Собирал человек слова…

УРАЛ — КАЗЧ

Уральские казаки промышляют рыбу. У каждого свой долбленый челнок — бударка, — легкий и ходкий. Правят бударкой с помощью одного короткого весла. На красную рыбу заведена особая сеть — ярыга, шести сажен длиной и четырех высотой, или, как здесь говорят, «стеной». Если ловко и с умом выкинешь ярыгу, достанешь осетра. Громадина осетр тяжело бьется о борта, качает бударку. Его глушат ударом по голове — чекушат, — приговаривая почему-то не «хороша рыба», а «хорош зверь».

Зимой первым делом ищут ятовь — омут, в который красная рыба ложится на зимовку. Она лежит тесно, один ряд на другом, как в бочке. Стальной пешней просекают толстый лед, опускают в прорубь длинный багор, щупают им дно, поддевая рыбу. Белуги попадаются такие, что одному не вытянуть. Случается, пока тащишь, раз-другой окунешься по шею. Однако и холод не берет: на морозе, в одной мокрой рубахе, рыбак только потеет, упарившись.

Про свою реку казаки говорят: «Урал — золотое дно, сребряна покрышка».

Однако простой казак и рыбу ест простую, черную; красная же — белуга да осетр — идет на продажу. Хлеб недешев, скот тоже — не до осетринки: полгода на столе у рядового казака пустые щи да кашица. Хорошо еще, что принято здесь свято соблюдать посты: не так обидно глядеть, как уплывает твоя рыбка на подводы саратовских и московских купцов. В походы берут с собой казаки кокурки — хлебцы с запеченным внутри яйцом.

К походам уральцы привычны, собираются быстро. Винтовку на плечо, саблю на бок, пику в руки, сам — на коня. Случается, требуют уральцев и в дальние походы. Даль видел их на турецкой войне, за Балканами. Зимой узнавал по черным смушковым шапкам, летом — по синим фуражкам с голубым околышем.

Женщины, которых здесь — будь то мать, жена, сестра или дочка — всех именуют «родительницами», шьют рубахи и сарафаны, вяжут чулки, ткут пояски шелковые. По этим пояскам, говорят «родительницы», отличают на том свете казацких ребят от «нехристей».

Уральские казаки — старообрядцы. В обычаях своих берегут «древлее благочестие». Едят из особой посуды, которой никому другому касаться нельзя, не пьют, табаку не курят, ругательских слов не произносят, однако и не поют, не пляшут и сказок не сказывают. Строгости часто оборачиваются изуверством.

От уральских нравов еще пахнет Русью старой. Для Даля здесь — заповедный уголок, жизнь самородная. Картины быта новы и незнакомы, оттого западают в память, всякая мелочь кажется примечательной. Далю уже трудно носить в себе увиденное. Пальцы просятся к перу.

Из заветного ларца достает пушкинский перстень — талисман. Лежит на распахнутой ладони тяжелое кольцо. Можно подхватить перстень кончиками пальцев, поднести к глазам, заглянуть в чуть продолговатый зеленый камень. Камень бездонно глубок, до черноты, и лучист. Так смотрят в глаза.

Даль объясняет друзьям:

— Теперь этот перстень и мой талисман. Как гляну на него, так пробежит во мне искра — хочется писать.

Нужно писать обещанный Пушкину уральский роман.

Его высокоблагородие, чиновник особых поручений при военном губернаторе, коллежский советник В. И. Даль часто бывал по делам службы в крепостях Оренбургской линии. Казаки ловили рыбу, стреляли кабанов в прибрежных камышах, объезжали коней, собирались в походы. Однако, чувствуя пристальный взгляд приезжего начальника, не думали, конечно, что для него они не просто рядовые казаки, а завтрашние герои. И не знали, что приезжий начальник — не просто господин коллежский советник, каковой чин соответствует военному званию полковника, но сам казак, только луганский. Разве что пожимали плечами да перешептывались, удивляясь, с чего это губернаторский посланец не сидит с местной властью в войсковой канцелярии, а все норовит поглядеть объезд коней, сборы, рыбный промысел, ходит по избам, смотрит, как родительницы шьют сарафаны, ткут пояса ребятишкам. И пишет что-то в синей тетрадке. А что тут писать: все это дела обыкновенные и никакого интереса в них нет.

Дома Даль листает тетради. На обложках выведено: «Урал — казч». На страницах живет странный быт, живут новые слова, казацкие имена, от которых веет заповедной стариной, — Маркиан, Елисей, Евпл, Харитина, Гликерия. А романа нет.

Лежит на ладони пушкинский перстень. Светится лучистый камень, тяжелый, теплый металл греет руку. Пять дней провел Пушкин в Оренбургском крае — и под пером его родились точные и увлекательные главы «Истории Пугачева», пленительные образы «Капитанской дочки». Даль не умеет рассказывать о событиях, придумывать судьбы своим героям. Деловито сообщает, как правят бударкой, как выкидывают ярыгу, из чего едят, во что одеваются, по каким правилам служат и какие говорят слова. Романа нет. Только звучит в памяти пушкинское напутствие: «Пишите роман». Один талисман, золотое колечко, но какая разница — Пушкин и Даль!

Оренбургская укрепленная линия изогнулась двумя верблюжьими горбами, обращенными на северо-запад. Служебные дела гонят Даля по линии. Он трясется в кибитке или покачивается верхом и думает о романе, который не получается. Он едет своей дорогой. Роман не получается, однако получается новый интересный писатель В. Даль (Казак Луганский).

Сам он об этом, конечно, не знает. Нового Даля разглядит и оценит Белинский. Он прочтет рассказы Даля об уральских казаках и российских крестьянах, об украинцах, молдаванах, болгарах, цыганах — обрадуется: как хорошо, что Казак Луганский не ищет занимательных сюжетов, которые ему не удаются, а сообщает добросовестно свои наблюдения. В рассказах Даля горбятся серые избы, скрипят пахнущие дегтем мужицкие телеги, дымятся короткие солдатские трубки; над лугами, подернутыми золотым облаком одуванчиков и куриной слепоты, плывут девичьи песни. Взгляд Даля точен и меток, ни одна подробность не ускользает от него, созданные им картины поражают достоверностью, он знает о жизни народа куда больше, чем читающая публика. Тульский мужик у Даля не похож на курского: он и держится, и одет, и говорит иначе, и верит в другие приметы. Молдаванские бояре в шапках с пивной котел по воскресеньям катаются в дрожках, а кучера носят яркие цветные шубы с кистями. Бродячий кузнец-цыган в драной рубахе, подпоясанной широким ремнем, украшенным медными бляхами и пуговицами, носит в мешке за спиною маленький молот, мехи и наковаленку. Украинские дивчины и парубки отплясывают на вечеринках под веселые звуки скрипицы и сопелки. Красавица болгарка спешит по тропе среди краснеющих виноградников и, держа в руке небольшое веретено, прядет на ходу шерсть. Белинский будет читать и похваливать Даля — Казак Луганский открывает дивные и точные частности большой народной жизни, о которой читатели так мало знают. Казак Луганский нашел свой путь в литературе.

А Даль едет по линии, дела службы его гонят, а может, не дает ему покоя таинственная сила талисмана, тепло и тяжесть пушкинского перстня — хочется писать!

Двумя желтыми верблюжьими горбами изогнулась на карте Оренбургская линия. Горбы обращены на северо-запад, а на юг и восток от линии тянется неведомо куда плоская степь, и живет в ней незнакомый народ, о котором еще никто не успел рассказать. Даль много расскажет и о том, что к северу и к западу, и о том, что к югу и к востоку, а пока едет своей дорогой, не прямой, изогнутой, но едет правильно, потому что где дорога, там и путь.

ЗДРАВСТВУЙ, МАУЛЕН!

Степь называют на востоке сухим океаном. Лежит выжженная солнцем — ни конца ни края. И над нею такое же выжженное, выцветшее небо.

Даль нарисовал шутливую картинку, послал друзьям. Лист бумаги рассек линией пополам, снизу надписал «земля», сверху — «небо». «Вот вам вид нашей природы».

В степи, как в океане, — нет дорог. Хочешь — прямо езжай, хочешь — направо, хочешь — налево. Где удача ждет, а где — беда, неведомо. Ни путей, ни распутий.

Но степной человек, казах, по приметам, ему одному заметным, находит в бескрайнем просторе свою дорогу. Не задумываясь, гонит коня все прямо, прямо, день гонит, два, неделю, и — как по струнке — точно выезжает в нужное место. А может, и нету никаких примет: просто плывет казах в степи, как птица перелетная в небе, как рыба в океане.

Казах слит с конем. Малым ребенком приученный к верховой езде, казах в седле куда уверенней, чем на своих двоих. На скачках, припав к жесткой, взбитой ветром гриве, он легко проходит версту за полторы минуты. В далеких поездках покрывает за сутки сто и полтораста верст.

Даль любит неторопливую езду. Покачиваясь в седле взад и вперед, лениво помахивая нагайкой, спутник-казах тянет долгую песню. Даль слушает. Про что песня? Про то, что вокруг. Зорким взглядом схватывает степной человек беркута, неподвижно повисшего в небе, и темную цепочку верблюдов далеко, у самого горизонта, и змею, проблеснувшую в серой траве, и черный скрюченный куст, — и все, что видит, тотчас переливает в песню. Даль видит и слышит, как рождается песня.

Даль изъездил степи вдоль и поперек. Передвигался верхом и в повозке, простой, зато надежной — такая не опрокинется, не поломается на бездорожье. Всюду подобную повозку именовали тарантасом, но в Оренбурге почему-то — «карандасом». Протяженность служебных командировок Даля — тысячи верст. На западе большие расстояния понимаются и ощущаются иначе, чем на востоке. На западе люди живут тесно: много городов — пути короче. Расстояние, которое покрывал казах, направляясь к соседям в гости, человеку, жившему где-нибудь в Курске или Туле, представлялось серьезнейшим путешествием: подчас за всю жизнь его так и не удавалось совершить. В среднем каждая командировка Даля — две с половиной тысячи верст. Это расстояние от Петербурга до Тифлиса. Но Далю мало. Он и летний отдых проводит в степи, на коне. Поездки опасны. Разные неожиданности прячутся в открытой степи. Куда держать путь, чтобы не потерять ни коня, ни одежду, самому не попасть в плен и не быть проданным в рабство? Две тысячи русских невольников томились в рабстве у хивинского хана.

Аулы приносят безопасность. Путник, вошедший в юрту, может вздохнуть спокойно. Он — гость. Для него — лучшее место у котла и лучший кусок в котле. Казахи говорят: «Если нечем угощать гостя, угости его хорошей беседой».

Далю, даже голодному, хорошая беседа нужнее самых жирных кусков в котле. Даль все тот же — с тетрадками и карандашами. Смотрит, слушает, записывает. Он не уступает степным друзьям в зоркости взгляда и чуткости слуха.

Даль смотрит, слушает.

…Раскаленными золотыми слитками тлеют в костре кизяки. В черном от копоти котелке дымится похлебка. Ее заправят скобленым куртом — сухим овечьим сыром. Пузырятся турсуки — сшитые из конской шкуры меха: они полны кумысу. Кумыс хорошо пьется, помногу: вселяет в тело легкость, приносит веселье, потом — крепкий сон.

Вокруг юрты висит в воздухе привязчивый запах шкур. Жеребячьи шкуры вымачивают в квашеном молоке, проветривают, смазывают бараньим салом, коптят, проминают: из них шьют ергаки — тулупы. Из козьих шкур выделывают тонкую, мягкую кожу — сафьян. Собирают марену — желто-зеленые цветки на граненом шероховатом стебле. Цветы и стебли никому не нужны, дорог мареновый корень. В нем прячется знаменитая красная краска, ею красят сафьян. Корень можно толочь или крошить. Однако лучшим красителем считается корень жеваный. Созывают гостей жевать корень. Два десятка человек садятся в круг, жуют. Выкрашенный сафьян ярок, и ярок раскаленный кизяк в костре.

Ночью, в ровной степи, огоньки костров видны очень далеко. Нетрудно обмануться: долго-долго ехать на огонек. Казахи советуют: «Не ходи на огонь, иди на лай собак». Лай собак — признак близкого кочевья. Если вечером выехать из аула, — все наоборот: лай собак скоро стихает в ушах, а звезды костров еще долго смотрят вслед всаднику. Потом и они тают в черной ночи. Конь идет небыстрой рысью, расталкивая темноту. А по горизонту — справа, слева, вокруг — рыжей полосою стелется зарево. Это степные палы — пожары: жгут старую траву, из расчищенной, удобренной золою земли молодая зелень пробивается скорее и гуще. Рассветная заря, по-степному размашистая, заливает небо. Рыжая полоска, опоясавшая горизонт, быстро тускнеет. В солнечный знойный день пламя степного пожара прозрачно, невидимо.

Как ни странно, в степном океане, где у каждого своя дорога, перекрещиваются пути. Проходит мимо караван. Плавно покачиваясь, вышагивают верблюды. Они словно связаны цепью: волосяной аркан, продетый сквозь ноздри одного животного, привязан к хвосту другого, идущего впереди. Хозяева верблюдов вперед-назад мечутся на горячих конях вдоль растянувшегося на несколько верст каравана. Владельцы товаров, в больших чалмах и добротных халатах, раскачиваются в люльках, подвешенных по бокам каждого верблюда; на переднем восседает караван-баши, голова каравана. Верблюды не спешат; легче обскакать караван стороною, чем пережидать, пока пройдет.

Иногда, будто к магниту, стягиваются со всех сторон степи в одну точку всадники: какой-нибудь богач созвал гостей на праздник или поминки.

Весело пенясь, плещет из бурых мехов кумыс. Под острым ножом, не вскрикнув, никнут бараны. Куски свежего мяса в котле алы и сочны. Над ними поднимается удушливый пар. Сало белеет в мясном крошеве пышными хлопьями.

Готовят бешбармак. Бешбармак — по-казахски «пять пальцев». Едят руками. Едят много: редко случается простому казаху наесться досыта. Багровеют лоснящиеся лица. На темных пальцах блестит растопленное сало.

Насытясь, веселятся. Тяжелые плети со свистом разрывают воздух. В стремительном галопе вытягиваются в прямую линию, словно повисают над землею, бешеные кони. Кажутся стрелами, пущенными из тугого лука. Зрители горячи, нетерпеливы и голосисты. Скоро голоса сливаются в общий гул. Он то нарастает, то глохнет, подобно шуму волн.

Борцы упираются друг в друга плечами; они напряжены и поначалу почти неподвижны. Огромной силе нет выхода в быстрых и ловких движениях. Напряжение растет. Сила все плотнее заполняет борцов, не вырываясь наружу. Кажется, они начнут сейчас, медленно погружаясь, врастать в землю. И вдруг все разряжается молниеносным броском. Толпа взрывается криком. Побежденный, поднявшись на ноги, сосредоточенно стряхивает с себя пыль и травинки.

Венец празднику — песни. Акыны, бряцая на домбрах, славят лихих наездников и непобедимых силачей, слагают хвалу богатому пиру. Домбры звучат негромко и мягко. Две натянутые жилки-струны оживают под пальцами музыканта: то стонут тихо и грустно, то лукаво посмеиваются, то заливаются быстрым и частым птичьим говором, то жарко и прерывисто дышат. Высокие голоса плывут по ветру над степью и растворяются в небе, как дымы костров.

Девушки и парни садятся друг против друга, сочиняют забавные куплеты — кто кого перепоет. Это игра-песня — кыз-ойнак, или «девичье веселье». У девушек голоса звонкие, а слова меткие. Парни потирают ладонью затылки, потеют. Подхватив удачное словцо, гомонят зрители. Трепещет над толпою звонкий девичий смех. Точно у беркута зорок глаз степного человека, но кто, кроме Даля, заметил в наступивших сумерках, как самая бойкая из певиц быстро передала незадачливому молодцу, которого только что отделала всем на потеху, совиное перышко — знак сердечной привязанности?

Совиными и селезневыми перышками украшена бархатная девичья шапка.

Девушка красива. В черных, слегка раскосых глазах — глубина и загадочность степных колодцев. Черные брови — птица, распахнувшая узкие, острые крылья.

Даль подходит.

— Как зовут тебя? — спрашивает по-казахски.

— Маулен.

Даль не в силах отвести взор. Откуда в этой дикой красавице, в этой степной певице сверкающий острый ум, тонкая музыкальность, поэтический талант? Ей не нанимали гувернанток, ее не держали в модном пансионе, да знает ли она, что такое книга! До семи лет, в зной и стужу, бегала неодетая по аулу, пряталась от зимних буранов, зарываясь в колючую жаркую шерсть или горячую золу. С восьми — без страха управлялась с резвым скакуном, ставила на ветру серые юрты, плела уздечки и жевала мареновый корень. Безбрежная степь и безбрежное небо, низкие пристальные звезды и далекие мерцающие огоньки кочевий рождали в ее душе слова и музыку, — она пела песни, не ведая, что они прекрасны, просто так пела, легко и свободно, как птица, потому что не умела не петь.

Медленно бродят по рукам похудевшие турсуки, беседа плещет, слабо покачиваясь и часто затихая, как море перед сном. Иные уже дремлют, отяжелев. В желтом свете костров лица четки, темны и спокойны, будто вырезаны из старого мудрого дерева. Сколько великих ученых, полководцев, поэтов скрыто до поры в этих людях, то отчаянно-стремительных, то задумчиво-неподвижных. И когда придет их пора? И кто сегодня расскажет о них, об их степных дорогах, о дымных аулах и о девушке Маулен с голосом птицы и птичьими перышками на шапке? И не для того ли Даль заброшен сюда судьбою?

Казахи говорят:

«Дурной скажет, что ел и пил, а хороший скажет, что увидел».

«НЕТ, ВАСИЛИЙ АНДРЕЕВИЧ…»

Приезжал в Оренбург Жуковский. Вернее сказать — проезжал Оренбург. Весной и летом 1837 года Жуковский путешествовал по России со своим воспитанником, великим князем Александром Николаевичем, будущим царем Александром II. Наследнику показывали его страну.

В Оренбурге остановились на несколько дней. Генерал Перовский развлекал высокого гостя. Возил его к башкирам и в казахские кочевья. Далю как знатоку местных обычаев приказано было сопровождать великого князя.

Александр Николаевич без интереса смотрел, как танцуют башкиры. Даль любил башкирскую музыку, попросил курайчи сыграть (башкиры «ч» не произносят, говорят «курайсы»). Музыкант поднес к губам длинную тонкую дудку — курай. Протяжная печальная мелодия сливалась с голосом курайчи: он дул в дудку и сам подтягивал ей. Даль велел было звать певцов, но Жуковский остановил его — не надо. Едва заметным движением головы указал на великого князя: глаза у наследника были сонные и безразличные — овечьи.

В толстой тетради Даль записывал сведения о жизни башкир. Он собрал данные о каждом башкирском селении. Теперь надумал вручить тетрадь великому князю: она необходима человеку, который собирается управлять страной. Жуковский лениво перебросил несколько страниц, отсоветовал. Путешествие великого князя слишком поспешно. Он обозревает Россию, как бы читая лишь оглавление неразрезанной книги. Вряд ли здесь нужны подробности, добросовестно накопленные Далем.

Пока наследник отдыхал в губернаторском доме, Жуковский и Даль гуляли в роще за Уралом. Добирались туда по плавучему мосту, который построил Даль; точно такой он навел когда-то на Висле. Дикую рощу успели приспособить для гулянья: прорубили аллеи, поставили беседки, из фанеры сделали декорацию замка.

В окрашенной под мрамор деревянной беседке Даль рассказывал Жуковскому башкирские предания.

Про озеро Елкикичкан, небольшое, но глубокое, — в нем жил самый старший из водяных духов. Не было человека, который осмелился бы переплыть озеро. Лишь однажды бесстрашный Кунгрбай верхом на своем жеребце бросился в пучину. Подивился водяной дух такой отваге, позволил смельчаку добраться до другого берега и вдобавок наградил его косяком лошадей, которые выплыли из глубины и пустились вслед за храбрым наездником.

Про черную пещеру в отвесной скале Тауча. Оттуда вылетели как-то два духа и попробовали затащить в свое логово башкира, который косил сено неподалеку. Но башкир был широк в плечах и силен — духи отступили.

Про любовь Зая-Туляка, внука Чингис-хана, к прекрасной дочери подводного царя, властелина озер Асли-Куль и Кандры-Куль.

Жуковский слушал внимательно, потом попросил:

— Пришлите мне несколько здешних историй; из них могут выйти баллады или поэмы в восточном духе.

Перед отъездом из Оренбурга Жуковский зашел к Далю. Вытащили из сундука пушкинский простреленный сюртук. Перстень — маленькое солнце — светился у Даля на ладони.

Даль сказал:

— Это талисман. Как взгляну, пальцы к перу просятся.

Жуковский сказал:

— Я теперь больше перевожу. Мое время прошло. Однако какое-нибудь предание для меня запишите.

Даль провожал наследника со свитой до Уральска. Прощаясь с Жуковским, посоветовал:

— Задержитесь в Бузулукском уезде. Там переселенцы из двадцати губерний. Я такое только в армии встречал: на одной улице — все наречия русского языка.

Жуковский улыбнулся:

— Это по вашей части. А мне пришлите канву для восточной поэмы.

…Возница-башкир погонял лошадей. Пел протяжно, что хлеба нет, что начальники дерутся. Даль ехал обратно, думал, какую же историю записать для Жуковского. Сам он ничего не мог бы сочинить, зная жизнь своих героев от других, понаслышке.

Даль слушал башкирские предания ночью, после охоты на волков, сидя у огромной пылающей сосны, сваленной несколькими ударами острой секиры. Охотники были в кольчужках, натянутых поверх суконных чапанов. Лежали на земле луки и кожаные колчаны со стрелами. За щекой у охотника — свинцовая пластинка: он откусывал кусочки металла, разминал и выкатывал зубами шарики-пульки.

Даль умел писать только о том, что видел, что слышал, что знал. Он подумал, что похож на башкира или казаха, который поет о том, что вокруг. Даль благоговел перед Жуковским, но поэма, сочиненная на чужой канве, представлялась ему нелепым сооружением — вроде замка из раскрашенной фанеры, поставленного в дикой роще.

Даль спросил у возницы:

— Можно ли рассказать о том, чего не знаешь?

Башкир рассмеялся:

— Лоб не вспотеет — котел не закипит.

«ПРАВДИВЫЙ ДАЛЬ»

Счастье приносит белая рогатая змейка — шамран. Нужно только не испугаться и расстелить у нее на пути новый платок. Шамран переползет через платок и скинет свой рог. Его надо подобрать и спрятать: тогда будет много верблюдов, коней и овец, будут кожи и сафьяны, шерсть, мясо, пузатые турсуки с кумысом — и за все это проезжие купцы щедро заплатят разными товарами.

Белая змейка редко попадается бедняку. А может, у него просто нет за пазухой нового платка — нечего расстелить.

У Исенгильди Янмурзина было двенадцать тысяч коней, многие тысячи верблюдов, бессчетное число овец. Но Даль видел семейства, которые владели одной козой, питались ее молоком, а двигаясь по степи, вьючили на козу свой жалкий скарб. У байгушей, нищих, и козы не было.

В голодные зимы, когда не хватало травы, когда выпадал глубокий снег или ледяной коркой затягивались пастбища, худые, оборванные казахи приходили на линию — продавали детей в работники. Мальчик стоил двадцать рублей. За четырех мальчиков платили со скидкой — семьдесят пять.

Исенгильди Янмурзин держался со своим кочевьем ближе к Оренбургской линии. Он не боялся казаков-пограничников. Он боялся тех, у кого одна коза.

Старики помнили, как из глубины степей спешили к Пугачеву бедняки казахи.

Присоединение Казахстана к России было делом долгим и сложным. В Далево время оно еще не завершилось. Те, у кого была одна лошадь на душу и один верблюд на семью, хотели объединения. Сопротивлялись и торговались степные владыки, султаны, — боялись потерять власть, доходы. Русские помещики и генералы привыкли присоединять насильно. Зато добровольно помогали любым правителям набрасывать узду на подданных. Янмурзин знал, что русские власти не дадут его в обиду. И непокорные степные владыки смело просили русских начальников прислать солдат для подавления мятежей. К югу и к востоку от линии, к северу и к западу порядок был один: лишь немногие владели рогом белой змейки шамрана.

Когда провожали наследника до Уральска, ехали: Перовский — в коляске с великим князем, Даль — с Жуковским. Свита большая, экипажей набралось много — поезд, словно караван, вытянулся на целую версту. Вдруг передняя коляска, качнувшись, остановилась, строй сразу сбился, несколько экипажей вынесло на обочину, одна карета зацепила другую оглоблей. Кучера бранились, господа испуганно спрашивали, что случилось. Даль выпрыгнул из коляски, поспешил в голову поезда. На дороге гудела толпа казаков из ближайшей крепости. Казаки желали подать наследнику жалобу на губернатора Перовского. Великий князь — бледный, в глазах слезы — жался в уголке. Перовский, стоя на подножке, грозил кому-то остроконечным серебряным пальцем. Казачий генерал из свиты громко приказывал толпе разойтись. Подошел, запыхавшись, Жуковский, принял у казаков свернутую трубкой грамоту. Толпа расступилась. Поезд тронулся дальше; экипажи, обгоняя один другой, располагались в порядке субординации, кучера на ходу выравнивали строй. Даль спросил Жуковского:

— Жалоба будет рассмотрена?

Жуковский пожал плечами:

— За время путешествия наследнику вручили шестнадцать тысяч жалоб!

Шестнадцать тысяч жалоб, а с ними сотни тысяч надежд на справедливость, безвозвратно укатили в Петербург.

Ответы на жалобы приходили редко. Узнав о казаках, остановивших коляску наследника, царь распорядился: «Выбить дурь из уральцев».

Сидел в Оренбурге военный губернатор, при нем чиновники. В городах и городишках сидели младшие чиновники. Шли к ним за справедливостью те, кто не повстречал белой змейки. А чиновники, большие и маленькие, заботились о карьере и хорошей пенсии, надували, крали, откладывали дела в долгий ящик, расталкивали друг друга локтями и угождали начальству.

Даль перебирает по пальцам: один спился, другой дремлет в кресле, третий вершит суд кулаком — и бьет сильно. Считается, что они правят башкирскими землями. А в это время заезжие хищники вырубают леса, сгоняют с мест и пускают по миру целые башкирские селения; голод вокруг, детишки мрут.

Плотно, как осетры в ятови, лежат в канцелярских шкафах и сундуках объеденные мышами жалобы и просьбы. Башкир-возница, помахивая кнутом, печально тянет: «И хлеба нет, и начальник дерется».

Чиновник особых поручений Даль ездил разбирать дела. У него не было маленького рога белой змейки для каждого обездоленного. Он помогал бедняку удержать последнюю козу.

В степи говорят: «Там, где не знают тебя, уважают твою шубу». Это похоже на русское: «По платью видят, кто таков идет». Мы теперь чаще употребляем: «По одежке встречают, по уму провожают». В пословицах казахских, башкирских, татарских важно вышагивают верблюды, ржут кони, варится баранина в казане, мелькают халаты, стелется колкая кошма. Но для каждой из этих пословиц Даль находил русскую — под пару. Восточный халат или русская сермяга и в пословицах остаются одежками; главное — упрятанный под ними, в глубине, смысл. Даль думал: вот если бы собрать пословицы всех народов мира, получилось бы, наверно, что все люди на земле об одном и том же мечтают и смеются над одним и тем же.

Хорошую шубу, возможно, уважают, пока не узнают ее владельца, но чиновничья шинель для первого знакомства не подходит. Рассказывали, как чиновник из Орска явился с отрядом в казахское кочевье разбирать какое-то дело. Мужчины развлекали его беседой, готовили бешбармак, женщины и дети выбегали из юрт — поглядеть на него; вокруг колыхались отары и ржали табуны. А наутро чиновник и его отряд проснулись одни-одинешеньки посреди белой степи. Не было круглых юрт, чадных огней, закопченных котлов. Не было спокойных мужчин, любопытных детей, таинственных женщин. Никого и ничего не было. Ночью кочевье бесшумно снялось с места и растворилось в сером просторе. Только помет остался на вытоптанной земле да черные круги от вчерашних костров.

Человека, одетого в шинель чиновника, боялись. Чиновника особых поручений Даля уважали, в какой бы шубе ни приезжал. От него не убегали. Его ждали с охотой даже в тех местах, куда он попадал впервые.

В степном бездорожье нет ни почт, ни фельдъегерей. Кажется, люди живут здесь разобщенно. Однако вести мчатся по степи быстрее, чем срочная депеша по тракту.

Даль удивлялся — в далеких кочевьях, где он не бывал прежде, его встречали радостно: «Здравствуй, правдивый Даль».

Степь присвоила Далю титул — «правдивый».

Чтобы быть правдивым, надо искать правду.

Когда наследника возили по Оренбургскому краю, ему не показывали, как мрут на лесосплаве измученные башкиры. Царевич клевал носом, слушая башкирскую песню, и думал, что знакомится с подвластным народом. В казахской степи наследнику показали скачки на верблюдах, заклинателей змей и колдуна, бакши, который катался в исступлении по земле и бил себя плеткой. Наследник отбыл, убежденный, что знает жизнь казахов (тогда их называли киргиз-кайсаками, чаще — просто киргизами или кайсаками). Но он не знал ничего.

Бесновался бакши. Над круглой корзиной, как цветы на ветру, качались под дудку заклинателя упругие серые змеи. Хвалебные песни акынов были гибки, как змеи, и сладки, как халва.

Но в глубинах степи слагал свои новые песни поэт Махамбет Утемисов. Песни назывались: «Проклятие рабству», «Призыв к походу». Зарево, что по ночам поднималось над степью, не было отблеском палов, подожженной травы. Горели зимовки степных властелинов.

В большой степи неуютно стало богатым. Как из-под земли, вдруг появлялись возле кочевий неуловимые всадники. Поджигали юрты. Угоняли скот. Бесконечна степь, и нет уголка, чтобы забиться, прижаться спиной. Неспокойно богатому, все чудится: стоит кто-то сзади — саблю занес или целится из лука.

Степь восстала. Можно сто лет ждать белую змейку. На сто первый год человек садится на коня и отправляется сам искать счастье. Султаны не выносят навстречу степному всаднику рог шамрана, завернутый в шелковый платок. И тогда искатель счастья вешает лук через плечо и берет в руки трехгранное копье.

Со всех концов степи съезжались в одну точку вооруженные люди. Здесь их встречал батыр Исатай Тайманов. И его друг, поэт Махамбет Утемисов, пел им свой «Призыв к походу». И когда в одной точке собралось очень много людей с оружием, Исатай Тайманов бросил вызов степному властелину — хану Джангиру.

В ясные ночи Джангир-хан выходил из юрты; запрокинув голову, долго глядел на небо. Думал: чего больше — звезд на небе или верблюдов на ханских пастбищах? Про баранов Джангир не думал: ни один ученый мудрец не сосчитал бы число голов в отарах Джангира. Но почему-то хотелось еще. В степи говорят: «Заколовший верблюда просит мяса у заколовшего козу». Последнюю козу норовил отнять у других Джангир.

Но пришла пора — степной властелин стал бояться степи. Старался не выходить из юрты. Отряды Исатая кружили возле ханской ставки. Мимо юрты пролетали случайные стрелы. Не звезды — горели вокруг мятежные глаза. Так много горящих глаз, что Джангир-хану было страшно считать. Он слал в Оренбург отчаянные письма, просил войска.

Коллежский советник, которого еще называли «господином полковником», искал правду. Он отвечал Джангир-хану, что для восстания были свои причины: «Казахи доведены до крайности самоуправством султанов, биев и старшин, употребляемых вами по управлению ордой». Господин полковник Даль требовал, чтобы хан объяснил, почему взимает с подданных столь несоразмерные поборы.

Джангир злился.

Без неутомимых почтальонов, без ретивых фельдъегерей молнией разносятся вести по степи. Исатай Тайманов и Махамбет Утемисов сочиняли послание губернатору Перовскому. Рассказывали степную правду:

«Просьбы и жалобы наши никем не принимаются. Имущество у нас отнимают. Мы живем в постоянном страхе. Пришлите к нам честных чиновников, чтобы провели всенародное расследование. Особенно желаем, чтобы жалобы наши попали к господину полковнику Далю. Пришлите правдивого Даля!»

Губернатор Перовский не послал в степь правдивого Даля. Он послал карательные части генерала Покотилова и подполковника Геке — подавлять мятеж.

Исатая, уже раненного, стащили с лошади, долго рубили саблями…

Не будем осуждать Даля за то, что он внешне спокойно перенес эти события: не рассорился с Перовским, не подал в отставку, не умчался на горячем скакуне в степь, чтобы примкнуть к восставшим. Даль был дисциплинированный чиновник и человек с положением, которого неожиданно достиг после долгих мытарств. Перовский был благодетель и лицо, близкое к государю императору. Поднять бунт, расстаться с карьерой из-за казаха-мятежника, зарубленного где-то в степи, — не в характере Даля; да и вряд ли кому другому в то время такое пришло бы в голову. Заявить, что у мятежников имеются причины восстать против ханской власти, было по тем временам тоже немалой смелостью. Правдивый Даль это заявил. Не будем требовать от него большего. Считалось: коли человек служит, он подчас должен поступаться правдой ради каких-то высших целей. Каких? Наверно, наедине с собой Даль пожимал плечами.

Там, где возможно, он старался подштопать пробитые в правде дыры.

…Даль был главным устроителем музея в Оренбурге. Даль называл его местным музеем. За стеклами шкафов и полок сохранялись куски правды об Оренбургском крае. У входа стояли одетые в национальные платья фигуры казахов, калмыков, башкир. Один знатный путешественник, осматривая музей, заметил Далю:

— Не слишком ли заботитесь вы об изучении быта сих диких племен? Мне довелось читать в ученом журнале, что подобный интерес лишь укореняет их варварские обычаи. Есть ли в том нужда?

Даль сказал:

— Удивительные бывают совпадения в пословицах разных народов! Недавно я узнал башкирскую: «Дружба народов — их богатство», и, представьте, тотчас вспомнил нашу, русскую: «Доброе братство милее богатства».

ОДИН В УМЕ

А как же словарь?

Чиновник Даль занят службой. Казак Луганский пишет рассказы. Пополняются ли словами тетрадки?

Нельзя на каждой странице назойливо напоминать, что Даль собирает слова. Это надо все время иметь в виду, о чем бы ни шла речь. Как в арифметике: «три пишем, один в уме». А арифметика тут такая: знаем, сколько слов собрал Даль, знаем, сколько ему на это понадобилось времени, и получаем, что при двенадцатичасовом рабочем дне Даль должен был каждый час записывать и объяснять одно слово. Конечно, собиратель не работает, как машина. Его деятельность неравномерна. Бывает, за день он узнает больше слов, чем за предыдущий месяц. Но средняя цифра — слово в час. Это много.

Даль вспоминал потом, что оренбургские годы были золотым временем для заготовки слов. Это нетрудно объяснить. Оренбург удобно расположен. На запад — европейская Россия, на восток — Сибирь, на север — Урал, на юг — Казахстан. Башкирия и Татария — по соседству. До Волги рукой подать. Край заполнен переселенцами. В одном уезде — бывшие жители двадцати губерний. А отъедешь три версты — казачья станица с нетронутой, самородной уральской речью. Смешение языков!

В Оренбурге Даль познакомился с рыболовством, охотой, коневодством. Знание жизни делает язык богаче. Завзятый горожанин, гуляя по лесу, говорит тускло, общо: «Дерево», «Птица поет». А сельский мальчишка скажет точно: «Клен», «Осина», «Соловей щелкает», «Щегол щебечет».

Даль смотрел, как уральцы ловят рыбу, написал об этом. Хорошо рыбачить он, кажется, не научился, зато новых слов узнал много. Потом они выплеснулись в словарь.

Откроем словарь на слове РЫБА: узнаем, что костистую рыбу, в отличие от хрящистой, красной, именуют черной; что голова рыбы называется башка; щека — мыс, шагла́, щегла́; язык — тумак; затылок — хру́палка, захрустовица; хвост — плеск, махалка; желудок — тамак; брюхо — тежка. Что рыба икру не только мечет, но и бьет, выбивает. Что рыба без икры — яловая. Мертвая рыба — снулая. А стая рыб — руно, или юрово.

Узнаем три десятка производных слов. Между прочим, узнаем, что рыбник: на Псковщине — рыбный торговец, на Тамбовщине — птица, чайка, а на севере — пирог с рыбой. Узнаем множество пословиц, приметы и загадки. Вот такие:

Есть крылья, а не летает; ног нет, а не догонишь (рыба).

Кину я не палку, убью не галку, ощиплю не перья, съем не мясо (человек удочкой рыбу ловит).

Пришли воры, хозяев украли, а дом в окошки ушел (воры — рыбаки, хозяева — рыба, дом в окошки ушел — вода ушла в ячейки сети).

Теперь откроем слово СЕТЬ. Оказывается, рыболовные сети имеют различное устройство и называются: невод, волокуша, бредень, недотка, ахан, ставна́я, плавна́я, погоняй, ярыга, поездуха, свинчатка, перестав, мере́жа.

Между прочим, есть еще сети для ловли птиц: перевес, шатер, крылена, тайни́к, понцы, лучек, растяжна́я, колковая, наволо́чная, трепловая.

Есть сеть на зверей — тренета́.

Но это только перечисление. Каждому виду сети посвящена отдельная статья. Поглядим, например, что написано у Даля про НЕВОД. Выясняем, что неводы тоже бывают разные: распорные, стержневые, рысаки, жиротопные, речные, морские. Что всякий невод собран из делей (сетей) разной пряжи, с разной величиной ячей (или глаз). Что по крыльям (то есть по краям), ближе к клячам (шестам), идет редель — ячеи здесь реже, а пряжа тоньше. В середине наоборот: мешок самой частой и прочной дели (так называемая матня, или матка, кошель, корна́, кутец). Даль подробно рассказывает, как ловят неводом, и сообщает еще очень много слов.

Впору руками развести — как один человек смог набрать столько! Но прислушаемся к разговорам пахарей, плотников, маляров, кровельщиков, портных. Приглядимся к их делу. Будем ездить. Знакомиться с людьми. Будем возить с собою их рассказы, песни, сказки. Будем рассматривать одежды, щупать ткани, пробовать разные блюда. Собирать цветы и слушать птиц. Жизнь приносит подарки любознательным — друзей, ремесла, открытия. Далю жизнь дарила слова.

Но Даль знал: подарки любят отдарки. Он поселит слова в своем словаре. Люди станут их вычитывать, пускать в ход. Многие слова как бы заживут вновь и надолго. Даль их возвратит жизни.

Вот и видно: не дорог подарок, дорога любовь.

СНОВА ПОРТРЕТ

Лицо у Даля загорело, обветрилось. На острых скулах пятнами румянец. Даль по-прежнему худ. Нос с возрастом также не склонен уменьшаться в размерах; к сожалению, наоборот — тянется вперед. Лицо гладко выбрито: чиновникам гражданского ведомства ношение бороды и усов строжайше запрещено.

Далю под сорок. Из больших светлых глаз ушло озорство. Глаза человека, который многое понимает, но часто вынужден помалкивать.

Те, кто проводит с ним время, знают, что Даль малопримечателен, пока его не расшевелят. Если это удается, он незаменимый рассказчик. Даль больше не разыгрывает смешные сценки, не передразнивает товарищей. Но его истории — тоже метко схваченные портреты, кусочки жизни, черточки быта.

Даль любит петь русские песни, которых знает множество, и поет очень хорошо.

Еще недавно он пел их вместе с женою, дуэтом. Но семейное счастье его было недолгим — он скоро овдовел. Здесь же, в Оренбурге, Даль снова женится, к тому же при весьма необычных обстоятельствах.

Однажды его попросили приехать в имение к отставному майору Льву Васильевичу Соколову — хозяин тяжко заболел, нужен был хороший хирург. У больного оставалась одна надежда на спасение — ампутация руки. Стали умолять Даля сделать операцию. Даль отказывался: риск велик, он же, в конце концов, давно не врач, а чиновник при губернаторе. Все-таки уговорили. Из Майорова кабинета быстро соорудили операционную. Лев Васильевич был боевой офицер: в 1812 году его подобрали под Смоленском, изрубленного французскими саблями. Даль опасливо подступил к Льву Васильевичу с хирургическим ножом, но майор сказал:

— Пари держу, что даже стона от меня не услышите.

И не стонал. А наркоза ведь всё еще не придумали.

Во время операции зашла на минуту в кабинет какая-то девушка. Даль взглянул на нее искоса — он не любил оперировать при посторонних. А когда все благополучно закончилось, Даля представили хозяйской дочери Катерине Львовне — той самой девушке.

Даль уехал, но скоро опять вернулся в имение — просить руки Катерины Львовны.

Человеку под сорок — и вдруг такая романтическая история. Вот так «сухой», вот так «осторожный»! Сколько, однако, скрывал, сколько запирал в себе на семь замков Владимир Иванович Даль!

Удивительно неугомонный человек! Важный чиновник. Известный писатель. Собиратель слов, песен, сказок. Этнограф, изучающий быт и нравы народов. Врач: лучше его в Оренбурге хирурга не было. Но он еще продолжает «цеплять знанья». В связи с устройством музея увлекся естественными науками. Позднее он написал учебники ботаники и зоологии. Книги серьезные, по тем временам написаны ново, интересно. Между прочим, по учебникам Даля будет заниматься в Омском кадетском корпусе казахский ученый-просветитель, путешественник и публицист Чокан Валиханов. Одобрительно отзовется о них Добролюбов. Через много лет будут долго обсуждать вопрос об избрании в академики Даля, уже знаменитого автора знаменитого словаря. В 1838 году он был тихо, почти незаметно избран членом-корреспондентом академии по отделению естественных наук. Раньше всего вдруг оказались признаны заслуги Даля-естественника.

Даль часто повторяет:

«До службы работать и после службы работать».

День рассчитан по минутам. Каждая минута заполнена делом. Если бы Даль сосредоточился на чем-нибудь одном, он, наверно, совершал бы открытия. Как его старый товарищ Пирогов. Великое трудолюбие почти всегда окупается. Но Даль все ищет точку приложения сил. Впрочем, эта разбросанность тоже окупается: она приносит необыкновенно разнообразные запасы для словаря. Человек, который в один и тот же день разговаривает с казаками и крестьянами, строит мост, изучает памятники древней русской словесности и собирает гербарий, богат словами. Наверно, Даль чувствовал, что его открытия впереди.

Но ему под сорок. По тогдашним представлениям, он человек пожилой. Пора подумать об отставке, о пенсии. На Урале и Сакмаре очень хорошая рыбалка. По вечерам чиновники упоенно играют в карты. Пора стряхивать с себя бремя трудов, пора высвобождать время. А Даль все плотнее набивает его делом.

Дома Даль, человек пожилой, носит широкие халаты и просторные кофты. Однако это одежда не для отдыха — для работы. Темно-зеленый мундир в обтяжку и с высоким воротом годен для службы, работать в нем тесно. Отдыхает Даль у токарного станка или по дереву режет.

Даль знал множество слов. Реже всего он произносил слово «скука». Что это такое, ему на себе испытать не довелось. Потом, в словаре, он определит: «СКУКА — тягостное чувство от косного, праздного, недеятельного состояния души; томление бездействия». И припишет:

«Скучен день до вечера, коли делать нечего».

^{Кабы я встала, я бы до неба достала; кабы мне язык да глаза, я бы все рассказала.}

^{Одна птица кричит: «Мне зимой тяжело!» Другая кричит: «Мне летом тяжело!» Третья кричит: «Мне всегда тяжело!»}

^{По какой дороге полгода ездят да полгода ходят?}

^{Дорога.}

^{Телега, сани, лошадь.}

^{По реке.}

ХИВА ИЛИ ПЕТЕРБУРГ?

Дороги в жизни Даля часто оборачивались петлей. Чтобы стать черноморским моряком, он вначале отправился на Балтику. А в Николаев и Севастополь возвратился словно затем, чтобы вновь оказаться в Кронштадте. В польский поход он выступил не из Дерпта, откуда рукой подать, а с юга, чуть ли не из-за Балкан, и все это завершилось назначением в Петербург. Но, не успев обжиться в столице, он тащился на перекладных к границам казахских степей.

В 1839 году генерал Василий Перовский затеял поход на Хиву — «дерзкую и вероломную соседку». В Хиве томились тысячи русских пленников; хан их не отпускал. Кое-кому удавалось бежать. Беглецы рассказывали про Хиву, про жизнь в неволе. Даль записывал их рассказы.

Однажды в Орскую крепость купеческий караван доставил Машу Чернушкину. Ее продали в рабство еще маленькой девочкой: украли в степи, когда пасла телят. Маша оказалась в служанках у самого хана — ухаживала за ним во время болезни. Он болел часто, его трепала горячка, он задыхался, капризничал. В знойный летний день сказал Маше: «Достанешь кусок льда, отпущу на волю». Маша без надежды вышла за ворота: какой там лед — жара, середина июля. Навстречу шел человек с деревянной посудиной в руках. Маша глянула и обмерла: в миске у первого встречного сверкали кусочки льда. Хан сдержал слово, отпустил Машу. Но много ли таких Маш?.. Тысячи других так и умирали рабами, вдали от родных станиц. Каждый год хивинцы захватывали около двухсот русских пленных.

Когда Перовский объявил поход на Хиву, солдаты сочиняли песни: идем-де братьев из неволи выручать. Сам Перовский беспокоился больше о другом. Англия воевала с Афганистаном, английская армия захватила Кабул. В Хиве сидели британские советники и агенты. Англичане метили прибрать к рукам Среднюю Азию.

Даль был не против похода, однако советовал выступать весной. Солдатам тяжело в стужу на морозном степном ветру. Зимой плохо с кормом для лошадей и верблюдов. Перовский выслушал Даля, но поступил по-своему. Двинулись на Хиву в последних числах ноября.

Зима, как назло, выдалась морозная — минус двадцать пять, а то и тридцать градусов. Степь занесло снегом. Потеряв треть солдат, Перовский с полпути повернул обратно.

Через много лет Даль напечатает «Письма о Хивинском походе», расскажет, как сотнями гибли в пути замерзшие, обессиленные люди, как расстреливали и вешали неповинных солдат — другим «для острастки», как жгли на кострах лодки, канаты, снаряжение, чтобы хоть немного согреться. Расскажет, как девять тысяч брошенных в степи изнуренных верблюдов отметили бесславный маршрут отряда. Как офицеры и генералы, которые торопили Перовского выступать и делили заранее чины и награды, почуяв неудачу, бросились писать в Петербург доносы.

Сухая, колючая крупка забрасывала тела погибших. Уцелевшие, сами не веря в свое счастье, стучались в двери родных домов. Обмороженные и страдавшие цингой отправились помирать по больницам. Генерал Перовский быстро оправдался перед царем и укатил за границу.

Даль в походе оброс бородою, еще сильнее исхудал. Щеки ввалились, кожа гладко обтянула скулы, нос больше выдался вперед. Про неудачный поход Даль помалкивал, на расспросы отвечал неохотно, лишь иногда бормотал: «Кабы послушали меня, глупого, глядишь, были бы разумны».

Бороду пришлось сбрить: служить с бородою не полагалось. Служба для Даля не кончилась. Покидая Оренбург, Василий Алексеевич Перовский не позабыл всезнающего, всеумеющего Даля, не бросил в глуши. Захватил в Петербург и передал в качестве надежного помощника брату своему графу Льву Алексеевичу. Неудачный поход в Хиву привел Даля в столицу. Он сразу оказался и в центре и вдобавок на высоте. В 1841 году Лев Перовский стал министром внутренних дел.

Далю кланялись почтительно. Заискивали перед ним. Но Даль не надувал важно свои впалые щеки. Не сверкал позументом, не звякал орденами. Он-то знал: кто больше служит, тот больше и тужит.

^{В игре да в попутье людей узнаю́т.}

^{Пока под чужой крышей не побываешь, своя где течет, не узнаешь.}

^{Дома рука и нога спит, в дороге и головушка не дремли.}

^{Умный товарищ — половина дороги.}

^{Не хвались отъездом, хвались приездом.}