Сны Николая Закусина

Глава 20. Эхо

Четырнадцатого февраля тысяча девять от сорок четвёртого года Николай Закусин проснулся со всхлипом, который перешёл в горький и отчаянный крик. Он не мог остановиться и всё кричал и кричал, а по лицу текли слёзы. В этом сне он умер. Полностью и безвозвратно.

Он ясно и чётко видел, как из тёмного бункера наверх вместе с ним эсэсовцы вывели всех остальных узников — грязных, шатающихся от слабости. Их было человек тридцать. Всех, кто за три года стал ему семьёй. Братьями по оружию, по духу. После двух с половиной месяцев бункерной тьмы глазам стало больно от света, они затуманились, заслезились. Больно было и рукам, скованным за спиной: ныли вывернутые суставы, измученные мышцы. Николай чувствовал, как больно кусает ледяной ветер, как комья мокрого снега падают за шиворот грязной обветшавшей рубахи.

Было холодное февральское утро. Такое серое, будто выцвели краски в мире. В концлагере было тихо и безлюдно, будто все вымерли. В ту ночь, когда их привезли сюда, бараки были наполнены жизнью, бегали ещё люди в полосатых робах с зелёными нашивками, хрипел репродуктор у вышки. А сейчас только ветер плакал, рыдал — точно по покойнику. И от этого вся душа леденела.

Эсэсовцы выстроили их во дворе с каменными стенами в чёрную точку и, приглядевшись, Николай понял, что белая штукатурка изрешёчена пулями. Здесь уже убивали людей. И немало.

От слабости он едва стоял, да и не он один. Все они держались друг за друга: Паша Иванов, Федя, Фима, Лёша, Кирилл… Только так и не падали. Только так и выжили до сих пор.

— Steh auf! Umdrehen! — эсэсовцы скомандовали повернуться к стене.

Но их никто не слушал. Всем было уже всё равно. В камере давно уж поняли, что раз не гонят на работы, значит, ждут чего-то. Приказа? Отмашки? И вот, дождались…

Комендант концлагеря Кёгель, тряся вторым подбородком, достал желтоватый лист и стал зачитывать приговор. Он весь надулся от важности, как жаба. Фуражка постоянно съезжала ему на лоб, а он поправлял её, как в кинокомедии. И тогда видно было, как налиты кровью с похмелья его глаза. Но смеяться никому не хотелось, хоть палачи в чёрном и выглядели по-настоящему жалко.

— Да они ж боятся нас, ребята, — негромко сказал кто-то в шеренге. — И били связанных, и сейчас убивают втихушку, пока не видит никто…

— И на работы не гнали, чтоб мы и здесь восстание не подняли… — поддержал кто-то.

— Друзья! — заговорил ещё один, — мы уходим непобеждёнными!.. Мы…

Сухие плевки выстрелов распороли утро наживо. И оборвали слова.

Резкая боль прошила грудь и ноги. Николай открыл рот, чтобы крикнуть, и с губ хлынула густая кровь.

«Вот и всё, — подумал он. — Вот и всё. Прощай, папа, и мама Оля… Галинка… Мама Зоя…»

Он хотел крикнуть «Прощайте ребята!», но губы больше не слушались. Онемели.

Грохот выстрелов раздирал на части. Эсэсовцы стреляли в голову, но что-то промахнулись. Может, перебрали шнапса накануне в своём эсэсовском казино (от какого-то из них несло, как от пивной бочки). И Николай очень жалел о том, что тело больше не подчинялось, а вот голова ещё работала.

Поэтому он мог только бессильно понимать, как с них, с мёртвых, сняли наручники, переворачивая пинком эсэсовского сапога. Как, переругиваясь по-австрийски, уголовники-капо в робах с зелёными нашивками потащили куда-то их тела, а на снегу оставался длинный кровавый след. Как бросили их на каменный пол крематория и раздевали, торопливо стаскивая ветхие штаны и прохудившиеся рубашки. Николай видел в дальнем углу закатившийся туда чей-то золотой зуб, видимо, выдранный из такого же убитого человека. И слышал, как гудит печь крематория, как трескают прогоревшие дрова. Чуял недобрый жар её голодной пасти.

Он видел узкие металлические носилки, на которые складывали убитых советских офицеров, таких лёгких теперь, таких беззащитных. Носилки вставляли в крепления с колёсиками перед печью и отправляли тело прямо в огненное жерло. А потом другое. А потом ещё одно. Пока жадное чудовище не поглотило всех. До конца.

Он молчал, когда волна нестерпимого жара объяла его тело. Невыносимая боль сожгла мышцы, нагрев до предела застрявшие в них пули. Раскалила добела кости. Обратила в ничто. В прах.

Но и это ещё было не всё. Николай летел над концлагерем чёрным облаком, видел длинные ряды бараков и каменоломню, бараки эсэсовцев с казино и публичным домом, ворота с издевательской кованой надписью «Arbeit macht frei». Он видел деревню Флоссе рядом, в которой спокойно жили немецкие крестьяне: один курил трубку у дома, другой складывал что-то на телегу, женщина развешивала выстиранное бельё на верёвках, чуть дальше играли дети… А рядом в эту минуту страшно гибли люди. Просто за то, что они не немцы. Просто за то, что выступили против нацистов…

Всё это он чувствовал, сидя в кровати и крупно дрожа. Николай прекрасно понимал, что где-то там, в каком-то из миров, была страшная мировая война. И неизвестно, победил ли Советский Союз этих чудовищ в сером и чёрном, неизвестно, выжили ли родители и Галинка… Где-то там, в каком-то из миров он умер. Безвозвратно. Погиб в концлагере вместе с ребятами. И никто никогда не узнает, как они погибли, не заплачет над ними и не вспомнит их. И никому на свете это не объяснить.

Напуганная Ольга всё кутала его в одеяла, набросила сверху шаль и полушубок. Обняла, гладя по голове, и баюкала, шептала что-то успокоительное.

А в глазах у Николая был чёрный пепел. И горькие слёзы всё катились и катились по его щекам.

Он в тот день старался ни с кем на работе не разговаривать: сложно было после такого изображать весёлое выражение лица. Прошёлся по боксам, раздал поручения бригадам, проверил работу механиков. Потом заперся в кабинете с документами, но как ни пытался на них сосредоточиться, приходилось читать по пять раз одно и то же. А руки дрожали, как у горького пьяницы.

Когда на стол упала чья-то тень, он поднял взгляд и подскочил, уронив стул. Напротив стояла та самая женщина, что спасла его от бандитов два с половиной месяца назад. Винтовки при ней не было, но куртка была та же самая — дутая, из тридцать шестого года.

— Ты! — он ткнул в неё пальцем. — Чего ты от меня хочешь? Почему я тебе так важен?

— Ты видел во сне, всё, что с ним случилось, — тихо ответила она. — И я видела, когда узнала эту историю. Видела точно так же, как и ты. Всё, до последнего вздоха.

— Это ты из того мира! — догадался он. — Вот откуда ты всё знаешь! Вот почему ты знаешь, что я умер!

Лицо её исказилось от боли и она медленно обогнула стол, приблизившись к нему.

— Да. Я не справилась. У меня была такая простая миссия: спасти лейтенанта Закусина. А я не справилась.

— Ты спасла меня.

— Но ты — не он. Я столько раз старалась попасть в прошлое, чтобы спасти его. Но, видимо, это невозможно. Каждый раз дверь открывалась только в этот мир.

— В прошлое? — Николай заморгал. — Кто ты такая?

— Никто… Жена Галиного внука. И всё.

Николай мгновение всматривался в её странные нашивки на куртке, на громадный браслет чёрных наручных часов. И только тут до него дошёл смысл её слов…

— Жена внука Галинки? — неверяще повторил он. — Какой у вас там сейчас год?

Она покачала головой: не скажу.

— Если ты из того мира, так возьми меня с собой! Они ведь скучают обо мне — отец, мама, Галинка. Я бы обнял их и…

Она испуганно подняла руки в останавливающем жесте.

— Нет, нет! — на её глазах выступили слёзы и потекли по лицу. — Ты достаточно страдал! Как и он. Хватит! Такое не каждый вынесет… Там, в моём мире эсэсовцы ходят в Литве парадом. Там нацисты жгут людей в Одессе, а в парламенте Канады им хлопают… На нашей земле немецкие танки! Я ни за что не дам тебе попасть тебе в такой мир. Живи здесь счастливо. Живи, Николай! Живи за себя и за него! За всех них, кто погиб!

Николай тихо спросил:

— Тогда зачем ты пришла в мой мир?

Она молча обняла его. Он чувствовал, как намокает от её слёз на груди его рубашка.

— Чтобы увидеть тебя живым. Хоть раз.

— Тогда ты знаешь. Скажи… За что… Почему мне всё это снится? И тебе тоже.

— Та война была слишком страшная. И эхо от неё раздалось не только в будущем, но и во многих других мирах. Погибшие хотят, чтобы мы знали. Чтобы помнили. Чтобы не допустили такого больше никогда. Прощай… И живи!

Николай вдруг почувствовал, как стал намного легче, будто сбросил половину веса. Страшно вдруг заныло всё тело: голова, рёбра, грудь. Он ощутил каждый шрам и ссадину, которые должен был получить, случись война. А ещё — страшные ожоги… Николай понял, что на мгновение стал тем, другим Закусиным. И тот, другой, сказал ей, положив руки на плечи:

— Я буду жить. Ты услышишь меня в радостных криках людей, освобождённых от плена…

Я буду жить в каждом, кто будет бороться с нацизмом. В каждом, кто встанет на защиту Родины.

Ты услышишь меня в треске пламени вечного огня.

Я приду к тебе снегопадом… каждый февраль.

Ты почувствуешь меня, ведь я буду в объятии каждого, кто вернулся домой.

Я буду жить…

Чужие ощущения ушли вместе с болью. Но печать от них, казалось, осталась навсегда. Как сны и воспоминания.

Женщина исчезла. Николай больше никогда её не видел. Как не видел больше снов о другом мире. Он женился на Ольге Зиминой, а через год они гуляли уже на весёлой свадьбе его сестры — Галины. У Ольги и Николая родилось трое детей: два крепких мальчика и хорошенькая девочка. И жили они хорошо. Конечно, ссорились иногда, как все люди. Но жили мирно. Душа в душу.

И ничто ему больше не напоминало о мире, где случилась страшная война, так искалечившая столько людей. Разве что один раз на Дне города, когда Николай был в парке на Тагилстрое, почудилась ему мощёная плитами площадь между рядами стройных тополей. А в конце её — широкий чёрный обелиск со множеством фамилий. И справа, там, где горел вечный огонь, усыпанный красными, как кровь, гвоздиками, в свете заходящего солнца горела в списке последняя фамилия с инициалами: Закусин Н. И.

Конец

Больше книг на сайте — Knigoed.net