Смерти нет. Краткая история неофициального военного поиска в России

*

МИХАИЛ ЧЕРЕПАНОВ И ВЛАДИМИР ЕРХОВ

Михаил Черепанов: Одно дело, что мы задумывали в поисковом движении, и другое — во что это вылилось, как всегда, благодаря чиновникам. В поручениях Путина по увековечению памяти погибших при защите Отечества говорится про финансирование поисковой работы. Читаем: что финансировать будут? «Функционирование информационно-поискового центра по осуществлению мониторинга состояния воинских захоронений, сбора и систематизации поисковой документации». Это о чем? Это работа военкоматов, которую они должны были делать еще в 50-е годы. «Мониторинг состояния воинских захоронений».

Это чье дело? Военкомата и Министерства культуры. Воинские захоронения должны охраняться вообще-то государством. «Ведение реестра воинских захоронений, в том числе захоронений, в отношении которых не осуществлялся кадастровый учет». Ведением реестра кто должен был заниматься? Опять военкомат, Согласись, что не поисковики, не студенты и не школьники с общественниками! И вот еще: «Издание Книги памяти, содержащей сведения о воинских захоронениях»! Ну, это тот же самый реестр. То есть никто даже не ставит вопроса о поиске сведений о пропавших без вести, там даже вопроса такого нет, задача даже не поставлена! Последний пункт: «Материально-техническое обеспечение поисковых экспедиций». Что такое поисковая экспедиция сегодня — давай разберемся. Во главе Елена Цунаева, я отлично ее помню, еще когда она была учительницей в Волгограде. Мы с Леной с чего начинали — мы, конечно, прежде всего собирали солдат, не похороненных на Мамаевом кургане, на Дону... Они были прямо на пашне, на поверхности, глубина залегания в основном до метра. Это отдельно лежащие останки — не могилы. Никаких воинских захоронений мы с Леной не копали никогда.

Речь идет о чем. Государство сегодня финансировать должно — что, регистрацию могил? Каких — существующих? А те, кого мы находим в лесах, — это могилы? Нет. Это, конечно, захоронения, но они не имеют статуса воинских захоронений. Где-то там, в архивах военкоматов, перечень этих стихийных санитарных захоронений, наверное, есть. Так вот давай определимся: в чем сейчас задача поискового движения как такового? Дублирование государственного учреждения, будь то военкомат или Министерство культуры, или все-таки выявление тех стихийных санитарных захоронений и лежащих в воронках останков?

Проследи как-нибудь по интернету сообщения о найденных медальонах. Даже нашу книгу возьми, которую в Казани сделали: «Имена из солдатских медальонов». Семь томов. Сколько там фамилий из медальонов? Да процентов десять максимум. Остальные взяты из архива. Нашли медальон в могиле, раскопали товарищей этого погибшего — 300, 400 человек. В архиве они числятся погибшими, а не пропавшими без вести, — с каких щей ты их раскопал вообще? И зачем ты родственникам сейчас объявляешь на всю Россию, что ты нашел его где-то там...

Нет, я не спорю, бывает, когда один солдат лежит в окопе, а числится похороненным в братской могиле, — это исключение. А зачем ты могилы-то копаешь? Вахты памяти, которые мы начинали в 87-88-м годах, — мы ради чего это все делали? Чтобы найти судьбы людей, которые считаются пропавшими! И похоронить их. Сейчас чем занимаются Вахты памяти? Перекопкой братских могил. И объявлением, что этот погибший теперь похоронен. Вот тебе понравится, если твоего деда сейчас достанут из его могилы? Вот у нас в Казани госпитальное кладбище огромное было, пять тысяч могил — осталось четыреста. Потому что их так же выкинули из могил и сделали там свою могилу. Место хорошее, дорогое, престижное, центр города. На фига там какой-то красноармеец, кому он нужен, если его никто не посещает — он без вести пропавший? Его просто потихоньку выкидывали у всех на глазах и хоронили там больших людей: Героев Советского Союза, чиновников, просто каких-нибудь крутых... Это у всех на глазах делалось, я об этом писал впервые еще в 87-м году. «Комсомольская правда» приезжала, «Красная звезда» — что-нибудь изменилось?

Вопрос надо задать сегодняшним поисковикам. ПДР — Поисковое движение России — они все выросли из поисковых отрядов. Уверен, что большинство из них я помню с молодых лет. Все ребята вполне адекватные. И занимаются они сегодня перекопкой могил. Вот это зачем? Это воспитание подрастающего поколения? У нас по телевидению показывают — поехали поисковики в Ленинградскую область, Тосненский район, — и показывают огромные-огромные захоронения, этот стол так называемый археологический, и на нем насыпаны сотни этих скелетов в несколько слоев. Нет, я могу понять, если это найдено где-то в лесу, далеко-далеко от дорог... Тогда, наверное, имеет смысл их эксгумировать! Сколько у нас таких могил Красной армии за годы войны, которые в лесу, не у дорог, в забытых местах? Сколько сейчас вообще деревень сохранилось в Смоленской, Тульской, Калужской областях, в местах боев? Одна десятая часть. Там все пусто — пашни пустые, сотни гектаров пустые, и что теперь — их куда-то переносить к Москве, эти могилы, если там никто не живет? Значит, все могилы надо переносить? Ведь, понимаешь, тут какая причина-то — якобы, раз никто там не живет и никто за ними не ухаживает, значит, их надо вытаскивать куда-то. А куда вытаскивать-то? На Мамаев курган?

В Волгограде, кстати, был такой военком — он всем поисковикам приказал всех, кого они на территории Волгоградской области находят, тащить на Мамаев курган. Сделали там огромное кладбище и выбили, что ли, 400 000 фамилий на этих черных стенах — всех, кто на Мамаевом кургане погиб. По нашим- то подсчетам там около 800 000 погибших — ну, половину они уже выбили. У нас в Казани хотели то же самое сделать. По данным Книги памяти, которую мы делали, погибших где-то 360-370 000 из Татарстана. Но здесь не учли тех, кто попал в плен и потом вернулся вроде бы живым, но до дома не доехал. Вот эти 40 000 — их куда девать? Они освобождены были из плена в 45-м, но осуждены были на шесть лет каторги и до дома не доехали. Они участники этой войны? Они жертвы этой войны — или нет? Их в Книгу памяти заносить? Конечно! Если нет компромата, если нет сведений, что он полицейский, участник вермахта или еще чего — куда он делся? Даже если он умер на Кавказе, на Урале или на Колыме — какая разница? Он пленный, он наш советский гражданин, военнослужащий. В основном это рядовые, конечно.

Вот почему получилось, что у меня на сегодняшний день 382 000 не вернувшихся в Татарстан. И тут вопрос — как их увековечивать? Тут написано, что все эти имена должны быть на местах захоронений. Все имена?! Вот представь себе, это физически возможно вообще? Или хотя бы по месту их призыва — это возможно? Представь себе Китайскую стену, если мы в Парке Победы ее сделаем на 382 000 фамилий — это сколько будет километров стена, даже если бисером напишем? А оно надо кому-то? У нас, конечно, есть в районах такие стены, и в Кировском районе есть такая стена где-то на 10 или 15 000 фамилий — но и то, это «Сидоров, Сидоров, Сидоров, Абрамов, Абрамов, Абдуллин, Абдуллин» — и что? Там только инициалы, там лет жизни даже нет. Вот поэтому я предложил сделать электронную Книгу памяти. Стоят четыре монитора, заходит каждый желающий в Парк Победы, набирает фамилию и смотрит, есть он или нет. Какие сведения про него найдены: умер от ран, или умер в плену, или пропавший без вести.

У нас пропавших без вести на сегодняшний день 173 000 в Татарстане! Они не признаны погибшими до сих пор. Проблема эта, она кого касается? Ее кто — Шойгу будет решать? Это вообще не вопрос Министерства обороны, это юридический вопрос. По гражданскому законодательству, решает только суд — признание человека погибшим. Причем по заявке от родственников. Сколько родственников сейчас живых осталось? Вот я внук ветерана войны — и что? Я сейчас побегу куда-то по судам признавать моего деда погибшим? Согласись, это нереально.

Как это сделано в Германии? Пропавших без вести — три миллиона. Бои-то были — мы оставляли территорию и они оставляли территорию. Этих немцев поганых мы сами прикапывали, находим до сих пор — немного, но находим. Куда они делись? Погибли в основном, пропавшие. Ну, были те, кто попал в плен, — их списки мы сообщили. По остальным, не вернувшимся, немцам правительство ФРГ приняло решение: если нет компромата, считать погибшим на той территории, где стоял его полк. Логично? Так называемая коллективная судьба. В первую очередь это родителям нужно было, потому что они потеряли наследника. Вдовам это нужно было, потому что они потеряли кормильца, детям это нужно было. А сегодня это разве не нужно? Это ведь нужно прежде всего не мемориалам и не Министерству образования, и даже не Министерству обороны.

Извини, я тебя, может, не в ту сторону утащил, но я не вижу смысла сегодня повторять наши уже написанные труды. Игорь Цуканов написал шикарную докторскую диссертацию, Володя Щербанов написал отличную книжку в Ростове-на-Дону, там все описано подробнейшим образом, со всеми постановлениями, всеми нашими методичками и отчетами, там по дням буквально пересчитано, сколько чего найдено, какие медальоны, что и как. В Новгороде Котелевский такое делал.

Я-то прошу тебя, если ты собираешься делать труд, где-то зафиксировать мое завещание, которое знают многие регионы: ребята, вы занимаетесь сегодня не тем. И я считаю, что это полная компрометация поискового движения. Я понимаю, что нужны эксгумации — у меня сын сейчас работает археологом, вон они эксгумируют захоронения из-под собора Казанской иконы Божией Матери, там целое кладбище перенесли — огромное кладбище самих монахов, церковь была на кладбище построена. То есть эксгумация неучтенных могил, конечно, нужна, кто спорит-то? Где- то дорога прошла, где-то завод построили, где-то вообще мусорный полигон хотят делать — согласен, в этих случаях нанимаются мужики-эксгуматоры. Или, может, женщины какие пьющие... То есть это не поисковая работа, это археологи должны делать! Это во-первых. Во-вторых, а зачем лежащего в могиле солдата чистить зубной щеткой, чтобы показать, в какой позе он лежит — это кому надо? А какая тебе разница, в какой позе он лежит в могиле, на восток у него пятка смотрит или на север? Сейчас десятый век они копают, и то не всегда фиксируют. Представляешь, сейчас неделями сидят, копают щеточками эти могилы, чтобы показать, в какой позе первый слой лежит, в какой — второй.

Нет, я понимаю, вот мой дружок Толя Скорюков занимается попыткой сбора ДНК. Это, конечно, вообще... Даже не смешно. Ну ладно, даже если у одного из тысячи удастся взять этот ДНК, а с кем ты будешь сверять-то? С наследниками? А что, мы все сейчас будем кровь сдавать, чтобы опознать погибшего в могиле? С кем сравнивать-то? Это понятно, когда родственник приезжает и говорит: вот в этой могиле лежит мой дед, покажите, в каком ряду. Тут уже начинаем выявлять, если их 5-10 человек лежит. А если их 300 — сколько денег нужно затратить на каждую такую экспертизу? Ладно, это отдельный разговор.

Я сейчас про то, что у нас на сегодняшний день главная проблема — не признаны погибшие погибшими, и даже те сведения, которые рассекречены на сайтах «Память народа», «Подвиг народа», ОВД «Мемориал» — она ведь так и не дошла до родственников, эта информация. Кто ее донес? ПДР? Красный крест? Министерство обороны? Кто позаботился, чтобы эта информация дошла до конкретной дочери? Дочерей еще хватает. Ко мне обратилось за последние годы около 4 000 детей погибших, и по этим сайтам я смог помочь только половине.

Немцы не дураки были — я взял их систему «Коллективная судьба»: если у него на письме последнем стоит отметка полевой почты и если этот полк сейчас известен, его рассекретили наконец, и если мы знаем, что он не вернулся из боя, пропал без вести в апреле 42-го года, — если это 146-я дивизия, ну девяносто процентов, что он лежит под Калугой. Есть, конечно, варианты, что он попал в плен под другим именем и умер в конце концов в плену. Но, согласись, из-за каких-то процентов вдруг ни с того ни с сего объявлять пропавшими всех — это просто не по- человечески. Единственный человек, который это сделал на территории Советского Союза, — Туркменбаши. Я в 2000 году был у него в гостях в Ашхабаде, до него меня не допустили, конечно, но мы как раз открывали музей его отца, пропавшего без вести. Повезло, нашли сведения, где он погиб, — кстати, где-то в Новгородской области, — и, также через посредников, он задал вопрос: ладно, отца вы нашли. А братьев его нашли? Нет. Односельчан его нашли? Нет. Они пропавшие. И что, так и будут пропавшими? И задает вопрос, что делать.

Я говорю: что мы, хуже немцев, что ли? Давайте сделаем как немцы. Указ президента признать тех, кто не скомпрометировал себя, погибшими. В том числе, кстати, и татар, призванных в Туркмении. И Туркменбаши такой приказ издал, со всеми вытекающими. Сейчас ни одного пропавшего без вести в Туркменистане нет — либо предатели, либо погибшие. Никто другой ни в одном регионе так и не решился. Потому что сведения о военных преступниках засекречены до сих пор. Это гуманно для родственников, но те и так уже давно пострадали от этого. Они давно знают, что у них дед или отец был полицаем, — они это узнали еще в 40-е или 50-е.

Вот я сейчас написал материал про Утяшева Амира Галимьяновича, который после Джалиля остался на свободе и в конце концов осуществил задачу группы Джалиля. Немцы-то их казнили, конечно, но оставшийся на воле Утяшев все-таки осуществил переход сотен и тысяч легионеров на сторону партизан. Смог! И вернулся живым домой, приговорен к расстрелу здесь уже был. Ну, полковник Франции, с двумя Военными крестами... Правда, заменили на двадцать пять лет каторги. Он дожил, мы с ним хорошо общались. Как ты думаешь, кем он числится сегодня на сайте ОВД «Мемориал»? Пропавшим без вести — в первом документе. А во втором — предателем. Черным по белому написано — предатель, до сих пор! И тут же строчка — орден Отечественной войны получил в 85-м году. Нормально, да? Это как? Это, в смысле, недосмотр спецслужб?! Или все-таки клеймо поставили честному человеку? Одно из двух, между прочим, да ведь?

Я вот о чем и пишу сейчас. У нас 25 августа будет ровно семьдесят пять лет казни джалильцев. А Утяшеву 15 сентября будет сто лет. И вот кто сейчас должен разбираться с этими вопросами на сайте ОВД «Мемориал» — кто? Министерство обороны? Организация ЭЛАР, которая гребет бешеные миллионы за то, что заклеивает сведения о погибших или награжденных — видел, да? Они огромные деньги гребут за то, чтобы в интернете заклеивать обратные адреса погибших в наградных документах.

ЭЛАР — организация, уполномоченная создавать эти самые сайты: ОВД, «Память народа»... Мы с ними, давно уже, чуть не дрались однажды на конференции, я им вопрос все время задаю: вы для кого делаете этот сайт, «Память народа», — для народа или для каких-то заработков? Это разные вещи. Я, конечно, тоже понимаю, что они на засекречивании этих строчек зарабатывают гораздо больше, чем на сканировании документов, это огромная работа — заклеить каждую строчку, кто из какой деревни. Но от кого? От кого скрывать эти сведения о погибших? Я понимаю, заклеить сегодняшний адрес генерала какого-нибудь, чтобы его не ограбили. На фига заклеивать район, где он родился? Представляешь, ты идешь по Аллее Героев, и там заклеены глаза, рты заклеены, имена! Защита личных данных в интернете — принят закон. Шикарная кормушка!

В общем, я просто хотел напомнить, что все подробности я описал в своей книге, но все, что было после 2006-го... Я в Долину, конечно, продолжал ходить до 2009-го, пока не стукнул меня паралич и не вырезали мне грыжу из позвоночника, — я сейчас просто не могу носить рюкзаки. И в Мясной Бор я больше не езжу именно по этой причине. А ездим мы на Невский пятачок, наверное, слышал, — вот мы как раз сделали Книгу памяти погибших в Ленинградской области, здесь эти материалы полностью изложены. Кстати, когда мы говорим о Книге памяти воинских захоронений — я ведь не против таких книг, мы такую книгу тоже сделали с москвичами, смотри — «Воинские захоронения Московской области». Но ведь здесь-то в основном списки. Татары, погибшие в Московской области. Эта Книга памяти нужна людям, как ты думаешь, — уроженцам Татарстана? С изображениями братских могил, со списками? Вот для чего мы это делаем, по Калужской области сделали такую же книжку, по Ленинградской области.

Интернет — это, конечно, интернет, но в интернете ты их не найдешь в правильном виде. Они там искажены все. Фамилии в ОВД бывают искажены до неузнаваемости. Исходный материал, который они публикуют, — совершенно не соответствует никаким стандартам. Более того, я сейчас, знаешь, чем занялся — сверяю книгу «Они вернулись с Победой», вышло уже более двадцати томов по каждому району, — люди, которые вернулись живыми. И умерли дома. Числятся — кем? Погибшими. Пропавшими без вести. Ранеными. 17 000 у меня было в списках погибших и пропавших — живых, вернувшихся живыми. Мы бы никогда об этом не узнали, если бы не издали эту книжку. А как бы мы узнали? От кого? Ни родственников уже нет в живых, никого. Никто этих списков живых никогда не составлял, их в интернете нет. Только в таком, напечатанном виде есть — мы сейчас думаем, создавать или не создавать такую базу данных по вернувшимся. Это все равно что создавать базу данных по всем гражданам Советского Союза — толку-то?

То есть даже вот эта сторона. Правильно, что в Книгу памяти попал живой? Он числится там похороненным. Братская могила есть с его именем, кстати! И ее продублируют сейчас по указу президента. Эти могилы все обновят, с теми же самыми фамилиями, с теми же самыми данными. В принципе, когда мы их находили, они по-разному это принимали. Кто-то с юмором — приедет, на гармошке поиграет на собственной могиле, — да, говорит, я помню, как меня тут закопали, а я потом оказался живым. В общем, это непорядок, согласись, когда две могилы у человека — одна могила дома, а вторая где-то на Мамаевом кургане? И даже эту работу делать сейчас некому. Не берется никто. У нас ОМО «Отечество», мы его создали с Ерховым где-то в конце восьмидесятых, Володька бегал еще тогда по всем этим инстанциям, в «Комитет по борьбе с молодежью», регистрировали мы это все под именем «Долина», чтобы деньги какие-то получать на экспедиции, потом переименовали по моей инициативе в «Отечество», и вот это «Отечество» до сих пор существует.

Чем оно занимается, как ты думаешь? Отрядов у нас — триста штук в республике. Вот опять сейчас уехали в Белоруссию ребята. Самые опытные, самые авторитетные ребята уехали туда. Чем они занимаются? Читаю: благоустройством кладбищ Первой мировой. Не понял. Зачем они собрали ребят с татарских поисковых отрядов — чтобы благоустраивать кладбища Первой мировой в Белоруссии? Там что, больше заняться нечем? Там наши дивизии лежат с 41-го года — 86-я, 18-я лежит, наша, казанская, — мы точно знаем, где. Карты все известны, боевые действия известны — там поименно можно восстановить, кто из них где остался на поле боя. Лукашенко поисковикам не разрешает работать — этим занимаются только кадровые солдаты. Но если уж приехали татары в Белоруссию, можно попроситься в качестве исключения? Мол, ребята, под вашим руководством и контролем, раз в кои-то веки довелось у вас в лесу побывать. Можно было поднять этот вопрос, как ты думаешь? А почему нет? Нет, задачи такой даже не поставлено.

Вот за что меня не любят, что я все время такие вопросы задаю каверзные. Неудобные. Ребят, а зачем вы ездите-то вообще? Ну, я понимаю, когда получили грант на — не поверишь — восстановление бомбардировщика Пе-8. И сейчас его детали они собирают по всему бывшему Советскому Союзу. Сколько надо денег грохнуть, чтобы собрать по деталям бомбардировщик? Сколько болот надо обнюхать? Причем они упали-то в основном при перегонке, в тылу, как правило, не долетая до фронта даже. А не проще было просто взять и сделать копию? Представь, сколько они наберут этих обломков — ну, может быть, в конце концов соберут набор какой-то, но из этого можно самолет сделать?

Собери их кучками: двигатель от одного самолета, шасси от другого, сделай музей погибших летчиков — сейчас этим Емельян Прокофьев занимается, кстати. Книжки выпускает с данными погибших летчиков. Так это совсем другая работа, совершенно разные вещи. Это не поисковое дело, школьники этим заняться не могут, и даже студенты — почему они должны копать какие- то детали самолета? У нас незахороненных солдат еще — ого-го! Я не знаю ни одной территории, где мы начинали в 80-е годы, которая была бы зачищена на сто процентов — ни одной такой. Везде до сих пор ведутся работы. Кстати, с какой эффективностью они ведутся? Меня ребята пригласили в 2010-м в Тульскую область. Копали мы на границе Тульской, Орловской и Калужской областей — Бетлицкий район, река Жиздра.

Там отличный парень руководил, опытнейший мужик, свезли к нему триста поисковиков со всей страны — тоже хорошие ребята, добросовестные, работяги... Приезжаем мы туда летом, лагерь стоит — они все копают одну траншею 41-го года, метров пятьсот. Сколько они нашли в этой траншее солдат, угадай? Двоих. В человеческий рост выкопана траншея. Пятьсот метров. Затрачены огромные силы. Наверняка найдутся патриоты, которые скажут, что ради двоих тоже стоило. Я на карту посмотрел: боевые действия шли на берегу Жиздры, в лесу. Где солдаты лежат, как правило? На нейтралке. Ну что, это надо рассказывать, что ли? Как ты считаешь — они лежат в окопах, эти солдаты, пропавшие без вести, или все-таки на нейтралке, где их искать, незахороненных солдат? Мы перешли просто вброд через Жиздру, и тут же, на берегу, смотрю — мимо груздя все проходят, груздь лежит во мху, большой такой, хороший. Очки надел — это таз солдата. Мимо ходят все, потому что поисковикам не до грибов. Мох только начинаешь снимать — пошли ребята один за другим, один за другим; медальон, кстати, там нашли. Мы в день находили по одному, семь человек собрали за неделю. Слух пошел по лагерю: «Черепанов их возит с собой». Останки раскидывает по лесу, чтобы потом отчитаться. Представляешь, я по всей стране езжу и вожу с собой... С могил, наверное, достаю, раскидываю их по лесу... Правда, мы все это фиксировали — я постоянно фиксирую все эти находки, в каком виде мы их нашли, в каком виде раскоп.

Меня, знаешь, что больше всего рассмешило? Пришел туда руководитель этой поисковой экспедиции — хороший парень, мы с ним до сих пор общаемся, — и начал раскоп по правилам. Археологическим. Вот они нашли этого солдата и начали раскоп, и отвал от этого раскопа — на соседей. Вместо того чтобы прощупать весь лес, они начали копать культурно — щеточками — одного-единственного, и отвалы отбрасывать в сторону. На тех, кого не нашли. Какой дурак будет под отвалом искать? Он профессиональный археолог, профессиональный историк, хороший мужик — ничего не говорю. Но он не поисковик! Он привык зубики чистить у одного, но мы ради этого в лес ездим? Или все-таки чтобы солдат собрать и попытаться их опознать? Если не медальон, то хотя бы ложка, котелок, ремни, — вот на ремне сейчас прочитали, на подсумке кожаном прочитали фамилию и нашли родственников. А профессионалы-археологи занимаются этими столами археологическими. Согласен, где-то это надо — наверное. Но если это за счет того, что остаются неизвестными сотни остальных, — а смысл?

Владимир Ерхов: Мое мнение субъективное, что изначально поисковое движение вообще журналисты сформировали. На той стадии, когда его официально признали, 80-е годы — не 50-60-е годы, а вот когда его в перестройку признали. А до этого нередко его не желали признавать.

Лично я пришел в экспедицию по журналистскому заданию. У нас знаменитое движение «Снежный десант» в Казани, тема мне близкая и знакомая, мы были студентами с Михаилом Валерьевичем — ходили в походы этого «Снежного десанта» по местам боевой славы. Эти походы, как правило, были ориентированы на воспитание молодежи — чтобы она знакомилась с опытом войны и прочее... Почему «Снежный десант» — потому что зимой ходили в экспедиции. Мы в основном ходили по местам боев тех соединений, которые были сформированы в республике Татарстан. Но уже тогда движение было нацелено на наше воспитание, и уже тогда мы поняли, что есть официальная история войны и есть неофициальная, которая живет в воспоминаниях очевидцев, ветеранов, детей войны...

И, поскольку мы были творческие, пишущие, тогда написали стихи: «Идущие за правдой о войне, не книжной, не киношной, а своей, желающие мира тишине, неувяданья памяти о ней». Такие сырые, юношеские стихи, нам лет по девятнадцать-двадцать было. Потом закончили университет, — Михаил Валерьевич, кстати, в последние два года учебы уже начал ходить в Долину смерти, — а я после университета съездил в Сибирь, вернулся в 87-м году, и мне предложили поработать в газете «Вечерняя Казань». Мол, пиши, о чем хочешь. Я говорю, что знаю «Снежный десант», и они идут в поход с моим сокурсником, — давайте про это напишу. И от «Вечерней Казани» мне дали командировку, и я поехал с ними. Поехал, посмотрел, естественно, проникся, то, что я раньше был «снежным десантником» и войной занимался, сыграло свою роль, и я понял, что не только материал об этом напишу, но и от этого дела не отойду. И включился в группу, отряд небольшой, который возглавляли товарищи по поиску. И мы начали готовить следующий поход, весенний.

Уже побольше отряд собрался, весна 87-го года, мы пришли в Мясной Бор, стали работать, останки погибших доставать... Когда я осенью ходил, мы нашли останки где-то 100 человек и захоронили их просто в лесу — столбик поставили, табличку прибили. Весной мы решили как-то добиться, чтобы было официальное захоронение на официально существующем воинском кладбище. Там был Александр Иванович Орлов, журналист; его коллега и наш общий знакомый — собкор Центрального телевидения по Новгородской и Псковской областям Дмитрий Хавин; и вот мы, три журналиста, пошли — сначала обратились в Новгородский район. Нам категорически отказали: «Нет, это нежелательно, у нас леса останками завалены». И вдруг родилась мысль, Александр Иванович Орлов говорит: «Слушай, а в Чудовском районе, соседнем с Новгородским, — а мы работали на границе двух районов, — новый глава администрации. А сейчас ведь уже всё, советскую власть поднимают, партия позиции сдает, вперед уже муниципальные какие-то органы выходят. Давай к нему подъедем?»

Подъехали, оказалось, мужик вырос в Псковской области и тема ему не чуждая. Поговорили с ним, он говорит — давайте я вам тридцать гробов выделю, проведем захоронение. И вот он сам — глава администрации района! — сел за руль грузовика, привез гробы, подъехал к железнодорожному переезду, куда мы начали выносить останки в рюкзаках. И когда он увидел, что мы выносим горы человеческих костей и начали их укладывать в гробы, — смотрю, достает беломорину, курит, руки трясутся... Он понял, с чем он имеет дело, что тут реальная проблема, грандиозная, и людям нужно не год и не два работать, чтобы эти леса из послевоенных стали мирными. Они до сих пор оставались послевоенными, спустя сорок лет после войны. И вот погрузили останки, разложили по гробам — осталось еще человек двести, не поместились в гробы. Я помню, мы устроили там заседание штаба: Сережа Пестрецов (небезызвестный наш документалист), Миша Черепанов, я, — и стали обсуждать, что же с ними делать, где еще гробы взять. Наконец решили оставить до осени, сделали временное захоронение.

И вот провели по всем каналам: на воинском кладбище в Мостках вырыли братскую могилу и эти тридцать гробов с останками положили. Салют, все дела. А собкор Центрального телевидения Дмитрий Хавин, который в основном на новости работал, — взял и для передачи «Мир и молодежь» (очень популярная в то время была) снял сюжет. И как раз ко Дню памяти и скорби 22 июня он попал на экраны. Цензуру сняли только в январе 87-го года, и материал не зарубили, а выдали на экраны. Ну и пошел шквал писем: сотни, тысячи писем в редакцию.

Они посмотрели, повторили сюжет в следующем выпуске «Мира и молодежи» — опять письма. Осенью мы пошли в поход — уже специально приехал Дима, снял полевой материал, плюс мы поехали через Москву — в Москве еще снял. По сути, все лето 87-го года эта тема была на телевидении, опережая все перестроечные газеты. Видите, сколько журналистов приняло участие, чтобы тема зазвучала, чтобы до народа дошла? И в походах у нас немало журналистов работало, они писали... И самое интересное, что в центральных газетах до осени 87-го года эта тема практически не появлялась, если появлялась, то в страшно урезанном виде, а в провинциальных газетах это публиковали с 83-84-го года. У тебя, Миша, когда первые публикации были — после первого похода?

М. Ч.: В 81-м году.

В. Е.: Получается, там, где люди ближе к земле и ближе к правде, эта тема зазвучала гораздо раньше центральных газет. Потом вышли материалы в «Комсомольской правде», в «Социндустрии», в «Труде», «Собеседнике». И пошла уже волна признания — поняли, что движение народу-то не безразлично, что их деды, отцы не захоронены. Опять же, отряды какие-то местные существовали — в Мясном Бору ребята-казанцы приходят, и мы там работали с новгородцами, с первыми отрядами.

Про Калужский сбор поисковых отрядов вы слышали? До него был в ноябре 87-го года слет комсомольцев и молодежи в Ленинграде, и мне пришел вызов: сказали, что вот съездишь поучаствовать, ну и напишешь о нем. Была командировка и от редакции, и от обкома комсомола местного, и получилось, что поехал я и еще пара ребят, один афганец и еще какой-то парень из клуба. Приехали на этот слет — 70 лет Октябрьской революции, достаточно помпезное мероприятие, праздновать надо, на Дворцовой площади реконструкции всякие проходят.

Мы поняли, что слушать эти концерты, ходить на это все, конечно, надо, но мы-то все поисковики, — и наши, с тогдашней Татарии, и из других регионов, — мы друг друга как-то вычислили, сделали свою секцию, сели и стали обсуждать: ребят, а что делать? Вот мы работаем на местах, — там порядка шести или семи регионов было представлено, — что нам делать, чтобы из этого кустарного уровня нас все-таки как-то признали? Собрались, написали открытое письмо в ЦК комсомола: дескать, если вы не признаете движение, мы уйдем в неформалы. А тогда, чтобы комсомольцы, патриоты ушли в неформалы, это считалось... Ну, как будто в секту уйти! Естественно, это произвело впечатление.

В ЦК комсомола, получив это письмо, стали решать, что с нами делать. И, естественно, решили пойти навстречу. Все равно уже сотни людей на местах работают, как ты на них глаза закроешь? Тем более уже в прессу попало. Они подготовили кандидатуру, был такой ветеран войны Юрий Михайлович Иконников, бывший комсорг на фронте, — предложили его председателем, избрали координационный совет, провели в Калуге сбор и договорились, что с весны 88-го года уже будут и комсомол, и Минобороны помогать.

Но перед тем, как что-то глобальное сделать, они на экспедицию 88-го года в Мясном Бору приехали перенимать опыт. А на тот момент — у нас отряд разросся буквально за год-два — по 600-700 человек уже приезжало. Мы даже делились на два лагеря: одним Михаил Валерьевич руководил, другим я. И новгородцы стояли своим отрядом. И вместе мы как-то стали там работать. Сразу обозначилась проблема: из этих 600-700 не все же подготовлены, от силы каждый пятый-шестой был хотя бы в одном походе, а многие сырыми приезжают, их учить надо. А учить как — надо им найти какой-то фронт работы. Добровольцев много, специалистов — нет. Организовали разведку, стали разведкой находить секторы поиска. Нашли место, приводим туда группу, она работает, мы следим за тем, чтобы она нормально выработала это место. Сейчас, наверное, более профессионально люди работают — GPS, какие-то привязки...

А у нас был один миноискатель на 50 человек, щуп, и все. Еще новгородские ребята — и наши самые опытные — просто брали и как инструкторы учили молодежь копать. А когда учишь нормально — день-два, и человек уже привыкает, более-менее опыт появляется. Хотя были случаи — дали группу, а у них даже руководитель ничего не знает, а группа — человек двадцать. Приехали из Казахстана, Хромтау. Самое интересное, что казахи и немцы этнические приехали копать в основном, русских, украинцев было один-два человека. Немцы из ссыльных — поволжские бывшие немцы — и казахи.

И вот подходишь — отряд стоит, ничего не видит. Говорю: видите кружку, котелок, где-то — каска, где-то — подошва сапога. Здесь солдат должен быть — как его найти? Беру щуп, начинаю искать, попал в металл — один звук, в подошву, резину какую- то — другой, в дерево — третий, потом — бам! Кость, очень звук характерный. Говорю: слышите? Начинаем копать, первого нашел, говорю: так, три человека его раскапывают. А что там раскапывать — раз копнули, мох содрали, останки лежат — верховой солдат, погибший на поле боя, его даже зверье не растащило, как лежал, так и лежит. Трех человек поставили, потом нашли еще погибшего, говорю: вот этого раскапывайте. Весь отряд так поставил, и все — теперь, говорю, работайте, через час-полтора приду, посмотрю, что вы нашли.

Прихожу: работают добросовестно, нормально, но молодежь же хочет еще куда-то, самим что-то найти. Я спрашиваю: «Нашли солдата?» — «Да». — «Что нашли?» — «Вот кости рук, одной ноги. Второй нет, ему, наверное, оторвало и куда-то отбросило». — «Ребят, так было, но очень редко, вы его просто не нашли как следует — докапывайте, медальон ищите». День-два в таком режиме работаем с людьми, и они начинают уже соображать, уже начинают сами копать и находить. Тем более это место, куда мы их привели, особенно в 87-м году — оно называлось «Непочатый край» в Новгороде. Непочатый край, потому что, сколько там ни копай, — все равно убитых находишь. Это место горловины, где 2-я ударная армия по коридору пробивалась из окружения, и по этому же коридору снабжение шло, там очень много, волнами погибшие друг над другом лежат. Если мне память не изменяет, где-то тысяч десять подняли там только до начала двухтысячных. И вот получилась такая ситуация, что мы начали работать на этом Непочатом крае, вот эта экспедиция весной 88-го года, и уже не рюкзаками стали выносить останки, а за день отряд в 600 человек находил 150, 200, 250 погибших. И к концу похода собрали тысячи полторы-две погибших и вывозили их тракторными тележками. Медальоны там находились...

В 88-м приехали представители ЦК комсомола, — а уже с нами армия работала вплотную, — посмотрели, как мы работаем, и решили они на следующий год, 89-й, Всесоюзную вахту памяти организовать. Это уже отдельная история. Но вот период становления поискового движения — нашего, и новгородского, и межрегионального, — в Долине смерти он прошел. Конец 88-го года — это уже, по сути дела, готовое движение. Регионы приезжали: кто-то узнал, кто-то... Интернета не было — но списался, созвонился, и ребята приезжали работать, учиться, пахать, хоронить погибших солдат.

В упрек современным поисковикам можно сказать, что мы занимались захоронением солдат, а они зачастую занимаются перезахоронением. Была могила братская, стоял памятник. Памятник обветшал, разрушился, или его просто снесли, оно в архиве может числиться, это захоронение, — они берут и поднимают мертвых. Эта другая немного работа. Мы могилы практически не трогали — брали верховых и лежащих отдельно людей, или воронки времен войны, куда убитых стащили. И то некоторые воронки значились как могилы в документах. Под Любанью нашли такую воронку — она числилась как официальная могила в архиве, а это воронка с водой. Подняли оттуда больше 100 человек и несколько медальонов, по этим медальонам установили фамилии всех. Но главное, что поразило, — могила значится как официальная, а все сто — без вести пропавшие!

М. Ч.: Про Невский пятачок еще в 96-м говорили, что там все собрано, — сейчас опять 15 человек собрали мои школьники. В отвалах!

В. Е.: То же самое под Любанью. Если лето более сухое — останки не в воде, можно найти верховых до сих пор. Но воронки, верховые — это одно. Брошенные братские могилы — семь раз от мерь, один отрежь. Надо всегда разбираться. Хотя и в них иногда без вести пропавших находят, потому что хоронили наспех в войну. Бывает, что в официальной могиле часть — пропавшие без вести, часть захороненными числятся. Если власть местная разрешает, там отряды местные работают. Главное, чтобы все, кто не захоронен, — верховые и по воронкам, — тех важно было захоронить.

Мы в Мурманск приехали, первая экспедиция в Долине славы — нашли там человек сорок в общей сложности. Причем находили сопки, где на одном склоне наши лежат, на гребне — наши вперемешку с немцами, на другом склоне — немцы, стрелки горные. Картина боя читается от и до. Единственное, что пришли люди и собрали оружие. А личные вещи, и пфенниги — в 89-м все было на месте. Находили места, где горных егерей (корпус «Лапландия») россыпь лежит, человек тридцать. Их немцы забросали камнями — видимо, сами не успевали похоронить, отступали в 44-м году. И таких мест полно. Под тем же Новгородом, под Старой Руссой, под Питером, под Любанью есть. А братские могилы трогать — в последнюю очередь, и надо десять раз подумать.

М. Ч.: Все госпитальные захоронения — это захоронения пропавших без вести. Вот те, в Казани похороненные, — все были пропавшие без вести, потому что сведения о них послали не в семью, а в воинскую часть.

В. Е.: А как мы ходили в Калининградской области, операция «Письмо» — приходишь в военкомат, переписываешь фамилии погибших, отправляешь информацию по адресам родственников. А оказывается, что родственники не знают, где захоронение. Они говорят: «Где-то в Германии захоронен?» А тут уже сменились немецкие названия, появились русские. И получилось у нас там с каждого военкомата по сто с лишним без вести пропавших. Вернее, не так — они официально погибшие, где-то захоронены, а семья не знает где. Или медали возьмите, проблемы с медалями — вот отряд «Орден», который до сих пор работает, в 80-е они за год найдут от силы тысячу орденоносцев, вручат — а их два миллиона было, неврученных наград. Два миллиона! Этим государство должно было заниматься, а поисковики просто на добровольной основе пошли. У нас до сих пор, по-моему, кроме поискового батальона нет профессиональной службы.

М. Ч.: Но я не забываю повторять, что меня учил работать в лесу Серега Лесниченко из Запорожья.

В. Е.: А Валерка Орлов? Хотя нет, он сам по себе, придет: «Вот сюда копай», — и убегает.

М. Ч.: Нет, вот именно по методике все — это Серега Лесниченко.

В. Е.: А Александр Иванович Орлов...

М. Ч.: Орлов нас учил воронки копать да воду черпать.

В. Е.: ...он взял щуп и показал мне, буквально потратил двадцать минут! Потому что первый раз пошли мы копать, нашли останки, — ух ты, родной! Вытаскиваем, а потом смотрим — немец, блин! А уже к концу похода я со щупом умел работать, а весной это более чем полезно. Тут от желания зависит, от интуиции. Тот же Валерка Орлов пришел один раз, смотрит — мы работаем со щупами, посмотрел, мол, на этих время тратить не буду, эти умеют, — и ушел. Это типа похвалы было.

М. Ч.: А Сашка Орлов-младший нашел солдат на месте, где моя палатка стояла. Он был Поварешка наш! Мы его все: «Поварешка, Поварешка», — а он-то, блин... Мужика с автоматом поднял, где моя палатка стояла.

В. Е.: Тут тоже люди такие приезжали молодые, нахрапистые. Когда я комиссарил, перед походом говорил: ребят, не обижайтесь, требовать будем строго. Поход заканчивался — я чуть ли не у 100 человек извинения просил за то, что их щемил. Потому что не проследишь — они тебе на мине костер разведут или снаряд в палатке спрячут. Раз в вагоне едем с вахты — девочка тише воды, ниже травы, никто подумать не мог! Я ей говорю: «Это что у тебя за труба привязана?» — «Это снаряд от катюши, я в музей везу». — «Он разряжен?» — «Да я не знаю, в музее разберутся...» Двери вагона открываем и этот снаряд на полном ходу из поезда выкидываем! Сейчас смешно, а ведь никто не мог подумать — всех обшмонали, всех самых неугомонных — ни у кого нет! За одним не уследили — вывез трехлинейку, блин. Обрез из нее сделал, студент музучилища. Потом его заложил кто-то, милиция пришла с обыском, а он успел отдать кому-то из ребят, тот отдал кому-то еще, и обрез в Ульяновске всплыл при ограблении сберкассы... Из наших кто-то начал: давайте письмо в милицию напишем, защитим, — я говорю: не будем мы защищать. А бывали и другие случаи — вытаскивали. Потому что молодежь есть молодежь, настырная, нахрапистая... В том же Замошье в 89-м году — выходят толпы, орды этих подростков, и мы их начинаем шмонать. Ладно, когда у ребенка то граната, то еще что, — но когда у руководителя, у взрослого мужика пистолет отнимаешь, или какой-нибудь ствол... «А нам в музей надо!»

М. Ч.: Тогда еще было все проще. Это сейчас у тебя патроны найдут — все, 222-я. Тогда-то было попроще, вывозили все что хочешь: минометы возили...

В. Е.: Ну, опять же — «для музеев». Святое дело! Для меня люди были всегда важнее. Железки эти... Знаете музей в Снегирях, где танки стояли? Я Сергею Цветкову помогал вывозить грузовик «шевроле» ленд-лизовский с Севера. Он для музея вывозил, для него это и работа, и призвание, и бизнес был, — я с военными договорился, из зоны боев, с сопки, рискуя жизнью, ребята вывезли. Он его только вывез — канадцы сразу: давайте, продайте нам его. Он кончил трагически, связался с какими-то трофейщиками...

М. Ч.: Он сначала на Поклонную гору это все возил, его взяли даже в штат этой Поклонной горы...

В. Е.: Потом погиб, непонятно как — то ли сам застрелился, то ли еще что-то... Мы уже не очень контачили после одного случая, когда он попытался наехать и говорил, что железки важнее останков, — я сказал: «Сережа, это первый и последний раз. Я тебе помог, вывез машину, но больше...» Для меня люди важнее. Он фанат своего дела был, автомобилист, — в журнале «За рулем» работал человек, что говорить.

М. Ч.: Бывают такие, что кроме конников, кавалерии, не хотят никого искать. В Башкирию ездят — ищут только своих.

В. Е.: Кто-то ходит ради запчастей, кто-то самолетами занимается. Там полно людей увлеченных. Я это все понимаю, но главное, чтобы не говорили, будто железо важнее людей. Я терпеть этих вещей не мог. Кстати, когда передачу «Мир и молодежь» делали, нас все пытались вытащить на такую тему — мол, зачем вы ходите в походы, вы, наверное, такие убежденные комсомольцы, патриоты? А мы были такие циники, скептики, сталкерский у нас юмор, и я говорил: знаете, если честно, у меня была бабушка верующая, если бы она шла по лесу и нашла солдата — она бы все отложила и похоронила бы его, крестик бы поставила.

М. Ч.: Барон Мюнхгаузен наш татарский умер. Его так и называли. Вернулся живым мужик домой, у него два сына родились, после войны уже. И вот про него говорили: мол, такую дребедень рассказывает! Что на танках чуть-чуть до Рейхстага не дошел, что танки в плен брал десятками! Понятно, да? Ему говорят: барон Мюнхгаузен уток одной косточкой убивал, а ты вот... Он так и умер под этой кличкой. Открываю «Подвиг народа», набираю его фамилию: наградной лист, представляется к званию «Герой Советского Союза», танкист, мужик 22 апреля первым на танке ворвался на улицы Берлина, подмял три пушки сразу, организовал ночной бой своей роты так, что они окружили и тепленькими взяли в плен 45 танков вместе с экипажами. На улицах Берлина! Напечатана вся эта история на машинке, и подписал наш Кривошеев, который принимал парад в Бресте. Я ее распечатал, его сыновей пригласил сюда, при всех вручаю и говорю: «Все, ребята, хватит отца обзывать!»

Дед мой родной, Черепанов Михаил Иванович — он, когда умирал в 92-м, последние его слова были: «Сынок, не путай два понятия: немцы и фашисты». И передал мне десять пфеннигов, которые ему отдал немецкий крестьянин, когда он бежал из плена, вместо того, чтобы сдать в гестапо, и сказал: ваши там. Они были на территории Бельгии, 44-й год, и бельгийское командование сопротивления их умоляло не убивать немцев — за каждого убитого немца расстреливали десять мирных. Это у нас все делалось специально, чтобы поднять партизанское движение, а у них людей-то берегли. И они просто брали немцев в плен и отдавали бельгийскому командованию, а они выменивали на них своих. В последнем бою ему отшибло руку полностью, и его подняли американцы, притащили в госпиталь, оформили как американского военнослужащего. Пока год сращивали ему руку, он там провалялся до 46-го года практически. Успел дочку родить от медсестры. Домой в Сибирь вернулся в американской униформе, с американскими документами.

В. Е.: В Ленинградской области интересно относились к проблеме погибших. Когда я приехал под Любань, все местные жители, кто из властей, мне стали рассказывать про новгородскую Долину смерти. Я говорю: «Мы оттуда приехали». — «А, вы оттуда к нам, а зачем?» — «Здесь была Любанская операция, по нашим данным должны быть останки». — «Да нет, ничего нет!» А я пошел к местному леснику: «Где останки видел?» — «Да тут полно мест». Показал место — говорит, сюда кабаны ходят за кальцием, останки грызут этих погибших. Мы пришли и за первый же день разведки 40 человек нашли. А потом уже по радиусу стали работать и находить останки солдат: и воронки, и верховых, и прочее. Нас еще в университете, в «Снежном десанте» учили не пренебрегать воспоминаниями местных жителей. В архивы нас тогда еще не пускали, стали пускать через год-два. В Мурманске так же — приехали к Журину, он нас отвез на озеро Дракон, говорит, здесь были бои. Пока лагерь ставили, я уже череп нашел. Там вообще своеобразный очень поиск, все на поверхности практически лежит. Останки видны издалека, их выбеливает снегом, дождем. Но всё же не очень легко, потому что площади большие, сопку одну прочесали, потом идем — опять какие-то останки находим.

М. Ч.: У нас вопрос был — что делать со схронами мародеров в лесу. Представляешь, по лесу идешь — а там мотопомпа прикопана, чтоб качать воронки. И вот мы решали, что делать: объявлять им войну или сохранять перемирие? Хорошая война или плохой мир — вот ты бы что предложил? Не знаешь? Об этом и речь. Мы туда приезжаем два раза в год, у меня большинство в отряде — девчонки. Никаких полиций в лесу, естественно, нет. И эти ребята с ружьями, которые могут в любой момент что хочешь кинуть в костер. И объявлять им войну мне, честно говоря, очень не хотелось бы.

В. Е.: Ну, были случаи, пинками одну группу залетных из Питера выгнали. А вот были в Мурманске — мы просто подружились. Говорю: вам железки нужны, а нам останки. Железки — берите. Там были два подростка, братья-маугли, каждый пятерых поисковиков стоил. Приручили, нормально работали, они нам показывали сектора поиска, приходили к костру. Бывало, конечно, пара-тройка подходили в немецкой экипировке горного стрелка, значок «Эдельвейс», ну такие вот. Но и те — смотрят на общую атмосферу, видят, что их знакомые трофейщики с нами хорошо общаются — что пришли, показали, помогли. А если уж явно отмороженные, то они и не сунутся. Были такие, которые землянки минировали — мину засунут в печку, и все. И такие были. Нас от подобных Бог миловал.

То письмо, которое написали в ЦК комсомола в свое время... Было важно получить государственную поддержку через молодежную организацию: технику, саперов, машины. Были такие ребята, как отряд «Слезы матерей» из Санкт-Петербурга — Сергей Евтюков, Саша Синицын; поисковый отряд города Сафоново Смоленской области — Саша Шалаев; поисковый клуб «Сокол» из Новгородской области — Павел Глотов; поисковое движение республики Татарстан в моем лице,- Михаил Орешета, поисковик известный Мурманской области, — вот мы организовали свою секцию, написали письмо и отправили. Нас поддержали, и поисковое движение стало официально признанным.

А потом уже стали готовить Вахту памяти — готовить, что называется, по-взрослому. Гигантомании избежать не удалось — собрали там тысячи три человек со всего Союза, из которых копать могла от силы десятая часть, и экипирована была от силы половина участников. Но ЦК комсомола требовался масштаб. Это был минус, конечно, нагнать туда неподготовленных людей... Но Вахту подготовили профессионально: спросили у поисковиков, сколько нужно продовольствия, какая техника нужна, какие специалисты, — и вот мы и гусеничные тягачи заказали, гробы, амуницию... Составили заявку, в Минобороны это все спустили, и вся необходимая амуниция, техника, помощь военных специалистом, саперов были обеспечены. Плюсов все-таки было гораздо больше. И ту молодежь, которая пришла, мы быстро обучили работать. Но дилетантизм иногда проявлялся. У нас не было несчастных случаев, подрывов, но были какие эпизоды: пропала одна поисковая группа, подростковая, из Татарстана. Ей руководил физрук один местный, ну и школьники. Мы их прикрепили к взрослому отряду из Набережных Челнов, у них не забалуешь, и вот они работали с ними, эти подростки, и вдруг раз — пропали. Мы едем по зоне поиска на тягаче, подходим, говорим: «А где?..» — «Куда-то убежали». — «Куда?» — «В свободный поиск, мы уследить не успели». Во главе с руководителем подростки убежали! А там такое место, Госпитальная поляна, там технику бросала 2-я ударная армия, боеприпасы на каждом шагу, россыпи мин, — в общем, детей туда одних отпускать нельзя.

Едем мы на тягаче по просеке, смотрим — идут. А с нами был Олежка Александров, старшина-десантник, он тогда уже студентом стал, но замашки эти остались — мог молодых строить, они его боялись как огня. Благодаря ему был очень четкий порядок в лагере. И вот мы видим этих подростков, впереди идет довольный физрук, и у него полное ведро ручных гранат-лимонок. И он его с гордостью несет, типа, нашел показать! Нет чтобы на месте оставить, саперов вызвать — человек взрослый... А перед ним — парень гордый, несет немецкую мину противотанковую! Все в нормальном состоянии, уже потом посмотрели — она чуть ли не на боевом взводе. Тут он видит Олега — тот ему кричит «Брось! Брось!», ГТ-Т перекрикивая, — остановился, задрожал и бросил мину под гусеницы нашего ГТ-Т практически, водитель еле успел остановить, полметра не доехал до этой мины. Вот вам пример, что там на любительском уровне происходило. А водитель остановил, посмотрел на мину, потом на нас, — а он был из партизан местных, — и говорит: «Ребята, одна просьба: полчаса меня никто не трогайте». Потом лег так и лежит в предынфарктном состоянии.

Но потихоньку мы их воспитали, лагерь работал. Вся страна узнала, что прошла Вахта памяти, на следующий год она проходила уже в Смоленской области. После этого движение стало уже признанным, и вплоть до 91-го года каждую весну выходили директивы о помощи поисковым отрядам, и в союзе с государством как минимум три года поисковое движение работало нормально. Потом — развал страны, и свои проблемы начались: проблемы выживания, проблемы становления, — на десять с лишним лет они образовались у поискового движения страны.

Вахта памяти 89-го года... 21 апреля я уехал в поисковую экспедицию и закончил где-то к 10 ноября, ездил из одной экспедиции в другую. Причем зачастую мы ездили на свои средства. Здесь было предприятие, которое работало, какую-то прибыль приносило, и мы ее тратили в основном на поисковую деятельность. Даже оплачивали дорогу энтузиастам, которые добирались сами, и немного инструкторов. Такой, светлый год был достаточно. В июне у нас состоялся первый поход на Кольский полуостров, в районе озера Дракон, с местными поисковиками и Львом Васильевичем Журиным. Он нас повел, встали палаточным лагерем, нашли останки, вывезли их, даже свой сектор поиска нашли — не тот, который нам показали. После второй мурманской экспедиции мы решили съездить на разведку под Любань, нашли местного лесника, попросили показать, где есть останки, провели разведку, собрали там человек сорок погибших и договорились о первом захоронении под Любанью. В день захоронения вышли просто пробежаться на разведку и нашли воронку, которую пытались взять мародеры. В воронке больше 100 человек было. Сколько смогли — взяли, провели захоронение в деревне Коркино, это уже было начало октября. Вернулись оттуда — звонок из ЦК комсомола. Они решили проводить следующую Вахту в Смоленской области, собирали поисковиков со всей страны на экспертные работы — найти сектора поиска, где надо ставить большие лагеря. Мы тоже нашли сектор в зоне Вяземского окружения; весной 90-го года там развернулся поисковый отряд на несколько сотен человек.

Все последующие годы также были экспедиции, работа на местах боев; костяк опытных ребят ездил, часть — добровольцы, которых обучали. Налаженная поисковая жизнь была у нас до кризисного 92-го года.

М. Ч.: Сейчас я тебе прочитаю одно письмо, которое нам передали буквально чудом. Опубликовано оно в Ровенской области, в газете «Комсомольское знамя», некто Меренко.

«Открытое письмо студентам-филологам из Казани, взявшим на себя мужество Долину смерти внести в список памятников жизни». Это октябрь 87-го. «Так уж случилось, что передачу "Мир и молодежь" смотрел 15 октября вечером и 16-го утром. В гостинице, в комфортабельном номере. Не то чтобы сидел без дела. Командировка. Сложная. Хозрасчет, самофинансирование, самоокупаемость... Сейчас столько людей затянуто в этот водоворот... С непосредственными профессиональными заботами управился, наслушался публицистической лирики доморощенного поэта, осталось дождаться обратного поезда. Словом, как-то время коротать нужно было, вот и включил телевизор. Телевизионщикам, сделавшим этот сюжет, отдал должное. Они молодцы. Но теперь, когда стою и смотрю в окно, речь о другом. Ребята! Миша Черепанов, Шамиль Фаттахов, Володя Ерхов! Нет слов, чтобы выразить вам благодарность за то, что вы делаете. Если и есть на свете нынешнем молодые люди, достойные уважения, так это вы. Мне мама рассказывала, как ее брата в 41-м призвали в армию и он пропал...»

Ну, короче говоря, это у каждого в семье практически было. Мы получили тогда таких писем — три миллиона. Со всего Советского союза! И все писали, что у них кто-то пропал без вести — его, наверное, сдал Власов в этой самой 2-й ударной армии, где- то там в этих лесах, наверное, и лежит. Понимаешь, что получается — это как бывают какие-то символы, вот у нас была «Молодая гвардия», или мальчишка, который свой трактор спас[161], — получилось, что наши три-четыре имени взяли на вооружение все комсомольские организации во всем Советском союзе! Горбачев, видимо, дал команду, — так сказать, пришла пора доказать, что коммунистическая партия не все сделала, что нужно, и разрешили критиковать. А нам что — нам только дай! У нас фильм был снят, который назывался «Горечь», — Серега Пестрецов снял, буквально пятнадцать-двадцать минут, — идем мы по лесу и, как грибы, эти черепа, черепа, черепа... Это 86-й год. И когда его показало центральное телевидение, вот та самая «Мир и молодежь», естественно, больше всего завозникал кто? Министр обороны Язов!

Он воевал сам, лейтенантом, командиром взвода. Он был совсем в другой операции и совсем в другом месте, но дело не в этом.

В. Е.: Он в Синявинской воевал?

М. Ч.: Да. То есть он это воспринял, само собой, лично в свой адрес, эту критику. И конечно, он начал возмущаться, в суд на нас подавать...

В. Е.: Конечно, он же отвечает за своих солдат-то непогребенных.

М. Ч.: Так об этом и речь, понимаешь? Он начал говорить, что это они, собаки, где-то набрали в своем театре анатомическом черепов, измазали их грязью и раскидали по лесу, чтобы скомпрометировать Советскую армию. Нам вот больше делать не фига было — мы уже лейтенантами были запаса, кстати! Я в журнале «Коммунист Татарии» работал! Меня что всегда и спасало, я всегда корочку — хоп! И поэтому он ничего не смог сделать против нас, сколько ни пытался. Нас поддержал Толубко — маршал ракетных войск. Почему? Да потому что комиссар Зуев[162] был его личным другом, они в Испании вместе воевали, и он отлично знал всю эту историю, отлично знал, как на этом деле сломали Сергея Сергеевича Смирнова...

В. Е.: Который фильм сделал, «Комендант Долины смерти»! Уничтожили этот фильм!

М. Ч.: ...оклеветали Орлова — он знал об этом. И, более того, нам так повезло крупно — в 85-м году мы вышли на полковника ГРУ Кузнецова Виктора Александровича. Он был в окружении, вышел живым, и он составлял как раз книгу: «2-я ударная в битве за Ленинград», сборник документов, и он с этим самым столкнулся, что их всех до сих пор грязью мажут.

В. Е.: Даже не столько грязью мажут, обвиняют, а замалчивают трагедию, что вот была армия, погибла, какие-то изнуренные голодом люди чуть в плен не попали... Не столько даже их предателями называли, сколько вообще армия из истории пропала! Где-то какой-то придурок назовет их предателями, но даже такого, чтобы где-то печатали, что она сдалась врагу, — я за советский период не могу найти публикаций. Хочешь об этом написать — тебе отдел охраны тайн в печати говорит: цыц!

М. Ч.: Короче, тот самый Виктор Александрович, который потом свой дневник того времени разрешил опубликовать. И этот дневник стал, по сути дела, методической рекомендацией местным ребятам, которые шастают по лесу. Там описана буквально каждая кочка и каждый кустик. То есть речь о том, что мы получили хорошую крышу сразу. ЦК ВЛКСМ даже не сомневался, он сразу принял нашу сторону — ну, там были, конечно, немного шероховатости, но это другой разговор.

В. Е.: В 89-м году, с одной стороны, нас разрешали, потому что были фамилии на слуху, в телепередачу попали; во-вторых, мы сделали не так уж мало. Мы были первыми в каком плане — нам удалось сказать то, что до этого не дали громогласно сказать другим. Нам дали. Потому что уже время того требовало. Но тем не менее мы были людьми неудобными. Когда мы с Мишей были на Вахте памяти, был эпизод, что ЦК решил, мол, слишком какие- то ребята своенравные, неудобные, давайте их заменим на каких- то функционеров. И решили нас отстранить от руководства поисковым движением, от участия, и поставить какие-то свои, более удобные фигуры. И вот там, в нашем лагере, собрались поисковики — и Ада, и Олег Всеволодович Лишины, и такой хай подняли! «Вы хотите снять Черепанова с Ерховым, наших лидеров!» А это же, по сути, была демократическая оппозиция, там перепугались все. Цэкашники, которые там были, сказали: не-не-не, ребята, вы нас не так поняли, мы просто немножко покритиковали... «Долина смерти» — песню слышали? Нет?

М. Ч.: Это его, Ерхова, песня.

В. Е.: Да, ну вот таким гимном поисковиков стала в свое время. «Нам опасаться артналета уже не нужно у костра, пришла гражданская пехота на помощь тем, кто пал вчера». Ну и так далее там... Вот мы были такой гражданской пехотой, ополчением. И не всегда и не всем были удобны. Но потом в ЦК комсомола, надо отдать им должное, поняли, что надо работать с теми, кто есть.

М.Ч.: Нам просто крупно повезло, совпало: во-первых, перестройка началась. Если бы это было сегодня — я сильно сомневаюсь, что мы бы что-то смогли.

В. Е.: Десять лет назад я был на слете, на закрытии Вахты памяти в Ленинградской области, и там мне один из местных ребят — откуда-то из местной администрации — говорит: «Володя, а можно мы тебя назовем первым поисковиком Ленинградской области?» Я ему: «Да не вопрос, только одно определение добавьте — первый непосаженный поисковик». Потому что до нашего появления их либо сажали, либо щемили. Говорю: понимаете, вы разберитесь — до нас существовали люди. И в 60-е годы, и позже. Их не желали признавать просто. А с другой стороны, узколобость подхода в чем была: страна прошла такую войну, ну что она должна — не о живых думать разве, не о промышленности, а погибшими заниматься? Кстати, в районе населенных пунктов кого находили — хоронили. В том же Мясном Бору, нам Николай Иванович Орлов писал: иду, говорит, по лесу, навстречу школьники с коромыслами, на коромыслах висят лукошки. А лукошки набиты костями. А, не, это не Николай Иванович, это автор фильма «Комендант Долины смерти»...

М. Ч.: Смирнов?

В. Е.: Нет, не Смирнов, а оператор — Раненко. Говорит, идут школьники, принесли, где-то захоронили — в районе населенных пунктов что-то пытались сделать. Но та же Долина смерти — это же одни урочища, бывшие деревни, сгоревшие во время войны и потом не возродившиеся! И вот в лесах, в урочищах очень много погибших было. Или та же горловина у Мостков, где этот Непочатый край, — это место прорыва 2-й ударной армии было.

М. Ч.: Нет, ты вот просто фразу прочитай, это всесоюзная газета, самая многотиражная была. «Наверное, кто-то удивится — почему первый съезд? Разве не было до этого всевозможных слетов красных следопытов? На сей раз впервые собрались те, кто многие годы по своей инициативе занимался поиском забытых братских могил, возвращая имена тем, кто считался пропавшим. Слишком долго мы боялись об этом сказать, признаться самим себе в том, что такое кощунство существует в нашей стране. Не потому ли первый сбор состоялся лишь 43 года спустя после Победы?» То есть я тут открыто впервые это все сказал. Понимаешь, в чем дело — нам не разрешали даже 2-ю ударную упоминать. У меня вычеркивали из статьи упоминания 2-й ударной, центр вычеркивал. То есть это не принято было — в «Коммунисте Татарии» запрещены были даже упоминания этого.

В. Е.: Да в любой стране, где идеология превосходит здравый смысл и реальную аналитику, такое могло бы случиться. Возьмите Афганистан на конец девяностых — начало двухтысячных годов. Вернее, даже уже перед вводом войск американских туда. Вот генерал Дустум вышиб из узбекской части Афганистана талибов и взял несколько тысяч в плен. И, чтобы они снова в строй не встали, их расстреляли. Потом какая-то часть талибов проникла на ту территорию, у них появились поисковики и стали заниматься раскопками расстрелянных. В прессу что-то просочилось, но афишировать и раздувать на весь мир не стали, потому что Дустум — все-таки союзник коалиции. Вот вам идеологические соображения, правда уже тут неудобна. Любая бюрократия смотрит, насколько это выгодно и целесообразно; вот нашей было невыгодно признавать, тем более что отчитались на международном уровне, что нет такой проблемы.

М. Ч.: Время, когда поисковое движение поощрялось — материально, морально, — было до Черномырдина. Вот Черномырдин еще выделил последние деньги на это дело — я помню, столько же, сколько выделили на перенесение памятника расстрелянным евреям с Поклонной горы, спереди назад. Вот ровно столько же денег нам дали, по тем временам четыре миллиарда рублей. Когда Союз развалился, комсомол же перестал существовать, и был вопрос: разбегаемся мы по квартирам по своим или нет. Казахи, узбеки, белорусы, украинцы — в одну сторону, мы — в другую, потому что не было ничего, что бы нас объединяло. Союз поисковых отрядов был только российский.

В. Е.: Не, сначала он был советский, до 93-го года.

М. Ч.: И получилось, что финансирования никакого, руководства никакого, центра никакого. Нас девять человек, конечно, в правлении осталось, в том числе из девяти двое были из Казани. Вот тогда я при всех сказал: ребят, чем пытаться что-то там удержать, может быть, сделать самостоятельные, отдельные зоны? Отдельно — северная, отдельно — центральная, отдельно — южная. Я тогда прослыл раскольником, расколол единство. И у нас появились отдельные организации, которые, вместо того, чтобы вымереть, как мамонты, — они, как ящерки, уцелели, потому что стали финансироваться из местных, региональных источников.

В. Е.: Но все равно до 98-го года так или иначе собирались.

М. Ч.: Так я про что и говорю, потом мы уже собирались как СНГ. Но это уже было самофинансирование — кончились саперы, кончились ГТ-Т...

В. Е.: ...директив Генштаба не стало! Официально мы, поисковое движение, с 2010 года существуем. Хотя и в нулевые оно было, в Госдуме поисковиков принимали до 2010 года.

В. Е.: Почему люди нас запоминали? У нас, по крайней мере в татарском поисковом движении, всегда был очень классный микроклимат. Мы могли пахать, но приходишь на бивак — это не просто поесть, там всегда культурная программа, люди поют, общаются, что-то рассказывают, стихи читают. Во многом и за этим идут, ценность этих вещей, когда отпахал, понимаешь. Люди вроде отпахали — упасть в палатку и уснуть, но нет, надо посидеть у костра, надо пообщаться... У нас романтика была в нашей поисковой жизни, это была составляющая нашей культуры, нашего духа. Некоторые шли даже не ради того, чтобы отдать свой долг погибшим, честно скажу — некоторых привлекало именно вот это общение, романтика и все такое, и ради этого они работали. За высокими словами тут прятаться не надо: можно лозунгами говорить и в белых штанах-кроссовках подъезжать к раскопу, и даже пальца не испачкать в этой грязи, а можно быть циником, скептиком, хохмить, многое всерьез не воспринимать, шарахаться от высоких фраз, — но человек приходит, лямку тянет, работает. Поисковая культура сама по себе — она такая же, как бардовская, как туристская, — очень своеобразная, и формирует людей очень интересных.

Я так скажу, мы были советские ребята по психологии — не совки, а советские ребята, у которых было все, и любовь к общечеловеческим ценностям, и прочее. Мы произошли от той культуры, поэтому старались нашим отцам и дедам какой-то долг вернуть, мы не могли мириться с тем, что они незахороненные лежат. А уже когда работали, формировалось все: общая идеология, настроение и прочее. У людей, которые сейчас занимаются, наверное, какие-то другие есть причины. Я и сегодня нахожу ребят духовных, вот мы снимаем фильм про мальчишек, которым шестнадцать-семнадцать лет, — абсолютно духовные ребята, может, наивные по-своему, но они хотят, чтобы справедливость на их глазах восторжествовала. Вот, кстати, поиском на тот момент мы четко доказали и себе, и окружающим, что добиться социальной справедливости на уровне отечественной истории — возможно! Даже пройдя через страшные вещи. Мы добились справедливости, мы доказали всему миру и власти тогдашней, что мы правы, что с нами надо считаться, что этим надо заниматься. Что закрыть глаза на нашу работу, на эту беду — не проблему, это беда была великая, всенародная, — невозможно. Соответственно, все оттуда и идет. Наивно это было, не наивно — какая разница? Мы в это верили, мы в это верим и до сих пор.

АНАТОЛИЙ СКОРЮКОВ

Некоторые считают, что мы первые поисковики, — на самом деле это не так. Были гораздо первее нас, просто мы о них, к сожалению, сами мало что знаем. Одни из первых — те люди, которые сразу же после боев находили, хоронили, брали какую-то информацию, документы, потом переписывались с родственниками, может быть, уже после войны, и сообщали о погибших. Есть такие люди в Долине смерти — Николай Орлов, например; в Керчи был человек, который при немцах начал хоронить наших солдат на своем участке. И весь свой участок сделал мемориалом. Сам там же и похоронен. Это вообще легендарная личность, а о нем мало кто знает, больше знают об Орлове. Такие люди были в каждом регионе, к сожалению, не везде их фамилии известны.

Есть такой фильм «Вдовы» — он о двух женщинах, которые ухаживали за братской могилой. Все знали, что они ухаживают, но никто им не помогал. Тут администрация вдруг решает сделать воинское захоронение в центральном сельсовете. Значит, берут эту могилу, с бабушками договариваются еле-еле, они против были, делают эксгумацию, никаких документов не находят и делают перезахоронение. Сделали, про бабок забыли, но теперь этим бабкам приходится дальше бежать до этой могилы, чтобы ухаживать. Как раз такие бабки и есть первые, скажем так, поисковики: первые люди, которые начали хоронить солдат.

У них были свои проблемы. Были такие бабушки, которые за грибами пошли, нашли солдата, похоронили — они ставили крестики по русской традиции. А тут особист приходит и говорит: на могилах советских солдат не должно быть крестов! И сносит эти кресты, ходит специально, говорят, чуть ли не на тракторе ездит и разравнивает эти площадки. В результате он уничтожил эти захоронения, но бабки их уже без крестика, по могильным холмикам находили. И вот таких могилок очень много до сих пор осталось. К сожалению, бабки ушли, а молодому поколению это не нужно было.

Первые мародеры были знаешь кто? Как раз дети войны. Я просто встречался с такими людьми — они сейчас уже в церковь пошли, раскаялись в своих грехах, видимо, в какой-то момент поняли, что натворили, и все дружно в церковь пошли отмаливать грехи. И они рассказывали: маразм доходил до того, что они, чтобы денег заработать, кости солдат сдавали на мыло.

Потом было везде по-разному. У нас в Вологодской области были журналисты, которые интересовались этой темой, например Тамара Осиповна Спивак. Потом краеведы, ученые-историки, которые по роду своей деятельности заинтересовались. Я очень мало знаю о красных следопытах-вологжанах, в основном переписка общая была. Затем всех всколыхнула «Долина». Вот когда она нас объединила, сдружила: и Татьяну, и Сашку, и Илью, и меня, и других... Это, скажем так, последнее доброе дело комсомола. Все были комсомольцами. Комсомол — это была активная молодежь, романтики такие. Решили объединить поисковиков. Нас собрали тогда на конференции, начали знакомиться. Вот так и познакомились, сдружились, какой-то опыт в общежитиях обсуждали, кто как работает. И потом приходило понимание, что немного не так работаем. Нас же никто не учил, как правильно.

По большому счету, многие до сих пор работают по-мародерски. И мы с этим боремся. Ну, так проще всего — как картошку копать. Типа, я 20 солдат поднял, я герой, блин! У нас большая проблема — пройти медные трубы. У нас что ни поисковик, то герой. «Я солдат поднимаю, что ты меня учишь!» А на самом деле ты — ушлепок, ты уничтожаешь память солдат, ты ничего не понимаешь, ты его нормально археологически не можешь поднять, не можешь сохранить память. А если документы не составил, не сфотографировал — ты стопроцентно уничтожил память. О них ведь зачастую документы какие-то сохранились, что-то можно найти. Это очень долгая кропотливая работа, но у нас в основном, если медальон нашел — это хорошо. А в экспедиции находишь ты сто человек и один медальон — остальные девяносто девять чем виноваты? У них что, медальонов не было? Были медальоны — был приказ их носить. Они что, другой подвиг совершили? Мы с этим нянчимся, который с медальоном, а остальными девяносто девятью когда и кто будет заниматься?

Сейчас пытаемся изменить ситуацию, она медленно, к сожалению, переламывается, но — переламывается. В сторону профессионализма, скажем так, а то все же хотят быть героями. В школу придешь — там чуть ли не в каждом классе поисковый отряд. А что вы делаете, чем занимаетесь? Нет систематизации. Чем страдали еще красные следопыты — нет систематизации никакой. Советский Союз развалился — сколько музеев было уничтожено? Ведь у детей шило в жопе, стоит учителю сказать: «Пройдите по ближайшим домам, соберите у ветеранов какие-нибудь реликвии», они — вжух, награды в музей притащат, подлинные документы на клей приклеят, фотографии! Но это нигде не зарегистрировано, не стоит ни на каком учете. Учительница на пенсию ушла — кто будет следить за этим музеем? Сколько таких музеев после советской власти уничтожено было? Куда эти медали делись?

Как я начинал — пришел из армии и ждал навигации, я моряк по профессии. Вернулся зимой, под Новый год, а навигация в апреле-мае обычно начинается. После усиленных празднований понял, что начинаю спиваться. Надо чем-то другим заниматься. Ну, тогда не проблема была найти работу, работу я нашел, но не особенно она вдохновляла, я все равно попивал. И тут по телевизору показали «Долину», и был сюжет, что экипаж такого-то буксира поднимает солдат посменно. Подумал — почему бы и мне этим не заняться. Вышел на военкомат, военкомат говорит: тут есть Караваев Виктор, он в прошлом году ездил, давай вас состыкуем. А Виктор Караваев — старший лейтенант запаса. Он был военруком в районной школе в двадцати километрах от Череповца. Я с ним встретился: «Поедешь?» — «Поеду». Но тут проблема возникла, что я как капитан был под броней. Флотским никуда нельзя во время навигации. А я не сказал в военкомате, что я капитан, мне выписали повестку и отправили.

В итоге два месяца по болотам шарился, сначала в Новгородской области, потом в Ленинградской, — из экспедиции приехал и сразу поехал в другую. Меня дома ищут, мне влетело потом. Но я не сказал, что в поиске был, сказал, что сапер, работал на разминировании местности. Ну, чтобы так сильно не попало. После, если нужно было в экспедицию, заезжал в военкомат, просил повестку, и меня отправляли. А если надо на неделю в архив куда-то съездить, со сменной вахтой договаривался, со старпомом, с помощниками, в общем, подменялись с ребятами, — я за них работаю, они за меня.

У нас первым был Виктор Караваев, вокруг него собралось человек пятнадцать-двадцать. Основной костяк — где-то десять человек, остальные приходили, уходили... И школьники были. Виктор создал хороший музей, тот потом развалился. Он такой пробивной товарищ был, у нас появились машины — ЗИЛ-131, ГАЗ-66, даже БТР, но он пошел на запчасти, честно говоря. У Виктора тогда была установка — надоело воевать, мы никакой не отряд, мы не военизированное объединение — мы клуб. Был поисковый клуб «Неизвестный солдат», была своя эмблема. Такая организация впервые появилась в Вологодской области. Это 90-е годы, когда рушился Союз, что-то было проще. Виктор решил бизнесом заняться. А поиском спустя какое-то время стал заниматься я: я — поиском, он — бизнесом, финансирует отряд, первоначально была такая договоренность.

Но у Виктора пошли проблемы, скажем так, с братвой... Он начал прятаться. В результате экспедиции мы проводили за свой счет, ему удалось две экспедиции, наверное, профинансировать — и то это был бензин, машины мы уже доставали сами. Как-то я уехал в подольский архив, ко мне туда ребята приехали, потом поехали обратно, и тут звонок: Виктор погиб. Он ехал из Питера, как я понял, а ребята из Москвы на Устюженскую трассу вышли. А питерская трасса тоже выходит на Устюженскую, они шли впереди, и, как оказалось, Виктор был за рулем, уснул, и бордюром их разорвало. Олежка Палаткин только выжил, тоже поисковик, из Шексны. Остальные все погибли. Мы потом на это место приезжали, кроссовок нашли...

Сначала ездили в Долину, потом не понравилось отношение солдат. Ну, в мелочах. Получалось так, что куча народу работает в болоте, а кто-то стоит у трассы, отдыхает. И когда мы подняли солдат, — как раз Мишка Черепанов с нами был, мы в группу «Остров» вошли, он ее возглавлял в Спасской Полисти, — останки отвезли в Мясной Бор. А мы уже тогда старались разделить солдат, задокументировать, зарисовать, сфотографировать... Валерка приезжает и говорит, что они их всех смешали, просто высыпали в одну кучу. Потом на захоронение приезжаем из болота — сначала нам говорили, что мы будем их вручную закапывать, могилы большие, как на Пискаревском кладбище, — а стали закапывать экскаватором. Мы собрались и уехали. И уже в дороге обсуждали: давайте у себя в области посмотрим, все ли у нас так хорошо. Познакомились с лесорубами, которые рассказали, что они, когда работали в Тихвинском районе, видели останки солдат.

Сразу скажу, что у нас опыта никакого не было. Приехали мы в тот район. Останки наверху лежали, по ячейкам было понятно, что это 41-й год, еще окопов не было. И было видно, что это окружение, потому что круговая оборона. И там я в первый раз чуть не сошел с ума, поздоровался с солдатом. Начал копать во мху, руку засунул и наткнулся на перчатку. Будто за руку поздоровался. Он в перчатке держал гранату в замахе и так упал. Сложность в чем, — я до сих пор этот бой разбираю, — нет фамилий солдат, которые погибли там. Есть список тамошних погибших командиров. А списка солдат нет. Ни в какой археологии я тогда не соображал, ничего такого не делал. Больше общался с ними, чем зачищал. Ты, когда поднимаешь, особенно по первости, — общаешься с ними. Потом во снах они приходят. В общем, каждый год мы в этом месте по 30 человек поднимали. Там же познакомился с местными бывшими мародерами, которые стали свою судьбу рассказывать, места показывать...

Видишь, в чем еще проблема: когда могилу открывают и кости выбрасывают наверх, они очень быстро истлевают, до порошкового состояния. Ты знаешь, что там кости должны быть, но ты их не находишь, потому что они истлели. И думаешь — как? Тебе же только что показали, что тут гренадеры погибли, 1-я гренадерская бригада. Они должны быть — а их нет. Местного спрашиваешь: «Сдал кости все-таки?» — «Нет, не сдавал». Потом уже поняли, что кости истлели — хватанули воздуха, и пошел процесс разложения. Могут, конечно, сохраниться какие-то крупным фрагменты, резиновая обувь, но фактически мало что остается. Когда мы работали, местный товарищ подошел, сказал: «Толя, спасибо вашему отряду, что по лесам теперь меньше костей наверху лежит». Бои в основном вдоль дорог шли. Наша задача была похоронить хотя бы те останки, которые очень в глаза бросались. С этой задачей справились, а вот второй этап, когда захоронения в ячейках, там сложнее найти. Я не думаю, что всё там зачистил.

В это же время мы ездили в Ошту. Там же памятники стоят, все так красиво. А мы поехали в разведку вдвоем: водитель и я. И он такой: всё, поехали, тут все нормально, все отлично! Я говорю: прекрати, давай еще посмотрим. И начинаем с бабушками, с дедушками разговаривать. А они: а вот здесь могилка, здесь солдатик лежит, здесь солдатик. Там за грибами ходила, видела. Здесь ветераны приезжали, рассказывали, что у этого дома была могила, и не могли найти. И так появилась куча информации, и оказалось, что не все так хорошо, как кажется. Это все 7-я отдельная армия — Ошта и Вытегорский район, и Тихвин. Там был такой период, когда двумя армиями командовал один генерал — Мерецков. Когда немцы рванули на Тихвин, они должны были второе кольцо сделать, пошли на Вытегру, но не получилось; должны были с финнами соединиться, и тогда бы для Питера очень плачевно все кончилось. Мерецков в этот же момент по просьбе Сталина командовал 7-й отдельной армией и 4-й отдельной армией, организовал оборону и потом отбил Тихвин.

Подъем у нас был такой, что хотелось голову свернуть этим поисковикам, и себе лично тоже. Потом начали обсуждать в своих кругах — ну, на конференциях встречаешься, — одни говорят: со мной археологи перестали здороваться, с другим ветераны перестали... Что-то не то... Давай попробуем археологически поднять — сможем, не сможем? Такая, своеобразная археология там. Нет квадратов, как у археологов... Первая попытка — Любанская экспедиция, 54-я армия в болоте... Сели в воронку: ребят, а можно же их поднять, разделить? И вот начали общаться: Сережка Котелевский, я в Тихвине. Но у меня там в основном песок, я их поднимал в песке, и подо Ржевом тоже. Понимаешь, не всегда мозги додумывали правильно: ну, подняли, а дальше что? А дальше у нас получался все равно какой-то смес. И вот потом уже, со временем, стали стараться делать индивидуальные гробы, на каждого — протокол эксгумации, не общий, а каждого описывали, акты захоронения: в этом гробу лежит такой-то солдат.

Сейчас до того доходят, что происходит эксгумация, родственники изымают останки и увозят на родину. Я против. Это не очень хорошо. Понимаешь, вот медальон лежит, ты на него наступил, и он укатился к другому солдату. Он же не стал от этого Ивановым Иваном Ивановичем? Он такой же молодой, такого же роста, останки примерно подходят... но это не он. А его повезли «на родину». А если перед боем я тебе свой медальон отдаю, мол, если что, моим сообщи? Тебе остался мой медальон, твой где-то потерялся — ты же не стал мной? А тебя на родину ко мне повезли. Вот если ты ДНК взял у них, и сошлось с родственниками, тогда вероятность 99,9 %. Ну, тогда, если хотите — ради бога, но, с другой стороны, они взяли солдатика, отвезли на родину, — насколько он там будет ухожен, насколько его память на родине будут чтить? Мы часто к своим дедушкам-бабушкам ходим на могилы? Кто памятник будет ставить, кто ухаживать будет? У нас сколько «афганцев» — где их могилы? Тут мемориал, он лежит на мемориале, и попробуй ты его свернуть. Одно дело уход за мемориалом, другое — за личной могилой.

Это не один я придумал, мы пришли к этому вместе: Фаиль Ибрагимов, Илья Прокофьев, — мы сидели вместе и обмозговывали все эти наши проблемы. Ситуация постоянно меняется: вот я раскладываю останки в гробы, мы тогда уже разделяли мужиков, а в гробы выкладывали скелеты. Ребята подходят и говорят: тебе не кажется, что фигня получается? Мы их столько делим, приносим в отдельных мешках, а в гробах смешиваем — давай не будем. Посидели, подумали, — а давай. Потом оказалось, что в Белоруссии их так же в пакетах кладут. Только по церковным традициям на покойном не должно быть узлов, поэтому мы с них снимаем пломбы, и они в гробу аккуратно в пакетах лежат. Как- то решили в церкви их хоронить, мол, там лишний раз за них молитву прочитают. Я-то думал, что останки положат на уважаемое место, мешки привез. «Все нормально?» — «Все нормально, перезахороним, заберем».

Я отправляю ребят на перезахоронение — они возвращаются с матом: «Мы этому ушлепку больше солдат не отдадим!» — «Что случилось?» — «А они останки держат там, где пристройка, они называют ее "собачник"». Я тоже приехал в бешенстве: «Отец Алексей, что за фигня, это же останки солдат». А он мне: «А ты в чем солдат-то хоронишь? В мусорных пакетах?» И я заткнулся. Мы с ребятами решили, что пакеты должны быть неподписанные, чистые, без рекламы. Они все равно получают свой номер, когда оформляется протокол эксгумации. Лучше, конечно, индивидуальный гроб, но по закону воинскими захоронениями занимаются местные органы власти, а не мы. Как бы ты им ни говорил, что нужны индивидуальные гробы, они делают большие, им проще купить братские гробы. И у нас начинается заваруха, потому что нам нужно, чтобы однополчане лежали вместе, найденные на одном раскопе лежали вместе и в один слой. И вот начинаешь эту геометрию в мозгах выстраивать.

Первая экспедиция, которую мы сделали... Тогда пошли публикации, что у нас в Мясном Бору не захоронены солдаты. И что это не власовцы. Мол, все солдаты у нас похоронены, не похоронена только 2-я ударная, потому что они власовцы. Такая логика была. И началось: ребят, давайте их похороним, они же не власовцы, они же не предатели, просто воевали во 2-й ударной под командованием Власова. Пошли публикации, сюжеты по телевидению. Я тогда как раз из армии вернулся, а Виктор Караваев уже съездил в Долину смерти, посмотрел, что там, и на второй год нас взял. К этому времени он выбил ГАЗ-66, мы приехали, поставили нас не в Мясном Бору — мы пошли в Мостки, там и стояли. Приехал первый секретарь ЦК Мироненко, тоже побродил... Часть народа стоит у трассы, часть в болотах работает. Мы возле трассы — ничего найти не можем. Как искать, что делать? Вообще не было представления. Нигде не видно солдат никаких, только каски везде валяются. Мне тоже ума хватило — как-то раз каску пинал, двадцать метров в одну сторону, двадцать в другую. Это я сейчас понимаю — где каска, там солдат! Потом мне говорят: «Ты где эту каску нашел?» — «Ну, в лесу, где...» Попробуй теперь найди это место.

Потом нас взяли актюбинцы с собой, и они нам стали рассказывать, как звуки от щупа слушать. А у нас даже щупов не было. Один даже взял щуп, ткнул — есть что-то. Начали в этом месте копать и подняли пятерых. Другой как-то раз просто бросил щуп и тоже попал в кость. И фактически получалось, что все, кого мы подняли, лежали вдоль дороги. Нам там объясняли, как надо фотографировать, документировать, что не надо кости дергать. Актюбинцы впервые нам что-то рассказывали. Потом нам что-то не понравилось... Виктор приходит: «Все, снимаемся, переезжаем в Мясной Бор». Переехали, опять все на себе тащили, и попали в группу «Остров» Миши Черепанова. Подъезжали к Спасской Полисти через речку, вдруг мужик какой-то вылетает: «Куда вы, нельзя, куда вы поехали!» Это и был Мишка Черепанов. Если бы мы Спасскую Полисть переехали, там бы такая грязь пошла по реке! А там отряды стоят, они пользуются этой водой. Поэтому мы там остановились, встали, выбрали место: «О, ребят, смотрите, какая полянка красивая, вся в подснежниках». Встали там, и этих подснежников не стало, затоптали все. Воронку нашли — обрадовались. Потом нас спрашивают: «Ребят, вы из этой воронки воду пьете?» — «Да, а что?» — «Да тут перед этим отряд стоял, у них в этой воронке туалет был».

Рабочий день у нас начинался на рассвете, часов в пять. До рассвета надо было успеть поесть и самое позднее в шесть быть уже на работах. Обедали там же сухпайком и уходили, когда уже темнело. Рядом работали казанцы, архангелогородцы, северодвинцы... Тоже сдружились. Уходим с раскопа, сидим у костра: «Давайте сходим подружимся с теми-то». Пошел в гости, у них просидел полночи, обратно идешь, все воронки, которые не видно, — все твои. Домой пришел весь мокрый — давай сушиться, одежду, сапоги ставили на какие-нибудь подпорки над костром. Дневальный заснул — все попадало и сгорело. Однажды приехали, выгружаемся с ГТ-Т, я говорю: «Вить, а где наши спальники?» Он шинели выбрасывает, говорит, ими будем укрываться. «Вить, как?!» — «Как солдаты шинелями укрывались! Вот и проверите себя на вшивость».

Я тогда без щупа работал — нож, саперка. Их не надо было искать, их было видно. Я быстро понял: ботинки нашел, каску нашел, мох видим — все, расширяемся, зачищаем. Их было видно. Иногда в несколько слоев лежали... При подъеме единственная была сложность — Спасская Полисть много раз разливалась, и много солдат в разливе. Тут уже с щупом идешь, ищешь. С бобрами сложно воевать, все равно они выигрывают.

Это сейчас мы заранее разведку отправляем, чтобы она с их плотинами разобралась и вода ушла. А тогда пробовали сами делать плотинки какие-то, чтобы солдата было видно, но воды было больше, работали на ощупь. И все руками. Формы никакой не было, кто в чем, как туристы обычные. Нас от туристов отличали, пожалуй, только лопаты. Если ребята приходили из армии, не все брали с собой полевую форму, из армии-то мы выходили в парадной, полевые были мало у кого. Это потом уже старались приобрести, потому что в ней удобнее работать. Протоколы тогда не оформляли: зарисовывали, старались фотографировать, клали в пакеты. И потом либо в рюкзаках тащили до Мясного Бора — топаешь пять километров, но обычно они оставались у отряда, потом приезжал ГТ-Т и забирал останки. Сохранность тогда была намного лучше. Хотя бывало и так, что поднимаешь мужика, начинаешь расчищать, и во мху такая желтая полосочка, сетчатая структура — это как раз кость, а она порошком уже стала. Ее даже пальцем не соскрести. Уже тогда многих не поднять было — ты видишь по амуниции, что здесь кто-то должен лежать, а его нет. Это сейчас, посовещавшись, решили, что можно какой-то прах взять, землю с органикой, и похоронить. А тогда — ну, не повезло.

Все молодые, девчонки красивые, и вот у костра всю ночь прошепчешься, проворкуешь, а утром-то на работу надо идти. Кодекс был: в каком бы состоянии ты ни был, на работу ты не можешь не выйти. Не было такой причины, чтобы не выйти. Сколько бы ты там чая у костра ни выпил, ну или не чая, чтобы согреться.

В большинстве своем солдаты похоронены, просто могилы уже забытые. И щепетильность очень нужна. Многие говорят: медальон, медальон... Для меня никогда не было проблемой найти солдат. И медальон найти не проблема. Я часто находил медальоны без солдат, ведь их выбрасывали и местные жители. Сидишь у дерева, отдыхаешь, начинаешь приглядываться: тут открытый медальон, там еще один. Это сейчас как-то по-другому стал работать... Но, когда ты настроен на солдата, найти его не проблема — он тебя сам найдет. Можно где-то пройти десять раз и только потом понять по какому-то признаку, что здесь мужик лежит. Я несколько экспедиций проходил с миноискателем, и я от него одурел. Я в армии столько с ним не ходил. Он жужжит, каждые три минуты поднастройки... И я перестал им пользоваться, максимум — щуп. А так просто ходишь и смотришь: сектор обстрела, или ботинки нашел, а иногда солдат сам тебе подсказывает. Все кресты, которые стоят в лесу, проверяем. Это могут быть просто палки, сложенные крест-накрест, начинаешь смотреть — солдат.

Было несколько случаев, которые сложно объяснить, — это когда ты с ними общаешься. Видишь этого солдата: гимнастерка, недельная щетина, — и он на тебя смотрит. Думаешь, что с ума сошел, может быть, это местный? Обычно начинаешь с опроса жителей, какая-нибудь бабка тебе место показывает, и вдруг слышишь треск кустов, а там какой-то мужик ходит. Потом этот мужик пугает другую разведгруппу. Потом спрашиваешь: «Баба Клава, кто это был?» — «А, это привидение местное». И ты четко видишь его!

Или отправляют тебя на поле: там со времен войны лежат медсестра с лейтенантом, их там похоронили. Местные объясняют, что и как, — разведгруппа уходит и там ищет. В конце начинают фотографироваться — ну, просто народ устает, ничего не находит и начинает дурью маяться, — проявляю фотографии, они там все лежат, отдыхают, и вдруг физиономия этого солдата. Самый знаменитый случай был... Есть такой руководитель екатеринбургского объединения Лена Скуратова, у нее очень сильное биополе. Как-то мы в Долине сидели у костра, и все разговоры, как найти побыстрее: перенестись в 42-й год и все запомнить, или аппарат такой придумать, который не миноискатель, а видит останки, — вот была бы жизнь! И один парень заладил про 42-й год, а Лена ему: «Да иди ты в свой 1942-й!» Он встает и уходит. Стали ложиться спать — его нет. Начинают искать — найти не могут. Где-то он появился перед обедом, весь грязный, мокрый, рваный... «Ты где был?» — «Да вы не поверите, я в 42-м был». Потом очнулся, по трассе сориентировался и вышел на Мясной Бор, вышел только сейчас. Рассказал, что выходил с солдатами, взрыв, он падает, и рядом пацан у дерева умирает — медальон ему отдает, чтобы родным написал. Тут он вырубается, утром просыпается, ориентируется, выходит, рассказывает эту байку нам. «Место помнишь?» А все же на слово ему верят! Пришли — воронка, дерево, у дерева солдат лежит, а у него в руке медальон.

Подо Ржевом такое бывало: сидишь у костра, тени людей появляются, ты их зовешь подойти ближе, а они не подходят.

Бросают в них что-то — насквозь проходит, а потом тени разворачиваются и уходят. Однажды разведгруппа заблудилась, потом вышли и сказали, что их звезда вела. Какой-то светлячок горел, двигался и вывел их. Или такой случай: раньше мы делали времянки, чтобы похоронить солдат. Их стараешься сделать так, чтобы никто не нашел, мало ли что. Я закопал, замаскировал очень хорошо, а потом понимаю, что никак выйти не могу на эту времянку. У меня 9 декабря захоронения, 8-го я должен все разложить, а 7-го найти не могу. Меня уже всего трясет. Я сел, сказал: «Господи, не дай мужикам из-за идиота второй раз без вести пропасть», — встал, прямо пошел и сразу выхожу на это место. Как я мог мимо него пройти?! Меня все рядом водило-водило... Кстати, когда начинает вот так водить в лесу — значит, рядом где-то солдаты лежат.

Однажды я так прятал 477-й стрелковый полк, под Тихвином они воевали. В болоте стоял 3-й батальон, уже наступающий. Но эти позиции в болоте не видны, и про них знал только я, даже местные не знали. Но я, дурак, в разговоре с местным железнодорожным обходчиком ему проболтался про этот 3-й батальон. Потом у меня был очень нехороший случай, когда я на одном раскопе нашел обрубленные кости, то есть мародеры что-то делали с ними. И у меня были мысли с ними разобраться. Я их долго искал — и нашел. И из разговора с ними понял, что они знают про 3-й батальон: сказали местному, что они моя разведгруппа, и он их вывел на эти позиции. Я в шоке: думаю, что делать, как мужиков спасти? Ведь я не успеваю их поднять! Они приводят меня на то самое место, — мне все хуже и хуже, — разожгли костер, кругом лес, болото, и вдруг начинается ураган. Сосны раскачиваются и доносятся крики: «Ванька, Петька, вперед!» Я реально слышу эти голоса — и они тоже! И вдруг в костер падает сосна, взрыв искр, они все бросают и убегают на разъезд — мол, мы здесь не останемся. И я один остался, а через пять минут все стихло. Потом спрашивал их: «Вы туда не ходили?» — «Нет, мы на это место больше не пойдем». Сами солдаты их как-то отвадили, понимаешь? Но я там тоже, наверное, всех не собрал, 30 человек подняли. Какая-то незавершенность работы есть, не все удалось сделать, как хотели.

Мне кажется, девчонок больше в поиске, потому что они душевно более открытые, чем мужики, — пацаны более скованные, эмоции стараются в себе держать. Однажды мы работали в окружении, в котором офицеры погибли. Пять солдат и связной. По ним снарядом попало, может быть, из-за этого... Сложно было понять, из-за чего погибли. Они лежали все в корнях. И мои девчонки, восьмиклассницы, девятиклассницы: «Миленькие, подождите, сейчас мы вас поднимем, еще потерпите немного!» И они себе ногти ломают, рвут эти корни, все в слезах, — я был в шоке. Я думал, что я один такой, а девчонки вот так открылись, когда поднимали этих командиров 477-го стрелкового полка.

Мы старались с собой брать студентов, школьников. Тогда Караваев был командиром, я отвечал только за разведку и за разминирование местности. Когда мы в области уже начали звучать, особенно Виктор, нам стали отдавать трудных подростков. В милицию приходишь: «Вот, они ваши, забирайте», и Виктор начинает с ними общаться. Он в основном со школьниками занимался, с ними сложнее в какой-то степени. Они начинают разную фигню придумывать, чтобы никто не подумал, будто они трусы, и нужно их удерживать бросить гранату в костер, например. Старались обратить внимание, что граната взрывается через три секунды, вот как на НВП учили. У тебя есть четыре секунды, одна или две уже улетели, остается две, чтобы что-то предпринять. Поэтому, увидев гранату, кричишь: «Граната!», и место раскопа все должны экстренно покинуть. У нас даже были тренировки: «Граната!» — и все разбегаются. Потом приходит старший и смотрит, как с ней поступить. Этому нас ребята из Карелии научили на конференции.

Я был уверен, что запомню всех своих солдат. Выяснилось, что не всех. Смотрю протоколы и понимаю, что этого не помню, — а подпись-то моя. Раньше мы не оставляли себе акты захоронений, сдавали в военкомат. Обратились туда — у них они не сохранились. А ребята толком не помнят, где сколько солдат.

Раньше считалось, что это проблема только 2-й ударной армии и что их нужно только похоронить. А нужно увековечить, систему учета сделать. По документам процентов восемьдесят солдат были похоронены. Даже те солдаты, которые лежат непохороненные после боя, — по документам они похоронены. Наша задача — создать систему учета, грубо говоря, институт по увековечению памяти. Люди должны знать. Взять даже медальоны: не каждый поисковик по ним разыскивает родственников, зачастую их отдают, и другие уже ищут. Если создать некий массив документов по поисковой работе, с ним смогут работать и другие люди. Яркий пример: Илья Прокофьев у нас специализируется по летчикам. Грубо говоря, та информация, которую он собирал десять-двадцать лет назад с лесов и болот, сейчас начинает работать. Сейчас мы получаем фамилии летчиков, которые были подняты лет двадцать назад. Цели и задачи увековечения памяти только расширяются. Сейчас есть больше возможностей для этого. Например, почему не сделать систему, которая могла бы сверять ДНК солдат с родственниками? И это будет не просто наше мнение, что это солдат Иванов Иван Иванович лишь потому, что у него ложка с надписью «И. И. И.» Мало ли чья эта ложка! Если нормально все сделать, мы можем намного больше сведений о солдате вернуть семьям, не опираясь на медальоны.

Проблема захоронения останков солдат на родине появилась буквально недавно. Сначала было все красиво, все замечательно. Потом начинаешь их спрашивать: ребята, покажите могилку, хотя бы фотографию — в каком она состоянии? Вот тебе и вся память. Иногда даже на три года не хватает. Зачастую мы против того, чтобы родственники везли их на родину, хотя это их право. Потому что опыт показывает, что это путь в никуда, это уничтожение воинской могилы через какое-то время. Даже у нас в Татарстане, где более-менее порядок, некоторые воинские могилы мы не можем найти на кладбище, а они недавно привезены. А еще очень многие отряды хотят славы, хоть и не признаются в этом. И если человек, который, условно говоря, не знает, чем левый ботинок отличается от правого, нашел медальон, и в этой воронке лежало три человека — он тебе говорит, что в воронке твой родственник, и тебе отправляют набор из трех человек. Туда, на родину. Кто тебе дал право решать за остальных двоих? А у нас так «на родину» и четверо, и пятеро уезжают. Или администрация говорит: «Мы хотим сделать памятник неизвестному солдату. Привезите нам неизвестного солдата, мы похороним его у Кремлевской стены в Нижнем Новгороде!» Кто тебе дал это право — привозить и захоранивать?

Каждый понимает увековечение памяти по-своему. Объяснить большому количеству народа, что такое хорошо, а что такое плохо, очень сложно. Для многих по-прежнему главное — похоронить, и таких поисковиков, особенно в боевых регионах, очень много — попробуй их переубеди. Все происходит в личном контакте, а если ты человека обругал, он к тебе будет относиться плохо. Поэтому стараешься объяснить по-хорошему. А иногда просто не выдерживаешь и начинаешь ругаться с ними, а в ответ: «Да мы тебя в лесу найдем, мы тебе покажем!» Вот сейчас во «Вконтакте» поисковый отряд просится в друзья. Начинаешь фотографии смотреть: е-мое, ну как так можно? Собрали крупные кости, но мелкие-то все остались. Если ты фалангу прозевал, так ты и медальон можешь прозевать. Мелкие кости, мелкие артефакты: медаль, гильза с запиской, — их что, собирать не нужно?