Софисты

XXXIII. ДОЛГ ПЛАТЕЖОМ КРАСЕН…

Была ранняя весна, то время, когда и дальняя Греция, азиатская, радуясь солнцу и цветам, — и солнце сияло, и цветы цвели, несмотря на все усилия маленьких софистов затопить землю своей глупостью, — шумно праздновала древний праздник Анфестерий, праздник цветов, которые в эти радостные дни приносились богам. Во время этого праздника виноделы пускали в продажу новое вино, и всюду по этому случаю шли веселые выпивки. Все храмы на эти дни были заперты, кроме одного: Диониса Освободителя, который бывал заперт в течение всего года. Всюду шумели пестрые шествия: сатиры, хоревты в звериных шкурах, силены верхом на ослах, нимфы и менады, плясавшие под звуки флейт вокруг триумфальной колесницы Диониса… В особенности пышно, шумно, безудержно праздновался этот праздник на восточном берегу Эгейского моря, в азиатской Греции: там его праздновали больше в честь умершего и воскресшего Аттиса, фригийского пастуха, которого полюбила Кибела, богиня Земли, и из ревности сделала безумным. Он оскопил себя, и был превращен в сосну. Это был праздник пробуждения природы и жизни. Во главе бесчисленных шествий шли жрецы Кибелы с факелами в одной руке и с острыми ножами в другой, прыгая, приплясывая, с раскрасневшимися лицами, с сумасшедшими глазами, с пеной у рта. А во главе шествия вели всегда на цепи ручную пантеру, а у некоторых в руках были змеи. И были люди, которых так опьяняло все это беснование, солнце, торжество весны по цветущим холмам, что в исступлении они тут же на глазах у всех оскопляли себя в честь великой богини, Матери, Земли…

Солнечной дорогой, вьющейся берегом светлого Пактола из пышной столицы Лидии, Сард, к морю шел среди этих шествий, хороводов, исступленного веселья высокий, красивый путник. Несмотря на его оборванный вид, он казался встречным каким-то царем в изгнании. При встрече с людьми власть имущими или богатыми он незаметно прятался в придорожные заросли, но когда в какой-нибудь деревушке или маленьком городке он встречался с процессией Атиса, он расцветал улыбкой и охотно вмешивался в веселье опьяненной весной толпы. Женщины — несмотря на то, что он был уже не первой молодости — не сводили с него глаз, а он не сводил глаз с женщин. И когда он, покинув праздник, уходил бело-пыльной, солнечной, уже жаркой дорогой дальше, немало женских глаз, затуманившись грустью, долго провожали его стройную фигуру и невольный вздох поднимал грудь: так вот за ним и полетела бы!..

Он был уже недалеко от морского берега, как вдруг навстречу ему попался тоже одинокий пешеход, тоже рослый и сильный, который, обменявшись с ним рассеянным приветствием, вдруг остановился, пригляделся, лицо его просияло, и он тихонько воскликнул:

— Но… клянусь Зевсом и всеми олимпийцами вместе: Алкивиад!..

Алкивиад просиял тоже:

— Бикт!.. Вот так встреча…

Они сердечно приветствовали один другого.

— Но как же ты попал сюда, храбрейший из храбрейших? — спросил Алкивиад.

— Гм… Дело в том… — немножко замялся тот. — Я шел посмотреть, нельзя ли как освободить доблестного Алкивиада из его персидского узилища. Со мною довольно золота для этого, а тут, неподалеку, в уединенной бухточке стоит мое быстроходное суденышко. Должен признаться тебе, что мы… гм… недавно захватили вестовое военное судно «Паралос»: уж очень хорош ходок, мои молодцы и не утерпели. А вот оно как раз теперь и пригодится. В случае чего мы скажем, что мы его так для Алкивиада и готовили… А?

Алкивиад громко расхохотался.

— Ты неисправим!.. — воскликнул он. — А я еще хотел было сделать из тебя почтенного гражданина, который будет морочить голову дуракам агоры и Пникса, а потом, когда борода его поседеет, станет, может быть, даже архонтом.

Антикл-Бикт зевнул во всю сласть.

— Покаюсь, и меня стала было соблазнять эта мысль, — сказал он. — Стареть, должно быть, я стал. Но, — он опять зевнул, — не выйдет из этого дела у меня ничего, любезный Алкивиад! Мало ли там и без меня охотников морочить голову людям? Да вот, хоть ты первый — что я буду мешать тебе? Так уж и решил я остаться при своем деле… вот кончится, может, война, торговля пойдет пооживленнее, и опять моим молодцам жить будет повеселее. А пока будем от нечего делать бить, кто под руку попадется: персов ли, спартанцев ли. Но только бы оставаться нам на всей своей воле. А то ведь в Афинах у вас так повелось: пока им все на руку, они тебя венками увенчают, — благо венки ведь и не дороги — орать будут: Бикт!.. Славный Бикт!.. Хвала Бикту, а чуть что, и голову долой. Ну их!.. Ты любишь эту возню с дураками, а они мне и издали-то осточертели… — опять сладко зевнул он и поморщился. — А ты вот лучше скажи мне, как это ты выбрался из персидских лап?..

— Не имей сто друзей, а имей… одну милую женщину… — сказал Алкивиад с улыбкой.

— Так, так, понимаем… — кивнул Антикл. — А кстати: как поживает теперь госпожа наша Гиппарета?..

— А почему ты знаешь ее? — удивился Алкивиад. Антикл, — они уже шагали вдоль берега моря, и Алкивиад после тюрьмы с наслаждением дышал душистым морским воздухом и любовался лазурными далями — смеясь глазами, посмотрел на него.

— А ты своего управляющего Феника помнишь?

— Ну, еще бы!.. — воскликнул Алкивиад. — Разъелся теперь, говорят, так, что едва дышит от денег. Но ты тут причем?

— А его племянника сорванца Антикла помнишь?

— И еще как!.. — засмеялся Алкивиад. — Вот парень был — золото!.. Ну, и здорово же драл его дядюшка Феник…

— Да, да… — кивнул Антикл. — И ты не раз прятал его в Колоне от гнева дядюшки и тем спасал его з….. от справедливого гнева Феника.

— Ну?

— Так вот, направляясь в Сарды освободить тебя, я думал отплатить тебе за эти твои добродетельные поступки. Рука руку моет, как говорится…

Алкивиад даже остановился:

— Перестань шутить!.. — воскликнул он, но, зорко вглядевшись в лицо Антикла, вдруг обнял его. — Вот не ожидал!.. Спасибо. Сочтемся потом…

— Не в чем… — возразил Антикл. — Ты действительно не раз спасал мой зад, а я вот опоздал помочь тебе. Значит, долг все же за мной. Но наша разбойничья — я разумею: твоя и моя — жизнь такова, что завтра мы опять может понадобиться один другому. Но ты так ничего мне и не ответил о госпоже Гиппарете…

Алкивиад пожал плечами.

— По совести, не знаю… Завертело меня… Она в Афинах, с делами управляется… А у меня тут одна ионянка есть — цены нет! Это она мне побег наладила. Я хотел отдохнуть у нее денек-другой, но раз ты приготовил мне «Паралос», надо спешить. Надо будет только послать к ней весточку, чтобы она к Геллеспонту тоже продвигалась… Ах, какая это женщина!..

— Так, так… — кивнул Антикл и вдруг протянул руку вперед: — А вон смотри, в бухточке, и наш… или государственный, если любишь точность, «Паралос» стоит. Он ждет нас. Не думал я так скоро вернуться. Но тем лучше: на Геллеспонте собираются драться опять, и без тебя у афинян ничего не выйдет. А твою ионянку, если желаешь, можно взять и с нами. Грешен, грешен: люблю женщин и я, хотя и говорят, что грешно…

Алкивиад со своей обаятельной улыбкой посмотрел на него.

— Раз Сократ рассказывал нам историйку, которую он сам слышал от Продика… — сказал он. — Сидел будто бы раз Геркулес у перекрестка задумавшись: какой ему путь избрать, добродетели или порока? И вот перед ним предстали две женщины: одна скромная, привлекательная, облаченная в простую белую тунику, а другая пышная и нарумяненная красавица с наглым лицом, в прозрачных тканях. Она стала манить Геркулеса за собой: ее путь полон цветов и веселья, она не знает ни нужды, ни заботы, ни труда. Она звала себя Счастьем, но другие звали ее Пороком. Другая же, олицетворяющая добродетель, не могла обещать герою ничего подобного: ее путь полон труда, лишений, обязанностей и требует беспрестанной заботы о богах и людях. За то она обещала сделать Геркулеса честным человеком и полезным гражданином, дать ему спокойную и чистую совесть, целомудренную мысль, всеобщее уважение и добрую память после смерти. И Геркулес избрал, понятно, путь добродетели, говорил Продик. А я все думаю: избрать то он добродетель избрал, но кто знает, может быть, и усомнился: не попал ли он в дураки?!.

Оба засмеялись…

Они уже спускались каменистой, едва заметной тропинкой к воде. Антикл резко свистнул. Из-за прибрежных камней встали два молодца, радостно приветствовали своего атамана, и шустрая шлюпка понесла всех на «Паралос». Там прежде всего Алкивиад рассказал одному из молодцов, как найти его ионянку и что ей сказать и, отсыпав ему золота, — Антикл предоставил свою мошну в распоряжение друга — попросил его не медлить.

— Ну, какой же флаг поднимем мы? — пошутил Антикл. — Мой или афинский?

— Я на твоем месте поднял бы афинский: надо считаться с приличиями. Конечно, ты совершил государственное преступление, занявшись вольным разбоем, не под государственным флагом, но государственное преступление… ах, боги, все эти понятия так шатки!.. Убить тирана преступление по законам этого тирана, но благодарное потомство убийце ставит памятник. Как видишь, диалектика Сократа пошла мне как будто немножко на пользу…

— Да. Это заметно. А Феник, говорят, его не одобряет и все собирается свернуть ему шею…

— Да, а скажи: правда ли, что ты в Пирее посек немножко Феника?

— Немножко. Нельзя же: надо было расквитаться.

— А он на все Афины вопиял, что все это вздор, что он тебя и в глаза не видал, что все эти россказни выдумка его недоброжелателей, что сам Аполлон дельфийский покровительствует ему и всякое такое… Это ты хорошо с ним придумал, если бы я был в это время там, я с удовольствием принял бы в этом деле самое живое участие: не люблю таких отцов отечества…

— Сама мудрость глаголет твоими устами, и я должен вознаградить ее. Смотри!..

Он повел рукой к мачте: на ней развевался пурпуровый флаг Алкивиада. Алкивиад был тронут: тут симпатия и преданность не думали о награде…

И «Паралос», гордо шевеля пурпурным флагом, понесся под южным бризом к далекому Геллеспонту…