Смерти нет. Краткая история неофициального военного поиска в России

*

ВИКТОР И НАТАЛЬЯ МОРОЗОВЫ

Виктор Морозов: Так получилось, что я вырос в детдоме: родители погибли, а бабуле меня не отдали, потому что она рано ослепла. Я вырос в детдоме, окончил техникум, хоккеем занимался, здоровый был как бык. Когда приехал обратно сюда, весил девяносто четыре килограмма. Я не собирался в деревню, а потом думаю: «Да оно мне надо? Надоел мне этот город!» Ну я был горячий вообще, просто по определению был горячий, я бы точно сел. Детдомовские — они народ горячий вообще. Сейчас — это не детдом. Учился я, школу закончил отлично, поступил в медицинский с ходу, и потом... Но это уже другая история... Приходилось по ночам вагоны выгружать. Детдомовцу ведь помогать некому. А утром нужно было на занятия. В итоге я ничего не успевал. Мне ректор говорит: «Либо ты у меня питаешься, либо я тебя выгоню». Ну они догадались. Я говорю: «Не», а он: «Ну тогда я тебя увольняю». Два года всего отучился. Но мне это помогает зато. Я свою жену лечу сам. Ее списали врачи, она лежала вообще. Я когда привел ее в больницу, говорю: «Вы, идиоты (у нее кровь тогда уже в мочу пошла), видите, человек стоит, а вы говорили, она ходить не будет!» Что поделать, если мозгов нету. Сейчас врачи вообще удивительные. Им химию не надо сдавать! Это же вообще ужас! Я говорю — а как без химии, что это за медицина, когда химию не знаешь. Зато когда я загорелся от бутылки с зажигательной смесью, от фосфора загорелся, я смог потушить себя. Я вот здесь загорелся, дома. Одежду-то успел сорвать, но кожа повисла с ладони и горит. Я говорю жене: «Нож давай!» Если бы не срезал, я бы сгорел на хрен. А она хлоп в обморок. Я эту кожу срезал вместе с пламенем — и в воду. Потом жена бидон воды, сорок литров, с больной спиной вытащила — я окунул в него руку. Держал ее в воде, пока мужики меня везли в больницу. Приехали, я врачу говорю: «Давайте ванную, делайте раствор!» А хирург молодой, требует: «Вынимай руку!» Говорю: «Я тебе сейчас больницу спалю, понимаешь?» Он: «Там что, волшебная лампа Аладдина, что ли?» Я руку вынимаю — а там дым, потом и пламя херакнуло. Он говорит: «Ща, ща, ща, я за старым схожу!» Был там старый хирург, он сейчас помер, Игнатьев. Тот пришел: «О, — говорит, — вояку привезли, сейчас загасим, ерунда». А этот молодой моргает: «Чё такое, чё такое?» Молодые, они же не знают. С сыном было такое же, его повез в больницу. А они там говорят: «Мы не знаем, чем тушить». Это же чистая химия! Я говорю: «Вообще- то медный купорос!» Ну чем еще можно погасить фосфор, блин! В Тверь пришлось везти. У нас друг на «мицубиси», как втопил отсюда в Тверь, хорошо, что там друг есть врач.

Сашка как загорелся: мы вот здесь помогали водопровод копать. А он же неугомонный, ему же поглядеть надо. Смотрю — выскакивает. А мы оттуда уже вытащили мотор «опеля», запчасти. Дети взяли и ляпнули Сашке — там, мол, клад папа копает. Он выскочил, а бутылка как раз рядом с ним торчит. Я говорю: «Ребят, по-моему, зажигательная смесь». Он взял ее, а она так «хлоп», «пух» — и капли на него попали. Ну и все, и загорелся. Я водой-то затушил его, а ни медного купороса, ничего не было. Спасибо, друзья в Тверь отвезли.

[...]

Началось для меня все с того, что в гости приезжал Александр Иванович Василенко. У нас здесь есть поселок Ильченко, назван в честь погибшего майора Григория Терентьевича Ильченко. Это новый поселок, построен в его честь. После войны он появился на чистом месте, на месте прорыва наших войск, где этот майор-артиллерист погиб. Александр Иванович Василенко был, значит, его другом, однополчанином. Василенко командовал первым дивизионом, Ильченко командовал вторым. Он приезжал стабильно каждый год ко мне, каждый год. Жил я тогда в своей родной деревне, до нее отсюда 800 метров. Видите? За ту деревню в годы войны официально было положено 7300 человек. За двадцать четыре дома. Василенко приезжал в ту деревню ко мне. До армии это еще было. Водил меня по местам, показывал, где стояли войска. Это надо было видеть — человек ведет меня и говорит: «Вот в этом блиндаже мы с Гришкой, Григорием Терентьевичем, самогонку пили в перерывах между боями». Вот просто человек показывал. Александр Иванович закончил войну полковником, командиром артиллерийского полка. Он остался жив. Он говорил: «Я повоевал на многих фронтах, но то, что было подо Ржевом, это был ад. Поэтому я сюда езжу стабильно».

Ну вот он ходил, водил. Значит, был такой случай: подошли к окопам, и вот... А, не так. Мы сидели дома, тоже уже допоздна мы засиживались, до трех утра я слушал, слушал, записывал его рассказы. Магнитофонов еще не было, это были 70-е. Он мне говорит: «Завтра сходим, я тебе покажу одно место, где по нам танки проехали. Немецкие. У нас закончились снаряды». И мы пошли. Там еще окопы были в 70-е годы в полный рост, фактически не обвалившиеся, ничего. И так вот, место еще даже было видно, где танк крутился. Я этот песок стал разрывать и увидел останки. На моих глазах Александр Иванович Василенко стоял на коленях и плакал. Это же, говорит, мой подчиненный. Скорее всего, сто процентов. На его позициях, где он воевал.

Но это был второй солдат. Александр Иванович не знал историю, как был найден мной первый солдат. Это, ну да, это, скорее всего, случайность. 75-й год, пошел по чернику. С тех пор я ее не ем. Я пошел по чернику, просто за ягодами. Чувствует же это человек, когда на него кто-то смотрит сзади. Особенно если ты находишься один в лесу. Бывает же ощущение, что сзади на тебя кто- то смотрит? Ну такой неприятный холодок? Поворачиваюсь — на меня смотрит череп, и каска на него надета. Я показывал и сыну уже, и второму сыну. Внук еще, правда, не видел этой сосны, она уже довольно старая, расколота. Вот под этой сосной фактически сидел солдат. Как его убило, это 75-й год. Еще куски шинели были мхом покрыты. Было жутко-жутко. Но до сих пор я помню его фамилию — Мухаметдинов. Это был солдат с Татарстана. По-моему, сын его приезжал. Две гранаты противотанковые в руках держал. Как его убило, видно, что с двух сторон гранаты лежат. В руках он, видно, держал их. Медальончик спокойно раскрутился. Еще в те годы не было с ними проблем. И место там такое, довольно сухое.

И вот Александр Иванович меня попросил, когда я нашел буквально за какие-то считанные минуты солдата, он мне сказал: «Витя, дай мне слово, Вить, если у тебя будет время и, главное, силы, поищи моих, здесь убитых. Их должно быть много». Вот так, наверное, все и началось. В те годы еще никто не занимался никаким поиском, собирали только останки по полям. Вот здесь у нас есть такое место, где раскорчевали лес трактористы, я еще только приехал сюда, на родину вернулся. Мальчишка. Трактористы старшего поколения отказались пахать это поле. Я сам слышал этот разговор, они сказали директору: тебе надо — ты и паши, там все поле костьми завалено человеческими. Действительно, женщины собирали. Сколько там похоронено — никто не знает. Я знаю только одно: там была тонная воронка, от тонной бомбы. Иван Степаныч говорил, что глубина около восьми метров. И сколько останков в эту воронку сложили — никто не знает. Официально поставили 6125, сейчас уже с нашим захоронением почти 12 000. Вот так, наверное, это вот было начало моего пути.

Что меня подвигло? Я думаю, все-таки долгие разговоры с участниками войны. У меня отец пришел с войны без рук. Я его не застал. Отец погиб здесь уже, когда мне был всего год, я его не помню. Но он был кадровый военный, капитан. Мне рассказывали про отца много. Ну и долгие разговоры с Александром Ивановичем на меня, конечно, подействовали довольно сильно. Я не мог понять, я же когда сюда приехал, были места, в которые просто страшно было заходить. Везде черепа, черепа, черепа. Сколько там похоронено сейчас — я не знаю. Дело в том, что я сам, лично привозил эти останки, которые собирали женщины с этого поля. Никто их не считал: их помыли, уложили. Никаких гробов там нет. Сделали мужчины каркас в земле, полностью отделали, как общий гроб такой деревянный, и уложили туда останки, в третью могилу. Кто, сколько там лежит — никто не знает. Полная телега трактора. Наверное, это было начало моего, так скажем, поиска. Но это не поиск был: скорее мы просто делали то, что не смогли сделать наши бабушки.

Тут приезжала такая дама с Москвы. Сын у нее полковник, что ли, на машине ГАИ. Приехали 9 мая. И в упрек сказала: «Почему же ваши бабушки ничего не собирали здесь?» Вы представляете состояние? Она даже не знает. Потом ее, правда, сын отговорил и увез. Дело в том, что наши бабушки и тетки здесь от голода умирали. Но хоронили убитых. Стаскивали сюда вот, в эту могилу. Наталья эту женщину послала куда подальше. Чего уж там говорить, я расскажу случай, который мне рассказывала бабушка. Она идет, сидят советские офицеры, осунувшиеся такие, около блиндажа. Они говорят: «Мать, похорони убитых, а то мы уже неделю не евши». Это офицеры сидят. Она говорит: и все, и я сознание потеряла. Про еду заговорили. Вот она — живой свидетель. Она кормила детей. У нее было восемь детей. Шестеро из них — кто от голода умер, кого немчура поубивала. Мою родню. А кормила она их вы знаете чем? Нашла кожаный ремень с солдата убитого и сварила в гильзе. Чтобы дети не умерли с голоду. Только мама моя осталась жива и тетка. Из восьми детей двое остались в живых. Да и то тетушка осталась жива случайно: спас немецкий генерал. Ей финский солдат проломил голову прикладом. Одну из сестер — маленькую трехлетнюю Зою — он сразу убил. А тетушка повыше была, ей финн вскользь попал, только разбил голову. Немецкий генерал это увидел, подошел к ней, чем-то ее вытер. Тогда и финн побежал, принес бинты, замотал ей голову. Вот поэтому так бесит, когда спрашивают, почему же наши бабушки трупы не убирали. Да наши бабушки на своем горбу многих перетащили. Моя говорила: «Мы таскали до первой воронки». Разумеется, они могилы не копали, до первой воронки, и все, и прикапывали. Рассказывала, как видела, что энкавэдэшник стоял, дядя энкавэдэшник, медальоны разматывал и выкидывал. Один солдат попался очень здоровый, килограмм под сто. А тетушка моя, которая весила двадцать килограмм от голода, бабуля, что они могли — докатили труп до воронки, и все. И поминай как звали. Поэтому когда поисковики приезжают и спрашивают: «А где здесь можно найти солдат?», я говорю: «Везде. Везде. Абсолютно везде. Куда пойдете — там и найдете». Как-то телеканал «Культура» приезжал снимать, мы показали им дот. Он и сейчас стоит, этот дот. И бабуля моя была там, и другие женщины с грудными детьми тоже. Там следики ножек детей забетонированы, прямо на крыше. Дот же женщины строили: слой песка, слой бетона, слой песка, слой бетона... Да им памятники нужно, этим бабушкам, ставить. Этот дот атомная бомба не возьмет. И вот наверху, как по жидкому бетону ребенок бегал — следики голых ног и остались.

Ну и тоже корреспондент задает мне вопрос: «А где здесь солдаты?» Она стояла рядом, женщина-корреспондент, и оператор за ней сзади. «Да здесь вот», — и там, где она стояла, ткнул, и попал прямо в череп. Случайно? Да, случайно. Вот где она стояла, в том же самом месте. Говорю: «Вот, нашел».

Недавно нашли еще один блиндаж, его пока не копали. Он целиковый, с бревнами, прямо вот тут, где цветы растут. Мне знакомые эмчеэсники говорят: «Вить, на те прибор, попробуй»[137]. Мы им каждый год сдаем тысячи по три снарядов. Мы местные, чего бы нам их не найти-то. И премия, и удовольствие. Так вот, они привезли нам какой-то новый прибор, вон там сейчас стоит. Мы этим прибором танк и нашли: на шесть метров взял, как будто этот танк на поверхности был. Сашка говорит: «Папа, чего нам далеко ходить, давай у соседей огород проверим». Угол вот этого забора поваленного — уже чужая территория. Тут купили землю какие-то ханурики, молодая семья из города. Спросил у них: «Можем покопать, ребят?» — «Тьфу, бля, дядя, копай!» Ну мы и прошлись там с прибором. Короче, сто пятьдесят снарядов нашли. Вон, то место еще даже травой не заросло, будем заравнивать весной. Снаряды огромные, если бы рвануло, от деревни бы ничего не осталось. Еще и две авиационные бомбы там же были. Через какое-то время полковник МЧС мне говорит: «Ну что, как прибор?» Я отвечаю: «Хороший прибор! А к нему экскаватор не положен?» Он говорит: «Чо?!» Я говорю: «Вон там копали. Шесть метров в глубину пришлось вдвоем вырыть из-за вашего прибора». Нам поисковики говорят: «Ну не могли вы эту яму поднять!» Я говорю: «Вы вообще самолеты копали когда-нибудь вдвоем? Мы КВ[138] поднимали — шесть сорок глубина была; в этот танк тонная бомба попала, расколола его». Мы оттуда солдата подняли целого совершенно: с кожей, с лицом. Будто его только вчера помыли, упаковали в эксгумационный пакет и в гроб положили. Его придавило, солярой затопило, и он лежал как в консерванте. Тем более у нас здесь синяя глина — на больших глубинах. Мечта «чернушника».

Тогда же было: стою, значит, возле этого раскопа, а мимо охотники идут. Сашка как раз на дне ямы ползает. Спрашивают — сколько человек копало. А я злой, в соляре, в газолине, грязный весь, говорю: «Не видишь, что ль, сколько человек копало?» — «Совсем, — говорит, — чокнулись». А мы оба в грязи, весь этот танк выволокли почти, весь экипаж собрали. А тот, который целый сохранился, — это сидел пехотинец. Когда броню стали поднимать трактором, вытаскиваем ее из грязи, тросами тащим, смотрим — человек лежит и винтарь, русская винтовка. Этот мужик, охотник который, даже отойти не успел. Я ее прополоскал, осмотрел — и бах! Он прибегает: «Это кто стрелял?!» А я: «Да хрен его знает, ну не мы ж стреляли». Вот в каком состоянии была винтовка, прямо с прикладом, в идеальном состоянии!

Но самое, наверное, запоминающееся — это то, что было совсем недавно, в 2016-м. Приехал как-то друг к нам. Говорит: поедем, я тебе место покажу. Ему тетушка сказала: «Скоро помру, найди там мою сестру!» — и могилу примерно описала. Мы туда приезжаем. Вот представьте себе: поле гектаров под двести. Он жестом руки на это поле показывает и говорит, что где-то здесь была деревня. Представляете, двести гектаров поле, заросшее лесом, блядь? Говорит, ее убило снарядом. Солдат закопали отдельно, девочку отдельно. Где-то здесь, около разбитого дома. Снаряд попал в дом, солдат поубивало и девочку. Ей осколок попал точно в висок. Я говорю: «Господи, Васильев, ты хоть соображаешь, где же искать эту девочку?» Вечером в этот же день, уже солнце садится, я говорю: «Поехали, что-то мне на душе так не по себе». На огромном поле я эту девочку искал ровно полчаса. Щуп попал ей прямо в голову. Все. И 70 человек наших солдат. Вот и все. Мистика. И мы ее передали, она сейчас уже захоронена. Останки трехлетнего ребенка отличить от солдата никаких проблем нету. Но я не смог ее поднимать. Спасибо сыну. Я не могу детей. И прямо в виске торчал осколок от снаряда. Какие еще доказательства нужны? Вот это был шок для меня. Какие там дома? Как стояли? Я, разумеется, всего этого не знал. Просто наугад пошел, ткнул и с первого же захода нашел...

Вячеслав Леонидович Кондратьев. Слышали когда-нибудь? Книга «Сашка». Он приезжал. Я знаю, где он стоял и у кого — у тети Тони Разумихиной, в каком он доме был. «День Победы в Чернове» у него еще есть рассказ. Он тогда же и написал «Деревни русские». Поэму. Не читали никогда? Там есть такой отрывок. «Не узнаю». Это он идет: «Не узнаю, но знаю точно, здесь были. Еще полна земля цветов той страшной незабвенной были — белеющих в овраге черепов». А, нет, «она глядит глазницами пустыми белеющих в овраге черепов»[139]. Это была поэма «Деревни русские». Она так и называется — не «Русские деревни», а «Деревни русские». «Деревни русские родные. Мы всё вас брали, но никак. Здесь проще было быть убитым, чем как-то раздобыть табак»[140]. И вот эту рощу мы пытаемся сделать...[141] О Ржеве- то заговорили именно благодаря Кондратьеву. Я добиваюсь уже много лет. Мы пытались и объединиться. Хотя бы памятную рощу сделать. Ведь книга «Сашка» — это что такое? Это документальная повесть. Можно там с точностью до метра провести, я по этой книге лишинских детей водил: вот как в «Сашке» написано, так и вел. И вот буквально два года назад там мы нашли эту медсестру. Мы ее нашли все-таки, могилу этой медсестры. Сейчас она похоронена в Погорелках. Вот до чего люди были точны в своих описаниях и воспоминаниях о боях подо Ржевом.

Мне жаль, что не удалось встретиться не то что с Вячеславом Кондратьевым, но даже с Еленой Ржевской. Хотя мне говорили, что она желала со мной увидеться, когда сюда приезжала. Ну если я с Лишиными-родителями умудрился не познакомиться, только виделся постольку-поскольку... С их детьми и внуками — да, контактировал, в лесу им показывал, как я работаю, какой методикой здесь надо работать, здесь своя специфика. Дело в том, что даже Цунаева...[142] Тут был очередной скандал, который она же и начала. И она приехала сюда, ее специально вызвали из Москвы. Говорит, не надо ямы поднимать, надо, если захоронение большое, памятники ставить прямо на месте. Я ей отвечаю: «Какие проблемы, поехали». С нами целая комиссия: менты, прокуратура, Роспотребнадзор, блин. Говорю им: «И родных еще давайте захватим этих солдат!» Приехали на место: это уже частная территория, разумеется. Я сходил к хозяевам земли: они наши, местные, земля у них в частном владении. Они меня давно просят достать солдат. Я говорю: «Тонь, вот смотри, меня пришли арестовывать, можно я прямо у тебя на участке солдат похороню?» — «Можно!» А на том месте топь конкретная. Мы раньше туда ходили уток стрелять, к ней на участок. Ну ладно, хрен с ним. Спрашиваю эту Цунаеву: «Вы настаиваете на своем мнении? Что надо тут солдат оставлять?» В это время около нас коровы пасутся. Она говорит: «Да!» Я спрашиваю: «А чего же тогда вы на их могиле стоите?!» Она как прыгнула! А я говорю: «Чего же вы прыгаете, вы же прыгаете прямо на них!» Она говорит: «Да?» Я говорю: «Да!» Я говорю: «Я вот прямо тут сейчас копну на полштыка — и хлынет вода». Она: «Какая вода?» Я говорю: «Дама, послушайте, вы откуда вообще родом?» А она, оказывается, волгоградская. Рассказывала: «Мы одного солдата поднимаем три дня!» Я говорю: «Милочка! (Все, она взбесила меня.) Понимаете, у нас здесь дождины месяцами льют!» Я принес лопату, копанул: тут же пошел поток воды. Щуп свой загоняю, вытаскиваю — из дырки бьет фонтан воды. Я говорю: «Если ты понимаешь что-то в поиске, хотя ты ответственный секретарь, ты мне приехала опыт передавать, так покажи, где еще здесь могилы. Вот так, на взгляд, определишь? Я-то тебе сразу скажу, есть там могила или нет. Попытайся сейчас, пока телевидение работает, пока камера включена. Вы же красиво говорите. Давайте, вперед, передайте мне опыт, расскажите, как я должен определить каждого солдата в этой яме с водой! Покажете? Иначе все это — треп языком». Она отказалась. Больше мы с ней не виделись. И охрану она, по большому счету, с тех пор от нас и выставляла. А я ей тогда еще сказал: «Елена Алексеевна, вы же, кажется, диссертацию защищали (она же тоже историк — по военнопленным). Вот там работы — непочатый край. Займитесь делом, которое вы знаете. Пожалуйста, не суйтесь». — «Вы артефакты забираете!» Я говорю: «Я не забираю, они у меня на огороде лежат!» Тебе бы сюда приехать лет хотя бы десять назад. Здесь танки стояли, самолеты здесь стояли, понимаешь? Я все раздал по музеям.

[...]

Я когда с армии приехал, буквально меня жена стала поддерживать. Сейчас она руководитель нашего семейного отряда. Председатель. На ней все заботы лежат. Вы представляете, наше было дело останки поднять, а ей — перемыть. Находили по тысяче человек за сезон, она одна их отмывала. Там вот, около реки. У нас дома стояло по девяносто, по сто гробов сразу. Наш семейный отряд поднимал под тысячу человек в год. Поисковики не могли понять, из-за чего такое количество — ну не могут два-три человека поднимать по столько. Но они привыкли, что вахта — это две недели. А у нас вахта — это 365 дней в году. Это сейчас сын в городе, а так мы ходили и зимой, и летом, и осенью. Беспрестанно здесь.

И вот это привело к тому, что началась травля конкретная Морозовых. Ну как, без всяких миллионов, без всяких комфортных проживаний какая-то семейка деревенская поднимает под тысячу человек. Главное — нам ничего не надо, мы до сих пор против финансирования, вообще против финансирования. Государственное дело — это организовать захоронения, нам ничего не надо. Мы живем на войне. У нас вон был случай. Я не знаю, в каком году это. Наташ, может, напомнишь? Мы уехали передавать солдата в военкомат, я Сашке сказал: никуда не ходи в лес один, не надо. Поехали солдата передавать в военкомат — родственникам, для отправки на родину. Ну, Сашка звонит: «Папа, я солдат нашел». Я говорю: «Я тебя просил — не ходи!» А он говорит: «А я и не в лесу». Приезжаю — он у нас на огороде нашел восемь человек. Наших солдат. Они здесь везде. Здесь, пока водопровод вели, 78 человек подняли. Здесь вся деревня на наших солдатах стоит. Как тут не заниматься?

Поисковикам никак не понять: как так быть может, что Морозовы поднимают по столько? Да просто потому, что мы местные, нам проще. Или вот случай из разряда мистики. Мы пошли работать, ну все, устали. Есть такое состояние, не знаю, состояние души, наверное. Устали от останков. И решили отдохнуть. Просто сходить на Волгу. Пошли: здесь вот прямо дорога на Волгу.

Сколько мы там прошли, я не знаю, может, метров пятьсот. Буквально в сторону отошел — из земли торчат ботинки. Все, отдых закончился. Понимаете? Лежит себе солдатик. Вернулись за лопатой, расчистили: Строков Георгий Георгиевич. Посмотрели по карте, откуда он родом: господи, дальше одна Япония. Приморский край, Хасанский район. Отправить так и не смогли, тут захоронили. Наталья искала родственников. Нашли родственников Но им оказался не нужен солдат.

Наталья Морозова: Племянница отказалась.

Виктор Морозов: Ну бывает, но это редкие случаи, когда отказываются от солдат. Но бывают. Одна вообще. Ченцова. Ченцов — фамилия солдата. Она тоже племянница, по-моему. Она попросила вообще медальон в землю закопать. Обратно. Понимаете? Я ей объясняю: мне легче вас закопать. Мы для чего солдат-то поднимаем? Медальон находится один из ста, может быть. А вы его, своего родственника, хотите опять закопать. Он пропал без вести, а мы его нашли на поверхности, и вдруг она заявляет такое. Потом приехал его, солдата, внук. Он служил, оказывается, у нас здесь, в Тверской области, он был на захоронении здесь, мы передали ему медальон. Он, конечно, не отказался, мальчишка.

Вы мне можете ответить на один вопрос? Что такое патриотизм? Я вот, например, не знаю. Вот я дожил до седых волос, до шестидесяти лет, но я не знаю, что такое патриотизм. Постоянно звучит с высоких трибун, что молодежь надо приучать к патриотизму. Но как можно приучить к патриотизму? Что такое патриотизм? Я вообще не знаю, что это такое. Теперь и поиск возвели в ранг патриотизма. По нашим понятиям, это неправильно. Какой патриотизм? Это долг! Спрашивают: как вы работаете без денег? Мне пришлось привести элементарный пример. Я говорю: вы же, если вы берете в банке кредит, вы же отдаете его, это ваш долг? А эти солдаты — ваши деды. Почему вам-то должны за их поиск платить деньги? У нас маленько разные понятия, поэтому назрел довольно сильный конфликт с Поисковым движением России. Слишком разные с ними понятия о поиске.

Я знаю одно точно. Не было никаких бы поисков, если бы не моя жена. Ее терпение, ее умение ждать, когда знаешь, что там в лесу чего только не напичкано было еще в те годы. Она сама участвовала однажды. Мы нарвались в овраге на девять мин, запараллеленных между собой. Если б мы у одной случайно провод оторвали, тогда все девять и сработали бы. Когда я ей сказал: «Уйди», она ответила: «Улетать будем вместе». А по большому счету все это ее заслуга. Она не только приняла эту работу, она приняла ее всем, что у нее есть, всей душой. Какую жену еще заставишь мыть по тысяче останков? Вот это я знаю точно. На ней все организационные вопросы. Я так не могу, не по мне эта волокита, эта нервотрепка. Да и на ней уже сказалось: сердце посадила. Доказывать правоту где-то ей, наверное, даже трудней, чем нам. Солдат захоронить известных — это в наше время проблематично стало. У нас было даже такое состояние — хотели бросить все. Было, да, такое: плюнуть на все и завязать с поиском. Но тогда зачем мы всё это начинали, чтобы вот так просто взять и предать дело, которому посвящены у меня, например, десятилетия? Отданы годы жизни. Мне лично повезло не только с участниками войны встретиться вживую, получить это впечатление огромное. Но и с супругой, надо отдать должное, тоже повезло. Только представьте, сколько отрядов спало на этих полах: их надо накормить, обогреть. И все на ее плечи ложится. Но она тоже знает, что такое поиск, и тоже не знает, что такое патриотизм. Мы пытались с ней вместе разобраться, так и не поняли. Да и зачем в принципе долг превращать в какие-то другие понятия. Это не высокопарные слова, это так на самом деле и есть. Высокопарностью здесь и не пахнет. Слишком много отдано. Но самое главное — мы спокойны за тех, кого мы похоронили. Вообще, мы настаиваем, чтобы только в Погорелках хоронить тех, кто погиб рядом. Есть закон федеральный: хоронить там, где укажет местная администрация. Но если поднимаем солдата и узнаем, что он уже здесь числится похороненным, то, спрашивается, зачем его везти во Ржев?

Мне нравился подход Лишиных. Я читал его[143] труды. Их пацанята, Степа, они фактически выросли вот в этом доме. Я видел отношение этих людей к поиску. У них слов «деньги» и «патриотизм» вообще никогда не звучало в отряде. Они своими детскими ручонками каждый останок сидели и отмывали. Это подкупало мое сознание. Это зрелище, поверьте, дорогого стоит. Не по принуждению, как сейчас, когда 500 человек вахта: я считаю, что когда насильно — это бестолковый какой-то труд. Вот Лишиных отряд, с ними я довольно долго уже дружу. Это третья династия уже поисковиков, сначала Олег Всеволодович с супругой, потом Николай Олегович, их сын, руководил отрядом, он привез сюда мальчишек. И вот сейчас Степан. В прошлом году он был. Не знаю, говорят, в этом году он уже не приедет. Но дело в том, что вот уже сын Николая руководит этим отрядом. Хотя там вроде как запрещено детям. Я не знаю, что такого, если ребенок сознательно это делает. Его насильно никто не заставляет. Я видел, что это трудные подростки были. И я видел, как эти трудные подростки на моих глазах менялись в лучшую сторону, когда видели, ради кого и ради чего проводится эта работа. Им не надо было вдалбливать беспрестанно: ребята, это патриотизм. Нельзя это привить.

Я еще раз повторяю: я не знаю, что такое патриотизм. И с этим определением не согласен, что поисковые работы — это патриотизм. Это долг. Поэтому я его отдаю. Я дал слово этому человеку — Александру Ивановичу Василенко: будут у меня силы и время, я буду это делать, чего бы мне это ни стоило. Суждено мне остаться в лесу — значит, там и останусь. Не суждено — значит, будем хоронить. Но я знаю одно. Даже по скромным подсчетам, вот здесь, поднимая все архивы, посчитал я: здесь настолько большие потери, что хватит еще поколения на три, на четыре. Даже если никуда не отходить от Погорелок. Да, здесь трудно искать. Местность до неузнаваемости изменилась. Даже там, где мы поднимали с этими Лишиными, там уже местность не узнать. Все лесом поросло. Те поля, что я «убирал»[144], и они уже лес. Здесь все уже заросло лесом. Все уходит.

Вот говорят: дети. Ксюша, внучка Лишиных, так она скрупулезно этой кисточкой среди металла все отчищала — что там может после взрыва в танке остаться, — она по кусочку собирала танкистов. Это дорогого стоит, я видел, как эти дети работают. Кисточкой, спокойно, в этой болотной жиже. Ладно мы, взрослые, — Коля Лишин, я, сын мой тоже. Ну сын, правда, одногодка с ней. Был маленький, лазал со мной целенаправленно с двенадцати лет. Он солдата первого нашел в двенадцать лет. А младший, он сейчас учится на нефтяника, он говорил: «Вы нас заставляете ходить с собой в лес». У меня такого вообще нету. Мы ждали, когда вот этот Женя-младший созреет. Я его не брал специально в лес. Думал, когда-нибудь он сам созреет, его сознание. В один прекрасный момент мы собираемся в лес со старшим, Женя подходит, говорит: «Пап, я еду с вами». Я говорю: «Созрел». Он: «Пап, созрел». Буквально в этот же день он нашел офицера и восемь человек. Сам, самостоятельно. Он до этого, разумеется, был на раскопках, все видел, но чтобы нашел сам — никогда.

Вот поэтому, наверное, можно сказать, что у нас это семейное. Куда бы мы ни пошли... Мы даже когда купаться пошли, Сашка умудрился в Волге солдата найти в противогазе. Нас солдаты сами находят, не мы их находим. Это, может, из разряда мистики. Много в нашем деле, очень много мистики.

Мне тетушка говорила: «Сходи, Вить, пока жива, там место такое, там дорога рядом. Мы когда шли, там наших солдат штабелями лежало. И танк наш, "тридцатьчетверка", рядом копал яму. Мы хотели уйти оттуда, но немцы нас вернули назад. Пришли, танк уже стоит дымит. А нас заставили трупы складывать в эту яму. Наш танк был, стоял уже подбитый, вот этот "тридцать четвертый"». Я ей говорю: «Сколько ж там человек?!» — «Ой, не знаю, ну человек пятьсот». Я эту яму искал ровно десять лет. Знал примерно место, и эту местность с завязанными глазами знаю, но саму яму найти не получалось. Приехало как-то телевидение. Они шли сзади, я даже не видел, что они снимают, просто вел детей. «Виктор, как вы находите вообще?» Я не знаю, случайно, может быть. Бью щупом на ровном месте буквально, на их глазах. И аж кровь в голову пошла. Я говорю: «Нашел». Они говорят: «Ты шутишь, что ли?» А я по этим солдатам сколько раз прошел. Десять лет я по ним ходил и по ним ездил. Мы ведь искали провал: ну яма на 500 человек должна ведь провалиться, верно? А ее танком немецким, оказывается, зарыли. Мы упустили этот момент. Земли было столько, что холм сохранился, а мы искали провал. И дорога проселочная, считай, по ним шла. Мы когда вскрыли могилу, там оказалось 587 человек наших солдат. Установили, кто это — 406-й полк, 178-я дивизия, те, кто погиб в окружении. Таких историй очень много.

Мы решили как. Травля была. Мы состояли в «Подвиге» в 2009 году, такое было поисковое объединение. Потом мы решили плюнуть на все это, и Наталья стала председателем уже тверской региональной общественной организации. Нам проще, Уже к нам не имеет право никто соваться. Она зарегистрирована в Минюсте. Мы имеем право работать на своей территории. И все. И глава района попытался вставить палки, в прокуратуру заявил о незаконной нашей деятельности. Прокуратура ответила: общественная организация, всякое вмешательство государственных структур запрещено. Поэтому мы работаем как работаем. Даже вот этот подъем на частном участке как он может запретить? Наталья — хозяйка этого участка. Все. Согласитесь, это дурдом. Я знаю многие отряды, которые не хотят сотрудничать с ПДР. Они работают самостоятельно. Я многих таких ребят знаю. Их так же травят, так же не дают работать. Даже Министерство обороны подключается. Дело в том, что на нас деньги не отмоешь. Мы против. Финансирование нам предлагали. Даже приезжали из Законодательного собрания, чтобы попытаться финансировать нашу работу. Мы наотрез отказались. Пожалуйста, занимайтесь только организацией процесса: чтобы мы не бегали, не искали спонсоров, не просили родных купить гробы.

По-настоящему мы начали поднимать только в 80-е годы. Это уже планомерный подъем был. Лишины впервые приехали. Я сначала был общественным инструктором у них, состоял в их отряде. У нас отряда не было семейного, поэтому мы с ними ходили. Потом помогали и другим, неважно, откуда они были: приедут из Свердловска — Свердловску поможем. Приедут из Москвы — тоже отвезем в поиск, покажем, где, что и как. Мы находим им захоронения — они сидят, поднимают. Если какие-то ребята хотят работать — да ради бога, почему не помочь. Но, разумеется, самая серьезная работа была построена с «Долгом». Это происходило уже в 2000-е годы, тогда проводили первые плановые захоронения. В 2007 году — перерыв. Тогда хоронили во Ржеве. Было открытие мемориального кладбища, но не было останков для торжественного захоронения. У Морозовых опять они были, пришлось почти 600 человек хоронить там. Работал другой глава района, поэтому у нас не было вообще трений: сказал — хороните ради бога. Похоронили в 2007 году два раза: первый раз 925 человек. Сразу с «Долгом» хоронили тоже. 925 в Погорелках и 280 в соседней деревне, мы ее проезжали. Потом 2008 год. Наталья проводила захоронения. Значит, 766 человек. Это всё Погорелки. Потом, в 2011 году, уже появился другой глава района, уже начались трения, так как он был категорически против.

Там была вообще просто кощунственная история. В 2008 году нахожу я воронку, поднимаю. Ни одного ребра, ни одной руки. Одни черепа лежат, и все. Ничего не понимаю. Огромная воронка. Ну думаю: что ж такое-то, блин! 150 человек. Думаю, что-то то. Покоя не давало это место. 2011 год. Говорю: «Саша, пошли туда. Давай-ка дерн снимать». А черепа были белые и лежат на поверхности. Наверное, после войны долго находились под дождем. Беленькие. Понятно, что кто-то их сложил, эти черепа. И я нашел очевидцев, но это потом уже. В 2011 году мы на то место пошли и сняли дерн огромной площади. Нашли 150 ног и рук. Черепов нету. Кто, кроме этих солдат, чьи это останки могут быть, если прямо в центре раскопа была воронка с черепами? Ну. по логике вещей, это те же люди. Черепов же нету, ни одного черепа. Подходим к главе района. «Нет, везите в город, хороните». Это чё за идиотизм? Головы похоронены здесь[145]. Понимаете? Начался конфликт. Глава района сменился, вот этот дурачок пришел. Мы вынуждены были обратиться к патриарху Кириллу за помощью: написали к нему официальное обращение, и конфликт был улажен. Ну как улажен. Этих захоронили здесь, но часть останков все равно собрали и увезли в город. Это вообще, это был дебилизм. Как оказалось, те 150 человек — это отдельный разведотряд 178-й стрелковой дивизии. До сих пор не можем увековечить. Подняли документы: место сошлось, расстояние сошлось, чего еще надо? Какие еще нужны доказательства? Разведчики — своеобразный народ. Они одевались и обвешивались по-другому. Можно любой фильм посмотреть, чтобы понять, как разведчики одевались. Какие еще нужны доказательства? Нет, сообщают: «Хороните неизвестными». Вот так вот мы превращаем, мы стираем память уже.

Мы же подняли документы, узнали, что 24 ноября 42-го года была брошена в разведку боем целиком разведрота. Ну что такое разведка боем — это смертники. 25 ноября началась кровавая операция «Марс», та самая, а 24-го числа, перед этим, гибнут разведчики 178-й стрелковой дивизии: мне сам Александр Иванович Василенко рассказывал, он же очевидцем был. Говорил: «Мы пошли в наступление после разведчиков. Мы засекли огневые точки, подавили, какие могли. Мы же артиллеристы. Все, что мы видели, — это как немцы стреляют по разведроте. Рота, разумеется, там полегла». А мы вот эти 150 человек и нашли, у которых головы были отдельно. Вот про эту роту мы не можем — уже сколько лет бьемся — мы не можем доказать, что мы их нашли. Они по документам оставлены на поле боя за невозможностью выноса. А их мои бабушка, тетушка стаскивали потом в воронку. Собрали и скидали все, что видели, уже после войны. Когда уже тут все заросло. Они говорят: смотрели там, где иван-чай растет. Где иван-чай — там труп лежит. Примета была такая. Подойдут, крюком зацепят и волокут. Поэтому и черепа оставались, и все, что из шинели высыпалось. Вот так и хоронили. Но как доказать, что это все-таки известные солдаты, я не знаю.

Поражает другое. Мне пишет Алекс Рихтер такой, из Германии. Мы иногда переписываемся. Он выходец из Советского Союза но живет в Германии. И по скайпу мы с ним разговаривали. Он пишет: «Виктор, почему при таком огромном количестве известных имен вы хороните неизвестных?» Я отвечаю: «А ты это скажи нашим!» Он говорит: «А я и сказал». И рассказывает про один случай по скайпу. «В Калужской области, — говорит, — стою на захоронении, хоронят 100 человек. Одного известного. Я подхожу и говорю: "А что, остальные неизвестные?" — "Медальонов нет"». Он говорит: «Ну боевые донесения же есть!» Берут боевые донесения. Там, где они нашли солдат, погибло ровно 100 человек. И поисковики тоже подняли ровно 100 человек, но хоронят как именного только одного. Тогда Алекс поехал в Министерство обороны с этой информацией — и ему почему-то разрешили зафиксировать все сто человек с именами. Понимаете? А нам — нет, нельзя.

Мы теперь, после этого случая, поедем обязательно опять с Натальей в Управление по увековечению памяти на Петровско-Разумовскую, в Москву. И опять будем доказывать. Почему Алексу Рихтеру-то можно? Тем более он иностранец. Ему можно, а нам нельзя доказать, что это наши солдаты с фамилиями. Мы семь медальонов поднимаем — и не можем доказать, что эти 22 разведчика известны, что мы знаем их имена. Почему в боевых донесениях 150 конкретных человек погибло в один день на этом месте, и мы поднимаем ровно 150 человек, но пишем, что они неизвестные? Поднимаем командира роты с медальоном, прочитываем его. Приезжают все четыре его дочки сюда, к нам, передаем этот медальон. И место сходится. Но нет, мы даже командира не можем записать. Хотя медальон на руках. Это какой-то дебилизм уже. Они не неизвестные. Рота — 150 человек.

Потом наступил 2013 год. Прошло два сезона, и вот через два года опять мы хороним. Много подняли, 604 человека. Просим: «Дайте захоронить в Погорелках: мы нашли их прям здесь, рядышком». — «Нет, везите в город». Опять конфликт, опять вмешались депутаты Законодательного собрания, приехали сюда, вернее, один его представитель, заместитель председателя Законодательного собрания Бабушкин Артур приехал. Постоял, Подумал. Какая только грязь не лилась. Что мы деньги зарабатываем. Подключены были центральные СМИ. Наши, вернее, областные, не центральные. Бабушкин приехал, за спиной, не доложив главе нашего района, тот выше по статусу, приехал сюда и смотрит. Я говорю: «Вы чего ищете-то? Яхты с вертолетом, что ли?» Говорит: «Вот, нам в Законодательном собрании вас обрисовали, что вы чуть ли не торгуете останками». Я говорю: «Да, замечательно». Он говорит: «Я понял». Он потом и дал интервью открытое, говорит: «Я поразился Морозовым, они категорически отказываются от денег, я им предложил деньги на работу, они отказались». И благодаря Артуру Бабушкину во многом КПРФ подключилась, захоронения провели. 604 человека мы захоронили тут, в Погорелках.

2015 год — 800 человек нашли. Цифры масштабные. Коля уже не ездил Лишин, мы уже семейным отрядом хороним. Похоронить не дали. Ну вот вышло уже, по суду не давали, нас в наручники заковали, гробы забрали, увезли. Родные куда только не обращались, к президенту обращались — бесполезно. Увезли, закопали как неизвестных. Известных солдат закопали как неизвестных. Все. Зарыли бульдозером. Вот и поиск. Сейчас поиском заниматься уже тяжеловато.

Вот когда написала Светлана Герасимова, что здесь 2 000 000 погибло... Есть такая писательница. Она тверская, наша. Кандидат исторических наук! Мне Коля надавал ее сочинений... Я с ней пытался несколько раз встретиться. Она приезжает во Ржев, но всегда тайно. Она знает, что я буду прав. Какие 2 000 000 здесь положены? Это вранье. Я и выступал, и корреспондентам говорил с федеральных каналов. Здесь никак не может быть такого количества. Знаете, как они складываются, эти цифры? Пожалуйста. Погибший у меня уже числится в Погорелках, но его везут хоронить во Ржев, а значит — похоронен в двух местах. Здесь 13 000 и там уже 15 000.

Кстати, насчет Мясного Бора. Я занимался историей Мясного Бора. Там уже подняли столько, сколько там не воевало. Они уже подняли за 100 000. Вы задайте им вопрос: откуда такие количества, откуда они берутся? Там просто войск столько не было, в Мясном Бору. Нам рассказали в Ленинградской области, когда мы там работали с башкирами по их просьбе. Мы их сопровождали год, послушали за это время, как они работают. Что происходит: поднимают воронку. Находят одну берцовую кость солдата. Второй не находят. На следующий год в этой же воронке находят вторую ногу, записывают второго солдата. Понимаете? Нет, я думаю, что пошла какая-то невероятная волна. Солдаты вообще должны заканчиваться уже, а у нас наоборот, чем дальше от войны, тем мы больше стали поднимать. У меня даже было предложение к этой Елене Моисеевне Цунаевой. Это ответственный секретарь Поискового движения России. Она тут перед нами распиналась, битый час объясняла, что и как должно быть. Мы им в ответ предложили: когда будете укладывать гробы, вы пригласите нас. Это гробами нельзя даже назвать, эти коробки, которые они придумали. Но нет. Они ЧОП даже выставили, чтоб никто не мог подойти. Это что за военная тайна? Когда мы укладываем гробы, у нас федеральные каналы снимают все это. Пожалуйста — если вы не верите, что Морозовы подняли такое количество, да флаг вам в руки, проверяйте. Вот вам видеосъемка, смотрите, как укладываем. Это мы еще переломанных не считаем... Мы же не до того антропологи, чтобы каждый останок соединить. Мы просто физически не можем это делать, поэтому и записываем в «сборные останки». И все. Мы не можем назвать их количество. Целых мы и пишем: 800 человек. Все. В отчетах пишем: 800 человек и сборные останки. Количество определить невозможно из-за сильного разрушения. Какие еще нужны отчеты?

Странная закономерность: нас попросили писать координаты, где мы поднимаем. Ладно. Ради бога, жалко, что ли. GPS- координаты. Да ради бога. Нам подарили навигатор друзья с Москвы. Каково же было наше удивление, когда по точным координатам, указанным нами, разрыты все наши вот эти воронки, которые мы зарыли. Мы подняли, мы же местные, мы же не можем похабить местность, мы опять все это заравниваем, даже дерн на место возвращаем. Приезжаем — все вырыто. Строго по координатам. Что вы там после нас хотели найти? Останки? Но это же глупо! Там глубина под пять метров, каша неимоверная, как можно разглядеть все это? Мало того, что он сам брал каждый останок этого обугленного танкиста, так он еще умудрился найти орден разорванный! Вот. Я говорю, его под микроскопом надо в этой каше искать. После Сашки чего вы хотите-то? Кто? Лишины, конечно, не будут искать, потому что они вместе выросли, вместе поднимали. После них искать что-либо какой смысл? Эти ребята на раскопах сидели и просеивали все: жалко, что уже того видеомагнитофона нет пленочного. Там столько материала! Когда дети поднимали на наших глазах, многое записывалось на кассеты.

Те же башкиры, их отряд, они с московским и рядом не стояли. У кого на раскопе в ушах вставлено, кто в телефоне сидит, ну что это такое... Они все в другом измерении: кто ржет, кто анекдоты травит. Другое дело, когда мы общались с Лишиными: с такой заинтересованностью ребята слушали меня, хотели узнать, что я знаю, что мне довелось видеть. Какие они задавали вопросы — все было совсем по-другому.

Никому это уже не надо. Никому, честное слово. Кого только мы за последние годы не видели, каких только поисковиков не встречали. Вот вроде ведут себя нормально, а потом: у тебя немецкое что-нибудь есть? Всё. Вот это главный вопрос. А зачем оно мне, немецкое? Ты спроси: надо мне оно — немецкое? Начинают вроде все одинаково скромно, а потом сводится все к вопросу: «У вас что-нибудь немецкое на продажу есть?» Я говорю: «Вы зачем едете в лес?» — «Говорят, там война, там можно что-то найти». Всё.

Я когда-то даже написал:

Мне другой «чернушник» намного ближе, чем вот этот белый официал. Почему я его должен называть «чернушником»? Некоторые подъезжают и прямо говорят: «Вы знаете, вот там-то и там- то мы помыли останки, сложили в пакет, оставили записку, где нашли». У меня язык повернется его «чернушником» назвать? Нет. Медальоны тоже они передают, подписанные вещи. А наград тут толком и не было. С 75-го года нами всего три награды найдено. При этом, мы посчитали, мы нашим семейным отрядом подняли больше дивизии. Здесь мало кто был награжден, гибли слишком быстро.

Разные люди в лесу попадались. Помню, были эти твари, баркашовцы. Я с ними тогда серьезно разговаривал. Признаюсь честно, у меня с собой был пистолет. Сзади засунут. 90-е годы были довольно жуткие: у нас заходили, скот резали во дворах и вывозили просто внаглую. Тут такое творилось! Но ко мне не ходили. Наши местные так и говорили: «К Витьке не суйтесь! В лучшем случае он вам с "дегтяря"[146] зарядит, в худшем — гранату кинет». И действительно, было всякое. У нас же тут запросто заходили и свиней выносили, вырезали скот. Просто творилось хер знает что. Страшно было жить в то время.

И вот прихожу как-то в кондратьевскую рощу. И эти, баркашовцы, там сидят. Свастики на одежде, черные береты, рисуют что-то на деревьях. Сопляки. Ну и старший с ними. Я говорю: «Санька, ты прячься. Услышишь, если что-то со мной случится — в деревню сбегаешь». И я пошел. Подхожу: сидит сопляк лет пятнадцать- шестнадцать, не больше, ну, может, семнадцать; свастика у него, какие-то рукава, какая-то херня намалевана на руке. Он такой: «Вот, у нас движение Баркашова-Макашова». Я в ответ: «А, фашисты, что ли?» И старший подходит: «Ты чего нас оскорбляешь!» Я говорю: «А вы кто?» Я говорю: «Ты знаешь, тварь, где ты находишься? Здесь, блядь, костьми все завалено до сих пор!» Он говорит: «Чё, умный?» А его сопляк сидит и забивает в череп, череп у ног лежит, он забивает лопату в череп. Я говорю: «Урод, если ты сейчас лопату не высунешь, я тебе эту лопату между глаз загоню!» А старший спрашивает: «А ты кто?» А я ему говорю: «Я здесь живу!» Я говорю: «Сделаем так. Если не хотите проблем. Мне ваша партия долбаная тут не нужна. Чтобы я вас вообще никогда не видел! Даю вам двадцать четыре часа, собирайте свои палатки-хератки. Иначе приходим с местными». И вот так вот просто руку на бок положил. У меня с собой «тэтэшник» был, но я его даже не вытаскивал. Подошел утром в шесть часов, машины их уже отъезжали. Старший мне говорит: «Мы с тобой встретимся». Я ему говорю: «В любое время. Хоть сейчас. Но вас, тварей, чтобы здесь не было. Вас местные перехерачат и даже не задумаются». Говорю: «Вы знаете, уроды, у нас драки были по 400 человек, у нас пожарные разбивать драки приезжали. Мне стоит только свистнуть сейчас, вас так закопают, что никто никогда не найдет!» Я говорю: «У нас драки были, вот клуб стоял (сходим потом, покажу), старый клуб, у которого и дрались, а напротив него — братская могила. Утром мы бабушкам все заборы собирали по новой, потому что заборы были разобраны, а на братской ни одной штакетины никто никогда в жизни не поломал». Я говорю: «Здесь такое воспитание, здесь люди на войне живут». Я говорю: «Сделайте милость, чтобы мы вас никогда не видели». Такая вот была встреча. Чернорубашечники! Черные рубахи, повязка на рукаве. И сидит, на березе рисует молнии эти эсэсовские. «Если я увижу, — говорю, — пеняйте на себя». Я говорю: «Я вас найду в Москве, вот честное слово, найду». Они: «Ну, там наша зона, не сунешься!» А я говорю: «Да что ты говоришь!» Мне уже тогда было плевать... Я говорю: «Я никогда в жизни никого не боялся, я отмороженный». Меня так и звали, у меня кличка была — Баламут. Смеялись бабы: хоть бы тебя, баламута, в армию забрали. А с армии пришел — ой, говорят, до армии такой хороший парень был.

Для меня это святое. Останки... я вообще не могу. У меня должна быть злоба на этих фашистов. На меня вот этот Алекс Рихтер пожаловался в нашу прокуратуру, в Министерство обороны написал, даже есть видео, что Морозов отказывается поднимать немецких солдат. Они мне предлагали деньги, немецкая сторона. Я, разумеется, знаю, где немцы закопаны. Их никто никогда не найдет. Понимаешь, никто и никогда. Я ему сказал на камеру телевизионную: «Я тебе слово, Алекс Рихтер, даю». Я всем дал слово, что буду поднимать немецких солдат. Помогу, так и быть. Но только после того, как подниму последнего русского солдата. А этого никогда не случится. Понимаешь? Я им говорю, если так настаиваете, то помогу вам, ради бога. А он пожаловался, накатал пятьдесят листов: мне глава показывал. Я в прокуратуре показываю: вот, пожалуйста, есть приказ 151-й НКО, попробуйте меня заставьте. И я его и выполняю, этот приказ. Для меня это святое дело: отец — кадровый военный, капитан, пришел с этой войны без рук. Моих три поколения уничтожили эти твари, у бабушки шестерых детей убили. Я говорю, вы что, заставите меня немцев, что ли, копать? Это же глупо! Я не мародер. Я поднял этого немца и культурненько, без железа всякого, зарыл обратно. Его никто уже никогда не найдет. Он хотел русской земли — он ее получил. Какого вам всем хрена надо?

Вот, видишь, подковы какие? Тут[147] и откопали. Здесь артиллеристы стояли. Это от артиллерийских лошадей. Представляешь, бабуля говорила, что немцы, когда уходили, оставили ей свою лошадь: хромая была, с простреленной ногой. Сказали, что не будут ее резать. Бабушка говорила, они никак не могли ее потом с места сдвинуть. Лошадь — здоровенный тяжеловоз была, но сильно хромала. Бабушка говорила: «Хальт!» скажешь — тогда только идет! Ни хера по-русски не понимала!

По поводу бабушки. Она говорила: «Витюшка, а что ж ты с немцами-то?» А я говорю: «А что мне с немцами делать, бабуль?» Говорила: «Пусть они, твари, там разбросанные валяются». А уже годы прошли, ей уже восемьдесят шесть лет было, когда она умерла. Потом уже она мне иначе говорила: «Витюшка, ты уж немцев там не разбрасывай, ты уж их прикопай там где-нибудь, и пусть они, гады, валяются, ну, лежат там, в земле». Уже все равно маленько сгладилось. Я говорил: «Да я их не разбрасываю, они мне не мешают. Я их обратно на место возвращаю, где я их поднял. Посмотрел — и все. Немец и немец — на хрен он мне нужен». Я говорю, другое дело, если б я хотел быть как эти, которые торгуют!.. Мне же предлагали, ты думаешь, мне не предлагали?

У меня же ОБЭП здесь был. Искали что-то. Они после этого позвонили главе района, говорят: еще раз ложный вызов сделаете!.. Они все тут обыскали: разумеется, ничего не нашли. Там в этом сарае не то что ОБЭП — кого только не было! Я говорю, поймите меня правильно, ребят, если б я торговал всем этим, у меня бы свой самолет, вот здесь на огороде, блядь, стоял. Вместе с личным пилотом. Прошли те годы, когда у меня за печкой стояли только четыре эмгэшника[148]. В рабочем состоянии, стояли просто так. Делать нечего — выйду, постреляю и поставлю их на место. Я говорю, от безделья просто вот выходил и стрелял. Раньше как писали — ржевитяне от нечего делать в выходной день кидают гранаты в Волгу и смотрят, как они плывут. Зато когда я в армии был — отстрелялся тридцать из тридцати! У меня командир был с Сахарова. Ну наш земляк, с Сахарова, с Твери был мой командир части. Ему говорит генерал-майор Олейник: «Хрена у тебя стреляют!» Он говорит: «Это мои земляки! У них за печкой минимум — это пулемет стоит». — «Так он ржевский, что ли?» И все. Ржев он и есть Ржев. Что в Мясном Бору, что здесь. Может, даже и в Мясном Бору поменьше. Что здесь раньше творилось, ужас! Но поражает другое: оружие было в каждом доме, но никто никого не застрелил. Здесь дрались колами, хотя пулеметы стояли за печкой. Дрались цепями даже, ремнями. Но чтобы убить кого-то с ружья или с пулемета, или с винтовки — не было никогда такого за всю историю. Сознание людей было маленько другое. Вот сейчас они попрыгунчики. Во Ржеве был случай, попрыгали на Вечном огне там эти, паркурщики-харкурщики, слышали?

А про наших и говорить нечего. Ну нет здесь наград! Распространили эту легенду, что здесь все в захоронениях лежат с оружием... Да здесь даже хоронили раздетыми! Мы находили солдата, который в уже простреленной шинели воевал. Мне рассказывали очевидцы, что с убитых снимали обмундирование. Особенно когда политдонесения читаешь: «Сегодня убита одна лошадь. Пополнение — 800 человек». Ну если у тебя лошадь убита, зачем тебе 800 человек пополнение? 22 февраля 42-го года: «Идем в наступление, деревня Большие Манты, потеряли за сутки 1500 человек». 23 февраля, День Советской армии: «Проведены лыжно-стрелковые соревнования». А что, 22-го они не настрелялись, да? Какой-то дебилизм просто. Когда говорят: «Костьми завалили!» — я в это не верю. «Ой, зря там положили народ» — да нет, не зря. Но...

Ко мне приезжали ребята-эфэсбэшники с Курска. Ну подвыпили. Говорят: «Витя, мы тебе привезем своих земляков». И целый вечер они мне молотили, какая у них была Курская битва. «Ой, там погибших столько!» Я им говорю: «Ребята, давайте так. Я вас завтра сведу в одно место. Встанем утром и пойдем». Гуляли они сильно, гуляли, погуляли, угомонились. Я говорю: «Давайте уже спать, иначе завтра трудный день». Утром встали: «О-о-ой, голова болит, берем водку с собой в лес». Я говорю: «Ну это как хотите».

Привел я их за колючую проволоку, там лагерем и встали. Колючая проволока — спираль-бурунок, представляешь, такая, раскрученная? Торчат руки, ноги, головы. Даже не надо в руки брать лопаты! Я говорю: «Ну, начинайте!» 284 человека сняли с колючей проволоки. Без лопат. Как повисли семьдесят шесть лет назад, так и висели. В это место даже не ходил никто, его звали «чертов лес». Там погибло немерено, там заминировано было все. Я только сам девятнадцать мин снял. Туда никого не пускали. А я говорю: «Да надоело мне, на хрен». Суждено — значит суждено, не суждено — отлично. Вот теперь представь состояние ребят этих курских, эфэсбэшников. «Витя, — говорят, — если бы мы своими глазами это не увидели!» Двести километров от Москвы всего, а люди висят на колючей проволоке. Они тогда и пить отказались, они обратно поехали и больше уже ни слова не говорили. Они вообще молчали — в шоке были. Вот собрали все это, Степа потом еще помогал, Лишиных отряд. Всего с этой колючей проволоки было снято 284 человека. И потом на протяжении еще пяти лет я те останки, которые заросли, собирал. В итоге получился полк, целиком, на колючей проволоке. Это гвардейский полк, 22-я гвардейская дивизия.

«В боях за Ржев» книжку если когда-нибудь увидишь, то там будет такая фотография: у церкви в Воробьеве стоит толпа народу. Я — сзади, за Кузьминым, профессором медицины. Он без руки войну закончил, воевал тоже подо Ржевом, в наших краях. Он мне все говорил: «Витя, поставьте здесь памятник собачкам». Я говорю: «Каким собачкам?!» Я не понял сначала. «Да нас, — говорит, — сначала убивали, когда мы раненых вытаскивали. Тут, — говорит, — столько месива, вы туда не ходите, там все заминировано, там погибло очень много народу. Но у нас, — говорит, — были собаки. Я тогда был командир санитарного взвода. После того как начали нас отстреливать немцы, мы собачек пустили раненых искать. Немцы сначала с такой любовью смотрели: собачка была с санями, запряжена. Она слышала стон раненого, останавливалась около него, раненый заползал, и она по насту, по снегу спокойно волокла этого раненого, обученные были собачки.

И потом стали херачить этих собак немцы, немецкие снайперы. Столько собачек погибло! Хотя на них ведь был крест красный!»

Вот так. Вот такие дела. И я там крест поставил потом, а сраные поисковики, больше по-другому я их и не назову, официалы хреновы, засрали там все вокруг пивными банками, бутылками. Идиоты. Мы туда... у нас батюшка... там была мистика! Вот там, кстати, тоже была мистика, на этом месте. Я подхожу, мне говорят: «Вить, а кто еще есть здесь, кроме тебя?» Я говорю: «Здесь никого нет!» Говорят: «Да ну на хер, — говорят, — ты послушай». И правда, сидим, такая тишина гробовая, и как будто плащ-палатка: шыр-шыр, шыр-шыр — шаги такие. И это продолжалось — звук, как будто кто-то ходит, — пока мы крест не поставили. И наши батюшки-то отказались туда ходить, так что с Москвы приехал батюшка, он там целый час вел службу. Мы стояли, и вот такая была погода — тишь, гладь. Потом он только службу провел — все эти деревья как согнулись, мы аж отпрыгнули. И выпрямились. Мистика! Если б мы этого глазами не видели, я б никогда не поверил! Что-то такое есть, неподвластное нам. Это какие-то непонятные для меня вещи.

[...]

Федор Деревянкин: Помните же фильм «Иди и смотри»?

Виктор Морозов: Да.

Ф. Д. Там есть момент, когда герои убегают из деревни, потом оборачиваются, а за стеной...

В. М.: Нудный такой!

Ф. Д.: Гора трупов.

В. М.: Да-да-да, «Иди и смотри». Жуть какая-то!

Ф. Д.: У меня сейчас такое же ощущение было, когда завернул за угол сарая и гору касок советских у вас увидел.

В. М.: Ну вот... Так и я первого солдата нашел! Представь, какое мое было состояние. Один в лесу. Мне эта черника вот теперь не нужна! Вообще!

[...]

Виктор Морозов: Здесь двести пятьдесят тонн брони лежало. Только танков сколько было растаскано по всему огороду... Бандюки в 90-е годы приехали. Говорят: «Ты должен поделиться металлом» — его же отбирали тогда уже вовсю. «Ты должен поделиться!» Я говорю: «Да? Не вопрос!» Набираю номер эфэсбэшников: «Нате, разговаривайте с хозяевами брони». Говорят: «А это кто?» Я говорю: «Ну и познакомишься, на хуй». А еще здесь не было даже сотовых телефонов, один сотовый телефон был у меня, мне подарили первому вообще во всей округе. Даже во Ржеве-то не у всех были, не то что... Эфэсбэшники мне подарили, говорят, срочная связь — сразу звони. А связь была уже. Во Ржеве-то были, вышка уже стояла. Ну ладно, звоню. «Вить, ты?» — «Не, это я вот приехал по металлу!» (На громкой телефон стоял, я все слышал.) Эфэсбэшник ему отвечает: «У тебя квартира есть? Так вот, у тебя ни квартиры, ни машины не будет». — «А вы кто?» Он говорит: «Если я сейчас представлюсь — тебе тошно станет!» Ну и все. Он кладет, говорит: «А это кто?!» Я говорю: «Эфэсбэшник». — «А, ты Морозов, что ли?» Я говорю: «Да». Он сразу: «Какого хуя, блядь, мы к нему, на хуй, заскочили!» Так что мне связь эта здорово помогла в свое время.

А сейчас уже новое поколение ФСБ. Они другой раз просят и помощи. В тот раз было, когда «Невский» подорвали. Помните, «Невский экспресс» тогда рванул. Тогда они позвонили, говорят: «Витя, следы ведут во Ржев. Где-то здесь тол брали. Новгородский канал мы перекрыли, псковский перекрыли, а ваш не успели еще». Великие Луки тоже были перекрыты. Говорит: «Похоже, ваш тол, ничего об этом не знаешь?» Я говорю: «Не!» А когда в Домодедово рвануло, помните? А я в это время был там, в аэропорту. Я еще до этого в лесу встречал хуеплетов каких-то, говорил об этом знакомым эфэсбэшникам. Один из тогда говорит: «Ну вот, Вить, я тебе предлагаю поработать». Я говорю: «Стукачом, правильно я понимаю?» Прям в открытую ему. А второй, с которым я тридцать лет знаком, говорит: «Бля, я ж тебе говорил. Слава богу, что из дома не выкинул. Он точно не будет работать». А когда рвануло в этом аэропорту, я им сказал: «Ребят, договоримся так: сдавать кого-то или выслеживать я, разумеется, не стану. Но тол я вам, блядь, сдам». Нашли сорок килограмм тола, уже упакованного. Это в моей местности, блядь, додумались же, закопали в моей родной деревне и упаковали даже. Сорок килограмм! Где- то бы еще рвануло. Я потом догадался кто. Сказал им: «Не хотите сесть на пожизненное? Тогда чтобы я вас, блядь, здесь больше не видел». Я говорю: «Я сдам и даже глазом не моргну!» Он говорит: «А че ты такой агрессивный?» А я говорю: «Потому что я,

блядь, буквально вышел из Домодедово, и там рвануло, на хуй. Меня, говорю, Бог спас, блядь. А люди невинные погибли. Твари, на хуй. Метро на Пушкинской, только мы с Москвы уехали, рвануло». А мы в этом метро, блядь, часто находимся. Поэтому даже этим, встречаются, ребятам, «чернушникам», которые приезжают, нормальные взрослые мужики, говорю: «Одно условие, ребят. Чтобы я вас тут больше не видел. Занимайтесь чем хотите. даже оружие это сраное копайте, которое уже никому не нужно. Но я вас сдам с потрохами и даже глазом не моргну. Даже не задумаюсь!» Зато когда менты наши звонят: «Витя, мы с обыском едем!» — я говорю: «Ну тебя на хер!»

Вот повыбрасывали собак, блядь, вот они, бедные. С машин повыкидывали. Это не наши собаки. Отвезут, сука, заводят, потом выбрасывают.

Я не знаю, я бываю нечасто в Москве, я не могу просто в этом муравейнике. Ужас какой-то! Я пацаненком только и бывал, что в Вышнем Волочке. Это полдороги в Москву, полдороги в Питер. Так и едешь: один выходной — в Питер, менты поймают, другой — в Москву. Я вспоминаю, когда Невский и Ленинградку я мог перебежать в любом месте. Там детприемник был, елки. Менты поймают, отловят и вернут.

Ф. Д. Вы из детдома сбегали?

В. М.: Да, конечно! Не потому, что не хотелось учиться, просто адреналину не хватало. А если я в угольном вагоне ехал... Менты еще смеялись потом: «Витя, географию учи!» Я говорю: «Я ее неплохо знаю». — «А как же так, ты куда ехал?» Я говорю: «В Ташкент, город хлебный!» — «А почему в Кемерово попал? В угольном вагоне!» Ох, елки! Меня неделю отмывали! Считай, полстраны проехал.

Ф. Д. Читали «Ташкент — город хлебный»?

В. М.: Конечно, читал. Детдом в то время, когда я там был, — это три огромных корпуса. У нас народу было далеко за тысячу. И в Дагестане было в 72-м году сильное землетрясение. Я говорю, вот была народность. Мы из двух кроватей... мы спали как? Взрослые не могли найти решение, а мы, дети, нашли решение. Дагестанцев привезли, когда у них родители погибли. Мы соединили две кровати и спали четверо на двух кроватях. Мы нашли решение. И было нормально. Даги какие-то, как сейчас там кричат. Мы переписываемся с ними в «Одноклассниках». Господи, моя первая учительница жива, я с ней по телефону разговариваю. Алевтина Алексеевна, мой классный руководитель, вела меня. Все говорит: «Витька, ты, — говорит, — хирург?» Я говорю: «Я тракторист». Она говорит: «Ты меня до кондратия доведешь! Как так, ты же в медицину!..» Я говорю: «Ну, вот так». Она говорит: «Ты у меня лягушек зашивал, помнишь, как? Шва не видно было!»

Бывает. Стал я трактористом, надо помочь земле, откуда я родом.

[...]

Понимаете? Это вам надо было видеть. Что было после вот этого стойбища. Там, где они стояли, мы прямо на месте их лагеря потом находили солдат. Где памятник неизвестному солдату стоит, там это стойбище и было. С охраной, ЧОПом. И такой свинарник устроили. Там местные плевались. Рядом же погост, кладбище, мемориал, братская могила на 3 000 человек. И вот эту устроили херотень. К нам местные подходили — мы же знаем друг друга. С соседних совхозов люди подходили: что творится?! Все рощи перерыты. Ни проехать, ни пройти. Мы же как делаем: сначала дерн снимем, потом только ямы выкопаем, потом все это на место вернем. Через год и не узнаешь, что там бойцов поднимали. Все, опять такая же местность.

[...]

В. М.: «Черные тропы». «Все, что вы держите сейчас в руках, — это предисловие. Ни в коем случае, ни в коей мере не претендует на то, чтобы называться книжным произведением.

Это просто мысли вслух и не более того. Поэтому одна просьба к вам, уважаемые читатели: отнестись к прочитанному снисходительно. Существует мнение, что о войне, а именно о ней будут высказаны мысли, должны писать только те люди, которые непосредственно участвовали в ней, либо люди, видевшие ужас войны. С этим можно согласиться. Делать выводы о войне должны люди, видевшие ее или участвовавшие в ней. Здесь же вы прочитаете всего лишь мнение. И не постороннего обывателя, опять же, личное, ни в коем случае не навязчивое, а человека,идущего, как я ее назвал, черной тропой. Почему черной? Потому что войну по существу нельзя назвать белой, а во-вторых, белыми тропами, как у нас принято считать, ходят только официальные поисковые отряды. Хочется хоть немного приоткрыть занавес и изменить мнение о тех людях, с которыми мне пришлось встречаться на этой самой тропе. Удалось это или нет — судить вам». И в добавление: «Пишу я это не для многих, не надо даже вам читать, ведь кто в раскопах не был, боюсь, меня вам не понять». Эта вот черновая книга была сожжена. Даже первый листок. «Чтобы понять, как я встал на эту тропу, надо вернуться в 75-й год прошлого века. Оказывается, как давно это было, как быстро летит время. Кажется, совсем недавно 17-летним мальчишкой, после разлуки со своей малой родиной, волею судьбы оторванный на долгие годы от своей малой родины, наконец смог вернуться на свою родную землю. Именно здесь, в совсем маленькой деревушке Якимово, где я родился в 58-м году, расположенной в 35 км от Ржева, мне пришлось взглянуть на тему с другой стороны и совсем другими глазами».

Вот. Триста страниц было сожжено без всякой иронии. О чем? О Василенко, о первой встрече с этим удивительным человеком — Василенко. Это вот первое воспоминание моим мальчишеским взглядом, его рассказ, почти полный. Потом началось. Первая встреча, мое видение войны, потом сразу же 88-й год, встреча с Лишиным, было все. И потом погнало постепенно: разговоры за кострами, встречи с разными отрядами, мнения всех людей. В общем, все было, все.

Ф.Д. Зачем же было уничтожать?

В. М.: Наскучило. Я понял, что это никому не надо. Сам поиск, он уже в извращенном виде, понятия «поиск» как такового теперь не существует. Главная задача поиска была — вернуть имя солдату, вернуть имя из небытия и вернуть по возможности, если он одиночка, солдата домой. Это главная задача поиска. Захоронение неизвестных мы всегда успеем сделать. Перекладывание из одной ямы в другую — я не вижу в этом смысла. Не вижу смысла в поиске теперь. Пусть они покоятся с миром. Перекладывать из одной ямы неизвестными в другую яму неизвестными? С помпезными речами? Зачем? Себя возвысить, обвешаться, как новогодняя елка, этими медалями? Поиск в извращенном виде стал.

Я один раз своему дядьке принес немецкую бляху — мне этого хватило. Я тогда был еще молодой и не соображающий. «Вот из-за этих, — говорит, — гадов твой отец остался без рук, твоя вся семья». Он все-таки пулеметчик. И он говорит: «Мало я их накосил, мало. Предоставьте мне такую возможность». Было такое время, я не помню, кажется, в 90-е, когда посылки приходили «победителям от побежденных». Ну, в общем, от немцев помощь. А у дядьки кулачина здоровый был, сам под два метра. Ну, пулемет таскал целиком со щитом один. И он, даже уже умирая, здоровый был. Он как по столу грохнул: «Я этих гадов давил, мне от них подачек и денег не надо». Вот это ветераны. Ни разу в жизни ордена не надел. Вон они у меня лежат. Он говорит: «Я сыну не оставляю, тебе оставлю. Знаю, что сын их продаст или пропьет. А за тобой они останутся». Так вот, я ему только показал немецкую бляху. Он говорит: «Витя, убери». Спокойным голосом. И все, и мне этого вот так хватило.

Только во Ржеве до такого додумались: как немцы были здесь в войну на высотах, а наши брали снизу, так и кладбища расположены: советское в низине. У нас же в этом смысле удобно погибших искать: где болото, там наши лежат, где высоты — там немцы. Простая специфика. И даже кладбища выделяли: немцам выделили на высоте, а нашим — в болоте. Сейчас весной там и хоронить- то нельзя, все затапливает, могилы обваливаются. Вот в таком месте выделили советским воинам. Только никто не может понять, зачем нужен этот мемориал, если могилы защитников отечества в таком убогом состоянии. И в плане туризма — тоже неясно. Ну да, мемориал. Кому в память? В память кого? Они, защитники, лежат по братским могилам. Могилы в жутком состоянии. Ни дорог, ни подъезда, ничего там нет. Родные не могут к своим погибшим дедам пройти 9 мая: пробираются по колено в грязи. Только на тракторе на гусеничном туда и проедешь. Сам город, ты видел же, весь в руинах. Зато немецкое кладбище — все по линейке, газончик. Здесь вообще грунт своеобразный. Летом, если жара, работать невозможно, «звенит»[149] везде одинаково, везде. Будешь копать вхолостую. Покажется, что нашел останок, а на самом деле — там ничего нет. И вода во многих местах стоит, само собой. На людях — другая растительность. Это надо наглядно показывать. Почему, например, я все захоронки нашел на закате солнца? Ну, девяносто девять процентов захоронок я нашел на закате солнца. Я Коле Лишину показывал наглядно. Мы стояли на поле в деревне [нрзб] на закате уже, к нам местный подошел, говорит: «Вот где-то здесь мы захоронили солдат». Я говорю: «Пошли на пригорок сходим». Вышли, я оглянулся: «Вон она, могила». — «Да не может быть!» Подошли, щупом ткнули — 57 человек. Как нашел? Во-первых, на месте могилы что-то вроде дымки. Особенно когда солнечная погода, ее хорошо видно: дымка стелется там, где останки. Не туман, а именно дымка.

[...]

Ёмралиев Мендыш четыре года с нами стоял, в нашем доме, мы не хоронили его, в маленьком гробе хранили его останки. Мы принципиально это делали, по простой причине: у людей из Средней Азии не может не быть родни. Мы исходили из этого. Нам говорили, что это кощунство, что человек лежит на поверхности, что не хороним, целая волна была возмущения. В итоге я случайно встретился в Твери с председателем избирательной комиссии Кыргызстана. И буквально за два дня родня этого солдата нашлась. В итоге сюда приезжает посольская машина Кыргызстана с красными номерами, вот в этот прогон. Мы передаем гроб, все для них сделали красиво. Посол Кыргызстана нас принял: скромненько, тихо-мирно, без всяких помпезностей. А потом вдруг звонок: «Наталья, Виктор, дорога оплачена, вас ждут в Бишкеке, столице Кыргызстана». Собираемся, садимся, летим. Она — в футболочке, я в штанах каких-то. Я к чему говорю это: вид был непарадный, мы же не знали ничего вообще. Самолет летит четыре часа с Москвы, прилетает в два часа ночи в Манас, аэропорт Бишкека. Я в иллюминатор боинга смотрю — а там какое-то построение непонятное. Самолет садится. С нами был этот... как его... меценат, что ли... Как правильно назвать? Сергей Жигунов. Он побежал и переоделся в костюмчик, а я в футболке, она в футболке. У нас места были сзади, к хвосту ближе. И люди впереди выходят, говорят: «Что там такое? Непонятно вообще». — «А что там происходит?» — «Не знаю, там какой-то почетный караул». Два часа ночи. Выходим: президентский полк, ковровая дорожка, у нас фотография есть, говорят: «Вы Морозовы? Это вас встречают». — «А почему нас-то?» — «Так вы солдата привезли!» Оказывается, солдат, которою мы передали, летел вместе с нами, в этом же самолете. Эмралиев Мендыш. Вот такая встреча была. Там умеют. Что поразило: мы выступали в большой аудитории, за тысячу человек, в кинотеатре «Россия». Солдаты, почетный караул. Пока шла церемония отправки солдата на родину (он сам с области, не со столицы) — солдаты держали гроб на руках, не опускали. Потом я выступал, мне дали слово, потом — посол России... Мы выходим из концертного зала, меня подзывают, посольская машина с двумя флажками, посол России подходит, говорит: «Виктор!»

Н. М.: Его отличить легко было, он самый жирный был там. Он когда в зал еще зашел, я говорю: «О, российский посол!» Здоровенный, вот такой!

В. М.: А было 22 июня, они подгадали. Посол говорит: «Виктор, вы не представляете, что вы сделали!» — «А что мы сделали, солдата передали — и все!» — «Это у тебя все так просто — подняли, передали — и все. То, чего мы добивались несколько лет, вы сделали моментом, мы уже подписали договора с Киргизией». Говорит: «Давайте сфотографируемся». Да боже упаси! Он дал нам личный телефон свой, говорит, если какие-то нужды... «Вы, — говорит, — даже не представляете!»

Н. М.: У них с Россией пошел раздор. Америка втиснулась между Россией и Киргизией. И вот то, что мы туда приехали, их как бы это соединило. Даже в «Российской газете» было напечатано.

В. М.: Назвали это дипломатическим визитом четы Морозовых!

Н. М.: Не передавали бойца, а дипломатический визит у нас был туда.

В. М.: Я завтра покажу тебе винтовку этого солдата, в каком она состоянии. Киргизы обещали приехать за винтовкой и не приехали. Значит, прямое попадание мины было в него. Две гранаты зажаты в руках, тоже, как и у того, другого, мне что-то везет на это... Винтовку изувечило до такой степени взрывом! И медальон его поразил, я такого никогда не видел. Солдатик этот, Мендыш, видимо, был без бумаги — он оторвал лацкан гимнастерки и на нем написал свои данные карандашом. И ведь там, куда попала мина, все дотла сгорело. Фляга сохранилась стеклянная, на боку, — ни царапины на ней, мы передали ее родственникам потом. Кружка не согнулась, ложка не согнулась, звездочка не согнулась. А винтовку, увидишь завтра, изувечило до такой степени — до неузнаваемости. Солдат цел был, хотя мина попала практически в него. Вот это было шоком.

Почему еще поиски родственников шли так долго: все фамилию как «Емралиев» читали, а на самом деле Ёмралиев. Он «О» писал и две точки наверху, это мусульманское правило, как мне объяснили.

Но больше всего, конечно, поразило отношение к своему земляку. Нас ведь кортеж повез из Бишкека на родину солдата: четыреста километров по серпантину.

Мы даже выходили из машины, я смотрел — самолет летит под нами. Проехали все четыре времени года. Но я не об этом хотел сказать, а про отношение киргизов к памяти своего земляка. Пока мы ехали по Бишкеку, люди останавливали свои машины, выходили из них и кланялись. У нас такого нет в России. У домов открывались калитки, люди выходили и склоняли головы.

Нам отдали для проживания президентский домик. Где в России такое может быть? Губернатор этой области, Таласской, откуда был солдат, узнал, что приезжают те, кто нашел их земляка, поэтому ночью отмахал четыреста километров и приехал к нам. Тоже была встреча.

Самое страшное для нас было испытание — это еда. Потому что у них гость дорогой приезжает — сразу начинают резать барана. Президент резал, губернатор резал, депутаты резали. Очень обильная пища, но нигде нельзя отказаться.

Тоже из разряда мистики случай: было у меня неприятное чувство, когда водитель, который нас вез, смеялся: «Вот почему мы, киргизы, работаем в Москве таксистами». Он несется по серпантину сначала в гору, потом с горы со страшной скорости на «мерседесе» (нас местная скорая везла), в той же машине были гробик и огромный портрет Мендыша. Я говорю: «Ладно, только бы колесо не лопнуло». С этого серпантина смотреть на 3600 метров вниз не очень-то приятно.

Спустились к долине, все нормально. Там нас ливень встретил страшный. Стоит глава их района. Под этим ливнем, но без зонтика, встречает наш кортеж. Дальше уже с мигалками, с ГАИ их местной едем. Проехали немного, смотрю: техники разной стоит немерено. Спрашиваю: «Что это такое?» Говорят: «Ночью сель сошел с гор, смел электропровода. Чтобы вам проехать, за ночь построен мост». За ночь построен мост, понимаешь, это где такое видано?! Там линии электропередач, новые столбы уже ставят ночью. Когда люди работают — вообще непонятно.

Проехали, миновали место, где сель прошел, въезжаем в родные края солдата. Вдруг колесо у «мерседеса» — бум, хлоп! — мы встали. Выходим. Киргизы сами были в шоке от того, что на ровном месте колесо взорвалось. Напротив стоит зерновой комбайн. Что ты думаешь? Киргизы сказали, что Мендыш прямо с комбайна уходил на фронт. Мистика?

Все, колесо заменили, подъезжаем: стоит огромная юрта новая. Это так у них положено. У них и дома, разумеется, и юрты, так положено. Заходим туда, — а женщинам туда нельзя, — подходит старейшина, говорит: «Наталья Николаевна, вам можно, у вас наш солдат стоял в доме. Мы знаем эту историю». Ей все разрешили, вокруг одни мужчины... Оказывается, у него родни, нам губернатор показал: «Вот это село — три километра, вся эта сторона села — его родня».

Вот к чему привела наша настырность. Я-то просто думал, что кто-то есть из родных, Средняя Азия все-таки, семьи большие. Дело в том, что я в Казахстане отработал два года на поднятии целины, поэтому я знаю, что такое у них родня. Поэтому настырно мы его не хоронили. Нам орали, блажили, чуть ли не в полицию жаловались, мол, кощунственное отношение к павшему... Почему солдат лежал семьдесят шесть лет никому не нужный — это не кощунство, а вот мы его нашли — уже кощунство? Вот одна из тех препон у нас с ПДРом в этом. У них главное — быстрее зарыть

У нас главное — солдата отправить на родину. Если уж не удается, то увы. Тогда хороним здесь. Но ведь закопать всегда успеешь.

У меня старейшина спрашивает потом: «Виктор, у вас есть пожелания, у семьи Морозовых?» Я говорю: «Если можно, оставить наш гроб». Мы ведь сами его покупали. Я бы мог сделать, но лучше, когда заказной красивый резной гроб, все внутри бархатом обшито, все красиво. Надо отдать должное нашей мастерской. Они только посмотрели, разумеется, останки, так захотели родные. «Это даже не обсуждается», — старейшина говорит. Потом говорит: «Наталья, вы можете даже на кладбище ехать, там только мужчины, а вам можно».

Нам там халаты подарили, расписные, ручной работы. Одарили так, будто мы какие-то национальные герои. Но вот это отношение к памяти своего земляка — это было убийственно.

Старейшина говорит: «Виктор, запомните, когда началась резня в Оше (а у них была война, когда Советский Союз развалился, узбеки резали киргизов, киргизы резали узбеков) — ни один русский не пострадал, ни один из Киргизии не выехал. Киргизы за русского скорее своего зарежут. Ни одного памятника Ленину не разрушено, все стоят на месте». Вот и все.

Вот это, наверное, самое памятное. Это еще наш глава района не знает, мы сами были в шоке. Киргизы приехали сюда, сам глава района, говорит: «Виктор, покажите нам...» Они тут же передали вещи в музей, нам прислали фото — там уже его уголок в музее, Ёмралиева Мендыша, сделали все изумительно. Я показал им эту винтовку изуродованную. Сказали, что приедут на машине, так как в самолет не пропустят, пусть она даже трижды не работает.

Я даже с ФСБ разговаривал: бесполезно, потому что штык подсоединен. Не хочется все портить, но пока штык на винтовке — это уже холодное оружие. Если бы отдельно лежал штык, тогда другое

Но снимать нет смысла, тогда это уже не музейный экспонат.

Вот, пожалуйста, отношение к нам в России и отношение в Кыргызстане. Мы ведь ничего не сделали такого, просто передали солдата. Нам вручили знаки отличия какие-то — я их даже не смотрел. Вообще скептически отношусь к этим благодарностям, хотя их у нас тысячи, наверное. Я их, разумеется, не выкидываю, складываю: когда-нибудь, может, опубликую, все-таки отношение к нам родных. Большинство же все равно родных помнят своих.

Но вот это отношение меня, конечно, шокировало. Мы еще там увидели надпись на стене магазина, в Киргизии: «Малообеспеченным и пенсионерам хлеб бесплатно». Мы сначала не поняли: шутка, может? В любом магазине заходи, бери, если пенсионер. У нас где в России это есть?

Я спросил у киргизов: «Почему такое отношение?» Говорят: «Потому что с этого села не вернулся никто с войны». Два Героя Советского Союза, оба погибли в 45-м году. А село огромное, больше трех километров. Родной брат Мендыша тоже не пришел. Нам подарили фотографию двух братьев. Мендыш же женат был, но у него остался только родной племянник. Мы встречались с ним: в его доме церемония вся шла. Потом переместились на общую площадь. Афганцы подошли ко мне, ребята-киргизы: «Мы по нашему местному телевидению смотрели, вроде раздор начинается с Россией, а вы опять все соединили». Для нас это было шоком, ведь и посол наш тоже так сказал. Мы, конечно, передали уже десятки солдат на родину, но так, чтобы два народа соединить, которые стояли на грани разрыва, такого не было. Для киргизов память о своем солдате оказалась дороже, чем какие-то раздоры. Вышло бог знает на какой уровень. Губернатор едет встречаться с какими-то колхозниками — где такое в России увидишь? И все это не показное, они не знают, как тебя посадить, они не знают, где тебя положить, что тебе подарить. Потом говорят: еще Иссык-Куль у нас запланирован. Отвечаю: «Нет-нет, как хотите, а нас домой отправляйте, на хрен, я домой». Я так и сказал, что у нас есть пословица. В гостях, конечно, хорошо, приятная встреча, но дома лучше.

Не просто приятная, шоковая встреча, когда тебя президентский полк встречает. Фотографии сохранились в интернете. Об этом везде материалы вышли: «Российская газета», центральные каналы. Но ржевские СМИ — ни слова. Нам потом объяснил один из поисковиков: «Понимаете, вы, Морозовы, белые вороны среди нас. Мы вот, сорок пять отрядов тверских, работаем, а вы умудряетесь нарыть втроем больше нас!» Я ему ответил: «Может, ты и роешь, а мы поднимаем. Рыть принято огород. А мы спокойно, тихо, мирно, никому не мешая, поднимаем солдат».

Я этому поисковику однажды предложил: «Давай я тебя сейчас сведу, покажу наши подъемы, три-четыре. Ты поставишь своих ребят. Я готов согласиться на такое условие: мы прекращаем поисковую деятельность, если после нас останется хоть один солдат». Они, может, и пытались там что-нибудь нарыть. Чего они там могли найти, кроме вещей, обрывков шинелей: все это не будешь же в гроб класть. Мы их закапываем на месте. Как говорится, прах в земле остается. Ботинки, ремни: неподписные, разумеется. Подписные, даже ботинки, кладем в гроб. Ремни подписные, противогазы подписные, чего только не было. У меня сейчас лежит подсумок подписной, родных так и не нашли. Искали тоже четыре года. Чего там после нас искать? Я этот и хотел задать вопрос. И главное, что ходили они четко по мной указанным координатам. Этих ям бы им самим никогда не найти.

Даже начальник четвертого отдела нашего военкомата, Серега, полковник, он сейчас уже на пенсии, говорил: «Вы поймите, они же местные — и этим все сказано. Я с ним походил в лес — и сдурел. Я не понимаю, как он видит сквозь землю, но факт в том, что он видит».

Пожалуйста, недавний пример памятный. Стоит отряд, 500 человек. Катаются там, месят грязь. Местные говорят им: «Там нет ничего!» Приезжаю, они около церкви роют могилу. На этой могиле недавно еще памятник стоял мраморный, на котором написано было: «Под сим камнем похоронено тело капитан- лейтенанта Его Императорского...» Бедного этого капитан-лейтенанта откапывают. Я говорю: «Кто тут старший?» А там был какой-то депутат Государственной думы... Говорю: «Да мне хоть президент, я сейчас полицию вызываю, и все». — «Здесь, сказали, солдаты...» Я говорю: «Вы дураки или нет? Не знаете, кого хоронят около церкви? Мирное население! С каких пор солдат хоронят у церкви?» Прихожу — там действительно какой-то полупьяный депутат Госдумы. Говорю ему: «Ты старший?» — «Не ты, а вы!» — «Ты старший?» — «В чем дело?» — «Че за херня? Местные люди похоронены возле церкви, откуда у тебя такие данные, что там солдаты похоронены, вы дебилы, что ли, в самом деле?» — «Ну скажи нам, где работать».

Я его отправляю туда, где на колючке мы поднимали, я рассказывал, там же непочатый край. Он через какое-то время приходит: «Ты нас обманул, нет никого!» Я на следующий день специально иду с верховым щупом, 14 человек нахожу. Говорю:

«Вы сказали, что никого нет, а я нашел верховых!» Я им говорю: «Пришлю фото, как только отсюда съедете, вы мне так мешаете здесь. Докажу, что были солдаты. Триста процентов. Я никого не обманываю. Чем я буду мудохаться, лучше уж вы своей оравой спокойно подняли бы, здесь яма должна быть здоровая». Я говорю: «У вас щупы есть?» — «Это что такое?» 500 человек, они не знают, что такое щуп! Они с приборами, радарами какими-то. Я говорю: «Здесь половина раздетых солдат, особенно если большая захоронка».

Короче, они простояли там почти месяц. Засрали все что можно, разумеется. Это не «Калининский фронт»[150], это какое- то объединение «Обелиск», что ли... В общем, там сброд. Они съезжают, еще «урал» не отошел последний с этими матрасами, я свистнул им. «Урал» останавливается: «Че ты?» — «Передай своему остолопу старшему, что я яму нашел». Он вернулся, посмотрел: прямо этим «уралом» по ней и проехал. Они стояли на этой яме! В репортаже «Живые и мертвые» ее можно увидеть. 254 человека подняли! Представляешь? Вот и все. 500 человек стояло. Да не щупом, они зубами должны были выгрызть эти сантиметры.

Я знаю точно про другую яму, но не знаю, сколько там людей. Мы с Сашкой на нее случайно вышли, когда еще лежал снег. Мы потом и с Колей пытались ее найти, я расставлял людей, проверяли по сантиметру. Мистика: яма ушла, мы после не смогли ее найти. А яма была огромная. Самое главное, что она была с водой — воронка, где-то на полтонны примерно. Мы шли: водища, уже весна в разгаре, но еще снегу навалом. Я яму щупом потрогал и говорю: «Я полезу». Целая воронка дров там, что ли? Стучит везде, скользит. Наверное, елки. Там делянка рядом небольшая. Ладно, полезу. Раздеваюсь. Что было делать? Как еще посмотреть? Второго такого случая могло и не быть! Вдруг там что-то есть — мне даже копать не надо будет. И я сразу из воды поднял берцовую кость. Потом оказалось, что полная была яма людей. Думаю, там человек пятьсот, а то и больше, в этой яме. Это самое малое, потому что я ее по самым краям осмотрел, залез-то только по пояс. Говорю: «Господи, ни хрена тут людей!» И все, мы ее потеряли. Мы потом ходили-ходили-ходили, вроде знаем это место, но «блудит» — и все. В конце концов я ее найду. Как у нас говорится, не время. Потому что там недалеко стояла пилорама немецкая, где, скорее всего, эта воронка. Пилораму-то мы нашли: она на поверхности стояла. Там и доски лежат, уже мхом покрытые, как во время войны их немцы напилили. Они туда даже кирпичи с печатями Германии привозили на печки, рельсы мы потом вывозили оттуда. Где-то там недалеко эта яма и должна быть, потому что такие бомбы применяли для чего-то, просто так их не стали бы бросать.

Тоже буквально года четыре назад весной пошли, говорю, пойдем прогуляемся, снега уже немного осталось... Вру! Весь снег согнало, только в ельнике остался. Вышли к довольно большому оврагу — там куча их, к какому именно, не знаю. Сашка говорит: «Пап, смотри, везде снег согнало, а там лежит еще, на склоне». — «Как странно, пойдем поближе!» Подходим, а это все наши солдаты. Склон размыло до такой степени, бежала же вода, что кости оказались на поверхности, на солнце сохли, белые уже. Говорю: «Точно потом их найдем». Вот до сих пор ищем. Мы там специально поставили каски штабелями. Я их сначала считал: семьдесят шесть касок было, а потом ставили не считая. Конских упряг там сколько было... По моим представлениям, там были исходные позиции, которые накрыли немцы. Наши не успели даже в атаку подняться, это конный обоз был. Я не знаю, сколько там людей, врать я не буду. Но за триста точно.

Мне однажды журналист сказал: «Через сколько лет вы закончите?» Я говорю, полушуткой, полусерьезно: «Если я по тыще буду хоронить, то лет на триста мне хватит».

Я не понимаю, почему именно там? Там стоят отряды, вахты стоят годами. Вот тюменский отряд стоял, десять лет стоял на одном и том же месте. Ну проверь ты место, на котором стоишь. Они уезжают — я поднимаю 157 человек. Прямо на стоянке. Куда-то ходят, где-то что-то поднимают. Ты у себя под жопой, прости господи, проверь. Я же с ними работаю много лет уже, Коля тоже работает, параллельно... Коля уезжает, тюменцы приезжают — я им помогаю, нахожу яму, они вот поднимают ямы. Нам же не важно, сколько мы поднимем. Моя задача — успеть как можно больше перезахоронить.

И самое главное — находишь погибших, начинаешь проверять списки — а они уже числятся захороненными на нашем мемориале в Погорелках. Наверное, половина уже числятся здесь похороненными. А что мы делаем? Они и здесь уже числятся, и увозим во Ржев. Я Светлане Герасимовне, она не хочет со мной встречаться, я ей написал в интернете: «Светлана, если так и дальше пойдет, то ваши подсчеты не оправдаются, здесь будет 5 000 000 погибших». Если мы будем так безалаберно относиться к цифрам. Думаю, что миллион — да, миллион здесь погибло. Здесь могло быть намолочено.

Вот еще одно. Я сейчас задам вопрос, попробуй на него ответить. Сколько человек можно положить в яму два метра длиной на полтора шириной. Глубина — 30 сантиметров?

Ф. Д.: Два?

В. М.: Однажды подняли из такой ямы пятьдесят семь человек. Мы пытались опять сложить их останки туда — они не влезли. Гора останков! Как они туда поместились? Мы голову ломали, не могли понять. Сохранность останков была такая, что просто уму непостижимо — ни один не переломанный, ничего. Было первое мая. Я говорю: ничего себе! Мы сначала поднимали — только ножом работали, лопатой было нельзя, кругом были останки, кругом. Только ножом дерн подрезали. Лопатой обкопали, чтобы сделать археологический стол: иначе не подойти было. И потом ножом аккуратненько-аккуратненько срезали. Медсестра там была, сапожки тридцать третьего размера сохранились, это был шок...

Мы по одному месту ходили миллион раз, оно совершенно и не похоже на могилу было. А там немцы захоронили наш экипаж, танкистов. Аккуратно, каждого отдельно. Прямо на немецких позициях: все сделано четко, красиво.

В другом месте, рядом с пулеметным гнездом, нашли остатки танка. Ну то есть как нашли — трактор мой нашел. Там мои родные края, мы поехали через реку, гусеница зацепила что-то непонятное. Это было в 98-м, наверное. А рядом с танком — весь экипаж. Оказывается, мы по нему всю жизнь ездили, весь совхоз, пока был. Все четыре человека лежат. Они были не в танке, вылезли, видимо. Но это другой уже экипаж, не который немцы захоронили, но на этих же позициях. Немцы их расстреляли, что ли. Видно было, что взрывом не разорванные. Этих танкистов просто втрамбовали в дорогу. С годами они заросли, у всех в кобурах пистолеты, у экипажа. У командира тэтэшник и у остальных три барабанника. Все раздробили уже тракторами в наше время, но кружку фарфоровую у командира — нет. Сохранилась, тонкий фарфор. Бывает и такое. Много чего за эти годы видел. Так что, может, даже и жалею, что сжег все эти воспоминания, там не только мои были. Больше всего, конечно, жалко те воспоминания, что с Колей связаны. Вот его отряд — это действительно отряд.

Вот, например, Коноплев, он просит на каждого солдата четыре бумаги А4 заполнить. Этой болезнью заболел и «Калининский фронт», такая же фигня, они нам стали доказывать, что мы тоже должны заполнять. Я говорю, что я вообще никому ничего не должен. Я заполнил отчет, заполнил протокол. Но это не эксгумация. Я объяснял даже Цунаевой, что эксгумация проводится по решению суда. Эксгумируют из могилы, а это какая, на хрен, могила, это разваленный блиндаж. Вы не путайте понятия и не подменяйте. Ну не суть. Вот у нас с Коноплевым довольно серьезный разговор был. Говорю, хорошо, вас финансируют, но почему я должен тратить свои собственные деньги не на гробы, например, а на бумагу, зачем она мне нужна? Какая разница, что я заполню один протокол и захороню его известным, а вы заполните четыре и захороните его неизвестным? Ну напишете вы, что это был молодой человек, по виду, по зубам, но что дальше? А они там даже черепа замеряют. Но если я буду сидеть и мерить черепа, мне просто некогда будет заниматься подъемом. А моя задача — поднять. И как можно быстрее, потому что время уходит. И наше время уходит, и солдаты не будут ждать, они просто сопреют. Потом они уже просто никому не нужны будут. Сейчас хоть есть возможность останки помыть и уложить по-человечески в гроб. Но уже сейчас есть места, где даже я их уже не трогаю: посмотрел и оставил. Бывает такое. Потому что трогать это будет все- таки неправильно: их берешь — они рассыпаются в руках. Там уже прах фактически, бывает такое. Я даже определяю уже, в каких местах это бывает, и стараюсь там не искать. Это где петухи красные растут, такая трава, наподобие кислицы. Ярко-красная такая. Мы проводили экспертизу почвы, я же все-таки столько лет проработал в сельском хозяйстве. В таких местах большая кислотность почвы, очень большая.

Бабушка говорила, что благодаря этой траве даже желудки не сожгли. Ее если ешь, дает ощущение сытости. На какую-нибудь шелуху насыпали и ели. Смунили из нее петухи, так она говорила. Кору сосновую обдирали, из нее тоже смунили петухи и ели вот это. Что поразительно, ни у кого из них желудки не болели. А я не смуню петухи — и у меня желудок болит. У меня бабуля всегда удивлялась: «Внучек, что ж ты так, откуда у тебя желудок больной? Мы вон ели все, и кожу, и каблук кожаный...! Ремни кожаные редко, другой состав, а каблук от сапога часто нарезали и ели.

Но не в этом суть. Про акты. Я говорю: ладно, заполните вы, измерите черепа, а потом торжественно бульдозером захороните как неизвестных? 22 июня приезжай и посмотри, как хоронят, это тоже одна из тех вещей, которые просто неприемлемы для нас. Мы хороним руками, они хоронят бульдозером. Грейдер подгоняют — трещат гробы. Какой во всем этом смысл? Это торжественное захоронение, что ли? Мне один написал: «А ты попробуй, умник, зарой яму на тысячу солдат». Так вас 500 человек там стоит! Выставляю ему фотографию: ливень шпарит, захоронение в 44 человека, мы закапывали, я и сын. Земля была... Мы эту яму на 44 человека вручную выкопали и вручную ее зарыли, носилками. И могила обустроена. Я говорю ему: «Ты мне сказки рассказываешь? На тысячу человек... Ты вообще воронку на тонну поднимал когда-нибудь руками, ты вообще представление имеешь?» Говорит, таких не бывает. Ну что тогда говорить... Он даже не видел, что такое тонная воронка.

Однажды знакомый один хороший приехал и привез с собой другана. Я не знаю, откуда он даже, говорил, что москвич. В шинели длинной, под солдата косил. Знакомый говорит: «Виктор, я друга привез, можно с тобой походит?» Ну, мы пошли. Вроде опытный поисковик, даже чем-то награжден. А когда уже были в раскопе, он так, как бы невзначай, отодвигает шинель, что-то мне хочет показать. Говорю: «Что скромничаешь? Что ты хочешь мне показать?» Расстегивает, а у него там... Сказать, что орден «Победа» у Жукова отдыхает, — это ничего не сказать. На полгруди вот орден висит. Говорю: «И за что же такую херню дают?» Он обиделся, осерчал и сказал: «Слушай, умник, ты попробуй за сезон подними 26 человек — получишь этот орден». Я ему ничего не сказал.

Знакомый услышал этот разговор, говорит: «Слушай, баран, я тебе что говорил, тут люди поднимают тысячу в сезон, а не 26 человек, и ордена не вешают». Кого только на этой тропе не встретишь. Вот почему «Черная тропа».

Один все говорил, что он минер, чуть ли не в Чечне воевал. Наткнулись на него в окопе, а с ними дети. Говорю: «Что-то мне сердцу неспокойно, пойду с ними, послежу, от греха подальше». Подхожу — раскапывают. Я сразу понял, что это такое, по форме, они еще даже не докопались. Говорю: «Отойдите на хрен отсюда все». Я раскапываю — стоит в окопе противотанковая мина на взводе. Шесть килограмм тола, немецкая. Провод идет туда дальше. Посмотрел — привязана к штыку. Штык если бы дернули... Это минная ловушка так называемая, ставили ее не на танки. И этот минер-подрывник, я его прозвал «герой-подрывник», кричит: «Все отошли на двадцать метров!» Я говорю: «Ты сам понял, что сказал? Шесть килограмм тола, ты больной? Быстро на двести метров, чтобы я близко никого не видел здесь!» Их как ветром сдуло на хрен вместе с героем-подрывником. Ждать тут больше ничего не надо, посмотрел на штык, тихонько придержал, откусил провод, двинул пружину обратно, и все. Эмчеэсников позвали, они мину на месте рванули, прямо в этом окопе, и все.

Я как-то по молодости разрядил реактивный снаряд советский. И Александр Иванович приехал, Василенко, как раз. Он только посмотрел — он же артиллерист, — а у меня руки все желтые. «Вижу, что разрядил». — «Ничего не разряжал, Александр Иваныч!» — «Ты кому мозги полощешь, пошли, показывай». Я когда ему показал, он говорит: «Ты не только в рубашке родился, ты родился в фуфайке и валенках. Этот разряд не подлежит разряжению, он засекречен. Это от катюши снаряд. Пойдем отсюда».

Ну а чего удивляться, здесь белье сушили на бикфордовом шнуре, ящиками тут стоял. После войны до 67-го года же стояли, стояла палатка, солдаты сменяли друг друга, хоронили убитых тоже, переносили огромные могилы. По 600, по 700 человек свозили сюда, в противогазах задыхались от смрада, такой был смрад. Зато я никогда не поверю поисковикам, которые на форумах рассказывают, мол, в 70-е годы такие вот ямы, захоронения, вскрывали. Я говорю: «Ты кому пальцы гнешь? В 75-м году я в большую захоронку просто попробовал щуп торкнуть, так мне чуть в лоб этот щуп не прилетел от поражения газом! Там бродит все, там еще поражение шло. У нас солдаты задыхались от смрада в противогазах. Ты мозги людям не полощи и не ври!» И его с форума сразу сдуло.

Ф. Д.: Странно, вроде сроки скелетирования — пять-десять лет,

В. М.: В воде все иначе. Мы в 2005 году хоронили лейтенанта. Не только лейтенанта, многих, но его в гробу тоже, отдельно. Мы подняли яму, 54 человека, здесь недалеко, буквально метров семьсот отсюда. Подняли яму, дошли до материка, вычистили все нормально. Говорю: «Не, Сань, давай не будем зарывать, что-то неспокойно. Тем более в лесу, тут никто не ходит, давай оставим ее на время». Ходили мимо нее, трогали, действительно материк, ничего ниже уже нет. Потом в один из годов, года через два, было лето — это ад кромешный: поливало, поливало, поливало. В общем, мы подошли к этой яме, я щупом ткнул, а там кто-то есть. На четырехметровой глубине мы подняли лейтенанта. Как ты говоришь, скелетирование? У него руки были целы. Ворот, шея, все еще целое было. Кожа вся была на месте. Столько лет прошло... Там глина была и вода. У воздуха не было доступа... Мы трогали щупами и думали, что это материк, вот до чего плотно. Если она села, глина, — все.

Мы немцев из воронки как-то подняли тоже, прикопали их рядом в пакете... Ходим: «А, ну здесь немец, здесь немец, здесь немец...» Весна началась: поливало, поливало. Подошли, ткнули — вдруг мягкий грунт пошел. Стали поднимать — оказывается, под немцами лежал наш солдат.

Тоже один из самых запоминающихся случаев. Вскрываем блиндаж с Сашкой. Ну и народная примета: если веник, значит, ничего не будет. Действительно, стоит веник в углу и полы шпунтованные один в один. Полы в идеальном состоянии, мы еще потом их у себя настелили, доски-пятидесятка. Но пустой сам блиндаж. Расстроились: такую глубину высадили, блин, размером, наверное, с эту кухню. И ничего. Сидим, отдыхаем: «Сань, полы пропадут, давай заберем!» — «Давай». Открываем полы, а там лежит 19 солдат. Под полами. Немцы жили на трупах. Вот так. В полной амуниции. Елками полы застелили — и все. Я не понимаю, как можно было жить там, печку-то топили же.

Тетка рассказывала: они с бабулей шли в деревню. И солдаты ехали. «Мать, — говорит, — вам куда?» Говорит: «Да мы на Якимово». — «Садись, мы все равно в эту сторону едем». На полу посадили. По дороге едут. Говорят: «Эге, застряли!» Март был, еще мороз стоял. Немецких трупов в колею наложили, поехали по ним. И как будто так и надо. Вот что такое моя родная деревушка. Вот что собой представляла моя родная деревушка в годы войны. Говорит: «Они нас высадили и поехали на запад». «Идем, — говорит, — там, где раньше лес стоял». А там не то что лес... там только кое-где остовы торчат, весь покошен, трупы, ноги, головы лежат. И немецкие, и наши. Катюши покрошили всех. «И дальше идем, — говорит, — ну что ж такое, уже должна быть наша деревня, Якимово». «Подходим, — говорит, — танк стоит наш, "тридцать четвертый", рядом парнишка молодой». Это бабуля мне уже рассказала. Говорит: «Я спрашиваю: "А где Якимово-то?"» Он так поворачивается: «Мать, по карте вот здесь где-то!»

Н. М.: Ах, паразиты!

В. М.: По карте... В общем, не то что яблони — забора не осталось от деревни. Там было двадцать четыре дома. Раз, и как будто никогда и не было деревни. Все сровняли, все перепахано. Что же, пошли в другую деревню, там хоть сохранились дома. Говорит, идем, снегу еще много. Лен вроде оставался на поле, но не столько же льна! Лен, лен, лен: такой высокий этот снег был. За Волгой побыли они какое-то время, возвращаются, ну а что же, надо на родину идти, надо восстанавливать что-то. Переправили через Волгу их солдаты, возвращаются, к тому времени снег уже согнало. «Каково же наше удивление было, — говорит, — я была в шоке». Она метр шестьдесят пять ростом, бабушка, и ей по пояс трупов лежало на этом поле. По пояс! Оттуда на наш мемориал 7 300 погибших привезли, с Якимово. Дивизию целиком. А сколько мы там еще после подняли!

Это я к чему. Не только из-за Александра Ивановича меня все это затянуло. Я хочу восстановить, сколько все-таки погибло за мою родную деревню всего. За двадцать четыре дома. Она и сейчас стоит, восстановили ее. Но на другом месте: на том месте было невозможно строить, там ни одного ровного места не осталось. Выбрали поровней место, а там, где была, так и оставили. Мы никому не даем там копать. Я говорю, во-первых, вам тут искать нечего, это мои родные края: все, что можно было, уже давно я выбрал. Копать там я никому не доверю. Знаю, где там немцы зарыты, но пусть они лежат в своих могилах. Со всеми теми, кого я уже поднял, у меня получается, вместе с официальными, только за Якимово 11 420 человек погибло.

Ф. Д.: Это с теми, кого раньше перенесли?

В. М.: Да, с ними. Это только с Якимово. Я уже под 4 000 там нашел. И сколько там еще будет. Было еще такое: нашли 22 человека, в том числе разведчика, у которого была медаль «За отвагу». Это опять про отношение к павшим. Наталья пишет губернатору, чтобы забрали медаль «За отвагу». Родных нет. Никому не надо. Ни родным, ни музеям Новосибирской области не надо своего земляка. Они не смогли даже найти средства сюда приехать. Не надо и не надо.

У нас в Москве есть знакомый полковник. «Вить, — говорит, — давай номер медали. У меня друг в архиве, проверю». Ну и звонит. «Я, — говорит, — тебе сейчас скину наградной лист его». Воробьев Илья Дмитриевич. Все, восстановили. Разведчик. Погибло там вместе с ним 22 человека. Раскручивали, раскручивали мы эту историю — и вышли на 150 человек, уже вместе с командиром роты разведчиков. Я теперь не знаю, что дальше делать. Как мне добиться, чтобы их всех увековечить. Не каждый день такое бывает: целиком роту удалось собрать. Родные уже знают, мы с родными списались. Многих нашли, медальоны передали. А, и короче. Читаем наградной лист, за что же он был награжден. В моей родной деревне на северо-восточной окраине он уничтожил дзот. В одиночку. Бросил зажигательную бутылку в трубу печки, и она сгорела, а он сам на выходе был, подпер дверь. Дзот был уничтожен. Мы нашли этот дзот и восемь этих жареных немцев. Все-таки нам удалось. Хоть он и перепахан был, осталось видно и немцев обугленных, как эта бутылка лежала, как они с ума сходили в пламени. Там же температура горения 1000 градусов, это страшная вещь, страшная смерть у них была. Он их просто зажарил, весь состав дзота этого. Да они до сих пор там лежат. Там сапоги у них, голенища, обычно они все-таки сохраняются, а эти ломаются — из-за температуры.

Ф.Д.: И через сколько он погиб после награждения?

В. М.: Получил 11 мая 42-го года, а уже 24 ноября погиб.

[...]

В. М.: Мне, конечно, дороже 158-я стрелковая дивизия. Она пятая московская дивизия завода «Серп и молот» народного ополчения. Ее позже переименовали.

Ф. Д. Пятая ДНО которая?

В. М.: Ну да, там же были москвичи в основном, в первом составе. Ну да она потеряла здесь четыре состава. Дивизии беспрестанно друг друга сменяли. 178-я сменяла 158-ю или 136-ю бригаду. А 136-я, она потеряла семь составов здесь. Ее меняли и кидали на помощь этим, 158-й и 178-й. Отводили. Эту разобьют, 158-ю, отводят остатки за Волгу. 178-я сменяет ее. И вот так они друг друга поочередно сменяли. Я этими дивизиями плотно занимаюсь, потому что мне просто хочется восстановить картину, сопоставить рассказы Василенко, архивные данные. Я думаю, мне удастся полную картину восстановить. Я скрупулезно, не торопясь занимаюсь. Даже отдельными списками. Сколько киргизов воевало отдельно, сколько башкир. Сколько народностей. Но 158-я — как правило, это все-таки наши. Обидно было как-то, я даже вспылил. Приехали сибирские поисковики, говорят, мол, сибирского мужика разбудили, и он здесь освободил все. Я говорю: «Ребят, все понимаю, у вас гордость за своих земляков. Я понимаю, что надо гордиться. Но не до такой же степени! А где калининцы? У нас здесь никто не пришел с войны. Никто. Воевали они прямо здесь, дома. С моей родной деревни вернулось двое мужчин. Один из них — мой дед, который умер сразу после того, как пришел, через семь месяцев, от простреленных легких. И вернулся сосед, дед Андрей, который бегал до самой смерти от двух полных контузий и шести тяжелейших ранений. Бежит-бежит — и упадет. Он здесь и служил пулеметчиком. Вам рассказывать не надо, что это такое — быть пулеметчиком ручного пулемета?» Я говорю: «Батареи куда лупят? В первую очередь кого пытаются уничтожить? Пулемет. А на войне если кто был, вы хоть немного соображайте, что такое пулемет». Я говорю: «Поэтому кто там больше воевал — это неизвестно. Здесь калининцев и москвичей погибало в первый же месяц — пачками. Утром их привозили, а вечером они уже были убиты». Я говорю: «178-я да, там все-таки башкиры, татары, а вот 158-я — калининцы и москвичи в основном». Я говорю: «У нас никто не вернулся фактически. Никто.

Отцы воевали вместе со своими сыновьями. Здесь все-таки взрослое поколение было. У соседей — Пуховы такие — вся семья у них погибла. И отец с сыном погибли здесь, в ржевском сражении. Он был 1898-го, а сын какого? 20-го года был у него сын. Погиб здесь же, в Якимове. А жена его погибла, когда [нрзб] стали отходить, и сейчас могила ее на берегу Волги». Поисковики, кстати, эту могилу разрыть хотели, я их чуть в Волгу не скинул. Она огорожена. И они там солдат искали, придурки. Прихожу, а они там с щупами... Я говорю: «Вы больные, что ли? Стоит ограда, приехали родственники, поставили, Пуховы». Я говорю: «Это мои земляки. Мать и дочка маленькая, их там бомбой убило». Могила прямо на берегу Волги. Там хорошее сухое место, там никто их не трогает, прямо на склоне берега. Там раньше деревня была [нрзб], красивое место. Я говорю: «Не трогайте тут ничего. Там еще два капитана — Ковалев и [нрзб] похоронены. Никто их не трогает, пусть они лежат, они никому не мешают. Много еще чего.

Да, я историю здесь у многих знаю. Меня же местные все знают, вся округа. Все время кто-то что-то сообщает. Бабушка подойдет у памятника: «Ой, Витька, я вот вспомнила то-то, то-то, сходи-ка туда, точно там была могила». И мне уже проще. Много найдено таким способом. «Вот там-то стояло, там, по-моему, какой-то офицер похоронен. Там мой брат вырезал из ящика алюминиевого звездочку, поставил, жаль, сгнила». Подходим: точно, звездочка. Архив посмотрели — Рахимов, старший лейтенант, 178-я стрелковая дивизия, командир роты. Что тут еще доказывать-то? Похоронен. Его мы перезахоронили. Сейчас там густенный лес. Он корнями расползся, и все, заброшена могила. Поэтому лейтенанта перезахоронили. А так я знаю госпитальные захоронения, но я их не трогаю — зачем? Наоборот, добиваюсь, чтоб госпиталки вообще не трогали. Сейчас поисковики ринулись за ними, блядь, говорят, что подняли всех верховых. Я им говорю: «Вы чокнутые, что ли?» К госпиталкам прицепились! А что такое госпитальное захоронение? Ведь там указано, кто где лежит, в каком ряду, какое место, все указано. Там только памятник поставить на этом месте, и все, и пусть они лежат спокойно. Чего их трогать-то, дергать? Нет, вот надо, блин, ворочать. Количеством же надо бабло это отмывать. Мне вот без разницы, сколько я найду за сезон, хоть бы и одного. А у них какие-то планы. Я вообще их не понимаю. Министерство обороны вот: «Виктор, вы должны предоставить план». Какой план-то? Это чего, выполнение пятилетки за три года, что ли? Я говорю: «Я не могу строить планы. Я сегодня могу найти одного, завтра 100 человек, а послезавтра вообще ни одного не найду». Как я могу стоить планы? Что это такое — план? А может, вообще никого за сезон не найду. Я не могу гарантировать, мне что, бумагу им написать, мол, беру обязательства? Ну это что? Бред какой-то. Я всегда приводил один пример. Как мы обходились с Лишиными, как обходился Николай Иванович Орлов без всяких планов? Хоронили и хоронили, хоронили и хоронили. Я говорю: «В чем дело-то? Чем оно хуже сейчас- то, время?» — «Вот, надо задокументировать». Да господи! Ну извод бумаги — и все. Как ты хочешь, сопоставляй по зубам, мерь ты череп, ты все равно его не узнаешь, если он разнесен снарядами. Я говорю: «Если я документальные факты приношу, а вы мне не верите, не заносите, в чем смысл заполнения бумаг? Как-то нелогично получается. С одной стороны, я должен череп измерять. Ну и что, ну напишу я, елки, вдоль и поперек измерю. Что от этого изменится? Что, он станет известным, что ли? Ну напишу я. Будет оно лежать в лучшем случае. В худшем случае вы их просто выкинете, эти бумаги, никому не нужные».

Я помню, сидели здесь с Колей Лишиным, заполняли бумаги всю ночь — в военкомате попросили для увековечения. Фамилии помедальонно всех перечислили, всё по списку. Проходит год, два, три, четыре. Ни одной фамилии нету. В чем дело? «Мы бумаги потеряли. Вы не сдавали». Я говорю: «Мы двое сидели, всю ночь писали вам отчет». По новой написали. В 2011 году всё по новой составили, они опять потеряли. Я говорю: «Сколько можно, что за отношение?» Посмотрел статистику с Тверской области: за тридцать лет поднято 55 000 человек. Поднято не только тверскими отрядами, но и приезжими. Ладно, хорошо. Установлены имена: тысяча. Зачем нужна эта работа? 54 000 семей никогда не узнают о судьбе своих родственников. Ведь теперь их похоронили навсегда. В списки пропавших без вести попали. Куда я только об этом не написал... Просто издевательство, прекратите вы этот поиск. Зачем он? Из одной ямы переложили в другую. Отрапортовали. Все.

Взять хотя бы вот эту братскую могилу, о которой говорил. В ней неизвестных нет. Фактически нет. Допускаю, человек двадцать, не больше. Но сейчас здесь лежит 2 730 неизвестных. Откуда они неизвестные? Ведь мы предоставляли списки. Включая вот эту разведроту. Сейчас я объясню, покажу, как я им доказывал. Вот я иду и нахожу могилу. Потом нахожу списки этой могилы. Количество сходится. Выписываю, специально смотрю. Мной подчеркнуты были люди, которые уже числятся в деревне Погорелки. Фактически каждый второй. Но их везут и хоронят как неизвестных во Ржеве. Зачем? Ведь всё, солдаты потеряны для своих родных и близких. Теперь здесь они только числятся. Я родным объясняю: «Понимаете, останки увезли туда». Они говорят: «Виктор, мы ездили сюда годами и будем ездить сюда. Зачем нам туда ездить?»

[...]

Вот ямы, которые я недавно нашел, там человек пятьсот. Да нет, там не 500, там побольше, судя по спискам. Но я их всех нашел. Все эти захоронения нашел. Их схемы нету, но списки погибших — есть. И указано место расположения.

Я вообще не знаю, с чем это связано, я совершенно случайно их нашел. Короче, ехали-ехали, ехали-ехали на машине, мы в том месте даже не собирались останавливаться. Нам было просто не проехать. Во-первых, завал — деревья ураганом повалило. А во- вторых, сплошная грязь дальше пошла. Ну и все, остановились, вышли. Я рядом щупом ткнул, и пошло-поехало. Буквально минут за двадцать все захоронения нашли. Но мы их там так и оставили, не стали трогать.

И мы что еще сделали. Допустим, есть у нас список. В боевых донесениях написаны четко и ясно домашние адреса. Связались с родными. Они приехали сюда, и я их отвез на место могил. Ну да, сырое, херовое место там. Но родственники сказали так: «Виктор, если Погорелки, — а половина их числится уже захороненными в Погорелках, — если не дают хоронить в Погорелках, пусть они лежат здесь». И все. Зачем их увозить к тем, от кого они освобождали эту землю? Родственники сами не хотят, чтобы рядом с немцами лежали их деды, пусть они лучше здесь лежат. «У нас, — говорят, — к вам просьба: не трогайте их. Если уладите здесь у вас захоронение, хороните здесь, ради бога. На любом месте. Пусть даже здесь, в любом месте, но только здесь, а не за сорок километров отсюда».

Они ездят сюда. Я показал им место. Приезжают сюда стабильно 9 мая и 22 июня. Многие с Саратова, с Пермского края, с Красноярского края, с Татарстана. Я у них спросил мнение: «Что делать?» Я решил сначала спросить мнение. Зачем я их буду трогать? И они, многие из них, дали кто сколько мог: кто сто рублей, кто двести — на выкуп участка соседнего[151]. Говорят: «Если вы можете, то закопайте здесь». Если нельзя, пусть они там лежат.

Вот, кстати, история. Это что-то с чем-то. Наверное, самая удивительная история, которая повергла в шок. Значит, что произошло. Накануне вечером я сижу в ОБД «Мемориал». Вот просто сижу, смотрю наугад. И вдруг мне попадается девятнадцатилетний лейтенантик, совсем молоденький. Воевал в моих родных краях. Целый вечер я потом жене удивляюсь, какой молодой лейтенантик. Владимир Петов зовут. До двенадцати ночи все это смотрел, перелистывал, смотрел, что за дивизия, где он служил. Потом легли спать. Утром я просыпаюсь и говорю: «Санька, пошли в одно место». Вот просто тупо. Встал и пошел наугад. Пришли: тут же в ряд находим раз, два, три, четыре, пять могил. В ряд. Допустим, у одного в петлице [нрзб] — младший сержант. У второго — офицерские сапоги. У третьего — останки просто. Четвертый — старшина. Ну и останки неизвестного солдатика. Пятый — просто рядовой. Раз, два. Значит, установили мы эти имена. По офицерским сапогам. Кто там похоронен. Нашли точное место, в ОБД есть схема такая, ну, примерная схема, но все- таки есть она. Там просто звезда нарисована как раз на выступе леса. Про него только я и могу знать, сейчас там ничего похожего уже, разумеется, нету. Но мы этот выступ так и звали «звездой», местные, потому что он похож был на звезду. Поле так в лес входит, в форме звезды. Конечно, даже с данными ОБД место могилы, тем более одиночной, найти фактически невозможно. Каково же наше было удивление, когда мы начали вскрывать эти могилы: там были гробы! Не просто гробы, а из бортов полуторок, крашеные, железные. Что за ерунда?! Мы не стали поднимать, когда увидели гробы. Спросили у начальника 4-го отдела — Сережки, друга, подполковника. Говорю: «Сережа, чего делать-то?» Он говорит: «Да ничего не делать, вскрывать. Вы че, чокнулись? В каком-то лесу, где-то какая-то звезда. Они на учете не состоят. Где вы, куда вы родных-то поведете?» А там действительно далеко. Решили вскрывать. Ворачиваемся назад, поднимаем все. Все как должно быть. Имена стали восстанавливать: кто они такие?! Ведь кругом на поверхности лежат тысячи человек. На поверхности. А эти вдруг в гробах. Тем более красноармейцы. В чем дело? Стали выяснять историю. Оказывается, во время войны в этом месте оказались писатели Фадеев и Полевой. В окружении. И им показали, как прощаются с павшими воинами. Это были показные похороны. Фадеев, «Молодая гвардия», знаете, да?

Ф. Д.: Да, понимаю, о ком речь.

В. М.: Вот. Их успели вывести из окружения, разумеется. Но им показали, как прощаются с воинами. В гробах. А кругом трупами все завалено. Было и такое в войну. Но каково же было наше удивление, самое шоковое, когда мы открыли медальон, а там плохо читаемо, он и сейчас у меня лежит, но все равно четко видно: лейтенант Петов. Мне жена и говорит: «Весь вечер молотил, — говорит, — ошибся, у тебя просто зрительный обман». Мы его тогда на фотошоп вывели, на компьютер. Там уже совсем четко было видно: лейтенант Петов, Рязанская область. Вот как оно бывает. Вечером просто молотишь о человеке, который тебе понравится, а утром идешь и находишь, точно на место приходишь.

[...]

Видеть никого я ни разу не видел, но слышно довольно четко было, и не раз. Уж у Сашки до того тонкий слух. Другой раз приходит: «Па-а-ап». Я ему: «Я ж тебя оставил на другом раскопе». — «А ты иди, — говорит, — посиди, там ходят рядом». Я говорю: «Да ну тебя на фиг». Подходишь — и даже прислушиваться не надо, четко и отчетливо слышно шаги. Жутковато было, конечно, но мало ли, по лесу-то шастает разный народ. Шарахнут еще по голове.. Отойдешь немного — нет никого. Сядешь, опять даже не думаешь, работаешь спокойно в тишине: вот эта угнетающая тишина, которая прямо давит. И опять слышно четко. Но вот этих очертаний, как говорят, солдат не видел ни разу, это точно.

Что смотрит кто-то на тебя — это однозначно. Голоса слышно. Я написал даже об этом стих, он так и называется — «Голоса». Мы нашли минометчиков. Отчетливые голоса были. Сашка говорит: «Слышишь голоса?» Я говорю: «Не-а, у меня же сейчас ухо больное». Он говорит: «Погоди, я тебе скажу, когда». Я сижу немного и говорю: «Да мне не надо, я уже услышал без тебя». Пришел и дома за секунду написал:

За секунду написал, это было шоковое состояние: услышали эти голоса, подошли, и точно — целый окоп. Минометчики. Накрыты прямым попаданием. Мистика.

Ф. Д.: Я правильно понимаю, что вы работаете в радиусе десяти километров вокруг своей деревни, Погорелок?

В. М.: Да мне больше и не надо. Я читаю, читаю, читаю, иду, нахожу. Я читаю, читаю, читаю, иду, нахожу. Я же помню еще те времена, когда тут леса не было. Это все выросло на моих глазах. Роща Курица была. И здесь еще неподалеку роща Сапог, она правда в форме сапога. Курица, Сапог и вот эта безымянная роща, она напротив Мансурово. Все, больше тут лесов не было. Раньше в любом месте к реке можно было пройти: двести метров, и ты на Волге. А теперь, за сорок лет, такой лес вымахал. Уже поля, которые Сашка со мной на комбайне убирал, не узнать, там уже дрова можно готовить. Скоро тут все сровняется, упущено время. Но я думаю все-таки, что вот таких больших захоронений уже нет. А, ну одно осталось захоронение еще больше даже, чем на 587, которое я нашел. Там еще должно быть больше захоронение. Их всего было два огромных захоронения, которые копали танками, — это мне бабушка рассказывала. Но оно чуть дальше. Думаю, когда-нибудь я и его все равно найду. У меня вот три огромных захоронения, которые мне надо найти. Это воронка, в которую я влезал по пояс, овраг, в котором лежат размытые наши солдатики, и вот это огромное захоронение вдоль дороги — под тысячу человек. Зачем мне куда-то ездить? Меня звали в Карелию. Зачем? Мне здесь-то не разгрести никогда. На мою жизнь этого хватит. Даже на всю жизнь моих сыновей. В один был год, 2007-й, мы много находили одиночек, был какой-то вал прямо. Мы их нашли 29 штук мгновенно. А в одиночных-то щуп далеко не каждый раз попадет.

Кстати, ситуация из разряда мистики. В эти 57 человек, про которые я рассказывал, щуп ни разу не попал, в сами останки — настолько там грунт обманчивый. Он, во-первых, очень плотный, ощущение было такое, будто щуп скользил между костей. Мы посмотрели, где щупы ходили: попадали куда попало, но в останок — ни разу. В такую кучу останков как можно не попасть? Удивительно. Много непонятного в поиске вообще, много. Того, что плохо поддается объяснению.

Мы недавно находим медсестру. Там понятно сразу, что девушка: и часы, и сапожки совсем маленькие. И сумка полевая. Понятно, что медсестра. Йод, бинты, еще что-то. Да и останки женские отличить никакого труда, тем более мне, не составляет. Ребенка, женщину — вообще никаких проблем. Находим, поднимаем, и ничего у нас не сходится вообще. Читаем, на медальоне Написано: «Руднева Прасковья Васильевна». Что мы должны сделать по закону, как эти поисковики делают? Под именем Рудневой и хоронить, правильно? Медальон же лежал у нее. Нет, мне что-то не дает покоя. Тем более откуда родом-то она? Из Подольска. Звоним туда, по адресу. А там говорят: «А у нас мама никогда и не воевала». Больше ничего на медальоне не написано. Мама никогда не воевала, а на медальоне четко написано: «Руднева Прасковья Васильевна». Это их мать, действительно, это их квартира. Она до сих пор существует, эта квартира, в ней живут. А почерк красивый, я и говорю: «Блин, точно учитель писал!» На обратной стороне медальона ничего не видно было, но я на фотошоп выводил, выводил. Наконец прочел: «Руднев Фрол». Запрашиваю Руднева Фрола. А это ее муж. Он тоже из Подольска родом, тяжело ранен был подо Ржевом. Он был учителем, я не ошибся. На самом деле красивый медальон, он у нас хранится. Родным не надо вообще, они отказались от этого медальона. Сказали: он умер в 91-м году, зачем нам медальон? Их даже не интересует, что их дед своей рукой написал этот медальон. Ну и ладно. Мы оставили его себе, мы спросили: «Можно оставить?» — «Да ради бога, оставляйте». С удовольствием. Так вот, что произошло. Руднев Фрол был тяжело ранен. Умирая, он отдал медальон свой медсестре. Медсестру убивает, он остается живой. И что, эту женщину теперь нужно закопать под именем Рудневой Прасковьи? А у нас так часто хоронят. У нас сейчас четыре медальона, хозяева которых пришли живые с войны.

По котелкам — это вообще ужас какой-то. Тоже буквально в километре отсюда — деревня бывшая, мы ее проезжали. Находим там лейтенанта. С котелком, все красиво. Два кубика, лейтенант. На котелке — котелок этот лежит у меня дома — четко видно — Федор Двизов. Запрашиваем информацию о нем, находим, а он живой. Смотрим по лейтенанту — его напарник погиб, а сам Двизов был тяжело ранен в районе деревни Погорелки.

А мы ведь часто хороним по именным вещам, вот что творим. Я в интернет часто выкладываю распечатку всю, выкладываю примеры медальонов, говорю: «Вы с чего взяли, что этот медальон принадлежит этим останкам? Если вы уж не даете по спискам хоронить, то почему панацеей для вас, аргументом для вас является только медальон? Медальон — это ничего!» Про медальоны мне дядька говорил. Он, во-первых, меня научил тогда: «Ты, — говорит, — подсумки смотришь?» Я говорю: «Нет, а зачем?» Он говорит: «А я в подсумке носил всегда медальон. В патроне там, в подсумке, не в кармане, а в подсумке». И я совсем тогда еще юным мальчишкой начал все мыть, промывать: ремни, сапоги. Сколько ботинок подписанных находили! Это здорово помогало. Но и с ботинками, и с ремнями тоже проблемы есть, например, менялись же. Они же просто менялись. Махнем не глядя, как на фронте говорят. Слышал, да? Ну, это расхожее выражение. Ну просто поменяться на память. Махнуться не глядя. Он тебе может подсунуть даже элементарную лягушку. Но это была шутка. Или трубку, а ты ему отдашь какой-то хороший перочинный нож — и все. Подписанный тобой. Или бритву опасную, это была такая традиция у воинов. Ну и до сих пор это нормально между ребятами. Поменяешься, и все. Но дело в том, что находят бритву, подписанную: «Иванов Иван Иваныч». И хоронят его как Иванова Ивана Иваныча с этими останками. Да, может, он ее двадцать раз уже поменял, эту бритву. Я говорю: «Если вы нам не даете хоронить по достоверным архивам, то на каком основании вы хороните сами?»

[...][152]

Понятно, что маршевую роту, ее без подготовки кидали в бой: она еще даже не успела зайти в численный состав этой дивизии как пополнение, а к вечеру она уже труп. Найти концы уже невозможно. Конечно, что это за рота, откуда она пришла — бог ее знает. Может, ее сегодня с Казахстана перебросили сюда. Но когда дивизия дислоцируется в Вышнем Волочке, потом маршем идет до Старицы — проследить ее путь никаких проблем не составляет. И вычислить, где ее разбомбили. Я столько фактов приводил.

Например, при бомбежке погибло 30 человек. Смотришь архивы: в этой братской могиле захоронено там же 30 человек. Ну да, без медальонов. Но ты посмотри по спискам. Кто погиб? 30 человек. Чего ты их не заносишь-то? Я допускаю даже ошибку, пусть не 30 человек, но 29 будет точно. Но если мы ошибку на ошибке делаем, мы хороним по сто, да какое по сто, у нас вот 800 человек забрали по суду и захоронили их неизвестными. Это идиотизм, люди их никогда не найдут. Все, они навечно потеряны для своих родных и близких.

Я когда-то пытался внушить, вернее, не внушить, мы разговаривали еще со старым главой района. Давайте спросим у любого родного человека, который приезжает сюда, на братское захоронение, что ему лучше? Ездить просто к холодному камню братской могилы или все-таки осознавать, что останки деда, прадеда или отца лежат именно здесь? И старый глава со мной согласился. «Разумеется, — он говорил, — это даже не вопрос». А этому дураку ничего нельзя доказать. Они все равно провели захоронения торжественные останков, которые отобрали здесь. Ни один и из родных погибших, которым мы написали сообщения, не приехал. Такого не было вообще ни разу.

Вот к чему приводит это. Это начинается уже беспамятство, а не захоронения. Потому я и говорю — тогда лучше их оставить. Вообще прекратить поиск, и все. Я не знаю, что там изменилось в Долине со времен Николая Ивановича Орлова. Но в те годы даже, когда начинали Лишины, там тоже были изменения. Думаю, в довольно худшую сторону.

Я не был ни с кем из них знаком. Мы заочно были знакомы — и все. Слышали друг о друге. В Новгородской области слышали о нас, мы слышали о них. Было даже предложение приехать. Я пытался — был такой Михаил Романов с ребятами, — но не удалось увидеться, хотя мы мечтали друг о друге. Он вытаскивал технику, этот Мишка Романов. Это был авангард Псковской области. Он занимался чисто подъемом техники. У него сердце отказало. Хотя мы переписывались. Слышал, да? Вот он новатор, стоит там в Москве танк им вытащенный. «Тридцатьчетверка», целиком.

Про нас центральные каналы гнали часто довольно. Но, опять же, все связано с чем? Мы не афишировались вообще никогда. Мы все делали тихо, молча. Эти каналы-то появились по просьбе знакомых эфэсбэшников. Это они сюда притащили центральные каналы, сказали: «Виктор, может, это как-то поможет разрулить ситуацию». Полковник разговаривал с администрацией: «Я четыре часа с ним молотил в кабинете, он просто ни о чем, он дурак дураком». Человек вообще не соображает. То ли у него маразм уже — ему за семьдесят, — то ли помешался он. Он вообще не соображает, о чем идет речь. Ему говоришь: «Надо хоронить в Погорелках!» Мемориал в хорошем состоянии, чего тебе еще надо? Нет, ему надо доказать, что он власть. И к чему это привело? Родные перестали ездить, стали отвергать. Я же задавал вопрос даже Елене Моисеевне вот этой, ответственному секретарю, не выговоришь, ПДРа. Вот эта вся волна, изменения в худшую сторону вообще поиска именно начались с разделения на ваших и наших, раскол произошел в поисковом движении начисто. Уже СПО есть, Союз поисковых отрядов России, это другая одна организация. Смирнов руководит ей уже давно. Я Цунаевой говорил: «Вы понимаете, вы раскололи общество. Я понимаю, вы делите бабло, а страдают солдаты. Миллионы выделяют, вам надо отмыть».

Я говорю: это уже не поиск. Вот почему мы всегда были заодно с Лишиными, почему я лично хотел встретиться и с отцом их покойным, Олегом Всеволодовичем. У него столько было всего написано, у него научные труды же есть, он все-таки профессор. Значит, я у него читаю: надо знакомиться с местными жителями, разговаривать, опрашивать. Я, конечно, с этим не согласен, я куда бы ни приезжал, в какой бы район здесь или далеко, где меня не знают, спокойно в течение пяти минут мне люди приходят и рассказывают, их не надо уговаривать. На самом деле так. Где что стояло, где, кто чего помнит, все мне говорят.

Приехали и начали мы как-то поднимать останки танка, свалившегося с экипажем в блиндаж. Местные начали вопить, какой-то еще тоже комитетчик появился: у него дача там. Я им говорю: «Милые люди, — спокойным голосом я говорю, — мы не какие-то там копатели, которым что-то там надо. Во-вторых, мы в зоне отчуждения от вашего забора на расстоянии более пяти метров, не претендуем на вашу территорию». Потом слышу: «Ой, погодите, ты же Виктор, да, с сыном? Точно, вспомнили! Пойдемте обедать». Вот и все, это был единственный скандал с местным населением, который закончился не начавшись. А ПДР приезжают — только наводят злобу к себе. Вот и все. Нельзя так с местным населением. Это плачевно кончится. Они вырыли блиндаж и оставили его незарытым. Разбился скот — корова с теленком. Вот не стали просто обратно засыпать. Местные потом их ждали и тупо хотели долбануть по башке. Ведь погибла молодая корова и теленок.

Корова захлебнулась — глубина-то большая. Она не смогла бы выкарабкаться. Теленок с дури туда упал, тем более же в темноте, а корова уже за ним. Вот зачем было на поле ямы рыть?! После мы этот отряд уже никогда не видели, потому что они боялись, здесь их могли просто прибить, и все. Потому что люди на последние деньги купили этих коров.

Отсюда и ненависть. Роща перерыта, все перерыто. Поиск не значит, что ты нарыл, накидал все это, и на этом вся закончилась бадья. Нет, ты должен привести в порядок территорию, которую ты трогал. Мы здесь живем, и нам здесь жить. Мы чуть не разбились на машине, в блиндаж чуть не влетели. Мы ездили, ездили там всю жизнь, и хлоп. Сашка закричал, успели. Повисли на переднем мосту. А то бы рухнули туда, на хрен.

Так ты уважай территорию-то. Ты все-таки приехал на чужую территорию. Ради бога, Россия вообще наша страна вся, но если ты приехал к людям... Я ж говорю им: я ж не приехал к тебе и не делал такого! Откуда они там, с Калуги? Нет, с Вологодчины, потом еще откуда-то. Я говорю: «Я же не приехал к тебе в лес и не начал его вырубать!» «Вы же, — говорю, — испохабили все рощи, все дороги, с чувством выполненного патриотического долга умотали отсюда, а нам здесь жить». Но вообще я понял, из-за чего народ тогда взбесился, когда «Фронт»[153] стоял. Тогда же крутили дискотеку, танцы устроили, а рядом местное кладбище. Конечно, кому из местных такое понравится. Фактически пляски на костях. Написали губернатору, он не реагирует. Ему все равно. Закончилось бы для кого-то трагически просто. А так с поиском до появления этих пришельцев, патриотов, все было нормально.

Им сюда и надо стало только из-за этого скандала, когда на всю страну прогремело: мол, отряд из трех человек столько поднимает. Думали, видимо, что и у них такими масштабами тоже все будет подниматься. Они и ринулись. Потому что мы когда приехали в управление, я сказал местному полковнику: «Понимаешь, в чем дело, да привези ты хоть тысячу человек, ты никого не найдешь!» И он мне нагло заявляет, хотя никогда не помогал: «Ты будешь работать». Я говорю: «Здрасьте. С какого это боку?» Он тогда нам и сказал: «Тогда вам дорога прямая в Минюст». Я говорю: «Есть!» Я процентов на девяносто уверен, что в гробах, которые они потом хоронили, половины от заявленного количества останков не было.

Где-то в Калужской области случай был, сейчас ходит в интернете об этом статья. Значит, идет захоронение, стояли два отряда. И один отряд не калужский, а какой-то еще, не знаю откуда, другой — «Отечество». Ну, все друг друга же знают, сколько поднимают вместе, видят все. И вдруг на захоронении этот отряд ставит двадцать гробов на 200 человек. Заказывают гробы и ставят, мол, 200 человек подняли. Что-то «Отечеству» это не понравилось, они привезли военкома Калужской области туда и попросили вскрыть гробы. Хотя останки уже упакованы, все закрыто. Те завозмущались, что якобы там именной кто-то у них лежит. Ну, не важно. Факт тот, что вот написано у них было: 200 человек подняли. Военком приказал вскрыть гробы. И чего? В каждом гробу по человеку лежит, а в последнем — лось. Вот что такое поиск современный.

А, ну вот, мне говорят: «Виктор, понимаете, в чем дело, если у нас не будет найденных людей, нам денег не дадут. Да, нам сказали так: если не будет результата, за что вам платить. Нам любыми судьбами нужен результат». Я написал даже об этом президенту. Понятно, что до него не доходит, но из администрации мне ответ пришел. Я написал: «Давайте проведем эксперимент, ради эксперимента. Я понимаю суть ваших требований — патриотизм, везде патриотизм. Но на один год прекратите всякое финансирование поисковых отрядов. Всякое. Всех абсолютно. Посмотрим, как быстро убавится этот патриотизм». Потом мне пишут: «Виктор, мы слышали о вашем обращении там, это неправильно, что ж мы должны, за свои деньги кататься и так далее?» Я говорю: «У вас чего, патриотизм измеряется количеством денежных знаков, которые вам выделят, что ли?» Я говорю: «Если вы такие патриоты, то ездите, я знаю несколько семей — целыми семьями. Я знаю, вот наши ребята, с Твери, с Москвы. Две семьи с Москвы и две семьи наши, тверские. Они сговариваются, созваниваются, знаю, где они работают, они у меня здесь были. Прям семьями целиком на своих джипярах приезжают, на свои собственные деньги, в выходные. Они довольно состоятельные люди. И все. И поднимают этих солдат, моют». Я говорю: «А почему нет-то? Ну я никогда не слышал, чтобы они где-то там кричали, что им надо денег на захоронение. В другой раз придут, тихо, скромно постоят, пойдут. Они выполнили свою работу. Или, другой раз, Купят краску тихо, молча, чтобы мы покрасили здесь эту ограду, а то в районе нет денег». Я говорю: «Ребята, нам не надо». Они предлагали деньги. Я говорю: «Ребята, а не проще ли купить то, что надо? Нам не надо будет перед вами отчитываться. Вы купите краску, мы вам покажем результат. И все. Я не люблю денежные знаки. Наличные».

Вот этот полковник, не хочет он называться, с МВД, приезжает. У него здесь у жены погиб дед. Нашли по архивам яму, только там никаких схем. Но эта яма есть и количество есть. Мы ее откопали: не сошлось одного человека, но родственники поверили, что это они. Один-два человека — это вообще ничего. Мы уже в этом убеждались. В захоронении может быть либо на один больше, либо на один меньше. Это ничего не значит. И вот он стал ездить, этот Виктор: «Чего вам надо, держите деньги». Я говорю: «Нет, давайте так. Скоро понадобится нам краска: черная, красная — звезды покрасить». Он говорит: «Все, договорились». И где-то перед 9 мая обязательно привезет краску и уезжает в свою Москву. Все тихо, молча. И его содержат фактически родные, это братское захоронение. Что мы можем: ограждения заменяли, еще лопнула плита с перечислением дивизий. На памятнике просто мрамор лопнул. Я говорю: «А чего нам париться-то?» Пришли в район, я говорю: «Такая ситуация. Лопнула». — «Нет денег!» — «Да и хрен бы с вами». Поехали, кусок брони сбыли, семь тыщ заработали, на эти деньги нам новую плиту привезли. Мы ее установили сами. Делов-то. Переписали. В общем, установили чистую мраморную плиту. Чем бегать и унижаться там перед этим дураком. Я от этого куска не обеднею, и ничего не случится. И меня никто не осудит, что я его сдал в металлолом. Вот так. Ограда у памятника лопнула: пошли, собрали обыкновенный деревенский металл. Сколько нам заплатили? Да еще родные откуда-то, из Башкирии, что ли, помогли. Все, ограду купили, установили новую совсем. Еще простоит бог знает сколько лет. Сварили, что-то мы сами сделали, соединили. И тихо-молча. О нас бы никто никогда и не узнал, если бы не скандал с Румянцевым. Ну Лишины знали бы — и все. Поисковики, разумеется, тоже знали, а так, на всю страну — нет.

Здание под отряд мы купили, там останки мы хранили. Совхоз развалился: осталась бесхозной бывшая двухэтажная контора. Сухое помещение. Чтобы останки не где-то там закапывать: иначе сто раз их помоешь, а потом все это опять в гробы укладывать, когда гробы сделают. Ты их достаешь из времянки, и они опять грязные. А так — сухое помещение, в любой кабинет, в бухгалтерию поставил, в директорский кабинет. Там горы останков стояли, по 800 человек. Многие так делали.

Так-то юридический адрес у нас другой. Чего нам выдумывать, когда наша база здесь. В Минюсте надо базы указывать — а у нас-то какая база? У нас база — дом наш. К нам сюда приезжают, обращаются, мы никому не отказываем. Да ради бога. Ну не получается у людей найти. Что, жалко, что ли? На наш вех поднимать хватит. Если ведь и нормальные ребята. Мне не важно, ПДР или СПО, я не спрашиваю принадлежность к тому или иному общественному движению. Я говорю: «Мне без разницы, Мое дело было и остается — поднять быстрее солдат. Чем дальше от войны, тем все будет хуже». Я знаю одно: должно уменьшаться количество поднятых. Потому что столько, сколько здесь мы уже подняли, не считая остальных отрядов, это уже дивизия. Здесь, на этом пятаке, больше и не должно быть. И вдруг всплывают такие цифры. Откуда они здесь? Поэтому засомневались. Они сначала сомневались в нас. Разумеется, такое количество. Появилось телевидение. Я говорю: «Я не могу, я против того, чтобы фотографироваться на фоне останков, я против этого всего». Но они нам так сказали, что, с другой стороны, может, они и правы: «А как мы будем освещать вашу работу? Там где-то подуло, что где-то что-то подняли. Народ должен видеть, что действительно останки есть». И они снимали останки, как они будут уложены потом в гробы. Сначала они в мешках стояли Вот, говорят, мол, кощунство, в мешках. А в чем их еще носить? Прямо в гробах, что ли? Грязных, да, вот? Из лесу в гробах будем носить. Ну это же нереально. Я говорю на камеру: «Мы же не просто в мешки сваливаем, посмотрите. — И смотрели сами корреспонденты. — Записано, что поднято столько-то и столько- то в том-то и в том-то месте, медальон найден в тринадцать часов пятнадцать минут. Что еще надо? Даже время поминутно, когда медальон найден. Личные вещи такие-то, подписные вещи такие-то. И все будет лежать в гробу. Укладываем останки — и эту же записку туда, поверх. Родные подходят, им искать не надо, они будут знать, где их солдат лежит, с какого края могилы». Я вот щас, сколько мы здесь перезахоронили, я любого человека именного назову, в какой могиле он лежит, с какого края. Чего еще надо? Мы ни от кого не скрывались. И тогда прогремел материал про нас на Втором канале. Мы с ними, на их глазах, яму поднимали, они сами попросились туда. В прямом эфире шло захоронение, вели эти ведущие наши основные: теперь уже знаменитый на всю Россию отряд. И все, и поехало. Лучше б они этого не говорили. Они медвежью услугу нам оказали. Началась конкретная травля.

В 2013 году мы захоронение делали, и началась конкретная уже травля. Подключились местные СМИ, Роспотребнадзор, полиция, прокуратура, да что там, даже местное телевидение. Но только местное, федеральные каналы участвовать отказались. Федеральные были все на нашей стороне. Но сколько было грязи вылито...

[...]

Лишины — вот это действительно душа-люди. Это поисковики от бога. Целая династия, вот про кого надо целые легенды слагать. Это целая династия. И с такой скрупулезностью относиться к поиску — я больше никого такого не видел за все эти годы. Отношения такого к памяти, к погибшим нет нигде: все дети, воспитанники их выросли, все были трудные дети. У всех такие были характеры, боже мой. Но они же до сих пор приезжают сюда, хотя уже выросли. Кто в Службе внешней разведки вообще служит. И все высшее образование получили, фактически. Хотя были оторви-бошки просто. Каково удержать вот такой коллектив в душе? Говорю, с десяти, с одиннадцати лет здесь они были. А Степе Лишину было еще меньше. Это, пожалуй, те, о ком и надо писать.

Ф. Д.: Разумеется, они одни из героев книги, конечно.

В. М.: Вот-вот. И это правильно. Еще, я думаю, о ком надо писать, это, конечно, Николай Иванович Орлов, он того заслужил.

Ф. Д. Я скоро поеду в Новгород.

В. М.: Ну да.

Ф. Д: Пока у меня все правильно.

В. М.: Ну о нем, конечно, Смирнов уже писал. Но все равно надо все-таки более молодым, современным языком о нем написать.

Ф. Д.: К сожалению, у меня, наоборот, очень несовременный подход.

В. М.: Ну, именно взгляд молодого человека. Понимаете? У нас взгляд все равно, в отличие от вашего, маленько другой. У вас свое восприятие войны, у меня свое восприятие войны.

Ф. Д.: Не думаю. Как раз с Николаем Лишиным буквально на днях разговаривали, и мы отлично друг друга понимали, потому что расхождений никаких у нас с ним нет, например. Я воспитан на тех же самых книжках, что и он.

В. М.: А, тогда дело другое.

Ф. Д.: Александр Бек, тот же Кондратьев, Воробьев, Симонов, Василь Быков...

В. М.: А, ну все. Тогда понятно.

Ф. Д. Я свою книжку довольно своеобразной вижу. Просто рассказы о поиске большого количества очень разных людей.

В. М.: У меня книжка, которую сжег, тоже была нехилая, триста семьдесят с чем-то страниц рукописных. Это было что-то с чем-то. Предисловие — про то, как я взглянул на войну другими глазами. И все, и пошло-поехало. Она начинается со встречи с Александром Ивановичем Василенко. Про то, как мы часами, до трех утра сидели тут стабильно. Он приезжал еще до 9 мая, за неделю, за две. Когда он уезжал в последний раз, сказал спокойным тихим голосом: «Витька, если я не приехал, я умер». В 80-м я ушел в армию. Больше я его не видел. У соседей спросил: «Александр Иванович приходил?» — «Не, Вить, наверно, умер». Он 1915 года был, тем более израненный весь.

Данные-то о нем найти никаких проблем нету, все наградные в интернете есть. Да и про дядьку-пулеметчика тоже. Он же как партизан, заглотит стакан сразу граненый, и все, больше не пьет. И они вдвоем сидят разговаривают. Они понимали отлично друг друга: один участник войны, второй участник войны. Понимали с полслова. Если выходили в лес — дядька идет по окопам, по тем, которые сам копал. Говорит: «О, моя ячейка». Или говорит: «Вот мое гнездо пулеметное. Вот ответвление под патроны. Ну-ка копни!» Копну: точно — патроны. До такой, блин, тонкости они все это помнили!

А «Сашка» Кондратьева? С Лишиными поднимали яму, у даже меня фотография есть. Сначала лошадей вывернули штук десять, а потом под ними наши солдаты пошли, 57 человек. Я дальше пошел, говорю: «Коля, вот смотри, сейчас идем: если мы не найдем пулеметную точку, значит, Кондратьев ошибся». Но мы выходим точно на нее: два мешка от патронов, которыми немец простреливал овраг. Два мешка с винтовки не настреляешь. И все, и пошло. Мы с Колей так довели наших детей до переправы, шли и комментировали. Коля говорил: «Вот видите, до чего точная книжка». Человек ведет, и четко все сходится. Танк посреди поля немецкий. Или, там, к пепелищу сейчас выйдет. А, вдали пепелище виднеется, к нему и пойдем. Пепелище — это Погорелки. Справа могила медсестры. А еще думал, почему, когда Кондратьев это описывает, комбат его, это самое, злой такой был? Так у него медсестру, оказывается, убило, которую он любил.

Да, мы попотели, но мы все равно ее нашли, эту могилу, все равно нашли. Она теперь спокойно захоронена. Я с двухсотпроцентной уверенностью говорю, что это она. Потому что таких совпадений не бывает. Даже шалаш, который был из ельника сделан, нашли. Мы точно нашли то место, где все это было. Господи, такие книги... Кого у нас только нету: почетных жителей Ржева, Почетных жителей района. Я говорю: «Скоро столетие писателя, скоро уже. А мы даже в честь этого великого человека даже не удосужились ничего сделать!» Человек, который воевал, искалечен был здесь. У него и завещание было — развеять его прах на поле, где его рота погибла, на Овсянниковском поле. Ну да, желание его не было выполнено, но все равно, было же желание у человека остаться на той земле, где больше всего ему запомнилась война. Но ни памятной рощи нету, ничего.

Овсянниковское — там выжить фактически невозможно было. Такое огромное пространство, сейчас оно все зарастает. Да уже заросло. Читаем: подбитый танк у рощи немецкий. Ну и что, находим этот танк. Да чего там его находить: он фактически на поверхности был. Мы раньше ходили курить, и от делать нечего пойдешь, на этой пушке покатаешься. Чего там только не было, господи. Танк стоял, «тридцатьчетверка». Прямо на горе. Никому не нужна была в 70-е годы. Наше старшее поколение в школу проходило там.

Еще у фашиста Хорста Гроссмана есть книга «Ржев — краеугольный камень восточного фронта». У тоже него довольно четко. Мы ходили и по этой книге, и все у нас сходилось. Он пишет, величайшее танковое сражение произошло здесь, рядом с нами. Что Курская дуга — это хренотень. Здесь только, в районе Карманово, столкнулось лбами более 2 000 танков. Те телевизионщики, которые приезжали, не знали этой истории. «Виктор, — говорят, — никто не даст вам историю переделывать». То же самое мне сказали в органах. Когда я им стал доказывать, что вот так-то и так-то, сколько здесь погибло, мне сказали: «Витя, никто не даст историю переделывать». А сейчас уже совсем полилась грязь, мол, вот, мы здесь трупами все завалили. Да нет, были и победы. Я никому не говорю, никому никогда и не назову это место, деревня... Ну там не деревня, местность. Где на 22 наших убитых мы нашли немцев больше полутора тысяч. И пусть они там лежат.

Но немцы, надо в этом им даже отдать должное, они свои трупы все-таки вывозили. Здесь Франц Ламбер такой воевал. Художник. Тоже есть у него про это описания. Но он умер быстро. А я знаю достоверно, что здесь фронт немецкий держался не просто за счет хорошей обороны, но и на жестокости, это доказанный факт. Здесь немца расстреливали за потерю бинокля.

Наши штрафные батальоны здесь тоже воевали. Не штрафные батальоны, а штрафные роты. Штрафники. Много погибло. И на переправе знаменитой в районе Знаменского. Утопили ребят много. Но наши захватили все-таки плацдарм. Это была единственная земля на нашем южном берегу, которую удалось захватить. Кулачок там километра на три всего лишь, остальная была здесь сторона под немцами. Это не только за счет штрафных рот, там народу, конечно, погибло немерено. Там был случай, года два или три назад. В Волге, Волга же тогда была мелкая, ее переходили практически по пояс везде. До того упала вода, жара стояла. Мы пошли на эту переправу. Торчит колесо. Видно, что артиллерия обыкновенная. Стали размывать. Ну Волга, там же быстрое течение. Размываем-размываем, видим: там телега лежит целиком, перевернутая. Стали поднимать. Говорю: «Что-то такое предчувствие нехорошее, давай в мешке». А у нас с собой были, как сетки, большие мешки. В Волгу мало ли чего уплывет, что-нибудь ценное из телеги. Мы голову поймали нашего солдатика в каске, когда телегу подняли. Потом и все остальные останки: руки, ноги. Можно сказать, что целиком собрали. Снаряды доставали в ящиках, как в масле, сдавали эмчеэсникам. А солдата придавило, видимо, этой телегой, поэтому он никуда и не уплыл. Провод, трос, потом куски танка вытаскивали оттуда. С этой переправы. Потому что купающихся там много.

А говорить, что нашими тупо завалили все здесь, — это нет. И не одно место я знаю, о котором можно сказать, что была победа. Даже в таких жесточайших боях. Вот здесь недалеко была деревня: сколько мы перекрошили этих электриков — как мы их зовем — эсэсовцев. Плугами. Это был март 42-го года, 220-я дивизия.

Ф. Д.: Плугами?

В. М.: Ну там все раскорчевали, а мы распахивали это поле. После войны. А на этом месте была разбита эсэсовская дивизия. Мы же сами еще молодые, энергичные были. Развешивали эти кресты, я даже нашел целый пенал с крестами наградными. Но они для нас ценность какую представляли — их можно было повесить на яблони и расстрелять из снайперской винтовки. И выигрывал тот, у кого крест разлетался на четыре части. Нужно было попасть точно в центр для этого. Это же молодые годы были.

Сашка, сын мой, в лесу с шести лет. Ходил на большие расстояния, тогда еще никаких машин не было. А я обратно несу все, что только можно, да еще его на плечах. Вот у меня здоровья было: цинки с патронами полные и его.

Помнишь, еще ни фотоаппаратов, ничего не было. Представь себе картину — идешь ты с сыном, он сзади бегает, играет, поворачиваешься, раз — и нет сына. Я кричу, а его нет и нет. И откуда-то из-под земли: «Па-а-ап!» Прокопали. Он говорит: «Здесь какая-то дверь». Я ему говорю: «Ничего не трогай, ничего, стой на месте, и все». Я пролез в трещину, в которую он провалился. Надо было видеть эту картину. Раскопал я дверь, приоткрыл, чтобы свет туда попал: стоит впереди вместо амбразуры часть нашей «тридцати четверки» с люком целым. Это была передняя часть этого дзота. А внутри — ящики лежат с патронами, гильзы сложены — они же отправляли на переплавку. Здесь ящики целые стоят. Немецкий пулеметчик лежит — ему осколок попал прямо в череп. Рубаха, шинель — все висит на гвозде. И все обделано изразцами от русских печек. Вот сколько терпеть надо было немчуре, чтобы выложить дзот еще и изразцами, как кафелем. Но меня убило, точнее, поразило другое: стоит посреди стол, а на нем губная гармошка и ноты. То есть он поиграет — постреляет. Но потеряли мы этот дзот. Сколько мы туда ходили, сколько я туда таскал ребят: вроде похожее место, но нигде не можем найти.

А вот с ней (кивает на Наталью Морозову) как-то вышли. Представь картину — война вчера закончилась. Вот просто на местности выходишь — бой закончился вчера. Она [Наталья Морозова. — Ред.] говорит: «Какие-то диски из земли торчат». А это не диски, это автоматы. Два ППШ лежат на земле, ящики открытые с минами, гранаты лежат на поверхности. Рядом немецкий пулемет, от него тянется пулеметная лента. Сосна захватила эту ленту: она росла и тащила ее за собой. Мы даже вырубали ее оттуда. Колючка стоит. Вот бой закончился, и так все и осталось.

Мы до этого были в этом районе миллион раз, там прошло миллион поисковиков. И все это рядом. Ну там угол такой невзрачный, болота. Просто не заходили туда, и все. Кругом болота, а вот этот кусочек суши. Мы просто были в шоке. Как бой закончился, так все и лежит на поверхности: винтовки, автоматы, каски, гусеницы танков.

Н. М.: Вот я там тоже потом зарубки делала, сразу ж все не унесешь.

В. М.: А еще помнишь, самое такое памятное событие было, когда я японца нашел.

Н. М.: Это его Сашка нашел.

В. М.: Я поднял череп этот горелый и говорю: «Господи, ну ненормальный какой-то немец».

Н. М.: Это еще в 90-е, дядя Коля был жив.

В. М.: Я говорю, ну что за ненормальный немец какой-то. Ну ни на нашего солдата, ни на азиата, ни на кого не похож. Строение черепа вообще другое, хоть он и горелый весь. На том месте, где этот череп нашли, до сих пор подушка мха только растет. Там наши применили, как немцы звали их, «чемоданы». Там от касок вот такая просто кучка железа осталась — и все. Мох поднимаешь, и все, вся горелая земля кругом. Один раз наши шарахнули этой дурой, и все, немцы запросили международную конвенцию, что они не применят в годы войны химическое оружие, если русские перестанут стрелять «чемоданами». Почему «чемоданы»? Снаряд от катюши реактивный — это калибр 320, это море огня, это температура горения за 1000 градусов. Там плавилось все, вода, земля, там все горело. И вот этот снаряд летит прямо вместе с этой деревянной упаковкой, с этим пламенем он летел и горел. Как описывал один фашист, там половина немцев от пламени сходили с ума. Все горело. Ну и вот, собрали мы останки эти горелые, говорю, блин, понесу я дядьке. Пунктуацию сохраняю, как сказал дядька: «Ты-то, сука узкоглазая, как сюда попал?» Я спросил, кто это. Он говорит: «Да японец, я их повидал жареных после катюши. Иди ищи, у них медальоны несгораемые. Все расплавится, даже винтовка, но это точно не сгорит. Я их повидал жареных там, когда война была, так, не война. Там эшелон подгонят, разгрузят, раздолбают все что можно. Мы не успевали трупы собирать. Там война так, за месяц все раздолбали».

Мы вернулись на это место. Нашли мы в стороне от взрыва винтовку «Арисака», тогда забрал ее. Я ее пропилил, привел в такое состояние негодное, хотел оставить, редкая винтовка. Временно взяли и не вернули они нам, полиция. И нашли мы медальон, четко написано на нем «Нагасаки». У меня его украли, этот медальон. Похож на немецкий медальон из двух половинок, но этот — он общий неразломный, целиковый. Сверху было написано «Нагасаки». Потом я говорю: с какого боку здесь японцы? А это наемник просто, захотел повоевать, единичный случай. Здесь поляков находили, чехов находили, испанцев из «Голубой дивизии» находили. Кавалерийская эсэсовская дивизия тоже тут воевала. «Голубая дивизия» была, у них вороты такие, особенные. Ну, надо сказать, инструмент хороший у них, лопаты — заточка такая, что сверло не берет. Шашки по сравнению с нашими — ерунда какая- то. Шарахнешь, и все. Металл намного слабее. Много всего было, если так посидеть, повспоминать. Столько лет в лесу. Много ненормального. Много не совсем обычного.

Я говорю, вот эта дымка, это сто процентов, это не совпадение. Обязательно подойду к этой дымке, ткну щупом, и там точно захоронение. И видно ее только вечером, на закате солнца, лучи как будто расползаются на этом месте. Ну это в открытом пространстве только, это не в лесу. Как правило, на полях: как только вечер — мы сразу туда идем. Днем по лесам лазим, а если не удается чего-то найти, то вечером туда.

Вот зачем только ты меня записываешь, запиши лучше Лишиных. Вот это правильно будет. Они заслужили, они нормальные ребята. Через нас прошли сотни отрядов и только один — такой. Мы же видели все: и свердловских, и кого только не видели здесь. А лишинский «Долг» такой только один. Ощущение такое, что им надо.

Я говорю, когда яйцо учит курицу нести яйца, это глупо. Когда тыловые районы к тебе приезжают, — откуда они были, томские, что ли, — и говорят: «Мы приехали вас учить правильно работать». Я говорю: «Сынок, ты сам-то понял, что сказал? Сынок, тебе сколько лет?» Поражает вот это высокомерие. Видно, что человек не врет, он честно в глаза говорит, что приехал учить нас правильно работать. Сейчас же поисковое движение раскололось на две половины. Ну не движение, а вообще поиск. Одни правильные поисковики, другие неправильные. Неправильные — это мы. А правильные — это вахты большие. Все, кто работает за свои деньги, — это неправильные. А все, кто работает за гранты, — это правильные. Антропологи всякие там у них работают. Антрополог, правда, тут обиделась на меня. А что произошло. Они нарисовали портреты солдат по черепу. Я взял... Ну я так рисую нормально, ну и взял просто сделал детский рисунок, девочку с косичками, ноги как у цапли переделал и говорю: «Это ваш портрет, как я его вижу. Вы же нарисовали солдата, как вы его видите, а я вижу вас так!» Обиделась, в интернет выложила все это. А я говорю: «Чего обижаетесь, кто вам дал право коверкать образ солдата? Если бы было все так просто, какого же хрена, почему ученые до сих пор ломают голову, царь это или не царь. Позвали бы антрополога Анастасию — и все она бы решила, нарисовала. Как у тебя все просто, господи!» Они разложили эти портреты по гробам, телевидение все это снимает. Но на следующий год они фотографии уже не рисовали, подействовала моя критика.

Мне немцы пишут с Германии: «Виктор, вы совсем сдурели, у вас что, денег нет в России, хороните своих защитников в почтовых ящиках?» Я говорю: «Алекс, вы совсем с дуба рухнули, в каких почтовых ящиках?» Он мне выставляет фотографию этого квадратного и говорит: «Это что? Это не почтовый ящик?» Говорю, мол, у немцев-то вообще хоронят в коробках. Он отвечает: «Так у нас-то захватчики». У них правда маленький гроб из плотного такого картона — и они хоронят в нем.

[...]

Я когда-то сказал так: мы не ищем останки, мы ищем личности. И больше я доказывать никому ничего не должен. За каждым останком, за каждым, стоит личность.

Написал за секунду буквально, парень попросил. Ему надо было выступить, что-то сказать там. В СВР, кстати, мальчишка, который служит. Он приезжал сюда на захоронение, у него лицо было, мы как раз разведчиков хоронили, он был в шоке. У него слезы пошли из-за того, что родственники приехали с Красногорска. Что на Василия самого посмотреть, что на этого солдата. Ну это москвичи фактически. А у него еще прическа, у Васьки, была один в один с этим солдатом. На него смотрят и спрашивают: «А что, он вам дед или кто?» Хотя сидят совсем незнакомые люди. Даже вот родная его сестра приехала, 1923 года рождения. Уже награжден был мальчишка. Но награду видно, что сдал. Может, он до этого в разведке был, обычно разведчики оставляли при себе награды, а это они уже шли в бой, обвешаны все. Медальоны были у всех. Письмо читаю, развернули письмо, а там четко: «Василий Шибуров. Идем на смерть». Они же знают уже, куда идут. Прямо первая строчка. «Ради бога, кто меня найдет, перешлите. Моя область оккупирована, я со Смоленской области. Перешлите моей невесте Матрене, Красноярский край». Это был рекорд нахождения родственников. Наташка подняла телефон, и через полчаса нашлись родственники. За полчаса в России нашлись родственники. Она не могла приехать, его родная сестра, на захоронение. Мы поехали с Василием, с этим москвичом, в Смоленскую область, повезли вещи личные, письмо. У нее самой ноги не ходят. А останки были вместе. Мы их разделить не могли. Вещи, которые были с этим письмом: опасная бритва, нож разведчика в сапоге — относились именно к этим останкам, его не спутать там было. Все равно ребра там перепутаны, там уже непонятно, кто и как. Медальоны находили прямо на черепах, на ногах: мирные жители же их хоронили, они были оставлены на поле боя.

И когда мы приехали к сестре погибшего домой, она нам рассказала историю. Матрена Щеголькова ее фамилия, она невеста Василия Шибурова. Она после войны вернулась сюда и прожила рядом с сестрой и так и не вышла замуж. Она была в эвакуации в Красноярском крае.

Ф. Д.: Как могла целая записка сохраниться-то?

В. М.: В воде, в каше — в идеальном состоянии. Вытащили и сами поразились. Как будто человек вчера написал. Вот суждено же было остаться. Где мы их поднимали, там вообще ничего не должно было сохраниться. Каша неимоверная просто. Ну а с другой стороны, скорей всего, она, эта воронка — мы миллион раз мимо нее ходили — она была огромная и никогда не сохла. Даже в засушливое лето. Вот это и спасло. Воздух не попадал, и все — письмо сохранилось. Когда воздух не попадает, все сохраняется. А когда воздух, сырость — все тлеет. Останки вот там, где воздух, сырость, истлевают, и все. А там, где кислотные почвы, там распадается все моментом. Мы там все оставляем, заравниваем. Знаем, что со щупами правильные поисковики не ходят. Заравниваем дерном, и все.

Н. М.: Там вон останки берешь, и они в руках рассыпаются, их нет смысла собирать.

В. М: Там от штыка мосинской винтовки остается, ну, гвоздь. Там все сжирается, саперные лопаты съедаются, все.

Н. М.: А вообще даже в гильзах, бывало, сохранялись записки. У этого, Зухорова Нардина, у него четко написано было: Ташкент, улица Моторная, дом 12.

В. М.: Или я помню случай, когда мы с тобой эсэсовца нашли с позолоченными часами. На обратной стороне часов стояла монограмма, рифленка такая, две большие цифры. Ну ладно, нашли и нашли. Были у него часы позолоченные, крест и пистолет разорванный, парабеллум — прямое попадание. И рядом находим нашего солдата. Значит, читаем. Фамилии вообще нету, замазано все, расплылось. Но дальше зато: Казахская ССР, город Акмуринск, улица Сталина, дом 17, квартира 4. У немца ничего нету. За две недели дали запрос в Германию по этим часам, выяснили что он латышский немец, в партии Гитлера с 33-го года — у истоков стоял. Пропал в районе деревни, где была разбита дивизия Das Reich в 42-м году. А у нашего все написано — до сих пор ищут, хотя если квартира указана, то тут и фамилия не нужна. Ну, это Казахстан. Мы и к поисковикам ихним обращались, мы куда только не обращались. Вообще, мусульмане — они никому не нужны. Они приезжают сюда, но они сразу сказали: «У нас так — человек чем быстрее истлел, могила пропала, тем быстрее Аллах его забрал». Сюда много ездит мусульман, но искать их бесполезно. Сколько раз мы родственников искали, все бесполезно. Если только из верхушек встретишь кого, тогда да, а так — бесполезно.

Н. М.: Да не только мусульмане. Вот смотри, у нас была переписка с удмуртами. «Виктор Николаевич, вы просили меня написать о нашем отношении к переносу останков. Так и вертится в голове сказанное Твардовским — "ну да будет оно с нашей верой согласно". Мой дед, бабушка и отец были чистокровными удмуртами. Это значит, что наши предки жили в верхнем течении реки Чепки еще в V веке. И хотя официально удмуртов считают народом, исповедующим православие, они до сих пор, несмотря на осуждение, а порой и прямые противодействия со стороны священнослужителей, сохранили верность традициям, своим языческим, дохристианским верованиям, обрядам и обычаям. По удмуртским религиозным представлениям, душа человека после похорон растворяется в окружающей среде и любой перенос нарушает целостность останков. Поэтому удмурты очень болезненно относятся к переносу останков на дальние расстояния. Именно поэтому я и хочу видеть ваши места, деревню Паново, где был дед похоронен был первый раз, и воинское кладбище в деревне Погорелки, где он лежит сейчас». Суды плюют на это все, что родственники. Хотя, с другой стороны, захочет какая-нибудь бабушка лет так под сто поклониться разным костям, так что — тащиться в какую-нибудь глухомань? Такая вот двойственность в этом вопросе. Что же до меня, я думаю, что человек должен быть похоронен недалеко от места его гибели или смерти. А уж хоронить рядом врагов, так и не примирившихся при жизни, кажется мне безнравственным. Но суд хитро сделал. Судья понимает, что по закону место выбирает администрация. И администрация хитро сделала — сказала захоронить по решению суда. И все, лишь бы они были похоронены. Мертвые пусть сами разбираются с самими собой.

В. М.: Много приезжают, вот 9 мая тебе надо приехать сюда. У нас якуты погибли вот здесь, деревня Зайцево. Там погибли якуты, а памятник тоже установлен им за Ржевом. Вот, значит, приехал внук якута: мы по интернету смотрели, как он выступает, мол, у меня дед здесь погиб, он здесь лежит. Зачем ты туда поехал, в город? Чтоб себя показать, что ты такой хороший внук и приехал его почтить? Дед здесь у тебя погиб, в деревне Зайцево. Зачем ты туда приехал? Просто им сказали туда ехать, он и поехал. А другие родственники говорят: зачем мы поедем куда-то, когда они у нас вот здесь лежат.

Вот бабушки на захоронении подошли ко мне, помнишь? Я тут же записал их на быструю руку. Соловьев Иван Тимофеевич и Соловьев Василий Афанасьевич. Это они похоронили летчиков южнее деревни Корольково, у леса, ближе к реке. Они даже это помнят, одна рядом жила, ее отец хоронил этих летчиков. Вот сейчас пытаемся найти. Они застрелились с одного пистолета, у них был пистолет один на всех. Самолет подбили, они упали и все застрелились с одного пистолета, и немцы разрешили их захоронить. Это история подлинная. Немцы, которые стояли, были в шоке: они стреляются на глазах друг у друга с одного пистолета. Экипаж был три человека, транспортный самолет.

Н. М.: А там их деревня — одни Соловьевы. Родственники, однофамильцы. Ну теперь-то, конечно, замуж уже повыходили. Очень много писем приходило, когда вот эта вот передача вышла, «Найдите, пожалуйста, моего деда, отца».

В. М.: Кого тут только не было. Вот письмо: «Извините, что не знаю вашего отчества. Узнал о вас и вашей деятельности из материалов РИА "Новости". Дело в том, что мой дед, Иванов Иван Владимирович, 1897 года рождения, уроженец Удмуртской ССР, воевавший в составе 375-й, погиб в бою 12 марта, был похоронен в деревне Паново (это примерно там, где стоял лагерь тюменцев десять лет, прямо на их стоянке), так указано в похоронке, однако в книге памяти Удмуртской ССР указано другое место захоронения — деревня Погорелки». Они никак не поймут, почему так, — пришлось объяснять. На мой запрос в 2007 году пришел ответ за подписью первого зама главы региона, что в 54-м году было произведено перезахоронение. Я потом объяснил многим людям, они поняли уже: бумажный перенос был в основном. Бумажный перенос — это значит отчитались, что перенесли. На самом же деле переносились только огромные захоронения по 700, по 400, по 500 человек. А вот эти, где он лежал, по 100, по 10, по 50 — нет.

У нас тут солдаты до 67-го года с этой целью стояли. Они, помимо того, что переносили останки, разминировали местность. Танки взрывали. В танки наложат всякую дрянь — снаряды, мины. В этот танк шашку закладывают, заваривают люк — и танк в клочья. И чтобы меньше разлета было, и чтобы снаряды уничтожить. Но главное — танк уничтожить, не вывозить же его из болота.

Некоторые удивлялись: «Вот, столько "тридцать четвертых" на огороде лежало, а немецких танков и нету толком, почему?» Я говорю, мол, вы не путайте. Я задавал вопросы своей бабушке, она говорила, что приехали минеры, танки повзрывали, а они их на лошадях с полей вывозили, сдавали в магазин. Немецкие танки же легкие. «Тридцатьчетверку» где им было поднять. Был план сдачи этого металлолома, гильзы в мешках таскали латунные, а за это давали хлеб, конфеты, все прочее. Вот и все, простое объяснение, почему немецких танков нет. Их просто сдали в первую очередь. Ведь немецкий танк разбитый одними руками погрузишь. У нас же было два штурмовых орудия здесь, практически целых, которые мы вывезли по сути ЛУАЗом, без всяких проблем. А «тридцатьчетверку» только «семьдесятпятка» потянет.

Вот по поводу Солженицына тоже: в свое время писал он, что лучше работника, чем немец, не найти. Погорелки сейчас святое место. Посмотри, какая тут вселенская тишина, а это всего-то двести километров от Москвы. Погорелкам вообще не везло. Мне поляк один написал в интернете: «Вы захватили, напали на нас в 39-м году». Но я его быстро убрал, там классов наставили мгновенно. Пишу: «Ты мне объясни, милый мой миротворец, какого хрена в 1612 году польско-литовское нашествие было, что вы делали у меня на земле, даже фуражку забыл у меня на огороде». Я говорю: «Смутное время помнишь, нет?» И меч, который в огороде нашел, выложил, говорю: «А это вот твоего прапрапра... — когда он бежал отсюда». Я быстро успокаиваю людей. Мы нашли околышек фуражки, а на нем написано что-то по-старинному, Я в краеведческий музей к девчонкам. Они говорят: «Ой, господи, поляка нашел!» Столько лет пахал у себя на огороде — и тут выпахал. Это околышек фуражки, польско-литовское нашествие, дали мне заключение. Я ее подарил им. Они говорят: «Да ты что!» Я говорю: «Берите-берите, дарю ее!» Ну и фотографию выкладывал потом, говорю: «На, смотри, это не твой ли прапрапра... оставил? Какого хрена он резал моих прапрапрабабушек?» И все, он пропал. Осерчал почему-то быстро.

Тысячи писем нам приходят. Все пишут, пишут. Денис Арапов, конечно, раскрутил тогда эту тему.

Ф. Д.: Какую тему?

Н. М.: «Живые и мертвые» — Денис Арапов такой репортаж снял. С 2015 года. Суды до сих пор идут. Якобы они нам дали гробы, а деньги ушли непонятно куда.

Ф. Д.: Администрация?

В. М.: Да, якобы они гробы нам дали. И сейчас идут разборки. Никакие гробы они нам, разумеется, не давали.

Ф. Д.: А, то есть не с вами суды, а у них — между собой?

В. М.: С нами. Мы, во-первых, подали на клевету. Если ты мне передавал гробы, купленные на деньги администрации, ты мне предоставь документ, что ты мне их передавал. Это элементарно, нормально. Договор на поставку гробов. Они где-то там, понятно, эти деньги распилили, а на нас списали эти гробы, хотя на самом деле гробы закупили мы и родственники. У нас акты есть, оплата, чеки, все есть, что заплатила Наталья Николаевна, а не администрация. Вот эти 604 человека когда хоронили, у нас было 64 гроба. Они понимают, что теперь же все в обратную сторону будет раскручиваться. Меня держали четыре часа в наручниках, что вообще запрещено, у меня руки уже были синие, на хрен. Не выпускали, пока наши эфэсбэшники не позвонили туда. Наталья позвонила эфэсбэшникам, мол, муж пропал, куда они увезли — неизвестно. Они ментов всех на уши подняли, они меня откопали, нашли и сняли наручники. Судебные приставы там мордовороты. Их шесть человек, возились, возились, плюнули, а я после операции, после Москвы, кровь горлом уже пошла, я устал просто. Они у меня летали, как эти, по разным сторонам. Ко мне майор подошел, он эту полицию судебных приставов на хер послал. Он говорит, мол, у меня дед погиб, пошли вы на хрен. «Вам надо — вы и разбирайтесь сами». Я говорю: «На, надевай». Он говорит: «Отожрал морду!» — «Если я морду отожрал, то об твою морду надо кирпичи бить. Я не сижу, не жру, я лопатой работаю, я всю жизнь с кувалдой. И вырос я на улице, знаю, как с вами, с ослами, справляться».

А теперь, если докажут, чьи эти гробы, то это захват чужого имущества. Сейчас все раскручивается обратно. Сейчас все это вернут, так и компенсацию, моральный вред возвращать придется. Я говорю, мне от этой скотины ничего не надо, только чтобы он закупил столько же гробов и привез сам лично. А так получается, что во Ржеве захоронения провела не администрация, а Морозовы. А юристы с Москвы посоветовали: похороните у себя, вы ничего не нарушите. Вы вернули останки на то место, где их взяли. И оформляйте как могилу. Будет она на частной территории, зайти туда никто не имеет права, забрать никто не имеет права. Это ваше личное. Да, вы обнаружили, да, лежат останки, лежат и лежат. Могилу обустроите и оформляете как воинское захоронение, ставите на учет в управлении по увековечиванию памяти.

Ф. Д.: А если потом еще найдете, куда денете?

В. М.: Я возьму да и рядом подхороню. А потом пусть они переводят из моей частной собственности в муниципальную — ради бога.