Смерть берет тайм-аут

Глава 10

— Я не люблю покупать вещи с тобой. Я люблю ходить в магазин с папой, — заявила Руби, когда я убрала медно-рыжие кудри дочери с расшитого блестками воротника ее рубашки.

— А почему тебе не нравится ходить со мной? — я постаралась, чтобы мой голос звучал как можно безразличнее, но на самом деле ее слова меня задели.

Это было наше личное время. Время, когда я откладывала все дела ради Руби согласно советам во всех родительских пособиях. Предполагалось, что она должна ценить эти мгновения, когда мое внимание принадлежит ей одной. По заверениям педиатров и психологов, которые, судя по всему, считают своим долгом вызывать чувство вины у занятых мамаш вроде меня, личное время сблизит нас навеки.

— Потому что папа никогда не смотрит на цены.

Неудивительно, что нам никак не удается накопить денег на покупку собственного дома. Мой любимый муж тратит весь свой заработок на крохотные джинсы-клеш с вышивкой на попе и кремовые туфельки с каблучком.

— Понимаешь, Руби, иногда приятно смотреть на цены. Разве не здорово купить вещь со скидкой?

Руби посмотрела на меня со смесью жалости и презрения и с негодованием пнула груду рубашек с начесом и коротких юбок, которые я сняла с вешалок в зале:

— Это дошколячья одежда. А в школе носят джинсы. И кофточки с пупком, вот такие.

Она показала зеленый клочок ткани, который каким-то образом ей удалось пронести в примерочную.

— Кофточки с пупком?

— Ну такие, когда пупок видно.

Неужели мамы других девочек позволяют, чтобы их дочери ходили в школу как нимфетки из «Роковых детишек», которые поют под фонограмму?

Я взглянула на ценник и охнула:

— Я не буду платить сорок долларов за полкофточки.

— Ничего. Папа будет.

— Нет, не будет.

Личное время. Какая радость.

— Слушай, Руби, — сказала я, фальшиво улыбаясь. — Давай пообедаем?

К концу обеда мы с Руби снова были друзьями. Возможно потому, что я не возражала против ее выбора — картошки-фри и шоколадного коктейля. Более того, я взяла то же самое. В первые три месяца я стараюсь потреблять как можно больше жиров и сахара. Это единственное, от чего меня не тошнит.

У Руби не было занятий, потому что в школе проводились курсы повышения квалификации, или родительские собрания, или конференция для учителей, которые дирекция школы организовала специально, чтобы разрушить мою надежду на нормальный рабочий день. Я еще могу позволить себе потратить утро на экипировку проститутки из Лас-Вегаса в миниатюре, но у меня задание появиться после обеда у Рауля Вассермана, чтобы сообщить ему свежие новости по нашему расследованию, и поэтому нужно подготовиться. Мне ни разу не удалось найти хорошую няню после той попытки, закончившейся трагически, поэтому я хотела уговорить Питера, чтобы он отложил свою встречу во второй половине дня. Он напомнил, что директора студии не очень одобряют отмену дел в последний момент, а услышав предложение взять Руби с собой, задохнулся от ужаса. Поинтересовался, действительно ли я считаю, что он должен напоминать людям, которые платят деньги, о своем возрасте, демонстрируя им такую взрослую дочь. Питер испытывал панический страх, что ему на пятки наступают молодые сценаристы, которые хотят украсть его идеи и получить его место. Судя но тому, как в Голливуде продвигают молодежь, когда девятнадцатилетние выпускники киношкол получают миллионные заказы, в то время как пятидесятилетние обладатели «Оскаров» не могут найти работу, составляя шпаргалки телеведущим, его паранойя не была беспочвенной.

Эл работал для нового клиента над расследованием мошенничества: курьерская компания была убеждена, что ее сотрудники, которые не выходят на работу по причине нетрудоспособности, на самом деле прогульщики. Ближайшие несколько дней он должен провести с фотоаппаратом, наблюдая за дородными мужчинами и женщинами в ожидании, что кто-то из них поднимет тяжелую коробку, займется виндсерфингом или будет кувыркаться на лужайке. В любом случае, встреча с Вассерманом лежала на мне. Это самое малое, что я могу сделать, так как через семь месяцев стану еще более призрачным партнером, чем сейчас.

Итак, Руби отправилась со мной. Я положила в сумку гелевые ручки, черную бумагу для рисования, плеер с двухчасовой записью рассказов и кучу жевательных мармеладок, которых хватило бы на целый класс. Я не обратила внимания на удивленный взгляд девушки в приемной и убрала пару глянцевых журналов со столика перед дверью Вассермана. Все вещи Руби я выложила на стол и всунула трубочку в пакетик с соком.

— Ну все, моя радость. Вернусь через полчаса. Когда большая стрелка будет на шести, — я показала на витиеватые часы над столом.

— А если я захочу в туалет?

— Спроси вот эту милую девушку. Она покажет, куда идти.

Я улыбнулась секретарше, платиновой блондинке с короткими торчащими волосами и кислым лицом. Серебряная цепочка соединяла колечко в носу с таким же колечком над бровью. Не глядя на меня, она открыла пудреницу и стала изучать в зеркальце свой готический макияж. Она отвела в сторону цепочку и убрала незаметную крупицу из уголка глаза длинным ногтем с серебристым черепком поверх черного лака.

— Вам нетрудно будет показать моей дочери, где туалет, если она спросит? — спросила я.

Секретарша пожала плечами и что-то промычала в телефонную трубку.

— Господин Вассерман ждет вас, — сообщила она.

— Ладно, Руби. Я скоро вернусь. Веди себя хорошо.

Руби кивнула и надела наушники. Вытащила лист черной бумаги и начала рисовать флуоресцентной ручкой. Скрестив пальцы и надеясь на лучшее, я пошла по длинному коридору, куда указала секретарь.

Спартанский стиль кабинета Рауля Вассермана контрастировал с восточными коврами и мебелью под старину в приемной. Огромный полированный металлический стол был абсолютно пуст, если не считать телефона, который больше походил на пульт управления летательным аппаратом. Вассерман указал на кресло с металлической спинкой и подлокотниками, и у меня вырвался вздох облегчения, что я оставила Руби в обществе юной леди с пирсингом. Могу представить, как быстро она расправилась бы с белыми кожаными сидениями с помощью фломастеров.

Вассерман сел рядом со мной, устроив свое долговязое тело в кресле, которое скорее напоминало сачок с металлической сеткой. Когда он наклонился, его колени оказались на одном уровне с плечами. Сомневаюсь, что так удобно, но благодаря его атлетической грации казалось, будто естественнее позы не бывает.

— Итак, госпожа Эпплбаум, вы — подруга Лили Грин.

— Да, вы правы.

Он откинулся на спинку кресла, положив руки на свои торчащие колени:

— Обычно я не позволяю своим клиентам указывать мне, каких детективов нанимать.

Я почувствовала, как на лбу выступила крошечная капля пота. А чего я ожидала? Конечно, он будет возмущаться, что его заставили нанять меня.

— Я понимаю, у вас есть основания быть недовольным просьбой Лили. Ведь, скорее всего, у вас есть детективы, с которыми вы привыкли работать.

Он поднял брови:

— У меня есть три детектива, которые работают полный рабочий день.

Это большая компания. Обычно адвокаты нанимают независимых детективов для работы над определенным делом. Но что тут удивительного? Вассерман — самый известный адвокат в городе или даже в штате. Конечно, у него достаточно работы, чтобы держать трех служащих на полной ставке.

— Господин Вассерман, позвольте вас заверить — мы с партнером понимаем, что работаем на вас. Лили чувствует себя спокойнее, зная, что подруга занимается защитой ее брата, но дружба не имеет никакого отношения к тому, как я работаю. Наша задача — собрать информацию, которая поможет при вынесении приговора.

Он оценивающе взглянул на меня, и у меня сложилось впечатление, что ему понравилась моя речь.

— Спасибо, госпожа Эпплбаум. Я все понял.

— Пожалуйста, называйте меня Джулиет.

Вассерман впервые улыбнулся, широко и дружески. Неожиданно он стал похож на симпатичного игрока баскетбольной команды, которым, судя по всему, и был, а не на крутого адвоката, который, признаюсь, пугал меня.

— Все дело в том, — продолжал он, — что у нас много дел, и сотрудники полностью загружены работой. Я благодарен вам за помощь. Мы готовились к судебному разбирательству, но когда Лили сообщила свои пожелания, сбор информации для смягчения наказания еще не проводили. Ваше участие освободит моих детективов для другой работы.

Я откинулась в кресле и успокоилась. Надо же, как я, оказывается, нервничала.

— Моя сотрудница сказала, что вы тоже когда-то работали адвокатом.

Когда-то? А что, теперь уже нет? Я всегда считала, что если однажды перешагнул черту, то до конца дней останешься юристом. То же самое, что быть евреем. Или католиком. Можете сменить веру, попробовать себя в другой профессии, но в глубине души вы останетесь членом клана.

— Я работала федеральным защитником.

— Вам не понравилась работа юриста?

— Нет, дело в другом. Я ушла с работы, потому что у меня родилась дочь.

— А, — протянул он и кивнул с той снисходительностью, которая мне так хорошо знакома — постоянный лейтмотив киношных тусовок, благодаря которому я терпеть не могу Голливуд. До того как уйти с работы, я кормила всех байками о своей жизни среди банковских грабителей и бандитов. Сценарии, которыми располагали продюсеры и агенты, не шли с ними ни в какое сравнение, моими историями интересовались даже директора студий и писатели — не один пытался использовать их в качестве идей для фильма. Когда в комнату входила даже самая посредственная актриса, я видела, что говорю в пустоту, но по крайней мере среди околокиношных тусовщиков я держала марку. Однако, когда я сменила зал суда на кухню и пеленки, меня стали избегать. Но хуже всего я чувствовала себя, когда высокомерная дама, снизошедшая до разговора со мной только потому, что очень хотела привлечь Питера в свой проект, заявила: «О, у вас малыш! Какая прелесть! Жаль, что у меня такие амбиции и успехи. Наверное, так хорошо, когда для полного счастья хватает играть весь день с детьми». Я смотрела на нее, разинув рот, думая, как бы так съязвить, но меня хватило только на фразу: «Это не только игры и забавы». Дама снисходительно улыбнулась, будто хотела сказать, что для таких, как она, возиться с малышами означает упускать свои возможности и не развивать таланты, то, вне всякого сомнения, для таких, как я, в этом и заключается счастье. И уж совсем расстраивало то, что я смогла бы носить ее черную мини-юбку разве что в качестве гамаши.

Улыбка Вассермана вызвала во мне бурю неприятных эмоций, и я съежилась, понимая, что покраснела до корней волос. Когда же я перестану так болезненно реагировать на то, что мне приходится сидеть с детьми? Почему недостаточно самой понимать, что я квалифицированный и грамотный человек, который принял разумное и достойное решение? Почему нужно всем это доказывать? Неуверенность, которая теперь кажется неотъемлемой чертой моего характера, не была такой очевидной до тех пор, пока я не ушла с работы, где приходилось ежедневно демонстрировать свои профессиональные навыки и опыт. Когда я стала мамашей-домохозяйкой, у меня исчезла всякая уверенность в себе. Возможно, из-за опасений, что я не смогу стать хорошей матерью, ведь в своих юридических способностях я никогда не сомневалась.

Напомнив себе, что я хороший адвокат и способный следователь, я вернула себе некоторую долю уверенности. Я принялась рассказывать, что мы узнали о жизни Юпитера. В предыдущую ночь мне удалось рано уложить детей спать, и я смогла напечатать записи своих разговоров с Поларисом, доктором Блэкмором и Молли Вестон. Я вкратце изложила эти сведения и протянула Вассерману стопку отчетов. Он их бегло пролистал, а когда переворачивал последнюю страницу, я увидела, что к ней что-то приклеилось. Хлопья. Иначе продемонстрировать уровень своего профессионализма я не могла. Я наклонилась вперед и счистила с бумаги остатки завтрака Исаака. Вассерман нахмурился, я пробормотала: «Хлопья» и показала крохотную кукурузную лепешку. Затем, не найдя, куда ее выбросить, поднесла ко рту. Вассерман еще больше нахмурился, я опять покраснела и сунула ее в карман.

Мы поговорили некоторое время о расследовании, и мне удалось исправить плохое впечатление, предоставив точную характеристику каждого потенциального свидетеля, чьи показания можно было использовать для смягчения вины. После чего спросила:

— Уже известно, когда будет слушание дела?

— Думаю, месяца через два. Если вообще будет.

— Если? Юпитер может признать вину?

Адвокат откинулся назад, насколько это было возможно в кресле-гамаке:

— Всегда существует такая вероятность.

Юпитер настойчиво доказывал мне свою невиновность, но я знала, что он, тем не менее, может и признать свою вину. В сущности, все признают вину, особенно если обвинение предоставит весомые доказательства. Тот факт, что Юпитер отрицает свою причастность к преступлению, вовсе не означает, что он пойдет на риск проиграть дело, особенно, если это грозит смертной казнью.

— Вы говорили с прокурором о признании вины?

Вассерман покачал головой:

— Я к ним даже не подхожу. Они сами ко мне приходят.

Он не подходит к ним? Я тут же вспомнила, как мне приходилось унижаться перед заместителями прокуроров, умоляя, чтобы признание вины подзащитного сократило ему срок на пару лет. Что бы произошло, если бы я ждала их и никогда не шла сама на полусогнутых? Что стало бы с моими клиентами? Прокуроры обвиняли бы их во всех смертных грехах, не делая даже незначительных уступок, как это происходило после моих слезных прошений?

— Если прокурор и придет к вам первым, он, в лучшем случае, отменит требование смертной казни. Если вообще согласится учитывать признание вины, — заявила я скорее потому, что хотелось дать ему понять — я знаю, о чем идет речь. Вряд ли его интересует мое мнение относительно наших шансов на успех.

— Все может быть. Это зависит от того, насколько серьезным сочтут это дело.

Он опять откинулся в своем гамаке.

— Всплыло что-то новое? — спросила я. Вдруг появилась информация, оправдывающая нашего подзащитного?

— Судья принял наше ходатайство о продолжении расследования, и вчера мы получили информацию о финансовом состоянии жертвы, в том числе и о банковских вкладах.

— И что?

— Есть несколько любопытных фактов.

— Любопытных? Каких?

— За пару месяцев до смерти Хло сделала несколько крупных банковских вкладов.

— Насколько крупных?

— Два депозита по пятьдесят тысяч долларов каждый.

Я присвистнула. Это действительно большая сумма.

— Откуда были чеки?

— Переводы с номерного счета в каком-то латвийском банке.

— Латвийском?

— Это новшество оффшорных банков. Возможно, нам и удастся узнать, кто владелец счета, но это будет очень сложно.

— Есть ли предположения, откуда эти деньги?

— Пока нет. Поларис Джонс утверждает, что ничего не знает о вкладах. Один из моих детективов работает над этим вопросом, но будет лучше, если вы спросите свидетелей о депозитах, раз уж с ними общаетесь. Может, удастся что-нибудь узнать.

— Пожалуйста, — ответила я, радуясь, что он так легко дал мне задание. Вдруг мы с Элом проведем отличную работу, и Вассерман будет восхищен. Может, он снова нас наймет или порекомендует другим адвокатам. Вот это будет настоящее дело! Я обуздала свое разыгравшееся воображение и продолжила:

— Поларис может знать о депозитах больше, чем говорит. Мы всякое о нем слышали.

И я рассказала Вассерману о жестокости Полариса.

— Возможно, мой клиент лжет, — предположил адвокат.

— Может быть, — с сомнением произнесла я.

— Сообщите мне, если что-нибудь удастся узнать, — он опустил руки на колени, собираясь встать.

— А что с выпуском под залог? — спросила я.

Вассерман задержался и, нахмурившись, посмотрел на меня:

— А что с выпуском под залог?

— Вы, наверное, знаете, что Юпитеру не сладко приходится в тюрьме. Планируете ли вы снова ходатайствовать о выпуске под залог?

Вассерман сжал челюсти, и возникло неприятное ощущение, что энтузиазм, появившийся у меня во время беседы, превратился в пшик.

— Наше ходатайство об освобождении Юпитера под залог было отклонено, как и апелляция. Откровенно говоря, я и не ожидал, что дадут положительный ответ. Всем известно, что Юпитер принимал наркотики и уезжал из страны. У него нет жилья, а доходы он может получать только от отца. С обществом у него практически никаких связей нет.

Я кивнула и решила не продолжать эту тему. Но потом вспомнила обгрызенные ногти и искусанные губы Юпитера:

— А как насчет лечения от наркотической зависимости? Может быть, попробовать поместить его в реабилитационный центр?

Вассерман снова нахмурился:

— Я подумаю об этом.

Он демонстративно посмотрел на часы.

— Есть еще кое-что.

Я рассказала ему о смерти матери Лили:

— Она умерла в результате несчастного случая. Поларис отказался рассказать о случившемся, но я попытаюсь выяснить, что произошло.

Вассерман покачал головой:

— Не беспокойтесь. Несчастный случай, произошедший тридцать лет назад, не имеет к этому никакого отношения.

— Он может иметь отношение, — продолжала настаивать я. — Возможно, ее убили.

Он пожал плечами:

— Даже если и так. Юпитер был ребенком, когда это случилось. А Хло еще не родилась. Это не относится к делу. Не тратьте свое время. Или деньги нашего клиента.

Я была готова с ним поспорить, но он поднял руку:

— Пустая трата времени, госпожа Эпплбаум.

— Но это может прояснить мотив убийства Хло!

— Сомневаюсь. Что ж, давайте закончим, так как мне нужно подготовиться к выступлению в суде.

Он непринужденно поднялся со своего кресла-гамака и подождал, пока я пройду. Я собрала вещи, недовольная отказом провести расследование в Мексике, которое могло дать интересную информацию. И вдруг меня осенило, почему он считает это неважным: он уверен в виновности нашего клиента. Ему нужны только улики, вроде банковских вкладов, чтобы запутать ситуацию. Если ему удастся отыскать факты, порочащие Хло, и прокурор забеспокоится, что присяжные не проникнутся к ней сочувствием, Вассерман сможет убедить их помиловать обвиняемого. Юпитер признает себя виновным и получит наказание менее суровое, чем смертная казнь, а Вассерман окажется благородным спасителем, вырвавшим победу из цепких лап смерти.

И возможно, что для Юпитера это самый лучший исход ситуации. В случае, если он убил мачеху. А если он невиновен, то любое наказание слишком жестоко. В эту минуту стало ясно, что, возможно, я — единственный человек, готовый поверить в невиновность Юпитера. Если, конечно, и Лили ему тоже не верит. Я надеялась, что верит, так как она сама ставила подпись на чеках.

Вассерман распахнул передо мной дверь, и когда я вышла в приемную, произнес:

— Я попрошу Валери, чтобы она показала вам банковские документы.

Он умолк, увидев Руби, которая лежала на диване с высунутым языком, свесив голову. Но поразила его, скорее всего, секретарша. Она точно так же лежала на своем столе с открытым ртом. В язык было вдето кольцо. При виде нас она вскочила, а именно скатилась со стола и с грохотом приземлилась, что вызвало у Руби взрыв смеха.

— Мне не с кем было оставить ее дома, — сказала я.

Вассерман ласково улыбнулся дочке, очень удивив меня:

— Не беспокойтесь об этом. У меня своих четверо.

— Четверо?

— Четырехлетние близнецы и две дочери вашего возраста.

— Скорее всего, вам не приходилось брать их с собой на работу.

Он расхохотался:

— Только старшую.

Вассерман указал на табличку над столом секретарши. Я прочитала надпись: «Вассерман, Гаррис, Ротман и Вассерман». Первая фамилия по размеру раза в два больше, чем остальные.

— Сьюзан мой партнер в компании.

Моего возраста и уже партнер. Хоть и в фирме отца — но все-таки.

Руби была очень довольна тем, что повеселилась в обществе секретарши, которая, как оказалось, носила неподходящее имя Тиффани. Судя по всему, тяжкое бремя имени, модного во времена сериала «Династия», и подтолкнуло ее выбрать стиль под панка-скейтбордиста. По пути в кабинет Валери я размышляла, что произойдет, когда Руби вырастет. Она тоже будет грозой металлических детекторов? Или меня ждет что-то похуже? Я попыталась представить менее вызывающий стиль, когда не нужно прокалывать язык. Отрезать кусочки тела — что-то вроде добровольной ампутации подобно западному якудзе? При этой мысли я содрогнулась.

Валери работала за компьютером, когда я постучала в дверь. Она махнула мне рукой, не подняв головы. Я прислонилась к косяку и принялась ждать, когда она закончит печатать, стараясь не слишком откровенно ее разглядывать. Меня восхитила ее прическа. Я один раз пыталась сделать такую же стрижку и теперь считала, что именно с тех пор страдаю боязнью фена и утренней нехваткой времени. Оказалось, требуется много часов, чтобы добиться такой небрежности. Мне бы успеть с утра брюки натянуть, не говоря уже о том, чтобы создать у себя на голове такой аккуратный беспорядок.

В конце концов, Валери подняла голову и заметила, как я рассматриваю ее туфли.

— Пожалуйста, присаживайтесь, — холодно предложила она, и я быстро подняла голову.

Душевность, возникшая между нами в тюремном туалете, куда-то испарилась. Чтобы растопить лед, я улыбнулась и произнесла:

— В общем, все-таки оказалось, что я беременна.

Ее лицо мгновенно преобразилось:

— Правда? — голос неожиданно стал мягким и приветливым. — Какой срок?

— Почти восемь недель. А у вас?

— Девять. Практически столько же.

— Но вы не поправились даже на полкило.

Это был не только корыстный комплимент, предполагавший окончательно ее задобрить.

— Спасибо. Я за этим очень слежу. Каждое утро хожу в спортивный зал и соблюдаю строгую протеиновую диету.

Она старалась не смотреть на мой торчащий живот, но ей это плохо удалось. Сегодня утром я убрала всю одежду, которая застегивалась на пуговицы и кнопки, в дальний угол шкафа. Мою талию обтягивал эластичный трикотаж.

— Мне тоже надо бы, — сказала я. — Но картошка-фри и мороженое — это единственная еда, от которой меня не тошнит.

Валери понимающе вздохнула:

— Ужас, правда? Доктор сказал, что может прописать таблетки от тошноты, но я боюсь, вдруг это повредит ребенку. Я даже кофе не пью.

Я виновато вспомнила бокал красного вина, который позволила себе вчера за ужином. Наверное, вино нужно исключить. Но кофе… Как я смогу жить без кофе?

— Рауль попросил показать вам находки по делу Джонса, — продолжала Валери, выкладывая на стол толстую стопку бумаг. — Здесь нет ничего интересного, за исключением одного. Он рассказал о банковских вкладах?

Я кивнула и пробежала глазами по первым листам.

— Я велела секретарю сделать вам копии.

Я положила бумаги в сумку.

— Хорошо, что вы тоже беременны, — сказала Валери. — Среди знакомых нет ни одной беременной. Я первая из моих подруг. Очень хорошо, что есть с кем поговорить об этом.

И покраснела, будто сама удивилась, что решила мне довериться.

— Я тоже рада. Всегда приятно жаловаться тому, кто действительно сможет понять и посочувствовать, — ответила я искренне.

Мне нравилось разговаривать с другими беременными женщинами или мамами. Если бы я не получала удовольствие от серьезной беседы, что лучше — «Хаггис» или «Памперс», то начала бы сожалеть о безвозвратно потерянной интеллектуальной жизни, но честно говоря, у кого есть силы на такой самоанализ? Я слишком занята обсуждением интимных подробностей о весе, сексуальной жизни и детском стуле с подругами по детской площадке. Одна из прелестей жизни женщины. Единственное, что портит доверительное общение, — это сопернический дух материнства, присущий практически всем женщинам. Ничто так не может испортить девичник, как чей-нибудь рецепт пшеничного печенья без сахара в форме букв.