказал: чем ты больше узнаешь, тем больше ты соприкасаешься с судьбой этих людей, ты пытаешься понять, что они переживали, пытаешься понять, что это такое вообще, и пытаешься каким-то образом выжить в том маразме, который нас сейчас окружает. Ведь не все же думают о том только, как «бабки зашибить», понимаешь? Тем более что это вообще все условно, человек приходит в мир голым и уходит голым. И нужно ему совсем немного. И нужно ему, оказывается, больше духовного, чем материального, если он способен думать и чувствовать.

Это движение, да его даже и не стоит прекращать, ведь дело в том, что оно может претерпевать... и, кстати, сейчас, в общем- то, есть изменения, которые я бы назвал благими. Вот даже в нашей экспедиции уже, а наша экспедиция одна из крупнейших в России, произошли, в общем-то, хорошие изменения, которых я давно... Я говорил, что должно трансформироваться это движение, от просто копания оно должно перейти к какому-то сохранению памяти, к увековечению, к облагораживанию тех мест захоронения, которые есть, которыми никто не занимается.

Ведь в Германии с 1915 года, с начала войны, существовал Германский народный союз по уходу за воинскими захоронениями. Знаешь ты такое? Вот занимаются воинскими захоронениями, и не только своими, но и советскими, эта общественная организация поддерживает их в надлежащем порядке. Достаточно проехать на окраину нашего города, чтобы увидеть немецкое кладбище, на котором все всегда в порядке. И это ухаживает наш русский человек, которому платят за это деньги.

Все наши братские захоронения находятся в крайне плохом состоянии, всегда. Они красятся, обихаживаются только к 9 мая или ко дню освобождения какого-нибудь населенного пункта. Почему мы не можем создать структуру, которая за всем этим будет ухаживать? Так вот, в нашей экспедиции, в частности, появилась мемориальная группа, которая разрабатывает проекты памятников при необходимости, ухаживает за захоронениями, заботится об их сохранности. Вот сейчас, например, мы ставим памятный знак на месте, где шли бои под Холмом, там две стрелковые дивизии и бригада, но там погиб конкретный человек, его родственником является зам. начальника Октябрьской железной дороги, то есть человек, обладающий средствами. Он решил вот так вложить немалые деньги в то, чтобы поставить там памятный знак вот этим солдатам погибшим. Его родственник там, его не нашли, он где-то там похоронен, его местные жители похоронили. Но он просто решил это место отметить, поставить памятник. Причем ребята разработали хороший красивый памятник, красивый знак. Он будет поставлен. То есть нам надо переходить примерно к тому, чем занимается Германский народный союз. То есть: уход за воинскими захоронениями, сохранение документации, сохранение памяти, поиск каких-то неизвестных страниц, ведь люди постоянно обращаются с просьбами о помощи в установлении места захоронения погибших на войне родственников.

В принципе, организация, которая сейчас в том виде, в котором она есть, получает все основания для того, чтобы это продолжалось дальше. То есть, я говорю, дело-то не только в копании лопатой, в один прекрасный момент мы выкопаем все, что только можно было. Кроме того, я тебе сказал, что многих мы уже не то что не выкопаем, мы их не найдем, но мы перекопаем, мы достанем все, что только можно было. Ну, в данный исторический период. То есть этот исторический период рано или поздно закончится в силу физического исчезновения останков. Но сама работа, она... Дело в том, что массив, оставшийся от войны, массив человеческих судеб, документов, которые надо изучать, изучать, изучать... он огромный. Вот, пожалуйста, — поле деятельности. Потом, фактически каждый поисковый отряд — хорошо это, плохо ли, можно так посмотреть, что да, может, лучше все в государственные музеи сдавать, — но каждый поисковый отряд имеет свой музей, в который кто-то приходит, какая-то атмосфера своя, куда приходят. Кому-то ведь бывает интересно потрогать эту «железяку», там, 41-го года, подержать ее в руках, примерить пилотку, не современную, пошитую на 9 мая, а вот настоящую, которую нашли, она сохранилась каким-то чудом... Вот так.

Чем больше у тебя возникает вопросов, тем меньше ответов ты на них найдешь. Мое отношение к коллекционерам... ну, ты знаешь, коллекционер коллекционеру рознь, я к ним нормально отношусь. Трофейщики... ну, к трофейщикам отношение, конечно, прохладное, потому что, особенно в том случае, когда вот он раскопал... Ну, надо сказать, даже в самые мрачные времена, самые черные времена, то есть когда были настоящие «черные копатели», то есть там доходило и до стрельбы, и чего угодно... они старались все-таки останки, медальоны они передавали все-таки кому-то — следопытам «красным». Забирали там свой «хабар», как они это называют...

Но тут есть и другие «черные», те, которые занимались могилами немецкими, раскапывали одно за другим немецкие кладбища, доставая оттуда... ну, поначалу это шло по головам. Выкапывались только головы. Доставались, соответственно, зубы. Потом стали копать ниже, доставались, если это эсэсовское кладбище, то вот эти вот все перстни у них были в виде черепов, причем они разные были, и серебряные, и всякие там... Ну, соответственно, стали доставаться всякие значки, все это... У немцев были... у немцев нет таких драгоценных, ну, я не беру там рыцарский крест с мечами и бриллиантами, ну, у них награды в общем-то дешевенькие, но другое дело, что они не из драгметаллов, они ценность имеют не из-за этого. Это все продается, естественно, это предмет коллекционирования, но вот когда это достается из могил — даже из могил врага, — ну, какое отношение? Это называется мародерством, тут никакого иного определения нет. К этим людям как можно относиться? Мародер. А так вообще коллекционеры — ну а что плохого? Человек таким образом тоже изучает историю. В конце концов он собирает или коллекцию, или музей.

Вот у меня есть однокурсник Леша Сухановский, у которого, можно сказать, судьба изменилась после того, как я его в Мясной Бор привел. Сейчас у себя в Архангельске он работает по интервенции. Он регулярно публикует в своем журнале «Поморская столица» материалы об интервентах, воспоминания участников похода в Россию. У него сейчас великолепнейший музей, в котором создана великолепнейшая, прекрасная коллекция находок, в буквальном смысле выкопанная своими руками. Там исторический материал великолепный, текстовый, видео, все что угодно. В конце концов, ну вот — я не собираю, вот, стоит гильза сорокапятки, найденная на месте госпиталя, ну она мне греет душу... или еще чего-нибудь. А есть люди, которые серьезные коллекции собирают. Я никогда не коллекционировал ничего, это не мое. Вот фотографии, их у меня гигантское количество, но есть те, кто собирает. Но это тоже часть истории, и нормальное коллекционирование — ну да, понятно, что это продается, покупается. Но только вот не мародерничать. То, что называется мародерством, — это мародерство, в какую бы краску его не красили. Мародерство — это ограбление могил. Мародерство — это и просто лежащие на земле трупы, когда их обирают, и тем более раскапывание могил. По сути дела, все немецкие кладбища в настоящий момент копаны-перекопаны. Редко где найдешь не копаное, не тронутое. То есть оттуда достано все, что представляет хоть какую-то ценность. Достано, продано и перепродано. Я видел, например, одного товарища, не буду называть его фамилию, у него такой кейс и, знаешь, для почтовых марок кляссеры такие, и вот у него там перстни эсэсовские, он открывает, у него там их сотни две, наверное. Он, естественно, их не на улице нашел, а снял с эсэсовских пальцев. Можно по-разному относиться к эсэсовцам...

Я знаю отряд, который занимается работой на немецких захоронениях в интересах Германского народного союза. Саша Игнатьев, руководитель этого отряда, он такой же поисковик, они недавно экипаж самолета нашего достали — молодцы. Десять раз этот самолет пытались копнуть и говорили: да там ничего, — а они сейчас достали, и самое-то интересное, ты понимаешь, остались фотографии даже целые, в летной книжке у ребят все фотографии сохранились. Они достали летчика и штурмана. Три экипажа вылетели 22 января 42-го года, и все три пропали. Сейчас установлена судьба всех, вот это последний экипаж найден. Они друг от друга упали в разных местах. Кто их сбил? Скорее всего, истребитель-ночник. Один экипаж сел на лед озера Горийское, это от Новгорода на северо-запад километров пятнадцать, вот он единственный, кто сумел совершить вынужденную посадку, но все равно их судьба — гибель, их немцы выследили, застрелили, а самолет взорвали. Остальные упали, один экипаж от Мясного Бора километрах в четырех с половиной, их три года назад сын моего племянника раскопал, а вот этот — буквально на прошлой неделе. А вообще ребята работают, реально они работают на Германский народный союз, занимаются раскопками немецких кладбищ, им дают документацию соответствующую, по которой они находят эти кладбища. Ну и чего? Нормально работают люди, получают, в конце концов, за свою работу деньги.

А так, вот посмотри, немецкие кладбища, они всегда находятся в порядке. Вот огромное кладбище в Демянском районе... вот, видишь, все тут аккуратненько. Понятно, что там раньше стоял госпиталь и изначально это было госпитальное кладбище, Сейчас туда стаскиваются со всей округи. То есть у них в Новгородской области, как, в общем-то, и в других областях, несколько мемориальных кладбищ, куда они свозят останки по возможности с остальных кладбищ учтенных, которые находятся в лесах где-то... Ну, в принципе, это нормальная деятельность... И вот слава богу, что, в общем-то, начинают наши над этим задумываться... Конечно, можно брать пример с наших бывших врагов. Вот это отношение к мертвым. Вот у нас этого нет. Вот смотри, у каждого указано полностью имя. У нас что ты видишь? У нас только видишь ты... Вот тот самый пресловутый пример: Иванов И. И. — сколько можно вариантов придумать Ивановых И. И.? То есть у нас обезличка, а у них — мелко, мелкие такие буковки, но они есть. Полное имя погибшего. Дата гибели и дата рождения. Нет обезлички. У нас она имеется...