Смерть как непроверенный слух

Сладкие грезы

В тысяча девятьсот восемьдесят шестом году нам дали квартиру на Шеноиной улице, одной из самых коротких сараевских улиц, связывающих Титову с Обалой.

После каннского триумфа фильма «Папа в командировке» декан Академии сценических искусств в Сараево Разия Лагумджия выхлопотала в управе Центрального округа квартиру для моей семьи. Незадолго до того в сараевском «Освобождении» она высказалась так:

— Не годится Пальме жить в тесноте, люди, ну что за ерунда.

Перед нашим заселением из ветхой австро-венгерской квартиры с высокими потолками, но без ванной комнаты, была выселена студентка, про которую соседка Февза с глубокой уверенностью утверждала, что она проститутка.

Окрашены были потолок со стенами, перестелены полы, и тут началась новая борьба: Пальме понадобился телефон. Этот приспособление, широко используемое для коммуникации, не сказать чтобы так уж великодушно раздавалось сараевским жителям. Потребовался целый год окопной войны за телефонный номер. В конце концов, после газетных сообщений о том, что иностранцы не могут связаться со мной, произошел впечатляющий оборот событий. Перед домом на Шеноиной 14 внезапно появились работники ПТТ[29]. Залезли на столб во дворе, и начали растягивать какие-то провода. На вопрос соседки Февзы:

— Что это вы делаете? А разрешение возиться тут у нас во дворе у вас имеется? — они ответили:

— Проводим для Пальмы телефон.

Видимо, тот, кто раньше не хотел проводить мне телефонную линию, в конце концов сообразил, что это удобный повод поставить мне прослушку. Так осуществились мечты того клетчатого в окошечке, который безуспешно, при выдаче перед отъездом в Прагу моего первого паспорта, предлагал мне стать удб-ешным осведомителем. Когда я пришел на почту подписывать договор об установке телефона, один черногорец, которому пришелся по нраву мой острый язык, открыл большую книгу, размером больше школьного дневника, и сказал:

— Круто это у тебя в «Нине»[30] получилось, четко ты там уделал Микулича и его дочку! Моя дочь изучает ориенталистику, так она говорит, этот твой Кустурица, на самом деле, на арабском значит ножичек, острый такой, но маленький, он ставится в стамеску и используется для строгания дерева! А я и говорю, тогда он не Кустурица, а Кустурище! Давай-ка, брат, выбирай номер какой хочешь!

Я, конечно, был удивлен, но эта, довольно необычная, ситуация меня позабавила. Нужно было выбрать для телефонного номера шесть цифр. Искал я среди тысяч комбинаций, и, в конце концов, выбрал наобум:

— 212–262, сказал я поспешно, на чем черногорец и закончил дело:

— Аферим[31], с этого момента это твой телефонный номер, только подпиши вон тут, пожалуйста!

Получилось, что этот черногорец вознаградил меня за смелость, заключавшуюся в открытом высказывании того, что мой отец, под выпивку и музыку, говорил последние двадцать лет.

Отец, после моего триумфа в Венеции, больше не водил с собой на ночные гулянки человека моего роста, чтобы показать, какой у него высокий сын. После инфаркта отец был вынужден сбавить обороты пьянства, но обходил сараевские кафаны, цитируя своего сына, сказавшего то-то и то-то по такому-то поводу. Но чаще всего о политике. С гордостью спрашивал он собеседника:

— Ты читал сегодняшний «Нин», как им там мой-то вмазал, а?

Получилось, что я реализовал отцовы мечты о свободе. Очень моему отцу нравилось, что я не щадил никого, и он все больше напоминал довольного человека, достигшего в жизни всего чего хотел. Когда бы ни завязался, под жареную ягнятину и белое вино, серьезный разговор о насущном, как только беседа заходила в тупик и никто уже не знал, как из него выбраться, отец мой всегда говорил:

— Э, брат, почитай-ка эмирово интервью «Нину», там все сказано.

Будто поддерживая тем самым две вещи: ценность моих соображений, и саму идею, выраженную моими словами. Еще важнее, означало это, что все трения между сыном и отцом остались в прошлом, и, что самое важное, он обрел свободу без страха сказать своим коллегам, включая и генерального секретаря ЦК БиГ:

— А пошли-ка вы все на хер!

То есть, он достиг Олимпа своей общественной деятельности!

Тогда же фактически все обязанности главы семьи были перенесены от Мурата ко мне. Во время своих ночных загулов он начал прятаться от моих друзей, а когда как-то ночью наткнулся в одной сараевской кафане на Сидрана, то вернулся домой под утро с ним вместе, потому что они жили по соседству. И, перед тем, как зайти домой, отец сказал Сидрану:

— Только Боже тебя упаси сказать Эмиру, что сегодня ночью мы с тобой пили!

Отдельной неприятностью было то, что он так быстро толстел. Сидел он на диете, приносившей мало пользы. Временами он ограничивал себя в еде, но когда я, из-за премьеры «Папы в командировке», отправился в турне по миру, он расслабился и набрал четыре-пять килограммов. Вспомнив, что я скоро приеду, он позвонил Майе, скажем, в пятницу и спросил:

— Майя, когда мучитель приезжает?

Майя ответила:

— В следующий четверг.

— Ох, значит, с понедельника сяду опять на диету.

Но выходные не хотел он пропускать любой ценой. Даже ценой того, что мучитель (злодей), то есть я, станет шпынять его из-за набранного веса и сердца, которое, из-за него, может отказать.

— Сяду на диету с понедельника до четверга. Не знаешь ты, сноха, какое это счастье, ягнятина под белое вино с газировкой из сифона!

В жаркие летние месяцы отец оставался в Сараево и наслаждался одиночеством, пока Сенка загорала и купалась на макарской ривьере. Во второй половине июля и начале августа Сараево пустело и становилось чудесным городом. Отец ввел тогда в обыкновение спать до полудня в нашей квартире, очень ему нравилось, что в домах австро-венгерской постройки не нужен кондиционер, но вскоре выяснил недостаток этой своей привычки: спал он сладко, но просыпался голодным. Надо сначала наесться, а потом уже идти спать, думал отец, сидя за канцелярским столом и наблюдая в окно, как чешские трамваи скрежещут по рельсам перед Исполнительным Собранием, и предвкушал будущие события. Завтра, после работы, по пути к своим шницелям, пройдется он по тени от здания Исполнительного Собрания по Мариндвору и весь путь до Кварнера. Там его подстерегает залитый солнцем парк, где нет домов, между Кварнером и старым зданием Исполнительного Собрания, но не беда, ведь человек, когда у него хорошее настроение и в конце пути его ждет вознаграждение, может вытерпеть все, даже жаркое сараевское солнце.

Из-за этого своего решения он решил встать завтра пораньше, приготовить еду, отнести ее на Шеноину 14, и только потом идти на работу. Приятно было думать о завтрашнем дне, в котором его ждали целых два восхитительных события — сладкий полуденный сон, за которым последует небольшое угощение, когда он подкрепится подготовленным шницелем, причем особенное удовольствие доставит ему мысль, что питается он диетически.

Мишо Мандич работал в окружном Суде всего в сотне метров от Шеноиной 14. Как специалист по гражданскому законодательству, должен был он рассматривать тридцать дел в месяц. Обычно все эти дела заканчивал он за первую неделю, так что свободного времени было у него хоть отбавляй. Чаще всего посещал он дочь, но и со мной любил разговаривать, как говорили в Сараево, «выяснить мой взгляд на историю». Когда наступало лето, он продолжал приходить в нашу квартиру, несмотря на то, что уже в начале июня мы уезжали в Високо, на дачу. Была у Мишо такая чудаческая привычка; первым делом, поздоровавшись с домочадцами — он открывал холодильник. Когда-то это происходило из чистого любопытства, и он часто приносил разные сласти, купленные в боснийской провинции, где он производил инспекцию городских судов. Или, может, открывал он холодильник, как бывший зэк, который вечно встревожен, хватит ли ему еды?

Проснувшись тем утром, Мурат Кустурица сделал все по задуманному. Зажарил себе шницель, в большую миску нарезал салата, закрыл обе тарелки фольгой и отправился на Шеноину 14. Солнце едва взошло, а он уже зашел к нам в квартиру и поставил шницель с салатом в холодильник. Когда он пришел на работу, стало ясно, что это будет один из тех июльских дней, когда в Секретариате по делам информации республики Боснии и Герцеговины особо работы нет. Большинство его сотрудников были уже в отпуске. Несколько раз в течение рабочего дня Мурат Кустурица вспоминал о шницеле, который будет съеден им с превеликим удовольствием, и тогда, в прохладе квартиры с высокими потолками австро-венгерской постройки, можно будет по-царски вздремнуть часок, а то и два.

Мишо Мандич в отпуск еще не ушел. Тоже решил остаться в пустом городе. Каждый день приходил он в нашу квартиру, в которой его дочь перед отъездом прибралась и, конечно, опустошила холодильник. Знавшего голод человека никогда не покидает желание чем-нибудь перекусить. Поскольку холодильник оказывался по-прежнему пуст, Мандичу не оставалось ничего, кроме как, убедившись в этом, закрыть его, выспаться и отдохнуть душою от утомительных дел гражданской юриспруденции.

Около половины третьего Мурат покинул здание Исполнительного Собрания и направился в сторону Шеноиной 14.

— Все к тому, что мне не мешает маленько перекусить, — улыбнувшись, умозаключил помощник министра информации республики Боснии и Герцеговины.

И даже принялся насвистывать свою любимую песенку «Потому что бродяга я… меня манит дорога…». И, словно тигр, ускорял свой шаг по мере приближения к цели: «Ну, держись, шницелечек мой, немного же тебе осталось, ждет тебя Страшный Суд! Ух, покажу я тебе, вот увидишь!», говорил он про себя.

По дороге завернул в «Градину» и купил хлеба и приправ к салату. Заодно учтиво поздоровался с Ризом, сараевской легендой и гомосексуалистом:

— Как дела, Риз, новые мальчики есть? — спросил его мой отец, а тот все попыхивал своей вечно зажженной сигаретой. Говорили, что и во сне держит он ее в уголке рта, правда, потушенную.

— Да ладно тебе, Мута, докапываться, не дай Бог услышит кто, так и впрямь подумают, что я… — и он расхохотался, а Мурат прервал его:

— Да ты что, да разве им когда такое в голову придет, все ж знают, что ты нормальный!

Взял Мурат хлеб и отправился на Шеноину. Радостно открыл двери нашей квартиры, зашел на кухню и подумал: «Вот молодцы, какая прохлада, и потолки высокие, не зря все-таки эти австрийцы владели миром и распространяли свою цивилизацию и архитектуру!». Снял он с полки тарелку, поставил ее на стол, зажег плиту и, напевая, пошел к холодильнику. Открыл холодильник и… не смог поверить своим глазам. Ну как же так? Разве можно оставить такое без последствий? Кто-то съел его шницель!

И, жуя в сухомятку хлеб, сокрушенно думал: «Боже, как несправедлив этот мир». Набрал номер в Високо и пожаловался Майе:

— Он заставляет меня сидеть на диете и не пить, а когда я все это делаю, приезжает и съедает мой шницель, а я-то как раз только собрался перекусить, раз! и ничего нету. Неужели он действительно так со мной поступил!?

Так отец заподозрил собственного сына, не зная, что шницель попал в плен Милошу Мандичу и немало его обрадовал. В конце концов судья Мандич был вознагражден за ежедневное открывание холодильника на Шеноиной улице. Оказалось, все это делал он не зря, потому что нашел там припрятанный шницель Мурата.

Квартира на Шеноиной 14 стала магнитом для всего цвета сараевского общества. Старая обшарпанная квартира австро-венгерской постройки располагалась очень удобно. Короткая Шеноина улица выходила на Титову, главную улицу, так что все наши знакомые, живи они хоть на Вишнике, хоть на Кошеве, говорили:

— Давай заглянем к Кусте, он недалеко.

Потому что, приехав в центр, так или иначе но попадешь на Титову, и оттого им казалось, что Кустурицы живут неподалеку. Все ходили в эту квартиру, в том числе и наши родители, хотя бы раз в день. Редко какой вечер обходился без гостей. Все это было похоже на то, какой запомнилась мне комнатушка на улице Воеводы Степы дом 2, где я родился, когда Сенка все время ругалась и говорила Мурату:

— Это уже не квартира, а блядский проходной двор!

История повторилась, разве что на этот раз компания подобралась более разнузданная, чем те бедолаги из пятидесятых. Владели нами всемирный прогресс, леви штраусс, кока-кола и рок-н-ролл.

Жизнь наша между фильмами «Вспоминаешь ли Долли Белл?» и «Папа в командировке» разворачивалась во времена «Больших ожиданий». Перед смертью товарища Тито, а также сразу после нее большой популярностью пользовались рокеры, наиболее заметными из которых были Бора Чорба и «Азра» Джонни Штулича. И все же толпе больше всего пришелся по вкусу пастушеский рок Горана Бреговича. Ему удалось перевести музыку «Лед Зеппелин» на пастуший язык. После «Разбойничьего ручья» [32] и концерта, собравшего сто тысяч слушателей, тетка Весна Байчетич охарактеризовала успех Бреговича в своем стиле:

— Будь жива его мама, он бы такого себе не позволял!

К моменту, когда «Цепеллины» ушли со сцены, он уже успел выпустить пластинку в стиле «новой волны». Желая прожить сто лет, сочинил песню, в которой выразил свое презрение к столетним.

Появление групп «Забраньено пушенье»[33], «Элвиса Й. Куртовича» и «Хит-парада сюрреалистов» стало событием революционным. Популярность их творчества позволила наследникам «Травницкой хроники» и «Моста над Дриной» узнать себя в их песнях и телевизионных пародиях. Таксисты, мясники, продавцы кебабов смотрели «сюрреалистов» и смеялись над собственными пародиями в сериях, сделанных по подобию «Монти Пайтона». Причем, это было не копированием популярных англичан, а просто обыгрыванием тех же стереотипов, которые были ранее использованы Терри Джонсом и Гиллиамом. То же самое делал и Райнер Вернер Фассбиндер, великий немецкий режиссер. Он голливудского исполина Кирка Дугласа и его величественные драмы смог отнести в область стереотипов. На этой основе он создал современные кинопроизведения, которые прославили немецкий кинематограф восьмидесятых; самым известным из них стало «Замужество Марии Браун». Он был одним их редких режиссеров, сумевших оторвать миллионы телезрителей от их экранов и заставить смотреть серьезное кино. Этого добился он своим сериалом «Берлин, Александрплатц». Случилось это во времена, когда на телевидении еще создавались серьезные произведения. Тогда мы все собирались на Шеноиной 14, вместе с Карайличем, смотрели произведения Фассбиндера, и замечали схожесть приемов, применявшихся в кино и рок-н-ролле. Решили мы, что значение восьмидесятых годов в киноискусстве и музыке в том, что оригинальность художника измерялась тем, каким образом и насколько способен он отступить от существующих стереотипов, а также подчеркиванием мелодраматической основы, из которой, без разницы, имелся ли в виду Эврипид, Шекспир или судьба деда Атифа, попавшего под поезд, и происходит мощное эмоциональное переживание. Это переживание нуждалось в современном художнике, который был бы способен воспринять его и, в согласии с духом времени, отреагировать по-своему. Больше всего обрадовало нас появление группы «The Clash», потому что Страмер был настоящем героем, из тех, то жил впроголодь и, как раз когда мы слушали его альбом «London Calling», уехал в Никарагуа бороться на стороне сандинистов. Мы на что-то подобное даже не замахивались, и отчасти из-за этого Джо Страмер оставался для нас недостижимым идеалом. Панк-движение, будь оно хоть сто раз дизайнерским проектом лондонского менеджера Мак-Ларена, имело свою хорошую сторону. Оно разбудило заснувшее чувство правды, лелеемое детьми цветов тысяча девятьсот шестьдесят восьмого года, пока они еще не продались Уолл-стриту.

Появление Доктора Карайлича я понимал как логическое продолжение европейских забав, принесенных в «темный вилайет»[34] австрийцами, с их симфоническими оркестрами и капельмейстерами, и еще как своего рода циркового акробата. Тут необходимо пояснить историю его появления. Как и все артисты, он возник ниоткуда, будто спрыгнув с трапеции, и его происхождение по сравнению с переполнявшей его творческой смелостью, не имело никакого значения. Он был лучшим носителем панковской идеи разнообразия. Носил он свитер, связанный мамой, и презирал «побрякушки». Футбол он рассматривал с точки зрения методов классической философии, оживляя тем самым эту серьезную духовную гимнастику и переводя ее на доступный язык, читал книги, постоянно ходил к букмекерам и упорно ставил на «Железнодорожника», даже когда было очевидно, что этот его любимый клуб не имеет ни малейших шансов на победу.

В тысяча девятьсот восемьдесят шестом, на концерте группы «Забраньено Пушенье» в Риеке, Доктор Карайлич сказал, что «Маршал сдох». Все пришли в замешательство. Одни утверждали, что он имел в виду усилитель фирмы «Маршалл», другие же не сомневались, что он сказал это про товарища Тито. Время показало, что самой большой проблемой для наших сограждан явилась сама идея, что кто-то может вот так вот упоминать Тито и издеваться над ним. Хуже всего, что они все никак не могли свыкнуться с мыслью, что Тито и на самом деле умер. Карайличева провокация на концерте в Риеке и фраза «маршал сдох!» сохранилась в памяти вольнодумно настроенных югославов, как смелая насмешка над тотемным величием товарища Тито. Но скоро выяснилось, что обыгрывание стереотипов на телевидении и в реальной жизни, это не одно и то же. Свернув с улицы Югославской Народной Армии на Шеноину, спеша на обсуждение текущих художественных и политических проблем, Карайлич не знал еще, что прогулка по городу станет наказанием за его политический проступок. Тот инцидент не освещался широко ни в прессе, ни на телевидении, но наказание за него было перенесено на улицу, чтобы боснийский народ мог осудить преступника сам. Доктор Карайлич вбежал в квартиру и показал мне ссадины и синяк под правым глазом. Напавшие наскочили на него сзади и серией ударов попытались свалить на землю. Когда его избивали, один из них сказал:

— Не нравится тебе Тито, собирай манатки и пиздуй отсюда в Белград, сучара!

Не удалось им повалить его, слишком уж бестолково они возились, опасаясь прохожих, гулявших по Титовой. В одних носках, злой как черт, я выскочил на улицу искать нападавших. Их, конечно, уже не было, а нам оставалось только гадать, сделали ли они это спонтанно, или это была группа, организованная тайной полицией, что в Боснии было обычным делом. Стоило ввязаться в политику, и сразу то в тебя на улице бомбу кинут, то по односторонней улице против движения вдруг выскочит грузовик с намерением размазать тебя по мостовой. Именно это произошло с певцом Райко Петровым Ного. А чего можно было ожидать от сограждан, когда связываешься с большой политикой? Когда писатель Меша Селимович поссорился с Бранко Микуличем, мало кто осмеливался поздороваться с ним на улице. Только докторша Лагумджия храбро разгуливала по сараевским улицам, держа его под руку. Лучшие друзья Селимовича отворачивались и переходили на другую сторону улицы. Скрывался он от распространившихся новостей в гостинице «Европа», а некоторые прятались за воротниками пальто и пропадали в окрестных улицах.

Стрибор появился на этом свете, когда я еще нес на своих плечах груз горицкого прошлого, в котором детство, в нищем, но привлекательном окружении, прошло в поиске ответов на основные экзистенциальные вопросы, позднее переведенные на язык искусства. Та мучительная эпоха была позже награждена главными призами на мировых кинофестивалях. И вот ведь чудо, первые стриборовы наблюдения и первые остроумные замечания возникли также на экзистенциальной основе. Оттуда и те страх и беспокойство за нашего пса Пикси, как бы его, после победы «Долли Белл» в Венеции, не съел «Золотой Лев».

Его сестра, Дуня Кустурица, родилась под звуки группы «The Clash» в облаках табачного дыма в нашей квартире на Шеноиной 14. Там мы досиживались до рассвета в эксцентричных славянских препирательствах и безумных вечерах, когда одна ночь проходила за обсуждением, правда ли что зажигалка «ронсон» лучше «дипона», потому что фирма солидная, а на следующую ночь рассвет уже был встречаем за успешной расшифровкой уилсоновского «Эйнштейна на пляже». Это было время, когда в мыслях наших сплавлялись два мироощущения, обычная история для Сараево, крах титоизма и надежда, что будущее будет лучшим. Эта идея, подкрепленная музыкой группы Clash и экстравагантной, но популярной панк-культурой восьмидесятых, которая тогда казалась преградой на пути недавно появившегося чудища MTV и его канализации, начавшей изливаться с телеэкранов и грозившей утопить нас в своих музыкальных фекалиях.

Вопрос, впервые сформулированный Джо Страмером, выразившим мысли миллионов людей, в песне «Should I stay or should I go», был разрешен мною отъездом из Сараево в США. У этого решения не было политической подоплеки, просто родной город больше не сочетался с одеждой, которую мне нравилось носить, к тому же акции Сараево более не ценились на бирже моих будущих художественных трудов. Принял я приглашение Формана заменить его в Колумбийском университете, и второй раз, но теперь уже навсегда, покинул Сараево. Случилось это в тысяча девятьсот восемьдесят восьмом году, и мы покинули Шеноину 14. Пока мы паковали вещи и прощались с нашими друзьями и родителями, по телевидению вели трансляцию «йогуртовой революции», в которой Воеводина потеряла автономию и вся Югославия приготовилась погрузиться в дерьмо.