Смерти нет. Краткая история неофициального военного поиска в России

*

ЮРИЙ СМИРНОВ

Это место уникальное, где мы находимся. Я написал статью, которая называлась «Бисмарк был прав». Потому что Бисмарк в свое время сказал: «Никогда не ходите воевать в Россию. На самую изощренную вашу военную хитрость русские ответят непредсказуемой глупостью и победят». Это с точностью подтвердилось именно здесь, где мы находимся.

В 41-м году немцы захватывают вот эту школу, здание школы на высотке находится. Их командир дивизии прошел все генштабы немецкие, академии военные, всю Европу прошел, все войны, и вот он захватывает это место — высота, шоссе, железная дорога. По всем канонам воинского искусства что должно быть? Контратака, отбить, понимаешь, потерять такое место просто нельзя. И он это прекрасно осознает, зарывает в землю танки, готовится, — сейчас русские пойдут, — а их нету. В это время товарищу Сталину докладывают: «Товарищ Сталин, наши войска оставили город Дедовск», а Дедовск — это вон там. Сталин говорит: «Вы что, офигели, что ли? Отбить немедленно!» Стали разбираться, вызывают Жукова, Жуков звонит Рокоссовскому, Рокоссовский звонит командиру дивизии Белобородову, говорит: «Вы что там, офигели — Дедовск сдали?» Он говорит: «Да какое сдали, я в Дедовске сижу и сдавать его не собираюсь». Начинают разбираться. Оказалось — дальше по этой дороге есть деревня Дедово. Наши войска ее и оставили. Вот этой дороги раньше не было, была такая лесная. Т.е. эта деревня находится в стороне и никому не нужна. И Жуков докладывает: «Товарищ Сталин, произошла ошибка, Дедовск наш, но мы оставили деревню Дедово». И, как написано в мемуарах у Жукова, цитирую дословно: «Тут нашла коса на камень». Сталин: «Все равно отбить». И вот Сталин сказал Жукову, Жуков — Рокоссовскому, командующему фронтом, тот звонит Белобородову, командиру дивизии, и говорит: «Немедленно отбить Дедово!» А тот: «Вы с ума сошли? Кому она нужна, эта деревня сраная, где-то хер знает где?» А ему говорят: «Это приказ Сталина». Тот вообще в непонятках, но тем не менее собирает писарей, поваров, ну, кто более-менее свободен, и они идут на эту деревню Дедово. А немцы в эту деревню отправили так называемый полувзвод — шесть человек с пулеметом, оберейфрейтор Отто Лемке командовал. Ну и, короче, этот генерал здесь сидит, ждет, пока русские атаковать будут, а атаки нет и нет! Он думает: «Что за херня, блин?» В это время звонит этот Лемке и говорит: «Атакуют превосходящими силами противника». Он говорит: «Да не может быть, кому это надо-то?» Короче, атака была отбита. Потому что танки, которые были там, Т-26, в снегу завязли, а повара-писаря на лыжах ходить не умеют, короче, отбита атака. Ну, проходит два дня, все думают, Сталин забыл — но Сталин ничего не забывал. Вызывает Жукова, говорит: «Как там, Дедово взяли?» Он говорит: «Да зачем оно нужно?» Он говорит: «Что, не взяли? 24 часа вам». Ну, знаешь, у Сталина разговор короткий. Ну если, говорит, вы не справляетесь, вот вам командующий артиллерией Говоров. Я, в Минобороны когда работал, читал в документах: «Для взятия деревни Дедово решили не мелочиться: две эскадрильи пикирующих бомбардировщиков Пе-2, два дивизиона катюш и две батареи особой мощности ставки резерва Главного командования гаубицы Б-4». Это дура такая на гусеницах, если хронику смотрел, по Красной площади трактора тащат пушки, там 203-мм калибр! И вот представляешь это: в ночи не спит генерал, думает, ну когда же русские атаковать будут, когда, блин, я приготовился уже. И вдруг в семи километрах ка-а-ак!.. Короче, как мне местные говорили, горел снег даже. Дали так! Там хутор Быково был — стерли с лица земли просто. Фьють — и нету! И Сталину докладывают: «Товарищ Сталин, рады бы взять, а что там? Нет ничего». А тот такой: «Ну, нету и нету». Немецкий командир дивизии охренел окончательно и думает: «В чем хитрость-то? Почему здесь не атакуют, а где- то в лесу, невесть где...» Короче, сутки он не спал, думал, в чем хитрость-то. А потом начал перебрасывать войска с Рождествено, там опорный пункт, именно туда под Дедово. А на следующий день наши ему как хлопнули здесь в лоб! И он Гитлеру пишет: «Я прошел четыре войны, я закончил три академии — я ничего не понимаю в военном искусстве; прошу меня уволить!»

...Работал я в Минобороны. И у нас там личные клетки, на третьем этаже конференц-зал и курилка одна. А Сердюков курить запретил, ну и, короче, я выхожу в курилку, в это время открываются двери конференц-зала и оттуда вываливают... Я потом песню пел: «Такого звездопада...» Лампасы — во! Выходят в курилку, а я ж в гражданке, в уголок так вжался... И вдруг слышу фразу: «В случае начала военных действий нужно учитывать опыт наших полководцев, таких, как Жуков, Рокоссовский...» Тут я не выдерживаю: «А я знаю, что вы сделаете в первую очередь в случае начала боевых действий». Они на меня так уставились, мол, кто это? И один такой: «И что?» Я говорю: «Первым делом вы подвергнете ковровой бомбардировке Каракалпакию!» У них сразу глаза навыкате. Я им: «Вот у вас глаза вот такие, а представляете, в Пентагоне — они же с ума сойдут! Во-первых, они не знают, где это, выговорить не смогут название, и, во-вторых, — а нахера?» Я все это написал. Министру показали. Он сказал: «Блядь, в двадцать четыре часа — нахуй отсюда».

...Если тебя интересует так называемое поисковое движение, его можно охарактеризовать одной фразой: «Нет повести печальнее на свете!» От поиска ничего не осталось. Убили поиск. Любое дело, которое начинается снизу, — которое начинает общественность, — если им начинает заниматься государство, пиши пропало.

Скажем так — раньше это было «Нельзя-я!» Во времена еще товарища Хрущева, тогда вообще с собаками гоняли... Вот при Брежневе еще более-менее: отряды рождались по-разному, и так потихонечку занимались. А потом случилось чудо — был такой Ситников, Вячеслав Егорович. Он был заведующим военного отдела газеты «Правда». А газета «Правда» в то время — ну, ты меня извини. Орган ЦК КПСС. И Ситников мужик такой — нормальный. Короче, он несколько статей бабахнул в газете. И был скандал большой, с которого, собственно, все развитие началось, известность начали получать поисковики: это Волоколамский район, деревня Хворостинино, там колхоз решил сделать навозохранилище. И начали навоз возить. А местные им говорят: «Вы чего, здесь же солдатики лежат». — «Да нет тут никого! В 50-х приезжали, перезахоронили...» А местные им: «Да никого они не перезахоронили. Стоял памятник какой-то — памятник сковырнули, пару лопат земли бросили, а солдаты так тут и лежат». Мы поехали, и вот тогда там 200 с лишним человек подняли. И медальоны нашли, а они значились пропавшими без вести! Скандал был грандиозный.

Вот с этого вот началось. И на нас обратил внимание ЦК ВЛКСМ. Был такой, ну он и сейчас, по-моему, живой, Кривопусков Виктор Владимирович, вот он инициативу решил поддержать. И нескольких из нас в ЦК комсомола пригласили и сказали: «Ну, вы друг друга знаете, давайте, созывайте со всего Союза поисковиков, давайте вас соберем всех вместе. Мы все это дело оплатим...» — «Да не вопрос». И вот в Калуге в 88-м году состоялся первый сбор поисковых отрядов, и приехали ребятки из Сахалина, из Бреста, со всего Советского Союза. И когда мы вместе собрались, когда начали материалами делиться — так оказалось, что у нас вся страна в костях.

Ну и вот ЦК комсомола, здорово они все организовали, — пригласили военных, там два маршала было, — и все это дело им показали. Они репу почесали и сказали: «Что-то надо делать!» И вот тогда ЦК комсомола решил проводить так называемые Вахты памяти. Мне не нравится это название, но тем не менее. Ну, как тебе объяснить... Не люблю я громких слов. И вот первая вахта у нас состоялась в Новгороде, 89-й год, Долина смерти. Опять же ЦК комсомола обратился в армию, армия поставила палатки, при ЦК Комсомола создали координационный совет поисковых отрядов, всесоюзный. Возглавил его товарищ Иконников, Юлий Михайлович. Ветеран войны, журналист, короче, дед был настырный такой. Я у него был заместителем и Вовка Демидов тоже. И вот началось все это дело, в Новгороде вахта была, туда съехалось тысячи полторы человек, мы подняли бойцов там немерено. И на всю страну это все прогремело. И так началось все это дело.

Но никаких законодательных актов нет, ничего нет. Как, чего, зачем, почему? — черт его знает. И решили, что с этим надо что-то делать. Я встречался с маршалом Ахромеевым — он был советником Горбачева, мы с ним встретились, поговорили на эту тему. И он сказал: «Давайте готовить закон». И вот мы начали готовить этот закон.

Следующая вахта была в 90-м году в Смоленске — тоже большая, тоже комсомол организовывал, там три лагеря стояло мощных... И нас, командиров крупных отрядов, решили к 9 мая отправить во Дворец съездов, там Горбачев проводил встречу с ветеранами. А все так неожиданно произошло: нас собрали, в вертолет запихнули в Москву, в камуфляже все, ну, с поля, — и к нам подходит человечек один, говорит: «Так, ребят, у вас ваше выступление — пять минут. Не больше». И была с нами Лариса Бруева — руководитель белорусского объединения «Пошук». Мы говорим: «Ларис, ты выступать будешь».

И вот Горбачев на трибуне стоит и что-то там говорит. А нас посадили в центральный проход, и мы сбоку от трибуны сидим, ждем. А Горбачев поговорить любил. Мужичок какой-то подходит и говорит: «Так, ребят, выступления не будет вашего». Но он нас плохо знает! Вот Горбачев речь свою закончил, бурные и продолжительные аплодисменты, а мы встаем и по центральному проходу вперед идем к трибуне. Там охрана раскидалась, а мы Деда вперед, — Иконникова, — у него иконостас на груди, он с палкой, и прямо к трибуне идем. Горбачев смотрит: не поймет, в чем дело. А Лариса растерялась, мы ее вперед толкаем, и она папку держит в руках, с фотографиями: «Мы вот Вахта памяти!»

В эти дни все газеты, телевидение, радио — все только и говорили, мол, поиск, то-се... А Горбачев: «А, да, я знаю, мне докладывали». И уходит... А Лариса растерялась, стоит: «Михаил Сергеевич, ну мы же голыми руками...» Знаешь, ответ какой был? «Вы делаете святое дело, а святое дело нужно делать чистыми руками». Повернулся и ушел.

Но, тем не менее, начали готовить закон. И тут 91-й год. Союз развалился, Всесоюзный координационный Совет поисковых отрядов приказал долго жить вместе с ЦК комсомола. Создали

Ассоциацию поисковых объединений — АсПО. Дед уже плохой был... Но дело в том, что в 91-м году страна развалилась, правильно? Стала Россия, Российская Федерация. В те годы только заикнись: «Всесоюзный» — «Ты что, враг народа, блин?» А российский — пожалуйста. Доходило до идиотизма — у нас в свое время было такое военно-патриотическое объединение «Искатель». Меня вызывают в тогда еще горком партии и говорят: «Надо убрать из названия слово "военно-патриотический"». Я говорю: «Почему?» — «А вы что, милитаристов будете готовить?» Из крайности в крайность, у нас в стране всегда так.

И мы долго придумывали название: «историко-культурный», например, изъеживались-изъеживались... В итоге я поговорил с юристами, а тогда я уже был кандидатом в депутаты Верховного совета Российской Федерации... Те говорят: «Да назовите "Российский"». И мы создали Российский центр «Искатель». И начался раздрай, потому что Иконников не понял. Я ему говорю: «Юлий Михайлович, вы поймите, вот Ассоциация поисковых отрядов, да? Мы идем в правительство и говорим: "Вот, мы поисковики, помогите нам". — "А кто у вас?" — "А у нас в поисковом отряде люди из России, Белоруссии, Украины..." — "Что-о? Какая Белоруссия и Украина? У них свое все. Ни копейки не дадим". А мы российский создали. Красота!»

В конце концов стал я депутатом Верховного Совета и выступил на первом же съезде Верховного Совета — это было, по- моему, 20 июня 91-го года... Первый съезд — попробуй запишись на выступление. Там же все демократы, все друг друга в клочья готовы порвать... Я подошел к Шахраю, говорю: «Сереж, 22 июня на носу, и пусть мы разосрались со всеми нашими братскими странами, но 22 июня — ты меня извини. Дай выступить». И вот я выступал на первом съезде. Ну и сказал, что ребята, блин, что за хрень-то: начали готовить законы о поиске, развалился Советский союз, все развалилось...

И получилась интересная вещь: Ельцин сидит, Хасбулатов, я что-то там «ля-ля» с трибуны и говорю: «У нас есть конкретные предложения, наработанные уже, вот они, в папке. Мы просим... закон не обязательно, нужно либо Постановление Правительства...» Ну, закон — это слишком, понимаешь... А Ельцин с кем- то треплется сидит. Я закончил и с папкой стою на трибуне. Он вдруг такой: «Да-да-да». Типа, вот, правильно сказано! «Так, подготовьте распоряжение Верховного Совета — Президиума причем, — чтоб закон издали». Я думаю: «Ни хрена себе». Ну, тоже хорошо! И самое главное — это основополагающая вещь, которая лежит в основе всего поиска. Смысл в том, что, — я говорил об этом с трибуны, — т.к. этим занимаются энтузиасты, государство должно не мешать хотя бы. Потому что за всю историю человечества оно не придумало лучшего способа контроля за чем- либо, чем общественный контроль. Любая служба — возьми МВД, ФСБ — вон, скурвились. Государственная машина. Все! А общественный контроль — сегодня ты, а завтра я. Тебя не избрали, а избрали меня, а потом Сидорова-Петрова. Понимаешь, застоя вот этого нет. И, самое главное, я вообще этим горжусь — мне удалось продавить Постановление Президиума Верховного Совета, где было черным по белому написано: «Подготовить законопроект об увековечении памяти погибших при защите Отечества...» Как же там... «Предполагая общественно-государственный характер этой работы». Понимаешь? Слово «общественный» на первом месте, не «государственно-общественный», а «общественно-государственный»! Все, пошла работа. И в конце концов родился этот закон с трудом, а в это время разброд и шатание, законов нет, ничего нет, то есть только вот ЦК комсомола начал эти Вахты проводить, консолидировать людей, — мы перезнакомились все от Бреста до Сахалина, — а тут раз, все развалилось! Кто в лес, кто по дрова.

И тогда мы создали этот Российский центр «Искатель», в 93-м году, когда нас расстреляли там, в Верховном совете — ну, это в октябре было, а закон вышел в январе. Успели, успели! Дело в том, что в первой редакции закона была очень интересная статья. Было написано, что вопросами увековечения памяти занимается специальный орган при Правительстве. Понимаешь, уровень федеральный? Правительства. Ну, 93-й год — постреляли, нормально... И всем стало плевать. Какой-то закон об увековечении... Кому он нужен? И целый год я бегал и говорил: «Ребята, но закон-то есть. Давайте этот специальный орган при Правительстве создадим. Потому что бардак кругом творится». И вот Боря между своими пьянками... ну, Сереже спасибо, Шахраю, он помог здорово, конечно... в конце концов Ельцин говорит: «А где этот орган-то?» И создали Правительственную комиссию. Мы туда вошли как общественность, а руководил Правительственной комиссией вице-премьер Юрий Федорович Яров. И работа пошла. И в 94-м году Владимир Петрович Беренда — это вообще человечище! — он замруководителя комиссии Правительственной, меня вызывает и говорит: «Юрий Алексеевич, я ничего в этом не понимаю, для меня поисковая работа — это... Можно с вами съездить?» Я думаю: «Ничего себе», — такой чинуша. Поехали! И вот в Новгород приехали, он в болотниках вместе с нами ползал по болоту, представляешь? Ходили к поисковикам в лагеря отдаленные, хрен знает куда по этим болотам лазали. И мужик настолько проникся — потом доложил, что отлично ребята работают. И решили нам помочь.

Ну, во-первых, что сделала Правительственная комиссия? Ведь когда губернатору приходит бумажка не от кого-нибудь, а из Правительства, он по стойке смирно встанет, правильно? Так вот Правительственная комиссия разработала целую кучу документов: Положение о проведении поисковых работ, Положение о мемориальных зонах... Расписали все там чин-чинарем. И все было нормально. Апофеозом всего этого стал 95-й год, 50-летие Победы, когда Ельцин сказал: «Нихрена себе, это что ж они не похоронены до сих пор? Надо же помочь ребятам!» И была сверстана программа правительственная к 50-летию Победы. И Российский центр «Искатель»... У нас же тогда было три объединения: «Долина» в Новгороде — Флюгов, АСпО — Олег Габа, и я. Мне говорят: «Вот Председатель Правительства Черномырдин сказал вам помочь, включить вас в эту правительственную программу в качестве исполнителей, чтобы вы получили деньги из бюджета. А сколько вас?» Я говорю: «Трое». — «Не пойдет!» — «Почему?» — «Афганцев помнишь?» Когда они начали делиться, взрывы устраивать на Котляковском кладбище, кто есть главный... Клинцевич, Лиходей, все эти друзья... Ну, короче, постреляли там друг друга. А афганцы тогда были ого-го! Мощнейшая организация. Но раскололись, и Правительство им сказало: «Ребят, пока вы там не разберетесь, идите нахер». Все, разговор короткий. И нам тоже сказали: «Вас трое, вот пока один не будет...»

И мы тогда собрали конференцию объединительную, это был санаторий «Голубые дали», ребята ржали с этого названия. И вот подписали тройственный документ: короче говоря, и Ассоциация Поисковых Объединений, и экспедиция «Долина» вошли в состав Российского центра «Искатель». Я эту бумагу привез в Правительство, те говорят: все, поехали. И в 94-м году началась работа по подготовке этой правительственной программы, — государственной программы, — ты не представляешь, это ужас один был. Наши чинуши... сейчас еще хлеще. Что такое государственная программа? «А сколько денег надо?» Сколько денег надо на всю страну? И вот я ночами не спал, обзванивал всех ребят, говорил: «Что вам надо для работы?» И у меня там такая портянка получилась. С этой портянкой — Минэкономики, Минфин, там чиновник сидит, говорит: «А сколько денег вы тратите на поиск одного бойца?» Дурацкий вопрос, понимаешь, ну как ему объяснить, что иногда целый день ничего не находишь, а иногда — яма и черт знает сколько человек? Короче говоря, подписали эту программу, и тут получилось... Я попал, конечно, здорово, подставили меня капитально. Получилось вот что — вот представь, тебя вызывают и говорят: «Ну-ка, давай своих орлов, что вам надо?» Ты всех обзваниваешь, тебе говорят, что надо, ты составляешь список... У меня получилось восемьдесят автомобилей, херова туча всего, начиная с ботинок, палаток, и заканчивая машинами, не говоря уже про приборы. Хорошо, поддержал тогда Черномырдин, Председатель правительства — мы выставку устроили в Доме правительства, он подошел, посмотрел и говорит: «Блин, ну-ка, давайте...» Все. Ну, ты же знаешь наших чиновников, вот документ, написано: «Выделить поисковикам шестьдесят миллиардов». Ну, по тем деньгам, грубо говоря — шестьдесят миллионов. Нихерово, да? Что Минфин говорит? Как Медведев недавно сказал: «Денег нет, но вы держитесь!» Короче, вместо шестидесяти миллионов дали двадцать семь. А теперь вопрос. Вот ты руководитель областного, Тульского, например, объединения. Я же тебе звонил, спрашивал: «Что тебе надо?» Ты говорил: «пять машин, десять этого, сто этого...» Я ж документы показывал — вот, Председатель правительства подписал, шестьдесят миллиардов, на всех хватит! Минфин говорит: двадцать семь. Что делать? Я просто взял и в процентном отношении поделил на всех. Мол, вот тебе машины... «Смирнов, я просил десять, а ты мне дал четыре! Спиздил?» Нормально? И на меня как пошли письма.

А в это время фирма американская Garrett — они чуть с ума не съехали, когда мы им пятьсот приборов сразу заказали! Они там охренели от такого заказа, самолетом притащили все. Впервые за всю историю поисковики получили гарики — ну, металлоискатели, а то с клюшками бегали армейскими. Вот эта была песня, и все было нормально, и, кстати говоря, потом мы подводили итоги... Как всегда, деньги дали в конце года... В 96-м году мы подняли в общей сложности, когда все это получили — 24 000 бойцов! Представляешь результат? То в год было по 10 000, 15 000, а тут 24 000 с хвостиком! Но в это время в Правительстве Черномырдин ушел, появился некий крендель — товарищ Кириенко, Боря Немцов... И тут еще вот в чем проблема была, вот опять же — логика поисковика. Что такое автомашина? Ее же на учет ставить надо. Налоги платить с нее надо, бензин, масло, обслуживание. А народ-то поназаказывал — десять машин, пятнадцать машин! По закону тогдашнему, если у тебя больше трех машин, ты должен иметь свое автохозяйство: главный инженер, главный механик. А народ-то у нас: «А дай мне машину». Так, ребят, блин. Во-первых, это должно быть юрлицо обязательно, это же государственные деньги. Я не могу дать частному лицу машину от государства, понимаешь? И начались скандалы. И вот в конце концов нашлась одна интересная конторка, которая сказала... а, самое интересное же было в другом! Короче, когда деньги первые пошли, они пошли напрямую, на Российский центр «Искатель» — на нас. Тут же начали возмущаться некоторые товарищи из государственных структур, так называемые Комитеты по делам молодежи. И они нас пытались обвинить в том, что мы воруем. Кончилось тем, что я подошел к товарищу Степашину — Председателю Счетной палаты, и говорю: «Сергей Вадимович, заебали они!» А второй транш пошел — в Правительстве говорят: «Ну как, это ж ворюги какие-то — а давайте мы эти деньги пустим через Комитеты по делам молодежи? Это ж государственная структура, они там проконтролируют!» К херам деньги пошли, как в песок. Все поисковики в шоке, говорят, где деньги, да хоть что-нибудь — где? Ничего нет! Я к Степашину подошел и говорю: «Сергей Вадимович, ну что это такое?» Короче, назначены были проверки. Я как вспомню: Контрольное управление Президента, Счетная палата, Управление Минфина, и кончается все ОБЭПом. Три года мурыжили, но в итоге у меня бумажка появилась, на которой было написано: «Злоупотреблений не обнаружено».

А проверяли знаешь как? У-у-у! Со Счетной палаты аудитор — дедок такой — сидит, и документы листает, листает... А потом говорит: «Ну что, поймал я вас». Я говорю: «Не понял». — «А чем вы объясните мне, что вы в один день заправились пятнадцать раз? Наверное, вы просто чеки на АЗС взяли». Я тоже в непонятках, звоню командиру отряда, говорю: «Вадик, ай-я-яй!» Он говорит: «Чего?!» — «Почему пятнадцать чеков за один день? Вы что, пятнадцать раз заправлялись, что ли?» — «Да». — «Не понял?» Он мне говорит: «Юра, у нас ГТ-Т! Гусеничный тяжелый тягач. По асфальту ходить нельзя — мы подъехали к заправке, а заправка на той стороне, и мы канистрами таскали через дорогу туда- сюда, чтобы его наполнить». Вот до этого доходило.

А потом случилось страшное: Правительственную комиссию расформировали, и поисковиками вообще никто не занимался. Опять бардак наступил! Правительственную комиссию расформировали в 96-м году, когда посчитали, что 50-летие Победы прошло, ну и больше никому ничего не надо. Праздник отпраздновали, ура-ура — все. И наступила великая смута. Кто в лес, кто по дрова. А в 2004 году приняли так называемый 122-ФЗ, который чохом поправил 75 законов. И из нашего закона исчезла самая главная фраза — что поисковой работой руководит специальный орган при Правительстве. Убрали и написали, что поисковой работой руководит уполномоченный федеральный орган исполнительной власти. Что это такое? Какой орган? И вся эта херня длилась до 2007 года, а в 2007 году случилось страшное. Есть такой начальник управления — ну, сейчас уже не начальник управления, советник товарища Булгакова, 1-го замминистра — генерал Кирилин, который сказал: «Еханый бабай, поисковики — это ж замечательно, а вот у нас есть Военно-мемориальный центр Генштаба, а давайте он будет вот этим федеральным органом исполнительной власти в сфере увековечения?» Но для этого нужно было высочайшее изволение господина Президента, потому что в законе появилась еще одна строчка — что всей работой по увековечению памяти руководит Президент. То есть Президент должен определить вот этот орган. И вот в 2007 году выходит Указ Президента № 37 (аналогия такая нехорошая) о том, что федеральным органом исполнительной власти в сфере увековечения памяти является Минобороны. Все, жопа! И если эта жопа будет развиваться дальше — будет вообще полная задница. Разницу ощущаешь: специальный орган при Правительстве и Министерство обороны. Что такое Министерство обороны? Это одно из министерств Правительства. То есть проблему эту скинули с федерального уровня на ведомственный.

А дальше началась песня. Мне звонят и говорят: «Приходи работать в Управление. Никто не понимает, что такое поисковая работа, нужен специалист — давай, приходи». Ну, я и пошел. Ох, блин. Мы непобедимы. Потому что я Минобороны изнутри знаю — мы непобедимы! Такие валенки сидят такие тупые! В общем, смысл в том, что Минобороны — это же одно из самых закостенелых министерств. И смысл-то в чем: в законе прописано, что поисковой работой занимаются общественные организации, уполномоченные на проведение этой работы. В 96-м году Правительственная комиссия выпустила распоряжение, где черным по белому было написано уполномочить Российский центр «Искатель» на проведение поисковых работ на территории Российской Федерации. Все, определились. Комиссию расформировали, передали в Минобороны, и мне говорят: все, распоряжение недействительно! Я говорю: «А кто уполномочен-то проводить работы поисковые? Раз вы федеральный орган исполнительной власти, так уполномочьте тогда!» Короче, я дошел до замминистра. Иванов — нормальный мужик, он хорошо все понимал, но он ушел. Пришел Сердюков. Я к Сердюкову намылился, неделю пытался пролезть, в конце концов меня приняла его советник, этакая мадам, я там минут двадцать перед ней распинался... Она сидит и такая: «А, я поняла, вы не ко мне». — «А к кому?» — «Фролов». Какой-то там тоже советник министра. Я опять там «ля-ля-ля», а мужик нормальный в итоге оказался, говорит: «Юр, хочешь совет? Если бы ты к Сердюкову сейчас пришел с предложением, как землю Нахабинского полигона вывести из военного имущества и отдать под строительство коттеджей, он бы тебя сразу принял. А так — лучше не ходи. Ему это вообще на хуй не надо — неинтересно».

Есть такой замминистра, я редко таких людей встречал, Владимир Ильич Исаков — во мужик! Раз звонит мне и приглашает к себе. И мы четыре часа сидим, он пытается въехать и понять, что это. И понял! Я ему говорю: «Вся работа встала из-за того, что в Законе написано "уполномоченный на проведение этой работы" — кем уполномоченный? Кем? Раз вы федеральный орган власти — так уполномочьте». Он дает распоряжение подготовить документы. А ему юристы говорят: «О-па!» И мне приходит бумажка за подписью Исакова, — он сам мне позвонил, мол, Юр, ничего сделать не могу, — где написано: «В соответствии с Конституцией Российской Федерации, Законами об обороне, Положением о Министерстве обороны, Законом об общественных объединениях, Министерство обороны, являясь государственной структурой, не имеет права вмешиваться в дела общественных организаций, и передача полномочий Министерством обороны третьим лицам законом не предусмотрена». Все!

Замминистра Исаков ушел, вместо него появился товарищ Булгаков, который в свое время меня вызвал и сказал: «Юрий Алексеевич, а я не пойму, что вы делаете в Управлении? Вы, бывший депутат — и на такой зарплате? А скажите, поиск — что вы с этого имеете? Нет, тут что-то не так...» И вот как быть с таким отношением, если у человека оно уже сложилось? Как в Думе случай был, когда поправки в закон принимали, помощник депутата мне: «О, вы поисковики, это вот которые копают?» Я говорю: «Ну, копаем». — «Как бизнес идет?» — «Какой бизнес?» — «Как какой, что вы мне заливаете, вы же там зубы золотые ведрами...»

Я в Верховном совете был Председателем Комитета по делам военнопленных и пропавших без вести. Руцкой тогда летал в Афганистан, наших пацанов оттуда пленных забирал, я все это дело готовил, но в Афган полетел Руцкой и его зам — Саша Коровников, под телекамеры вывели наших пацанов с самолета... Я не в обиде, но обидно другое — через три-четыре дня Саша Коровников мне: «Юр, зайди». Я захожу, он к сейфу подходит и достает коробку: «На, тебе просили передать». Ну, хорошо. Прихожу, открываю: орден. Афганский какой-то там, из чистого золота. Знаешь, кстати, была такая карикатура, которая мне прям по душе: стоит изба такая старенькая, покосившаяся, на завалинке сидит старый дед, а вокруг внучок крутится. А у деда на груди две медали. И внучок типа: «Дед, дед, а за что?» Тот: «Вот эту медаль, внучек, я получил за оборону Белого дома, а вот эту — за его взятие!» Я же был участником первого сбора ветеранов Афганистана в Душанбе. Пацан местный говорит: «Ребята, хотите, я вам покажу водопады?» Ну, мы пошли с ним в горы и ушли. Водопада мы не увидели — он заблудился. Дальше идем — все завалено мотками колючей проволоки, под ней пролезть нельзя. Но мы ее перелезли, там плато такое, солнце, мы разделись догола и загорали. Потом решили пойти обратно, шли-шли, уже темно, вдруг видим — тропинка такая, здесь пропасть, тут скала. Идем, а там костер горит и наши погранцы сидят. У них вот такие глаза: «Ребята, вы откуда?» — «Оттуда». — «Вы что, охренели?» А на следующий день нас построили на плацу и показывают фотографии, где мы голяком лежим на этих скалах и написано: «Российский спецназ пересек границу Ирана, Советский союз собрал отборных головорезов, которые вторглись и показывают свое естество!» А мы и не знали!

Лет шесть назад наш горячо любимый — два раза ему ку! — президент Владимир Владимирович Путин в городе Волгограде на встрече с ветеранами сказал: «У нас есть поисковики — это такие замечательные люди! Им надо помочь». Лучше бы он этого не говорил. Потому что законы немножко изменились, то есть если раньше мы как исполнители вошли в государственную программу и получили деньги напрямую из бюджета, то сейчас появилась система так называемых конкурсов и грантов. Вот где заключается верх идиотизма! Я всегда привожу пример: есть поисковый отряд — пять мужиков. Уже в возрасте, без высших образований, но они копают, как трактора, они знают... ну как тебе сказать? Это профи! Вот взять лопату и копать с утра до заката — ради бога. Но написать программу, смету на грант — это выше их сил. И потом, чтобы грант получить, надо открыть счет. А чтобы открыть счет — это бухгалтер нужен.

Была такая зам Лужкова — Швецова Людмила Ивановна. Вечная пионервожатая! Живчик такой. И вот она выступает — в мэрии идет торжественное заседание к какому-то юбилею Победы, ветераны сидят — и она на сцене: «Вот сейчас время такое наступило, никто же не помнит ничего про Великую Отечественную войну, и воспитание молодежи у нас запущено! А давайте задумаемся, как эту ситуацию поправить? А вот я вам вопрос задам: куда люди чаще всего ходят?» Я такой сижу, у меня на языке: «В туалет!» «А люди ходят в магазины, в аптеки, и я предлагаю, например, вот в магазине коробка конфет: назвать "Курская битва", на коробке карта сражения...» Надо меня знать — я не выдержал. Она закончила выступать: «Вопросы есть?» — я руку вверх. Выхожу на трибуну и говорю: «Вот Людмила Ивановна правильно сказала, я горячо поддерживаю. Она правильно сказала про аптеки, поэтому я предлагаю выпустить средство от поноса имени Александра Матросова под девизом: "Надежно закрою вашу амбразуру!" Там половина зала в покате сразу, а другая набычилась, особенно ветераны. Ну, понимаешь, если идея дурацкая — ее до абсурда надо довести, чтобы понятно стало: идиотская идея! Что я и сделал. Лужков потом бухтел, я говорю: «Юрий Михайлович, так идиотизм ведь!»

И вот эта система конкурсов... «Объявляется тендер на поисковые работы!» Нормально, да? Тендер. Вот этими грантами, тендерами разрушили все поисковое движение, все братство поисковое разрушили, понимаешь? На первый план вышли деньги. И поэтому мы на сегодняшний день (союз поисковых отрядов как работал, так и работает) — ни одного гранта принципиально не получали, ничего — нахер! Пошли все в баню. Мне командир отряда рассказывает: «Приезжаю, а мне открытым текстом: вам положено шесть миллионов, но два ты принесешь наликом». Открытым текстом! Ну и куда мы пришли?

Но самое интересное в другом. В Минобороны быстро смекнули: Президент похвалил, значит, надо подсуетиться — можно денег высосать. Главой Администрации Президента был господин Володин, нынешний Председатель Думы. И вот Володину поручение Президент дает: помочь поисковикам. А Володин говорит: «А что это за поисковики такие?» И я, дурак... Мне позвонили, говорят: «Юр, надо справку сделать для Володина, что такое поисковое движение». Я на двух листах накатал, отдал, и мне человек потом рассказывал — он читает эту справку, говорит: «Ничего себе численность — и они до сих пор не охвачены?» Понял? И тут же создается под это дело Управление Президента по общественным проектам. А дальше начинается песня. Господин Зенькович, начальник этого управления — я с ним пытался встретиться несколько раз. В конце концов мы нос к носу столкнулись в коридоре. Я его первый раз вижу, а он идет со свитой, меня видит и пальцем показывает: «О, Смирнов! Это первый смутьян!» Спасибо. Я тебя первый раз вижу, блин! А потом все просто оказалось... Его советник — советница — госпожа Альбина, ну, любовница заодно... Я спрашиваю: «А чего ее назначили куратором-то поискового движения? Она кто?» — «Вы знаете, она из Башкирии, она очень грамотный руководитель, она умело организовывала и проводила в городе Уфе конкурс красоты». Нормально?! И мне эта Альбина потом знаешь что сказала? Дословно: «Юрий Алексеевич, вашу копанину можете засунуть себе в задницу. Нам нужно, чтобы вы собрали 2000-3000 человек, зажгли свечи и куда-нибудь сходили». Вот ее слова.

А дальше я тебе могу расписать схему. Что делает Минобороны? С одной стороны, я вывел для себя такую идеологему: Министерство обороны готово горы свернуть, лишь бы нихрена не делать. То есть с одной стороны они уполномоченный орган, а с другой — у них есть запрет и они не могут никого уполномочивать, а с третьей стороны — денег-то хочется... Президент сказал: помогать поисковикам можно на выбор или через создаваемое Российское Военно-Историческое общество, или из Фонда национального благосостояния. Надо помочь, а в понимании Президента помочь — значит денег дать. Поисковикам их давать нельзя — они же своруют все, сволочи! Поэтому надо раньше своровать. Что делается? Поручение президента господину Володину было: помочь поисковикам в проведении юбилейного слета в честь 30-летия организации Поискового движения. Я с этой Альбиной разговариваю, она мне: «Я еду в Калугу». Я руководитель Союза поисковых отрядов — меня не приглашают. Никого не приглашают из наших стариков, вообще.

Еду сам. Приезжаю туда, захожу в гостиницу — незнакомые лица. Я впервые вижу этих людей. Понимаешь, я прекрасно знаю руководителей практически всех объединений краевых, областных, а тут вообще, ну — кто эти люди? В это время ко мне подходит Альбина: «Юрий Алексеевич, а что это вы приехали?» Я говорю: «Как что?» — «Мы вас не приглашали». Я говорю: «А мне не нужен номер в гостинице, я вон палатку с собой взял, газон большой — сейчас палатку разобью». Паника. В конце концов мне дают президентский номер. Она говорит: «Ну, вы удовлетворены?» Я говорю: «Нет». Я говорю: «Альбин, а кто эти люди?» — «А мы вот создадим новую организацию поисковую». Я говорю: «Так это не поисковики». — «А по закону нам неважно, главное, чтобы представители от регионов были. Нам всё равно, поисковики они или нет». И она права по закону! Что такое поисковик? Нет такого понятия. Профессии нет такой. Вот приехал человек из Башкирии — он Председатель Комитета по делам молодежи. И говорит: «Я поисковик». И вот они создают вот это вот поисковое движение «ПДР» — хорошее название! — и выбирают руководителем Андрюшу Фетисова.

Итак, вот ребята в Минобороны задумались: «А как бабки-то получить?» Все очень просто. Встретились с Альбиной, нашли общий язык, взяли к себе на работу товарища Торгашева — а это представитель Фонда национального благосостояния, который распределяет гранты. Понимаешь, да? Они, к примеру, делают поисковую экспедицию на Сахалин: арендуют четыре корабля, два вертолета, нанимают частную охрану — для поисковиков якобы. Ты представляешь, в какие деньги это все выливается? Результат — два бойца найдено. Которых еще раньше нашли наши ребята там.

Теперь нужен был человек, который бы над поисковиками стоял и беспрекословно выполнял все, что ему скажут. Избрали Фетисова Андрюшу. Андрюша оказался нормальным человеком — он пришел в Администрацию Президента и сказал: «Что за херня творится? Вы выделяете гранты на поисковую работу, и почему- то пятьдесят процентов всех выделенных денег выигрывает поисковый отряд из Чечни под программу увековечения памяти воинов-чеченцев, погибших при блокаде Ленинграда?!» Костя Степанчиков говорит: «Я долго смотрел, где там чеченцы-то были». Еще двадцать пять процентов выигрывает какой-то фонд «Матери России» — они какое отношение имеют к поисковой работе? Ну и короче, Андрюша Фетисов поднял бучу в Администрации Президента, ему сказали: «Парень, — а его решили прикормить, ему грант сразу дали большой, — ах так, сволочь? Деньги вернуть, и пошел ты нахер!» И находят госпожу Елену Моисеевну, а с Еленой Моисеевной у меня давние счеты.

Дело в том, что Елена Моисеевна никогда не была поисковиком, она была руководителем Комитета по делам молодежи Волгоградской области. Вначале в поиске участвовала, но своеобразно. Был такой поисковый отряд у нас, руководил Димка Андрианов, выдающаяся личность — спецназ ГРУ в Афгане, ему там ногу оторвало. У него были специальные костыли на таких поплавках-подушках, и вот он по лесу ходил — и копал! Так вот Елена Моисеевна у него жила три месяца. Мне, честно говоря, похеру, кто там с кем, кто курит, кто пьет, но дело в том, что... Что такое поисковая работа? В свое время Правительственная комиссия сформировала ответ, звучит он примерно так: это комплекс мероприятий, направленный на поиск незахороненных останков воинов, поиск родственников для последующего захоронения останков... По-моему, правильно. Так вот Елена Моисеевна говорит, что поисковая работа — прежде всего средство воспитания молодежи. А я никогда не забуду выступление Председателя Комитета по делам молодежи в Новгороде, когда он с высокой трибуны сказал: «И как хорошо, что у нас в годы Великой Отечественной войны были такие потери, что мы до сих пор на них можем воспитывать нашу молодежь!»

Понимаешь, через поисковую работу можно и нужно воспитывать молодежь, но не во главу угла это ставить! А у нас создают отдел и соединяют поисковую работу и реконструкцию. А что такое реконструкция? Это лицедейство. Я никогда не забуду славный город Питер, 90-й поисковый батальон Министерства обороны, который я, дурак, создавал... Приезжает Иванов, тогда Министр обороны. А тогда губернатор... ну как, это же в тренде — реконструкция! И вот представляешь: готовятся захоронения, выкопаны уже могилы, оркестр там, салютный взвод — и вдруг немецкие солдаты появляются. И руководитель их этак бесцеремонно подходит к замминистра: «Вот сейчас министр приедет, все тут будут стоять, а нам где встать?» Он ему сначала: «Вот здесь», а потом: «Так, я не понял! Министр приедет, заиграет гимн, а вы тут в таком виде стоять будете? Ну-ка в поле, чтобы я вас не видел!» Понимаешь, вот дошло до идиотизма! Я никогда не забуду — в том же Питере, уже закончилось захоронение, и решили устроить эти пострелялки. И дед один сидит, ветеран, смотрит на все это дело... Потом плюнул, повернулся и пошел. Я его догоняю, говорю: «Отец, ты чего — не нравится?» Он говорит: «Еб твою мать, ведь сейчас постреляют холостыми, потом сядут, ебнут вместе, еще там фотки за деньги — суки, в окопах не сидели, вшей с себя не сгребали». И ведь прав! И самое интересное — я государственную программу открываю о патриотическом воспитании, написано: «На поисковую работу выделить двадцать миллионов, на реконструкцию — шестьдесят».

Я такой человек, что не могу голословно ругать кого-то. Я делаю очень просто: вот выступает Президент, беру его выступление, вот оно, уже по телевизору показали — я его публикую и тут же комментарии даю. Вот за эти комментарии мне в Администрации Президента таких пиздюлей надавали. Хирурга знаешь? Байкер знаменитый, который медаль получил из рук Путина за поисковую работу? Он же двух слов связать не может — и показывают в прямом эфире: Путин сидит на встрече с общественностью. А там, ну сколько раз я встречался с этими президентами, раньше было проще, а сейчас к тебе подходит начальник протокола и говорит: «Вы должны задать вот этот вопрос. Вот, прочтите и запомните». Короче, сидит Саша Залдостанов в своей этой косухе, президент что-то вещает, потом: «Ну что, вопросы есть?» Этот тянет руку и начинает задавать вопрос, то есть набор бессвязных фраз, это все в прямом эфире. И знаешь, чем кончается? Путин такой: «Саш, ну ты задвинул, я так и не понял, о чем ты хотел спросить, но я отвечу. Мне часто задают вопрос, победила бы Россия в Великой Отечественной войне, если бы на стороне немцев воевала Украина?» И тут же сам отвечает: «Да справились бы». Я это беру, в интернет выкладываю и пишу: «Вообще-то Президенту отвечать на вопрос, которого не было, не комильфо. Во-вторых, отвечать на вопрос "а если бы" — это два раза не комильфо. А если бы инопланетяне прилетели?» Ну и короче, ой, каких пиздюлей мне дали.

А за 1812 год? Путин едет в Бородино, там идет реконструкция. Наши ребята снимают. Съемка: сидит гусар на коне, пьяный в доску, а там, знаешь, дети, мамаши... Одна говорит: «О, моего сына сфотографируйте с гусаром». А гусар тот вообще никакой. Она: «Да вы же пьяный!» — «Вы еще не знаете, как гусары в 1812-м пили!» Все это снимается, а потом общая фотография, Путин стоит с этими ряжеными и говорит: «Что нам 1812 год, ну, Франция, да мы больше дружили, чем воевали!» Я эти слова беру и пишу: «Ничего себе подружились! С одной стороны погибло 600 000, с другой стороны — никто и не считал». Наших ведь никто не считал. Хорошо подружились! Говорю: «Может быть, такая же дружба была и в Великую Отечественную?»

А больше всего знаешь, за что я получил? Путин издает Указ. Он тогда был премьером, Президентом Медведев был. Путин распоряжается разработать государственную программу по реконструкции и ремонту воинских захоронений на территории Российской Федерации. Я этим занимался, Минобороны. Мы ночами сидели: как понять, сколько денег надо, сколько их вообще, этих захоронений? Это же обалдеть какая работа была! Мы собирали все данные: какие памятники, из чего сделаны, где плит не хватает, где имена не выбиты... И все наше управление, оно ночами сидело, вот позвони во Владивосток: там ночь. Ночью надо звонить, потому что там день. Представляешь себе все это? Короче, Путин становится президентом, программа готова, и, только он становится президентом, он своим указом отменяет эту программу. Я беру эти два документа, на экраны вывешиваю: распоряжение Председателю Правительства и Указ Президента Путина, и пишу: «Программу, о которой долго говорил наш премьер Путин, Министерство обороны сделало, однако она отменена Президентом Путиным — вот документ!»

...Как я пришел в поиск? Ну, во-первых, у меня здесь жили дед с бабкой, и я до школы и в каникулы проводил время тут. А здесь линия обороны в 41-м проходила. Поэтому естественно покопать, найти патрончик, взорвать. А то и снаряд — хорошо! Один раз мину рванули противотанковую в пруду посреди поселка. Били нас долго. А потом... Я не задумывался о каких-то солдатах, ну, чисто пацанское — у-у-у, в костер бросить снаряд, о, здорово! А потом уже, когда в школе учился — раньше практиковались походы с палатками, в лес, например. И мы пошли — у меня где- то есть тут бумага 74-го года, что я сдал находки в местный музей Ленино-Снегиревский, и на двух листах перечень, что я сдал. Пошли мы в лес, здесь рядом. Ну, палатки поставили, бадминтон, костер. Бегали вокруг — блиндаж нашли. Бревна вот так рухнули... залезли. Пистолет, шинель, кости. И медальон нашли — тогда еще не знали, что это такое. Открутили, смотрим — бумажка какая-то. Ума хватило не трогать, вернули ее на место и принесли в военкомат. Военком попался нормальный, сделал запрос, нашлись родственники. И все. И понеслась. С тех пор и копаю.

А сейчас, ты меня извини... Мир перевернулся в другую сторону. Вот есть здесь музей. Директор музея — нормальная баба. Когда я еще в Минобороны работал — приходит письмо на имя президента. Ну, естественно, президент отписал туда, туда и туда — попало в Минобороны. Мужик пишет: «Я, житель деревни Глебово, пошел в лес, вот памятник стоит заброшенный, и надпись: "Неизвестному солдату". Требую разобраться!» На имя президента. Я беру бригаду поисковиков, мы выезжаем, опрашиваем местное население, находим бабку, которая говорит: «Да жил здесь один дед, типа краеведа, который на свои деньги сам памятник сделал и табличку "Неизвестному солдату"». Но там, говорит, нет никого. Мы шурфим все это дело, все это снимается, фиксируется, и даем заключение, что это памятный знак. Это не захоронение. Отсылаем документ, и все. Проходит четыре года. Я иду с электрички домой: ноябрь месяц, дождь со снегом, такая мерзкая погода, я иду — вот площадь эта, горят прожекторы, стоит одинокий микрофон, и никого нет. Я думаю: «Что за фигня?» Дальше смотрю (а там место есть, где хоронят всегда наших бойцов) — странная картина: идут два мужика и несут гроб. Тишина, снег так падает с дождем. А за ними человек десять-двенадцать замерзшие топают. И тишина! Реально, картина жуткая. Ладно, думаю, завтра зайду к директору музея, все узнаю. Захожу, говорю: «Марин, что это было?» — «А, Юр, да это мы неизвестного солдата похоронили». Я говорю: «Марин, у тебя башка-то на месте есть? Где салютный взвод? Ладно, если там наш гарнизон требует деньги, ну нам бы позвонила, мы бы сделали все!» — «А, Юр, не переживай, мы пустой гроб похоронили». Я говорю: «Не понял, блин». — «Да вот тут этот писатель опять написал на имя Президента, а Президент вместо Минобороны отправил Воробьеву, губернатору Московской области. А тот визу наложил сверху: организовать перезахоронение». Я говорю: «Марина, ты ж прекрасно знаешь, что выезжала комиссия Минобороны, у тебя акты есть!» Ну, отчитаться надо! Написано: «Организовать перезахоронение». Организовали.

У поисковика две болезни профессиональных. Угадай, какие? Радикулит и цирроз печени! В каком-то году звонит мне из Ржева их руководитель Серега Балашов, нашли летчицу. Причем там кадры были потрясающие — она была как живая. Кабину когда открыли, прямо девка на глазах почернела... Мне киношники говорят: «Блин, надо снять!» Едем. Слава богу, я вперед вырвался. Дорога, поле, лес, и вот лагерь стоит, видно флаги. Я через поле бегу, вбегаю в лагерь, ощущение — будто бомба взорвалась, палатки повалены, я думаю: вообще живые есть? Подбегаю к палатке, ногой топнул, кто-то зашевелился, и выглядывает рожа с вот таким фингалом. Угадай, какой вопрос он мне задал? Я его в первый раз вижу, и он меня в первый раз видит. «Водка есть?» Я говорю: «Уроды! Где командир?» К чести поисковиков, пока киношники шли через поле, лагерь уже стоял, этого урода не было, все такие навытяжку... А еще был у меня поисковый отряд «Братья Самсоновы», три брата, «и примкнувший к ним» Борис, как мы говорили. Три брата и еще один крендель. Один шофер, другой какой-то водопроводчик, но пили они так... Я никогда не забуду смоленскую Вахту, я говорю: «Ребята, вот точка, надо проверить». — «Юр, ты нас отвези, и вечером заберешь». Я их отвожу, вечером приезжаю — лежат четыре бухих трупа. В полный профиль окопы, все найденное рассортировано-уложено — и четыре трупа. Никакие вообще!

Знаешь ассоциацию «Военные мемориалы»? Учредитель — Минобороны. Я никогда не забуду, как мне показали официальную бумагу от правительства Германии, ноту в адрес нашего МИДа, где написано: «Господин Быстрицкий и его компания "Военные мемориалы" — откровенные воры». Согласно Постановлению Правительства на территории России воинскими захоронениями немецких солдат занимается ассоциация «Военные мемориалы». Город Воронеж. В Воронеже у нас прекрасное объединение поисковое. Мне из Германии звонят и говорят: «Вот, мы заказали...» Я говорю: «Так, подождите, вы заказали "Военным мемориалам", у них там представительство — один человек, он никто и звать его никак». Что он сделал — он бомжей нанял, и они кладбище немецкое разрыли. По документам там должно находиться 14 человек, нашли 13. Что бомжи сделали? Собачьи кости положили в контейнер и отправили в Германию, а там не дураки — взяли и проверили. Скандал был грандиозный.

Я в Германии был несколько раз. Ты не поверишь, но я выступал в Парламенте Германии, и пытался до них донести, что ребята, я чемоданами приносил в ваше посольство в Москве вот эти жетоны, вы мне говорили: «Спасибо», давали письма какие- то благодарственные, — а родственники где? Однажды под Питером мы нашли офицера немецкого, у него был серебряный портсигар именной. Литой такой. По своим связям нашли его жену, она прилетела, и Жоре Стрельцу тогда сказала: «Чем я вам могу помочь?» Жора говорит: «Ну, хоть на жрачку денег дайте». И она чек выписала. Вот единственный раз, когда родственник объявился. Мало того, мы открыли свое представительство — Российского центра «Искатель» — во Франкфурте. Через два месяца на руководителя этого нашего филиала возбудили уголовное дело за призывы к неонацизму. Для немцев тема Великой Отечественной войны — табу. Это во-первых. Во-вторых, после войны у немцев встала экономика. Хоть Германия и считалась национал-социалистической республикой, но это был частный капитал. Когда после войны возник вопрос о наследовании... Вот человек пропал без вести на Восточном фронте — наследник не может вступить в наследство, потому что предок пропал без вести. И в 46-м (или 47-м, точно не помню) году Германия принимает радикальное решение признать всех пропавших без вести на Восточном фронте погибшими. Наследники вступили в наследство, дела закрутились, и им глубоко насрать. У нас в России что ты наследуешь? Охапку сена, а там — фирма целая. Вот они вступили в наследство, и они в делах, в заботах. А какой-то там дед — погиб, и хрен с ним! Менталитет другой у них. Я ж тебе говорю, чемоданами жетоны возил, под опись сдавал. У меня вон письма лежат господина Мюллера, советника по культуре. И тишина. Я говорю: «А родственники-то где?» Они говорят: «Зачем?» Мы, говорит, в службу передали, они в архиве вбили — и все. Я говорю: «А родственникам сообщили?» — «А зачем?» Нам друг друга не понять.

Недавно в Думе депутатша, милая женщина — она не поисковичка вообще, но вносит в наш закон поправки. Их суть в том, что в Федеральный закон об увековечении памяти региональные власти могут вносить свои поправки. Как я тебе говорил, если раньше была комиссия при Правительстве, потом скинули на Минобороны, Минобороны отбрыкивается, а теперь депутат вносит поправки, что любая область может принимать свои законы об увековечении памяти. Понимаешь, чем это грозит? Мало того, что скинули с федерального уровня эту проблему на министерство, а теперь еще ниже — на региональный. А регионы напринимают тебе что хочешь. Вон, в Тверской губернии говорят, чтобы выехать и лагерь поставить, нужно бумажку — 14 печатей собрать. Командир один мне рассказывает: «Приношу смету в Комитет по делам молодежи, они такие: ой, а у вас двух граф не хватает». — «Каких?» — «Закупка дров для лагеря». — «Но он же в лесу стоит!» — «Нельзя, надо дрова закупать». Тут недавно говорят: а еще мы должны ввести, — тут в одном лагере дети отравились, — мы должны ввести уполномоченных... Ой, как мне понравилось. Я хочу на эту работу! Должен человек уполномоченный приехать в лагерь и посмотреть, как оборудованы туалеты и чем дети питаются, проверить качество пищи! То есть я приезжаю: пожрал, посрал, за это деньги получил и уехал.

Серега, сосед, отличился. Отряд есть поисковый — «Братство святого Георгия». Там Юра Борзов, который был в первом составе «Машины времени». И вот мы с ним сидим, пьем пиво здесь, на веранде, сосед забегает: «Юра, у тебя есть лопата? Ворота хочу вкопать». 2010 год, горело все. Я ему даю саперку отточенную. Он ее пробует пальцем, говорит: «Вот так лопата! Сейчас клад найду!» И убегает. А мы сидим, пиво пьем. Проходит полчаса, прибегает Серега и говорит: «Мужики, какую-то херню нашел, не пойму, что это — то ли наковальня, то ли... но что-то большое, идите посмотреть!» Ну, мы подходим — Б-4. 203-мм, фугас неразорвавшийся. Серега говорит: «Я клад нашел, мне двадцать пять процентов полагается!» А Юра Борзов ему: «Тебе хватит и десяти! Если она ебанет, твой дом улетит». Серега говорит: «А что делать?» У меня фотография до сих пор осталась: он верхом на нем сидит. Я говорю: «Звони в МЧС, милицию».

Проходит неделя. Серега приходит и говорит: «Юр, я никуда не дозвонился, меня все нахер посылают». А я телевизор включаю, и в это время диктор такой: «В Дмитровском районе, в поселке таком-то нашли мину 50-мм, эвакуировали весь поселок», и бегущей строкой номера телефонов. Я беру телефон, набираю, и с первого раза попадаю. Я говорю: «Ребята, 50? А 200 не хотите?» — «Где?!» — «Приезжайте». Короче, приезжает «Волга», операторы выходят и говорят: «Тут таких снарядов не бывает». А Серега яму выкопал и воротами накрыл, я приподнимаю — мужик аж крякнул. Они все это снимают на камеру, потом едут в Истру к главе администрации, к военкому и начальнику милиции. Начальник милиции забаррикадировался, киношников не пустил. Глава администрации тогда сказал: «А, так это же Смирнов. Это ж бывший депутат. Это его пиар, он пиарится, он в депутаты хочет. Что вы хотите? Что вы приехали?» Военком сидит такой: «У нас таких снарядов не бывает, понимаете, это корабельная артиллерия, но это болванка». И вечером это все выходит в эфир. Я здесь сплю, утром рев двигателя, не пойму, в чем дело, выскакиваю — два «Урала» влетают, солдатики, старлей злой такой. Четыре солдатика на лямках поднимают эту фигню, бросают в кузов с песком, уезжают, и вечером показывают: на полигоне это рванули, там такой взрыв был. А с тех пор главе администрации выговор, начальнику милиции неполное служебное, военкому неполное служебное, начальника смены МЧС по Московской области на увольнение. Кто виноват? Я виноват! Поэтому глава администрации у меня была врагом № 1.

Я всех поисковиков делю на три категории: сухопутники — нормальные люди с ними хорошо общаются, сквалыжники — это технари, которые по технике работают, это полный абзац, а самый пиздец — это подводники. Я просто сам старый плавучий чемодан, у меня водолазная книжка, я нырял хрен знает куда и хрен знает за чем в свое время, знаком со всеми, кто на «Курск» нырял... Вот Костя Отчаянный — такой человек был! Псковская губерния, «След пантеры», водолаз. Я сам водолаз, но я бы туда не полез. Когда человека ногами вбивают в болото — можешь себе представить? И фамилия — Отчаянный. В этой жиже — это не вода, это жижа — наощупь, потому что не видно ничего, на глубине тринадцать метров — можешь себе представить? Пожарная машина стоит, два гидранта размывают колодец, и в любой момент он может рухнуть. А он туда погружается.

Или Граф. Фамилия — Воронцов, поэтому Граф. На всю страну газета выходит: в Питере обнаружили бомбу особой мощности, немцы сбросили, пол-Питера снесет, бригада Минобороны, саперы! Наш Граф приезжает, спокойно так спускается туда и говорит: «Ребята, это не бомба». А все уже приготовились жидкий азот заливать... Это, говорит, баба. Питер когда строили — сваи вбивали, а сваи вбивали специальным бревном дубовым, и его местами железом обшивали, чтобы не треснуло. И вот эта баба сорвалась и там осталась, она конической формы, здоровая такая. А все: бомба! Граф вообще красавец был. Подорвался. Кстати, по нашей статистике — мы ж ведем все это дело — все подрывы происходят на сорокапятках. Бронебойки, 37-го года выпуска. Местные после войны собирали цветмет. Вот они берут снаряд унитарный, то есть снаряд и гильза вместе. Он берет этот снаряд, подходит к ближайшей березе и об березу кидает. Снаряд выпадает, а гильзу он сдает. Так вот в момент удара этого снаряд вставал в боевой режим. Когда мы нашли эти снаряды, я Графу говорил: «Ты сколько разрядил-то?» Он говорил: «Юра, ты не понимаешь, это редчайшие взрыватели, коллекционеры их с руками оторвут!» И вот на последнем снаряде подорвался.

Я член Российско-американской группы по пропавшим без вести. Я американцев нашел — они меня в жопу целовали, у меня медаль Конгресса есть, ее украли, правда, но остался сертификат. Был такой Дмитрий Волкогонов, генерал-полковник. Знаменитая личность. И вот я вошел в состав этой Российско-американской комиссии, встречаемся у них в посольстве. Американцы: «Вот вы знаете, в Тамбове был лагерь М-88, там содержались американцы». Волкогонов им: «Сейчас проверим», берет телефон: «Так, ну- ка дайте мне Тамбов, проверь, американцы были?» — «Не было». А теперь ответь мне, пожалуйста: в Советском союзе людей как учитывали? По национальности. А национальность есть такая — американец? И вот я в Тамбов приезжаю, в спецхран, и личные дела листаю. Первое дело открываю, как сейчас помню: «Луиджи де Франческо, итальянец». Гражданство — США. И американцам на следующей встрече две папочки даю — вот ваши ребята! Волкогонов на меня зверем смотрит... Проще надо быть, проще. Работать надо. Просто работать. А не только трубку поднимать: «Ну-ка, доложите мне вот это».

СЕРГЕЙ МАЧИНСКИЙ

Для меня поиск — это очень длинный путь, который начинался не с пионерских костров; я просто за железками в лес ходил. Была интересна война как таковая, все то, что от нее осталось. У меня отец служил в Шайковке, в Калужской области, в 80-е годы, там все это железо валялось на Зайцевой горе, будто вчера война прошла. Мне, как пацану, было интересно: патроны, винтовки, все, что стреляет. Тогда все-таки в голове что-то еще не складывалось, потому что те кости, которые я там увидел в первый раз, были немецкие. Их было немного, но я их видел. И в голове как-то отложилось, что наших не может валяться костей, валяются немцы. Этот интерес еще подпитывался, наверное, тем, что отец много переезжал как военный, и меня отдавали на воспитание к деду. А дед — военный летчик, всю войну прошел. Бабушка уже умерла, поэтому мы надолго с ним вдвоем оставались. И, в принципе, он меня и воспитывал. Много рассказывал о войне. Любому же пацану это интересно. Тем более дед — летчик. И когда я его спросил: «А где твои друзья?» — он мне фотографии свои показывал с товарищами. — «Погибли». — «А где похоронены?» — «У них нет могилы». — «Как нет могилы?» — «А вот так, у них могила — небо». И помню детские ощущения, что такого не может быть. Потом отец перевелся в Германию — и даже в Германии я нашел, где копать, собирать всю эту фигню: наткнулись тогда на колонну немецкую, которую американцы разбомбили. Там все это тоже валялось и никому интересно не было.

Позже, в начале 90-х годов, я в Шайковку попал сам, служить, офицером. Перевелся туда с Дальнего Востока. И опять оказался на Зайцевой горе. А это было то время, когда туда ехали уже за оружием, целенаправленно. Видно было, что валяются кости горой, прямо по полю раскиданы. Я у местных спрашиваю: «Это немцы?» У меня же в голове отложилось, что это могут быть только немцы. «Нет, наши!» Они еще это так запросто сказали... Я говорю: «А чего вы не уберете?» — «Да вон сколько их, кто их убирать будет!» Я вспомнил тогда разговор с дедом про то, что нет могил. А могилы — вот они.

Я очень долго не мог осознать, что такое в принципе возможно. Я не верил, будучи офицером, что так может быть. В девяностые годы поисковые отряды были, но никто не знал, как их найти. И сам я не знал, что с ними делать. Ходил, собирал, делал какие-то времянки, где-то сам прикапывал. Потом товарищ стал со мной ходить. Потом уже, когда в Москве служил, в середине 90-х, стал сталкиваться с яркими проявлениями того, что называется «черным копательством». Тогда пошли все эти истории с орденами, медалями. Реально нам встречались развороченные могилы, поэтому начали с этим бороться. Как могли.

Уже тогда я не мог понять, когда встречался и говорил с поисковиками, почему же так криво все делается-то. Приедут на одно место, поковыряются, не доделают, бросят, переедут на другое. И, как военный человек, я пытался понять, где конец этого всего, когда последний солдат будет захоронен. Потом был конфликт: мы нашли солдата с медальоном подо Ржевом. Не отрядом даже, а так, «группой лиц по предварительному сговору». Мы до этого находили безымянных и сами хоронили их, выбрали под это место, памятник самодельный поставили. А тут нашли солдата с именем. И куда его девать? Надо же родственников искать. В советское время все это сдавалось в военкоматы, но на тот момент им это интересно не было. И вот мы вышли на официальный отряд, как назывался — уже не помню сейчас. Говорю: «Приезжайте, заберите». Отвечают: «Да, заберем, но только именного». А останки были человек тридцати с чем-то. Говорю: «В смысле — только именного?!» — «Да, только именного, у нас сейчас будет торжественное захоронение. А остальных сами хороните!» Говорю: «Не понял, почему так-то?» — «Ну, вот так». — «Нет, — говорю, — так не пойдет, тогда я никого вам не отдам». Те наезжать начали... И я понял, что пора оформлять отряд. Оформил отряд сам, официально, возглавил его, долго подо Ржевом работали. Зубцов, Ржев, Смоленская область, Сычевка.

И потом судьба сложилась так, что абсолютно случайно я попал на работу в РВИО. Начал пытаться выстроить какую-то логику в этом всем деле: ведь где-то должен быть конец нашей работы, она должна выполняться планово, четко, с пониманием, с отчетностью. Стал организовывать крупные вахты. И, в принципе, понял спустя время, что мы идем неправильным путем. В итоге с РВИО по идеологическим соображениям я расстался, работаю так, как я считаю нужным в данный момент. Вообще я считаю, что это государственная задача, ее не должны выполнять любители.

Есть такой генерал, Кирилин, первый начальник Управления по увековечению памяти, вот он когда-то сказал золотые слова: «Неорганизованная поисковая работа нанесла ущерба в два раза больше, чем принесла пользы». Сколько в Долине смерти было найдено документов — не личных, а сейфов с документами, карт. Это же огромный пласт исторический, который мы утратили. Все разошлось по домам, по квартирам, по каким-то ларькам. И теперь его нет. Потом все эти отряды — они теперь плодятся как муравьи, их огромное количество. Где они, перед кем они отчитываются, где их база общая? А ведь любая найденная солдатская вещь — это шаг куда-то, к какому-то открытию. Я недавно видел, года два назад, в Старой Руссе, при строительстве моста археологи нашли убитого. И вот у них про этого убитого толстенный отчет. Вплоть до того, что у него фляжка какая-то была, и они узнали, какой завод выпускал эту фляжку, в какой период она была выпущена, в какую часть на снабжение она попала. То есть там остался лишь шаг до установления личности этого солдата.

А мы, получается, делаем, как нам бог на душу положит: кто- то ограничен рамками совести, своего понимания, кто-то ничем не ограничен. Выкопал, и все. Это неправильно. Солдат — государственный человек, он погиб за родину. И государство должно до конца довести его путь. А сейчас еще на волне этого всеобщего патриотизма подобное стало поощряться: люди, нечистые на руку и на совесть, помимо бонусов финансовых получают еще и политический бонус. Типа, вот, я такой патриот. У меня много осталось товарищей из прошлой жизни, они не «черные копатели», а просто копари, которые живут с леса. Я их считаю намного честнее. Потому что уже давно такого нет, чтобы кто-то грабил могилы и обирал солдат, они просто копают железки и продают их. Но они не стоят с губернатором на одной трибуне, не получают медали и ордена, они делают тяжелую физическую работу. Если они находят солдат — так же уважительно к ним относятся, отдают или перезахоранивают.

А у нас это как начиналось? Вы, наверное, уже слышали про это от многих других людей. Я как-то тоже поставил себе похожую задачу, мне было интересно узнать, как все это начиналось, почему именно вот так пошло. Изначально все это начиналось как в чистом виде волонтерское движение. Никаких денег никто там не просил. Условно, когда ехал в лес первый раз, я прекрасно понимал, что это будет за мои деньги, за мою тушенку. Я отдаю таким образом дань уважения. И так же жили люди, которые стояли у истоков всего этого. Тогда об увековечении памяти никто не говорил даже, потому что эта память была в головах. Рядом были те люди, которые воевали, все это помнили, им не надо ничего напоминать. Надо было просто отдать дань уважения тем, кто погиб. Похоронить их, чтобы по ним не топтались, по ним никто не ходил, не брал. Они шли и это делали. Потом же встал вопрос о том, что никто уже не знает даже о том, за что они погибали. Встал вопрос об увековечении. Это уже история в чистом виде как наука. Здесь каждая найденная пуговица влияет на что-то. Даже найденный немецкий солдат — нельзя его просто обратно в яму скинуть. Я не говорю, что его надо хоронить с почестями, кланяться перед ним. Но факт того, что он здесь находился, надо зафиксировать. Потому что еще через двадцать лет немцы вообще скажут: а нас здесь вообще не было, все это ерунда. Поэтому я и сейчас стремлюсь к тому, чтобы от нашей работы оставался максимально какой-то след. А не просто — выкопали и закопали. Стараюсь писать отчеты о том, что мы находили, куда мы шли, зачем. Это все история.

Я хорошо знаю казанцев, знаю Коноплева. Надо понять и ответить самим себе на вопрос: чего мы хотим? Взять из одной ямы и положить в другую? Или мы хотим какой-то след оставить? Казанцы ведь не настаивают на том, что именно их вариант итогового документа единственно верный. Они были готовы к диалогу, я всю эту историю изначально знаю, как это происходило. Они говорили: «Мы делаем так, предложите, как по-другому! Тогда, может быть, будем делать по-другому». Но никто не хочет вести переговоры.

А давайте зайдем с другой стороны. Сколько солдат за последние годы было переучтено в архиве министерства обороны из без вести пропавших в погибших? Я могу вам сказать. Пять! Мы каждый год рапортуем про тысячи найденных имен, но переучтено при этом пять человек. Все остальные как числились без вести пропавшими, так и числятся. А результат нашей работы в чем? Мы подняли из одной ямы, положили в другую. При этом потратили кучу денег, кто-то получил ордена и медали. А что солдату с этого? Да ничего. Все остальные не переучтены, потому что нет общей системы учета погибших. Казанцы придумали свой протокол — и большинство его заполняет; с военкомата, который должен ставить подпись на акте захоронения и отправлять в архив этот документ, эта функция снята. От общественников же не принимают документы. Вот мы проект «Дорога домой» ведем три года. Я пытался отправлять напрямую в архив документы тех людей, которых мы отвезли на родину и похоронили. Не принимают. Общего мнения о том, как должен выглядеть этот документ, нет. Нам говорят: вы договоритесь, каким должен быть документ, на основании которого мы будем списывать с учета, тогда мы и будем списывать. Поэтому я благодарен казанцам, что они хотя бы у себя собирают то, что есть, хотя бы у них на серверах это остается: есть откуда это выдернуть, если что. А так — мы работаем для себя.

В моем понимании, большая ошибка нынешних руководителей, чиновников, — что поисковик стал таким вот рыцарем без страха и упрека: все они в болоте, из последних сил... Я не знаю ни одного человека, включая меня, которому бы это было тяжело. Надо признаться себе — нам в кайф. И некоторые из нас, не все, за то, что им в кайф, хотят еще получать какие-то привилегии. Когда я в Москве работал, ко мне приходили люди — хорошие мужики, состоявшиеся, зарабатывают, — «Дай нам денег на экспедицию». Я задаю им вопрос: «С какого переляху?» Они говорят: «Мы едем копать». Ну, езжайте. Вас что — кто-то заставляет? А сейчас совет администрации кланяется поисковикам, какие они великие,

и поисковики кланяются администрации. А посередине убитые — и про них никто не говорит вообще. Ну и как это называть? Какие у меня моральные подвижки — они у каждого разные. Но мне это в кайф, и я поэтому этим занимаюсь. А государство, поставив поисковиков на пьедестал, испортило их, и многие этим пользуются: медали, ордена, значки... И получается, что, если не доведем это дело до конца — мы работаем просто для себя. Потому что нам в кайф прийти, покопаться, сделать то, что нравится, особо себя не утруждая, и еще за это медаль получить. Ну, наверное, это нечестно по отношению к погибшим? Поэтому я не считаю, что казанцы перегибают с протоколами; я считаю, что должен быть учет.

Я изучил систему увековечения почти во всех странах бывшего Советского Союза. В моем понимании, самая правильная система в Белоруссии — там есть поисковый батальон, как у нас, только у него функции другие. Общественник не может выйти в поле без представителя батальона, этот представитель везде ставит свою подпись. Это человек, который получает государственную зарплату и несет за работу государственную ответственность. Если он что-то там накосячил, с него спросят. А у нас с кого спросят за что? Поэтому у нас что появляется: кто-то решил подделать медальон, кто-то вместо русских немцев хоронит, кто-то кладбища раскурочивает. То есть, грубо говоря, подойти и спросить не с кого. Разве что мы его можем общественно порицать. Но человеку без совести — все равно.

На что я мог повлиять, работая в РВИО, — на то я повлиял. Я хотел вернуться к системе первых советских Всесоюзных вахт памяти, когда собирали огромное количество людей, ставили им задачи, они не отвлекались на бытовые истории, их кормили- одевали-обували и показывали: вот участок, работайте. Вот я эти вахты проводил. Другой вопрос, что тогда я хотел привлечь молодежь к этому всему. Пользуясь тем, что руководству это было интересно, я начал проводить эти вахты. А оказалось, что руководству не интересно молодежи дать работу, руководству интересно, чтобы молодежи было много. И из этого в итоге сделали детский сад — приезжают непонятные люди, непонятные дети неподготовленные, они там тусуются красиво в лесу, и от этого страдает качество работы.

Если на первую экспедицию мы привезли 200 человек со всей страны, и они на месте, которое считалось выбитым-перекопанным, нашли 200 солдат за две недели, то последняя экспедиция, в которой я принимал участие — на практически нетронутом месте в Чудово 600 человек нашли 100 убитых. И мне приходилось их гонять пинками из лагерей, когда они там сидели. И я сказал, что про все это думаю и что больше не буду в этом участвовать. Я как военный видел это так — вот люди, они профессионалы, есть какое-то небольшое количество непрофессионалов, одним из условий было, что профессионалы берут с собой несколько человек нулевых, которых они считают перспективными. Они за них отвечают и обучают их в процессе своей работы. Лагерь полностью их обеспечивает: питание, туалеты, души, то есть они ушли в восемь утра, в восемь вечера вернулись. Но вы же понимаете, большинство взрослых отрядов — это люди, которые ездят отдыхать. Которым надо накачаться, три дня пропить, два раза пойти копнуть, и все. Никто их не контролирует, и они так считают правильным. На Вахте это было запрещено: приехали, в восемь встали и пошли, — я им участки показывал, которые перспективными считал, а они должны были их отработать. И так получается, что сегодня один отряд покопал, за ним приехал следующий, покопался, друг с другом они информацией не делятся; что нашли, кто нашел, куда дели, — никто не знает, и каждый раз по новой начинать — ну это же сизифов труд, ходить они так долго будут друг за другом.

По иерархии РВИО и ПДР — на равных. Изначально, мне кажется, задумывалось так, что РВИО — это общественно-государственная организация, учрежденная государством, и ей выделяют бюджет на ее деятельность. Задача РВИО — не ведение поисковой работы, а поддержка поискового движения. Дальше было создано Поисковое движение России — это люди, ресурс людской. РВИО — это материально-техническая база, деньги, ПДР — это люди. Вот когда мы работали вместе, как-то это получалось, потом перестало получаться.

Я ушел из РВИО в том числе из-за памятников. В течение года мы хоронили в Новгородской области убитых летчиков. Есть там село Славское. Мы целый год проводили экспедиции, искали самолет Маресьева, подняли, и человек девять летчиков похоронили на одном кладбище. Там помимо них еще 1500 солдат похоронено, и вот мы летчиков хоронили. Перед тем как начали хоронить, я с руководством договорился, что мы там поставим памятник в итоге, поскольку там вообще ничего не было — могилы, и все, ни памятника, ничего. Там местные поисковики заборчик поставили, а памятника не было. Мне пообещали, и было даже официальное письмо, написали в Демянский район, что поставят памятник... А потом я прочитал, что замгубернатора Новгородской области — сумасшедший какой-то — сказал, что не надо ставить памятник, потому что там людей не бывает: деревня мертвая. Давайте, мол, поставим его в Демянске. Мое руководство особо не разобралось и такие: «Да, конечно, это здорово, потому что в самом Демянске, приедут журналисты, все это отснимут», хотя даже глава Демянского района, надо отдать должное, сказал, что не надо в Демянске памятник, надо ставить там, где похоронены люди. И вот на этой почве наши дороги разошлись, и я ушел оттуда, сказав тогдашнему исполнительному директору РВИО: «Когда-нибудь ты помрешь, 1500 человек тебя встретят и скажут: где памятник, братан?»

У нас испокон века в стране так: идеи хорошие заложены, а исполнение хромает. Я думаю, что и с ПДР так же получилось. Мне даже изначально нравилось (сейчас не нравится), когда всех загоняют в ПДР. Ну не хотят люди вступать — это их право. Другой вопрос, — почему меня многие не любят, — я открыто всем говорю, вообще запретил бы всем копать. Просто всем! Я считаю, что эта деятельность лицензионной должна быть, должны быть правила какие-то, и все должны их выполнять. Кто-то перед кем- то должен отчитываться, потому что то, что творится сейчас, — это вообще непонятно что. Причем я понимаю, что еще через пять лет будет вообще катастрофа, потому что я сейчас общаюсь с молодежью, которая приходит в поисковое движение, и надо сказать, что эти люди... Предполагается, что они прошли какой- то отбор, они что-то понимают... Я начинаю с ними разговаривать — они ничего не знают, ну то есть они не могут отличить русскую пуговицу от немецкой...

Мне вот что непонятно — когда мы это начинали, не было интернета, ничего не было, для того, чтобы что-то узнать, надо было ходить за кем-то и упрашивать, листать тысячные энциклопедии, — и мы это делали. А сейчас, если человек действительно интересуется, он может набрать в интернете и все за вечер узнать. Они этого не хотят узнавать. Вот ездят из года в год, из года в год... Как я понимаю, они хотят красиво тусоваться, вот эта история, что ты патриот и это круто, — им это начинает нравиться. Я не говорю, что все такие, но тенденция явно видна. Они приезжают, и их задача — не в лесу уработаться, а у костра посидеть, вся эта романтика, навеянная войной. Нет, их, конечно, надо воспитывать, но я это к чему: они сами не пытаются ничего изучить. Я почему говорю, что надо вводить какое-то лицензирование, потому что мы играем с чем: того гляди начнем вместо русских хоронить немцев, начнем гражданских вместо военных хоронить... И никто за это не будет нести никакой ответственности.

Раньше все это формировалось поступательно, последовательно. А мы сейчас через несколько ступеней перепрыгиваем и тратим много. Вот как это получалось в советское время? Был Орлов, Николай Иванович, он ходил в лес, но не выносил останки — он собирал документы, потому что никому эти останки были не нужны. И писал письма, и это уникальная работа по увековечиванию памяти, потому что есть солдаты, которые перенесены из пропавших без вести в погибшие на основании писем Орлова. Потом собрались отряды красных следопытов, куда массово пошли пионеры, молодежь, студенты, — они ходили по местам боев, и Орлов им рассказывал, что здесь было. Они тоже не ставили перед собой цель выкапывать кого-то, перехоранивать, — изучали боевой путь частей, ходили на места боев — туризм такой. Какая-то группа из них, которая была прямо упоротая и ей надо было копать, пошли к Орлову. Сами пришли и сказали: «Возьми нас, пожалуйста». Из них получились первые поисковики. А теперь мы берем массу, 700 человек, загоняем их в яму, мол, копайте, — не спрашиваем их, интересно ли это им, надо ли; они и сами не понимают, есть у них мотивация к этому или нет. Потом они вроде как отсюда уходить не хотят, но им, например, чего-то другого хочется. Я за то, чтобы из этой массы найти специалистов, которые будут работать действительно профессионально. Не нужна эта толпа — есть огромное количество хороших добрых дел, связанных с войной, памятники те же, работа в архивах, а мы пытаемся всю эту массу в поиск загнать, где они мешают друг другу, и в итоге толку-то не будет.

На первой советской вахте задача ставилась другая, тогда была задача всех похоронить. Но если смотреть даже по законотворчеству в нашей стране — когда работали первые вахты, они действовали на основании приказа министра обороны № 0200 от 82-го года «Наставления по учету личного состава вооруженных сил СССР». Там об увековечении нет ни слова — просто описан порядок захоронения погибших и умерших. Как считаются ноги-руки-голова, далее учетная карточка рисуется, в которой пишется, сколько человек официально похоронили. Не имея другой законодательной базы, поисковикам говорили так работать, потому что возглавляли это дело военные. У них основная задача стояла — похоронить. То есть в принципе все было известно, нужно было просто взять кости, чтобы не валялись, и похоронить, отметить, сколько человек. В девяносто, кажется, шестом году вышел закон «Об увековечении памяти погибших при защите Отечества», в нем уже говорилось о том, что надо не просто похоронить, надо постараться выяснить, что это за человек. Вот дальше уже пошли эти казанские протоколы, организации... Сейчас мы уже говорим об увековечении, а не перезахоронении. Но многие из нас делают по старинке: выкопать-закопать, выкопать-закопать. Не так это, наверное, надо делать.

Я видел в работе систему протокола, которую придумали казанцы. Как это работает по координатам: вот они показывают мне карту, точечками по протоколам отмечено, где найдены убитые. Я сразу вижу, что вот тут пропуск, иду в это место и нахожу там еще убитых. Придут дальше историки. Сколько на этом участке погибло человек? Мы понимаем, что у нас в архивах все разнится — писали одно, делали другое... Откуда они возьмут информацию? Вот мы буквально на днях с Орловым-младшим нарисовали схему котла 2-й ударной в Мясном Бору и схему коридора, по которому они выходили. Где, по его воспоминаниям, были убитые, оборона... Благо я сейчас его попросил, чтобы он все нарисовал на карте, чтобы после него это осталось. Потому что получается, что сплошной линии фронта не было. И эта 2-я ударная армия ломилась в единственное место, где немцы поставили заслон... То есть стоило уйти на пять километров в сторону, и можно было спокойно протопать до Волхова. Потому что все участки, где немцы были, — очаговые. Не было сплошной линии. Мы с Орловым тридцать раз смотрели, он еще и еще раз вспоминал, как это было, и говорил: «Сам не пойму, они ломились в одно-единственное место». Это для нас, может быть, уже и не имеет значения, а для историков-то это важно! Если это все не учитывать, не писать эти координаты, откуда они потом брать информацию будут? Опять же из архивов, которые... Ну, знаем, какие они. Мой товарищ сказал, что мы последние, кто этого солдата видел на земле. Чем больше о нем скажем, чем больше напишем, тем больше останется потомкам. И если мы поленимся написать, что он лежал вот здесь, что он лежал так-то, — значит, всё.

Вообще, в моем понимании, мы очень странная субкультура, потому что люди, которые занимаются вроде бы одним, и очень важным, делом, никак не могут между собой договориться. Выбрать какого-то одного лидера... Вот это странно. Я, когда пришел из нелегалов в легальный поиск, вообще понять не мог, что там творится. Я прекрасно понимал, что от нас хотел человек из Администрации Президента, который организовывал все это поисковое движение, ПДР. Он как чиновник говорил мне, военному, понятные слова. Пришел и сказал, мол, вас по всей стране огромное количество, Владимир Владимирович Путин сказал мне как-то наладить взаимодействие, но я же не могу к каждому прийти, возьмите и выберите сами человека, которому вы доверяете, и я буду с ним работать. А он уже будет распределять блага и т.д.

И это продолжалось три месяца. Мы собирались несметное количество раз, все переругались, передрались, кто-то ушел, кто- то пришел... И в итоге так и не договорились. И тот чиновник сказал: слушайте, я вообще первый раз вижу таких придурков, которые, делая одно и то же, не могут договориться вообще ни о чем. Поэтому я буду делать так, как считаю нужным. И вот он создал организацию, которая называется ПДР. И это вымораживает: что люди, которые одно и то же делают, не могут работать совместно. Вся эта анархия появляется, когда людям не дают делать так, как они считают правильным. В принципе, я такой же анархист и не захотел работать с государством, потому что разошелся с ним по идеологическим причинам.

Мы сейчас пытаемся приплести сюда патриотизм в таком искривленном виде — ну, в моем понимании искривленном, — пытаемся на тупиковой теме создать что-то. Как будто взяли святые мощи и ходим по стране с ними, как-то пытаемся их оживить. Это не созидательная история, это история тупиковая. Если бы моя воля была, то я бы не заставлял детей туда лезть, в эту яму с убитыми. Там пускай профессионалы работают, такие как я, Савельев, Орлов, которые уже в жизни все видели, и уже для них это не страшно, а дети пускай сверху стоят и смотрят. Главное, что те, кто работает в яме, должны говорить, что происходит и что они делают. И почему эти люди лежат в яме. Мы в том году под Питером поднимали 395 человек. Причем это не захоронение, а немцы скинули. История этого боя: наши прорвались, заняли немецкие траншеи, и немцы их отрезали. Перебили — и в яму. Зимой дело было, они в одежде, валенки там же... И вот мы эту яму вскрыли, ровно ее зачистили, они в ней лежат абы как накиданные, и мы привезли подростков — у меня в лагере было человек пятьдесят, — и сверху я их поставил и сказал: «Смотрите, вот так выглядит война. Многие могут счесть меня сумасшедшим, но я хочу, чтобы вы посмотрели в эти глаза и чтобы они вам снились. Когда украсть захочешь или обмануть кого-то... Вот твой сверстник лежит». У многих слезы потекли... И я считаю, что этого достаточно. Не надо туда лезть. Ковырять эти кости им не надо. Постоять сверху, посмотреть — ну, наверное, достаточно. А вот если из этих пятидесяти ко мне еще раз придут двое и скажут: «Сергей Александрович, возьмите еще, мы хотим», — вот эти, возможно, пойдут до конца. Ведь те, кто начинал в 80-90-е — не все же пошли до конца, но те, кто пошел, идут всю жизнь. А было-то изначально в первую вахту три тысячи человек, одна, вторая, третья, — где все эти люди? Понятное дело, отсеялись. Те, кто остался, — делают профессионально. А мы сейчас пытаемся все туда запихать.

Наверное, я просто стал понимать, что глобально ничего не сделаю. То есть я не смогу ничего исправить. Не то что руки опустил — я понимаю, что сама система создана так, что она не хочет, чтобы что-то менялось. Потому что поменять и сделать... Ни для кого не секрет, сколько выделяется средств для поисковой работы из бюджетов области, государства, — это десятки миллионов, может быть, даже сотни, если все регионы посчитать. Если государство хочет, чтобы мы работу выполняли качественно, мы создаем в каждом регионе группу в десять человек, которая получает зарплату, у которой есть руководитель, и работает она круглый год. И говорим им: так, мужики, на этот месяц вот вам участок. Вы должны отработать его целиком, если у вас не будет сил это поднять — мы вам волонтеров даем.

Эти люди подписывают документы, несут ответственность и отвечают за то, что они делают. Мы с вами потратили меньше денег, чем выделяется общественникам, правильно? Но делать это будут профессионалы, которые будут за это отвечать. И мы будем понимать, что в Новгородской области эти люди будут делать работу еще тридцать лет. Или сорок. Или пятьдесят. Мы говорим о солдатах, это будет делаться для них: поднял Иванова, написал письмо в военкомат, похоронил, добился, чтобы его сняли с учета... Итог работы этой группы лиц — что Иванов не без вести пропал, а погиб там-то. Рядового Иванова нашли и где-то похоронили.

Есть дела, для которых не обязательно копать. Посмотрите, сколько разрушенных памятников. Бери детей и иди восстанавливать памятники, расскажи им, кто здесь похоронен, пускай палатки поставят, научи их костер жечь, проведи по местам, где эти воронки... Им же необязательно лезть туда, в эти кости. Делаете доброе дело, ремонтируете памятники. Опять же, сколько это стоит по деньгам? Вот мы сейчас ездили, возили пацанов... В 2015 году поисковый батальон находит воинское захоронение неучтенное, необозначенное, — яму, короче, с убитыми в районе Черной Речки здесь, на Синявино. Они эксгумируют, начинается вой, что это полковое кладбище, — ну там они действительно находят медальон, появляется список погибших. А место труднодоступное, не добраться, там на «Урале» надо ехать. «Все, закопайте, не смейте трогать!» Они не хотят ругаться, закапывают останки обратно, создают паспорт захоронения, ставят памятник, на какой сил хватило, или денег, или ума, — из жести сварили фигню с надписью «Вечная слава героям!» и воткнули. А там 75 имен. И те, кто орал, — поисковики питерские, — мол, положите, мы будем ухаживать, — хоть один приехал туда, поухаживал? Нет. Я не сторонник того, чтобы идти, искать захоронения и специально переволакивать. Но когда вы уже залезли, вы уже установили этих людей, — несите их на кладбище, похороните там. А сейчас в итоге есть этот памятник, никому не нужный, неухоженный, вдалеке от людей, вряд ли кто-то когда-то туда придет.

Вот отвезли мы этих детей туда, они там порядок наводили. Час работы, прицепили табличку, покрасили, — общественно полезное для них дело; прикоснулись к войне, видели эти окопы, они узнали об этих людях, что мы могли им рассказать, — вот, пожалуйста, патриотизм, занимайтесь. И это реально не очень большие деньги. А копать — пускай профессионалы копают! Я считаю, что профессионал — это человек, который несет ответственность. Это не великий специалист... Ну, со временем, он станет специалистом, если он несет ответственность. А если человек ни за что не отвечает, он не захочет быть специалистом, ему это неинтересно. И много таких нюансов, которые меня раздражают. Вот вы приехали копать, взрослые отряды, вы встретились на боевом месте — и вы на нем бухаете. Это что, шашлыки, блин? Грубо говоря, вы бухаете на кладбище. И никто этот момент не пресекает. Вот те, которые зарплату получают, — они бухать не будут, они работают.

У меня недавно было с ПДР то ли открытие, то ли закрытие вахты в Москве, и вот там собрались поисковики и говорят: а давайте примем решение, что не будем возить людей по домам, будем хоронить там, где нашли. Мол, путаницы много. Я сидел, слушал и говорю: «А кто вы такие вообще?» Я не бог, чтобы принимать решения, где кого хоронить, и у меня вопрос: а ты кто такой? В соответствии с законом об увековечении за все эти дела у нас отвечает глава сельского или муниципального поселения, в котором находят. Большей частью это ужасно, но по закону он за это отвечает и обязан этим заниматься. И если, например, поисковик придет и скажет: «Я хочу вот так», и если все свои эмоции и весь свой напор он направит на главу администрации, то добьется своего в итоге. А я считаю, что не имею права принимать решение, во-первых, за погибших, во-вторых, за их родственников, и, в-третьих, делать это так, как мне вздумается. Есть закон — надо делать в рамках закона. Если уже не получается в рамках закона — искать какие-то варианты.

Из-за чего у нас с Морозовым конфликт был? Он сложил 400 человек валом и говорил, что не даст их перезахоронить. Я говорю: «Почему?» — «Потому что я хочу, чтобы они были здесь». Почему Морозов должен хоронить там, где он хочет, а не там, где положено по закону? Хорошо, вот я сейчас выкопаю 200 человек и скажу, что хочу их вот тут похоронить. Кто я такой-то, чтобы решать? Закон может быть несовершенен, но это закон. Если ты не согласен — иди, опротестовывай, но не принимай решение самовольно. Это мое мнение. Вообще, я считаю, что последняя инстанция — родственники без вести пропавших, вот у них и надо спрашивать, мы ради них это делаем.

Когда ко мне приходят: двоих выкопали, одного определили, но не разделили останки, и говорят: «Давайте отвезем домой», — я не повезу. Хороните там, где нашли. Я многих вещей объяснить не могу, просто чувствую подсознательно, что это неправильно. Я, когда проект «Дорога домой» начинал, думал: надо, не надо, возить, не возить? Мнения-то разные, многие говорят, что надо хоронить с товарищами. Мы уже когда поехали, привезли в Кострому мужика, там деревня какая-то... Тыловые регионы — они же не разрушены войной, и дом сохранился, откуда он на войну выходил. Хоронили на деревенском кладбище, такой красивый сосновый бор, речка течет, мать его рядом лежит. И когда хоронили, мне как в голову кто-то постучал: а ты где бы хотел лежать? Там, где тебя разорвало в клочья, где ты ничего, кроме страха, не видел, или там, где твое детство прошло?

Мне один мужик сказал, он, хоть образования никакого не имел, но мозг у него пытливый, и он все время зачищал солдат по правилам археологии, долго-долго с ними возился и говорил: видишь, смотри, как он бежал. Туда бежал, вот это нес, вот это вот здесь было... Описывал эту всю картину. А я тогда говорил: Вася, да что мы время тут теряем, пошли еще что-нибудь откопаем. Нет, говорит, это же кто? Это человек. Вот как перестанешь видеть человека и будешь видеть кости — завязывай с этим делом. Я же, говорит, в них людей вижу.

Мне его слова в голову запали, и я представляю: вот мы берем Васю Иванова, а с ним Петрова и Сидорова. И везем к Васе Иванову домой, куда-нибудь в Сибирь. А те двое говорят: а чего в Сибирь-то? Мы не из Сибири, мы из Узбекистана. Кстати, когда ставишь себя на их место — думаешь, что они живые, — многие вопросы проще решать. Как бы ты повел себя на их месте? Или они на твоем?

Помню, мы солдата нашли подо Ржевом с Ольховским: Волгу форсировали, и он шел наверх, на немецкую траншею. Там почти восемьдесят градусов обрыв, и еще, по воспоминаниям, он был льдом покрыт, немцы водой залили. Он шел на немецкий пулемет, вот прямо над ним он был, не дошел метров десять. И когда мы его вынесли, я сел и думаю: у человека есть чувство самосохранения, — смог бы я идти на пулемет, понимая, что вот он, без вариантов? И я, офицер, который двадцать пять лет отслужил, не смог себе ответить. Мне кажется, должна быть какая-то сверхидея, сверхпонимание того, что это надо сделать. Потом я оценивал: может быть, это бессмысленно, а как — бессмысленно? Ведь он пулемет отвлек на себя на секунду, а кто-то рядом прибежал, дополз, добрался. Может, этот мужик потом до Берлина дошел. Все эти грани тонкие, и я стараюсь понять это более глубоко, не с точки зрения «копать-откопать-перекопать», даже уже не увековечение, а понять вообще смысл.

Мы вот детей научили, что мы отдаем долг. Я одного мальчика спрашиваю: «Мальчик, вот ты сейчас выкопаешь, похоронишь, — ты считаешь, долг отдан?» — «Ну да». Как можно отдать долг? Если ты берешь рубль, надо рубль вернуть. А они отдали жизнь — как им долг отдать? Своим копанием мы долг этот можем только осознать. Насколько им было тяжело, смогли бы мы, не смогли бы. Иди поживи в Мясном Бору две недели весной — это просто трындец. Даже имея палатки, спальники... Мы месяц там жили на вахте — и уже крыша ехала у всех, потому что это постоянная сырость, чмокает все, везде эта вода... А они там полгода просидели — голодные, холодные, костер не зажечь. Вот как это?

Я вот что стал замечать — мы какие лозунги используем, говоря о войне? «Никто не забыт, ничто не забыто», «Помним». Эти слова, которые говорили те, кто воевал. Они себе говорили: «Помним». Нам, чтобы помнить, надо знать. Кто-то из нас знает, а кто-то и не знает, дети вообще ничего не знают про войну. Что им помнить? А мы пользуемся старыми лозунгами, новые не придумали, поэтому и получается все криво-косо.

За последние года, наверное, четыре еще больше все запуталось — с появлением новых людей каких-то все еще усугубилось, и вообще сейчас... Раньше худо-бедно, но люди общались между собой, не так много было поисковиков, где-то через кого-то все друг друга знали, даже если что-то криво шло, можно было через посредника выйти, договориться. А сейчас это движение просто огромное, очень много молодых, и понять, что они делают и как с ними договариваться, невозможно. Есть ПДР, есть ДОСААФ, есть РВИО — то есть крупные организации, есть невошедшие поисковики, есть огромное количество чернокопов-монетчиков, которые просто затесались как поисковики, а ходят свои какие-то вопросы решать, — и они тоже игроки на этой арене. Чтобы все это объединить, надо во всем этом разобраться, а единственный вариант в этом разобраться — просто запретить копать на какое- то время, и потом уже, выработав какие-то критерии, «выпускать по одному».

Я в Белоруссии копал — с нами мужик идет, который нас ведет на место (он там нашел убитых): меня, военкома и представителя двух батальонов. Вот мы уже выкапываем этих убитых, я говорю ему: «Что ты вокруг нас бегаешь? Иди вон туда, может, что найдешь». Он говорит: «Нет, меня поймают». Я говорю: «Чего поймают, представитель батальона с нами». — «Я даже крикнуть не успею». — «В смысле?» — «В смысле, если меня заметят и сдадут в милицию, мне не дадут крикнуть, заберут просто». И там, если тебя поймают, там реально срок сразу. А все местные жители, которые чужака с минником видят, сразу — на телефон.

В министерстве обороны есть экспедиционный центр под эти все дела, 90-й батальон поисковый, — он во Мге стоит. Им уже одиннадцать лет. Последние лет пять они даже стали солдат призывать: если поисковый отряд хочет, чтобы их пацана призвали, — они определенные бумажки заполняют, и он в этом батальоне служит. Генерал Кирилин этот батальон придумал. Я с ними работаю, постоянно беру в помощь. Вообще, как я понимаю, и в ДОССАФ, и в РВИО уставы писались с целью, чтобы Министерство обороны им передало эти полномочия. Так написано в уставах, во всяком случае. В законе как написано: Министерство обороны вправе полностью передать свои функции организациям, которые им учреждены. И РВИО, и ДОСААФ, у них соучредитель — министерство обороны. У ДОССАФ были какие-то поисковые отряды, даже люди на зарплате... Потом что-то пошло не так. Кто их знает? Настолько все это сейчас запутано. Когда все начиналось, было четко и понятно: есть задачи, есть люди, их немного, даже 3 000 человек на первой Вахте — для Советского Союза это фигня. Они все друг друга знали, до сих пор многие общаются. А сейчас в одном ПДР 42 000 человек волонтеров. Ты к ним уже даже через кого-то не пробьешься: что он делает, как они копают, что копают? А если еще учесть досаафовские отряды, еще какие-то отряды, просто люди сами по себе копают... Вообще неразбериха, кто что делает.

Сейчас я работаю в частном музее «Битва за Ленинград» имени Зиновия Балабанова. Музей содержится на частные средства, и человек, который этим занимается, — хозяин музея, — он в свое время не то чтобы был поисковиком, но много лет провел в Мясном Бору, в 90-е годы еще. Трагедия 2-й ударной его сильно зацепила, и мы сейчас создали группу такую, — наверное, то, о чем мечтал в свое время Орлов, и я мечтал, — у нас есть десять человек на зарплате, которые занимаются поиском, скорее даже разведкой местности, изучением боевых действий. Когда находим убитых, приглашаем поисковый отряд. Все, что находим на полях сражений, приносим в мастерскую музея. То, что можно отреставрировать, — реставрируется, то, что нельзя, — все равно остается в качестве экспоната, и на протяжении уже четырех лет мы так работаем. География — в основном Новгородская и Ленинградская области, но, если поступает информация, — неограниченная. Куда надо, туда и едем. Надо понимать, что многие поисковые отряды не обладают материально-технической базой. У нас есть и гусеничная техника, и вездеходная. Знакомые мужики говорят про место, куда не могут добраться, — поехали, их отвезли, место обследовали, убитых нашли. Интересно, что в каждом регионе условия поиска разные — кто-то с хлопушками ищет, в Карелии мужики ходят с миноискателями, они щупами не ищут, а в Мясном Бору новгородцы все с этими верховыми щупами. Где-то глубинными щупами не работают: они поверху все собрали, а на глубины не лезли. Туда едем с глубинниками.

Почему для меня все это железо дорого? Не потому, что мы его продаем где-то, мы ни одной вещи не продали. Наш руководитель сказал: что пересекло забор музея, обратно ни в каком виде не попадет. Мы же понимаем, что ветеранов ВОВ все меньше, уже нет людей, которые об этом рассказать могут. Мемуары — это одно, а вот у нас стоит танк — мы всю его историю разузнали, и он сам про себя может рассказать. Это такие железные свидетели. Они-то навечно останутся, я на это очень надеюсь.

Чтобы лезть в политику, уже и возраст не тот... И уже неохота. Пробовал, не очень получилось, — тратить нервы не хочется. Я уверен, что те же люди, которые сейчас в руководстве всех этих больших организаций стоят, — они тоже несамостоятельны. Как им говорят, они так и делают. Когда начались сложности? Когда появились деньги. Потому что появились обиженные: кому-то много дали, кому-то мало. На примере «Долины» смотрю: есть отряды, которым деньги дают, есть такие, которым не дают... У руководства есть объяснение, но людям никогда этого не объяснишь. Когда все в равных условиях, все волонтеры, — мы все одинаково работаем, кто-то лучше, кто-то хуже, но мы за это ничего не получаем. А когда вроде волонтер, но «на тебе за бензин деньги, а вот этому не дам», даже если я объясню, почему не дал денег, он все равно обидится. Я хотел добиться того, чтобы не давать живые деньги, а организовать все условия: вот тебе сваренная каша, теплый туалет, палатка, — все, иди работай. И тогда понятно, кто здесь турист, когда начинается «я так не хочу, хочу делать, как считаю нужным». Ну и ясно, что ты здесь не для того, чтобы выполнять задачу, — ты приехал отдыхать. А когда появляются деньги, это уже... Не то что люди такие плохие, просто это, наверное, у каждого человека в крови.

У нашего руководителя есть проект «Дорога домой», который я веду. Если бы не этот проект, я бы, наверное, уже отошел от поиска. Когда садишься в машину, приезжаешь к кому-то домой... Я называю ее «Машина совести». Лежит мужик, ты едешь по стране и смотришь, везешь его куда-нибудь в Башкирию, думаешь: «Какие горы красивые, ему, наверное, понравится», или видишь деревню заброшенную, думаешь: «Как мы это допустили», а когда домой его привозишь, его потом через всю деревню на руках несут, и люди искренне плачут, — и тогда понимаешь, что не бросишь это, останешься ради этих людей. А когда приходишь и видишь, что вот ты его выкапывал...

У меня до сих пор перед глазами прошлогодний случай: нашли танкиста, в яму был сброшен. У него медальон был, ложка подписная, вещи сохранились. Потом его фамилию пробили: в 41-м году его представляли к ордену Красной Звезды. И, при том что в 41-м все награды снижали: вместо ордена — медаль, вместо медали — «спасибо», — ему повысили статус награды в штабе фронта, вместо Красной Звезды дали Боевого Красного Знамени. Для тех времен это нечто, к представлению терминатор какой-то должен быть. И вот мы его доставали, вещи все сохранились, серьезный такой дядька: один нож в одном валенке, второй нож в другом, тут одна кобура, тут вторая, гранаты... И нашли его родню в Питере. Они даже дверь не открыли. Мы-то думали, что они должны настолько гордиться таким родственником! А им просто неинтересно. От них-то ничего не требуется: ну, просим что-то рассказать про погибшего, фотографии какие-то. А они от него отказались.

А тут я недавно новую историю слышал, мол, кто-то наверху сказал, что наша работа уже не имеет социального заказа! То есть все меньше людей, которым это интересно. И поэтому, мол, зачем нас поддерживать. Не впрямую так сказал, но это прозвучало. И, имея какой-то опыт этой работы, я понимаю, что действительно уменьшается социальный заказ. В моем понимании, в этом есть вина государства. Мы живем в мире, который сформирован по итогам Второй мировой войны. Почему военная история России больше других подвержена фальсификации, все ее пытаются изменить, переврать? Потому что преследуется в первую очередь такая цель: если мы сейчас объявим, что Советский Союз и Гитлер — это одно и то же, то через надцать лет можно сказать: «Пацаны, отдайте Калининград». И те, кто придет к власти через двадцать-тридцать лет, школьники теперешние, — они, не зная этой истории или зная ее так, как им диктуют, согласятся.

Это должен быть не социальный заказ, это должен быть заказ государства — сохранить свою историю. Петр Тодоровский сказал, что истории страны нет, есть биографии. Если вдуматься, почему бьемся за сохранение своей истории, — потому что у нас истории в семьях не сохранены. Если бы в каждой семье сохранили бы свою историю, не надо было бы бороться за историю страны. Потому что любой ребенок знал бы: вот мой дедушка, он воевал, дошел до Берлина, а фашисты его там сожгли в танке в 45-м году. Мы пытаемся сохранить историю страны, не имея истории в семьях. Почему эти люди (я о них вообще без пафоса говорю), каждый этот солдат, каждая эта фамилия, — они заново в строй встают? Потому что, когда он до дома доезжает, про него там зачастую уже забыли. Но есть нормальные люди, которые пусть не помнили и не знали, но вот привезли, и целый пласт истории в их семью вернулся. Буквально два дня назад из Нижнего Тагила приезжал замглавы администрации сельского поселения. На машине приперся оттуда за мужиком, просто его земляк. Сказал: «Всех заберу, кого найдете. Приеду и заберу». Мать этого погибшего похоронена рядом с его матерью, а так он ему никто. Но теперь все в этом сельском поселении будут знать этого мужика. Может, кто-то послушает, сохранится история.

Иногда хочется на все рукой махнуть — уйти и заниматься тем, что нравится, вот сели втроем, съездили, покопали, отдохнули и вернулись. Что такое вечность? Дорога в вечность есть, если люди будут помнить. Это же не какие-то пафосные истории. Мы говорим про Кутузова, который был в 1812 году, — значит, он жив, его родственники гордятся, что он был вообще. И даже если я пишу про солдата, имя которого я не знаю, — если кто-то прочитал, наверное, я ему какую-то надежду на дорогу в вечность дал. Вот я думаю о своем поколении, о людях, которым сейчас сорок пять — пятьдесят лет. Мой дед родину отстоял, всю войну прошел. Мой отец — они страну восстановили, в космос полетели, чего только ни построили. А мы, кто родился в 70-е, что сделали? Советский Союз мы просрали, Россию строим худо-бедно... И вот я думаю, что, может быть, наш единственный шанс в историю войти — это тем, кто за нами пришел, рассказать про предшественников.

Изначально для меня обоснование того, что копать надо сейчас, — в том, что все разрушается, все меньше становится артефактов. Но сейчас уже нет лекарства от этой болезни, я не знаю, что правильно. То ли сейчас копать как есть, потому что уходят бумаги, уходит железо, теряем имена. То ли не копать и ждать, когда придут профессионалы. Потому что профессионалы с их подходом все-таки больше установят информации, они будут это делать, наверное, как-то более грамотно. Как правильно — я не знаю. Мы стояли в этом году в Мясном Бору лагерем, 9 мая в лесу отмечали. Был полный лагерь народу, мы сидим с Орловым, а у нас там 113 человек в мешках лежит убитых. И каждый день мимо них проходят дети. Копать выходят — отряды, банды, группы... И вот мы на этих убитых смотрим, я говорю: представь, 113 человек в строю стоят. Орлов говорит, что его отец все время считал их, представлял, как рота стоит с винтовками, с автоматами, как много людей. А молодежь проходит, и для них это просто мешки... Я не знаю, это хорошо или плохо.

Мы с Орловым обсуждали, почему он находит всегда. Потому что он идет, как на войне прямо сейчас, для него это не просто выбоины какие-то — рядом с ним солдаты, машины проезжают, вон там снаряд взорвался. Он живет войной, поэтому он идет — ничего не предвещает, он туда тыкнул, а там кто-то есть. А молодых спрашиваю: «Вы что видите вокруг себя?» — «Красивый лес, птички поют». И это, наверное, хорошо! Они не должны, может быть, эту войну видеть, но тогда, вероятно, они и заниматься этим не должны. Для них что-то другое нужно. Поэтому я не могу тебе сейчас сказать, что правильнее, копать сейчас или ждать. Я сам уже запутался, что правильнее. Я пойду по этому пути до конца. А вот надо ли, чтобы кто-то за мной шел по этому пути, — я не знаю.

Мы с Савельевым обсуждали, что война — это тупиковая версия. На ней нельзя созидать. Если мы хотим, чтобы молодежь созидала, то это не то. Наверное, мы должны им рассказать, что война — это страшно, показать, насколько она страшная, и объяснить, что надо сделать, чтобы ее не было. Я считаю, что мир в стране возможен только при одном условии — когда эта страна будет сильной. У нас никогда не будет друзей, мы можем только внушать страх своей мощью, чтобы к нам не лезли. Я всегда это оцениваю с такой точки зрения: вот представь, 27 000 000 человек мы потеряли в годы Великой Отечественной войны. Открываем статистику: это кто? Это самые активные люди, 23-24-го года рождения. Их не стало. Теперь представляем, что бы с этой страной было, если бы они остались живы. Если бы они просто ходили на завод и каждый день что-то производили, а кто-то, может быть, придумал бы вакцину от рака. А если вспомнить дивизии народного ополчения, в которых весь свет науки и культуры лег, то просто представляем, какая бы сейчас была страна. Да мы бы на Марсе жили. А их не стало.

И я понял, почему меня не то что неправильно воспитывали — мне недоговаривали какие-то вещи, наверное, в расчете на то, что я сам это пойму. Мне всегда говорили: надо хорошо учиться, чтобы поступить в военное училище. Училище надо хорошо закончить, чтобы стать генералом. А зачем мне надо было становиться генералом — наверное, мои родители думали, что я сам пойму. Мне надо было достичь каких-то высот, чтобы влиять на обстановку в стране, в мире, и делать максимум возможного. За себя и за того парня, которого нет. Вот если прожить одну жизнь, как две, тогда ты, наверное, долг отдашь. Есть такое высказывание, что традиция — это не передача пепла, а раздувание огня. Вот мы сейчас пытаемся поклоняться пеплу. Нам надо их огонь сделать больше, а мы просто поклоняемся пеплу. День Победы, ну и что День Победы? «Это наша победа». Это не наша победа, это их победа.

Но я не знаю, как раздувать этот огонь. Я уже сломал голову, как это сделать. Может быть, больше говорить, больше рассказывать. Опять же, возвращаясь к погибшим: я смотрел хронику похорон солдата во время войны. И там все товарищи говорят о нем. Никто не говорит о командире дивизии, про командира роты... Все говорят об этом человеке. И, посмотрев этот маленький кусочек, я уже его люблю, этого человека. А мы хороним Иванова, а говорим о каких-то объемных вещах, которые в голове не у каждого поместятся. Может, надо говорить про Иванова? Может, это и есть передача огня? Рассказать, за что они воевали, почему так произошло... Безусловно, он был, этот огонь, мы это понимаем, но как его передать дальше — кабы знать.

Если копнуть глубже, мы почему едем в лес? Потому что нам там, с ними — комфортно. Потому что мы понимаем, что они были настоящие. И мы вокруг себя собираем людей, которых считаем более-менее настоящими, отряды между собой могут не дружить, но внутри себя они дружат. И мы создали себе эту субкультуру, в которой нам приятно, потому что там еще вот те, их законы действуют. Если честный — то честный, если корявый — корявый, в лесу сразу видно.

Мы в Брестской крепости копали, прямо возле казармы 33-го полка. Вычислили большую воронку с убитыми, берем ее, а Петя Пицко показывает, что где-то рядом лежат еще ребенок и женщина. Я говорю: это откуда такие точные данные? Ну, мол, какие-то воспоминания. Я посмотрел раскоп: нет ничего такого. Два с половиной метра шурф забили — нет ничего. Привели какого-то мужика, тот ходил-ходил и говорит: подвиньтесь на пятьдесят сантиметров в ту сторону. Петя говорит: «Ты кто?» — «Экстрасенс». — «Иди нафиг отсюда!» А меня что подкупило — он не настаивал и ушел. А солдат попробовал там копать, выходит через двадцать минут и говорит — кости. Раскапываем — женщина и ребенок. Я говорю: веди его назад. Он пришел, ну, человек нам непонятный, я ему задаю вопросы, мы с ним долго общались, он говорит: «Я их вижу». Говорю: «Хорошо, раз ты их видишь, скажи — надо этим заниматься или нет?» — «А ты как считаешь?» — «Я считаю, что надо». Он говорит: «Понимаешь, то, что вы выкапываете, — это как старый пиджак. Человек его снял, оставил, и душа ушла. С этим пиджаком поступай так, как тебе совесть позволит, — хозяин рядом стоит, смотрит. Ему, в принципе, уже все равно». То, что мы должны его запомнить и дальше передать этот огонь, — наверное, вот это главное.

Я проводил детский лагерь, не поисковый, просто детский патриотический лагерь. Мне надо было куда-то уехать, и я кому-то поручил показать детям фильм «Иди и смотри». Я приехал — никто не досмотрел, на двадцатой минуте все разбежались. В этом году повез такую же группу того же возраста в Брестскую крепость, они там жили неделю, и им я тоже показывал «Иди и смотри». Я им сначала час рассказывал, про что это фильм, Петя три дня водил их по Брестской крепости, рассказывал, что там было, то есть мы их подготовили, — и они сидели и плакали, смотря этот фильм. Когда неделя закончилась, они сказали, что одним из самых ярких впечатлений было посмотреть «Иди и смотри».

Я это к чему. У нас огромное количество советских фильмов о войне, в которых снимались ветераны, по сценариям, которые писали ветераны. Дети их не смотрят, потому что считают старьем. Но если им рассказать, что там, — они будут смотреть. А мы пытаемся это заменить каким-то... Мы не можем сейчас снять правды, хоть мы усремся. При всех технических возможностях и прочем — снимают люди, которое это уже не чувствуют. Как Орлов идет по лесу, и он чувствует войну, а рядом с ним идет поисковик, и ему еще только учиться чувствовать. Вот так и люди, которые снимают эти фильмы, не чувствуют войну. У меня нет отвращения к фильму «28 панфиловцев», но я лучше три раза посмотрю «Живые и мертвые» или «Иди и смотри».