Солоневич

Глава двадцать девятая УРУГВАЙ — ПОСЛЕДНЕЕ ПРИСТАНИЩЕ

Иван Лукьянович не скрывал, что всё случившееся его потрясло. Главным виновником и организатором высылки он считал Сахновского. Упоминание некоего советского агента в доносах также не сулило ничего хорошего. У Солоневича не было и не могло быть «друзей» в советском посольстве[211].

Бродя по зябкому «зимнему» Монтевидео, Солоневич, наверное, не раз вспоминал свои слова, написанные в 1939 году:

«Сколько блестящих актёрских одежд и бутафорских декораций упало бы перед глазами нашей совести, если бы мы захотели быть искренними сами с собой. Мне очень стыдно и больно прежде всего за свою собственную слабость и за свои собственные ошибки.

Но мне стыдно и за очень многих так называемых „представителей национальной общественности и нашей национальной прессы“. Мне стыдно за наши бесконечные споры, сплетни, взаимную клевету, помои, ссоры и дрязги. Стыдно за нашу никчемность, мелочность и злобность, за нашу неспособность к подвигу и к настоящему жертвенному служению. Стыдно прежде всего — перед Россией».

Бойцовский характер Солоневича толкал его на продолжение борьбы «до победного конца», хотя он понимал, что ужесточение конфронтации с «пузырями потонувшего мира» чревато закрытием газеты.

Рассудительный Дубровский, которого власти предупредили о возможности запрещения газеты, пытался отвлечь Ивана Лукьяновича от эмигрантских конфликтов, ориентировать его на работу для достижения более важных политических целей:

«Ты только посмотри с „холодным вниманием вокруг“, что творится в эмиграции. Грызутся все. Каждый, кому доступна пишущая или типографская машина, делает это печатным способом, кому недоступна — бегает с доносами. Мне кажется, что на этом фоне очень выгодной была бы серьёзная позиция и линия, устремлённая в будущее, мимо этого гнусного настоящего. Для этого ты должен переключить свои мысли в другую плоскость и заставить машинку не „местию дышать“, а рисовать те „контуры будущей России“, которые ты ведь можешь сделать настолько интересными, что люди будут зачитываться. Надо подумать и об издании „Белой Империи“»[212].

Настроенный на реванш, Солоневич пытался сопротивляться, считая, что излишне благонамеренные номера газеты сделают её скучной и малопривлекательной для читателя, а следовательно, коммерчески провальной. Советы Дубровского на необходимость тематической «реорганизации» «Нашей страны» вызывали у Солоневича понятные опасения:

«Твоя линия с абсолютной неизбежностью гарантирует её (газеты. — К. С.) медленное умирание. Ты слишком осторожен. Если нельзя писать о РОВСе, демократиях, социалистах (Чоловский ведь тоже бегал с доносами), солидаристах, сепаратистах, дворянах, Чухнове, то это означает, что нельзя толком писать ни о чём стоящем… Нужно рисковать и дальше — обдумав это риск, принимая во внимание опыт. Газета всегда держалась яркостью и смелостью… Кроме того, получается впечатление, что „им“ всё-таки удалось зажать мне рот — это губит весь „престиж“: напугали, наконец… Нам нужно вернуться к стилистике „Голоса России“. Во всяком случае: даже если газету окончательно прихлопнут — у нас ещё останется возможность что-то предпринимать. Если газета погибнет от умеренности и аккуратности — дело пропало окончательно: это будет означать, что человек исписался, струсил и что ничего большего тут ждать нельзя»[213].

Споря с Дубровским, Солоневич, тем не менее, постепенно склонялся к его точке зрения. Потеря газеты означала бы утрату всего, что было достигнуто тяжким трудом. На неопределённо долгий срок он потерял бы возможность общения с эмигрантской массой, влияния на неё.

Можно согласиться с выводом Казанцева о том, что в споре оказался прав Дубровский, который, «искусно маневрируя» (в переписке с Солоневичем), сохранил газету и заложил основы для того, чтобы она существовала долгие десятилетия. И самое главное, Иван Лукьянович получил относительно спокойные годы жизни для работы над своим капитальным трудом «Белая Империя», окончательное название которого было подсказано тем же Дубровским — «Народная Монархия».

Завершающий этап работы над этой культовой книгой всех монархистов России относится к 1949–1950 годам. На последней странице книги Солоневича «Диктатура импотентов» в мае 1949 года был размещён анонс о публикации новой книги автора — «Белая Империя» и подробно обозначена её тема:

«Русская интеллигенция, „оторванная от народа“ в течение лет двухсот, пыталась перестроить Россию на свой образец — на полтораста своих образцов. С этой целью она рисовала нам: отвратную рожу Царской России и светлый лик великой и бескровной. Светлый лик великой и бескровной мы сейчас можем наблюдать невооружённым глазом. И можем с абсолютной степенью бесспорности установить, что все прогнозы русской интеллигенции были сплошным вздором. „Белая Империя“ доказывает, что совершенно таким же вздором были все диагнозы — то есть что русская книжная, революционная и прочая интеллигенция врала совершенно одинаково: и о нашем будущем, но также и о нашем прошлом.

…„Белая Империя“ пытается установить своеобразие русской психологии и русской истории и дать конструктивную идею, которая была бы основана на реальностях прошлого, а не на отсебятинах о будущем. Реальность прошлого есть Империя, самая справедливая во всей мировой истории и построенная на „за Веру, Царя и Отечество“, а не на атеизме, керенщине или интернационале. На религии, традиции и инстинкте, а не на философии, революции и рационализме. Возрождение одиннадцативековой традиции есть единственный путь к возрождению России».

В труде «Народная Монархия» Солоневич на многих фактах доказывал, что Российская империя не была тюрьмой народов, что в отношении гражданских свобод она не проигрывала ни одному современному государству, включая Соединённые Штаты. Он настаивал на том, что в области материально-технического прогресса Россия «во все лопатки догоняла Америку, и если бы не революция, то к нынешним временам почти догнала бы её».

Самодержавие было предано теми, кто толпился у трона «жадною толпой», и оболгано пропагандистами-революционерами, получившими на эти цели деньги из бездонных хранилищ «мировой закулисы». Столь разрекламированный революционной печатью «репрессивный аппарат» империи оказался беззубым, действовавшим строго в рамках тогдашнего либерального законодательства.

«Схватка за умы простого человека, „нижних чинов“ была проиграна с самого начала, — считал писатель. — Силы были не равны. Идейная борьба за Веру, Царя и Отечество отступила в казармы, в полицейские участки, казённые проповеди церковного ведомства.

Идейная борьба против Веры, против Царя и против Отечества захватила и кафедры, и газеты, и университеты, и сельских учителей, и семинаристов из духовного звания, и артистов из Художественного театра. Честно отсиживались: мужик и штабс-капитан. И тот и другой оказались невооружёнными».

В одном из последних прижизненных номеров «Нашей страны» Солоневич вновь без колебаний подтвердил, что «задачи монархического движения остаются теми же, что и прежде: ликвидация большевизма; борьба против расчленения России; восстановление Российской монархии; борьба с реакцией, оформление и закрепление идейной установки».

Под «реакцией» Солоневич понимал практически всю правящую элиту дореволюционной России. Он считал, что восстановление монархии на социально-административной базе старого правящего слоя физически невозможно: «Бывший русский правящий слой политически совершенно разложился до революции, и именно это разложение сделало революцию возможной».

Своей личной задачей Солоневич считал широкую пропаганду идейных установок «Народной Монархии» в служилом слое, в который писатель включал не только мелкое дворянство, разночинцев, но и выходцев из купечества, мещанства, крестьянства, духовенства, офицерства и даже интеллигенцию («для служения России вовсе не обязательно состоять на государственной службе»). Это — эмигрантский компонент созидателей будущей народной монархии.

В Советской России, по мнению Солоневича, монархические идеи обязательно найдут массовый отклик, особенно после десятилетий коммунистического эксперимента, в первую очередь в трудовых слоях населения: «Для нас масса — не демос и не плебс. Для нас масса — это наш народ. Мы по старым путям больше не пойдём. Для нас благородство будет в труде, а не в голубой крови. Для нас мужик — не ругательное слово и не существо низшей расы. Это — наш брат».

Размышляя о главном политическом и литературном труде своей жизни, его предназначении, содержании и отличии от многочисленных эмигрантских схем, программ и доктрин российского переустройства, Солоневич настаивал на том, что его проект уникален и реализуем, потому что учитывает всю прошлую историю страны:

«„Народная Монархия“ — это, конечно, не программа. Это попытка формулировать то общее, может быть, самое немногое, но зато и самое глубокое, что говорит в русском человеке и по ту, и по эту сторону рубежа. Так сказать, формулировка голоса крови. Попытка прощупать то основное, что строило Россию и что будет строить её и дальше.

Значит — не программа…

Это — попытка найти неизбежность и неотвратимость наших путей, путей, по которым „желающие“ пройдут победителями, а нежелающих судьба будет отбрасывать вон.

„Народная Монархия“ — предназначена не для эмигрантского легкого чтения — она предназначена для России.

„Народная Монархия“ в сущности является попыткой исследования тех форм, в которых русский национально-государственный инстинкт проявлялся за все века существования нации и государства»[214].

Необходимо отметить, что труд Ивана Солоневича «Народная Монархия» привлекает всё большее внимание современных историков, политологов, социологов, философов и действующих политиков, не говоря о политически активных слоях российского населения. «„Народная Монархия“ — многослойный, насыщенный разнообразным фактологическим материалом труд, жанр которого, по верному определению одного из специалистов, определить трудно, это — и исследование, и размышления, и философия, выстраданные при осмыслении исторического и личного опыта. Написанное И. Солоневичем звучит как многоголосый оркестр, исполняющий симфонию любви к России и боли за Россию»[215].

В условиях несомненного кризиса монархической идеи, ясно определившегося к концу 1920-х годов, защита и пропаганда Солоневичем народно-монархических идеалов (в ещё менее перспективных для неё обстоятельствах 1930–1950-х годов) выглядят (для его критиков) как политическое упрямство, как слепое доктринёрство вопреки доминирующим мировым процессам. И в СССР, и на Западе закрепилась стандартная точка зрения на то, что всё монархическое — это маргинальное, реминисценция отжившего, своеобразная отдушина для людей консервативного склада, находящихся на правом фланге современного общества, ностальгирующих по «прежнему историческому порядку».

Сам Солоневич и в своей главной работе, и сопутствующей публицистике не раз подчёркивал, что его идея «народной монархии» не должна восприниматься как апология исторически закостеневшего, неспособного к развитию и саморазвитию государственного строя. Отсюда его постоянные напоминания о том, что монархия — это естественное для России состояние власти, способствующее реализации её целей в тесном взаимодействии с народом:

«Нам нужны: достаточно сильная монархия и достаточно сильное народное представительство, причём силу той и другого мы будем измерять не их борьбой друг с другом, а их способностью сообща выполнять те задачи, которые история поставит перед нацией и страной. Мне могут сказать, что это утопия. И я могу ответить, что именно эта „утопия“ и была реализована на практике политической жизни Старой Москвы».

И в этом плане более чем справедливо мнение И. Н. Куклиной, исследовательницы творчества писателя-публициста, о том, что «по существу вся книга И. Солоневича посвящена одной, главной проблеме, а именно проблеме отношений между властью и народом в Российской Империи». Нельзя не поддержать её вывод: «Эта проблема по-прежнему остаётся главной проблемой и нынешней России»[216].

Ощущения творческой неудовлетворенности от «Народной Монархии» Солоневич не скрывал. И это понятно: работа над книгой велась в сложных, не располагающих к систематическому аналитическому труду условиях. «Со времени моего приезда в Южную Америку, — писал он, — я, волею судеб („Судьба — это политика“), меняю местопребывание своё уже в восьмой раз. Полное собрание моих выписок (для работы над „Народной Монархией“. — К. С.) представляет собою перепутанную кучу обрывков бумаги, иногда спрессованных под очень большим давлением. Для того чтобы привести эту кучу хоть в кое-какой порядок, нужно не меньше свободного месяца. И нужна рабочая комната. У меня нет ни того ни другого… Для „научной работы“ моя обстановка не годится никуда».

По словам Солоневича, «Народная Монархия» переделывалась и переписывалась четыре раза. Лишь после высылки в Уругвай писатель смог более или менее удовлетворительно завершить свой труд, но и тогда он говорил, что это только «схема» того, что он хотел бы написать. Солоневич был уверен, что после падения Советского Союза его книга будет востребована:

«Если я не ошибаюсь очень уж катастрофически, то в России она будет отвечать всей „тенденции развития“ новой и по-настоящему Национальной России. И вот именно поэтому я ещё и ещё раз обращаюсь с просьбой к нашим друзьям исправить все её ошибки, описки и даже опечатки. Я не историк. Объём моей „эрудиции“ очень разносторонен — от Клаузевица до Маркса — и от психоанализа до оккультизма. Но в исторической работе, какой по существу является „Народная Монархия“, моих знаний мне не хватает. И в этой работе могут быть ошибки. Их нужно исправить уже здесь, а не ожидать того, чтобы наши противники стали бы публично исправлять их в России. Первые два выпуска, „Основные положения“ и „Дух народа“, имеют очень общий характер, и в них фактические ошибки и пропуски очень маловероятны, хотя, может быть, есть и они. В дальнейших выпусках этих ошибок и пробелов будет больше. Их нужно ликвидировать уже здесь, чтобы к моменту падения пресловутого занавеса мы имели бы „катехизис“, по мере возможности неуязвимый ни для какой критики»[217].

«Для отдыха» Солоневич продолжал писать в очередные номера газеты главы-фельетоны романа «Две силы», который печатался под псевдонимом Глеб Томилин. С первого номера «Нашей страны» авантюрные похождения неунывающего Стёпки привлекли внимание читателей. Дубровская вспоминала:

«И. Л. так полюбил своего Стёпку (главный герой романа; поэтому очень скоро в разговорах роман стал называться „Стёпкой“), что во время каждого нашего посещения (Дель-Висо. — К. С.) разговор неминуемо касался „Стёпки“ и очередных его приключений для следующего номера газеты. „Стёпкой“ увлекались все: он пользовался исключительным успехом среди читателей. Уже из Уругвая… И. Л. меня просил, чтобы я ему посоветовала, что сделать с тем или иным персонажем романа „Две силы“ (вот тогда я поняла, что И. Л. всё же „накручивал на ус“ мои высказывания о литературе). Однажды он драматически мне написал: „Таня, мне приходится убить Стёпку! Как вы думаете, убивать или нет?“ Я ему ответила, что ни в коем случае, очень уж он симпатичен. И конечно, при наличии своего колоссального таланта И. Л. сумел „спасти жизнь“ Стёпки и выдумать новое приключение»[218].

В предисловии к одному из позднейших изданий книги было отмечено:

«По нашему искреннему мнению — это самый лучший роман о советской жизни, вышедший когда-либо в эмиграции… Основная идея романа — борьба двух сил: Бога и дьявола, добра и зла, свободы и рабства. Практическая же тема романа — борьба за атомное владычество (и, следовательно, политическое) над миром».

В краткой рецензии на «Две силы» газета «Наша страна» отметила удачные стороны книги:

«Роман — с одной стороны — это нарочито ироничное повествование, подчас напоминающее Зощенко и Ильфа-Петрова, с математически выверенным детективным сюжетом, при поверхностном прочтении почти фарсовое, что подтверждают, например, говорящие фамилии. Но налёт фарса настолько тонок, что не мешает относиться к повествованию всерьёз. При том, что Иван Солоневич всегда говорил, что добро и зло кристаллизируется в борьбе, положительные (условно) герои романа изображены отнюдь не однопланово и схематично; а отрицательные — это прежде всего серьёзные противники: „Глупых людей в этом учреждении не было вообще либо были на самых низах“. Читая роман Солоневича, отчего-то вспоминаешь Владимира Войновича — он отдыхает»[219].

В «Двух силах» писатель показал, как в недрах коммунистической системы возникли и множатся потенциальные изменники, оппортунисты, могильщики советской идеологии и партийных традиций. Они двуличны, бесчестны и терпеливо ожидают подходящего момента, чтобы переметнуться на другую сторону и нанести смертельный удар в спину бывшим соратникам. Прогноз писателя о перерождении правящей элиты Советского Союза оказался верным. Многие «ленинцы и марксисты эпохи развитого социализма» служили коммунизму из соображений выгоды, и когда партийные верхи дали сигнал: бери, хватай, грабь! — вся внешне непоколебимая оболочка советского режима рассыпалась в прах…

Отголоски личных наблюдений писателя ощущаются на тех страницах романа, где описываются персонажи НКВД. Самый зловещий персонаж романа — Берман, которого в партийных кругах называли «советским Фуше». Это — гений злодейства, который не признавал «умственного превосходства даже за Вождём Мироздания», то есть Сталиным. Берман ведёт рискованную игру и готов к любому исходу. Не напрасно он носит на среднем пальце левой руки кольцо с порошком цианистого калия. Имя Бермана Солоневич использовал в романе по понятной причине: Матвей Давыдович Берман был начальником ГУЛАГа во времена строительства Беломорско-Балтийского канала.

Вот какой портрет своего Бермана нарисовал писатель: «Маленький, тщедушный, сутулый человек… Во внешности не было ничего особенного — кроме, может быть, лица: чем-то и как-то оно напоминало лицо насекомого — если у насекомых вообще есть лица… Из глубоких впадин иногда выглядывали глаза — и тогда казалось, они снимали моментально и до мельчайших деталей точную фотографию окружающего мира — и опять прятались назад».

Иван сожалел, что ограничен временем и не может уделять нужного внимания литературной шлифовке текста. Вечный цейтнот, в котором находился писатель в последние годы жизни, а потом неожиданная смерть не дали ему возможности завершить печатание романа в газете, а потом подготовить его к изданию отдельной книгой. Но даже в таком виде роман «Две силы» является подлинным национальным бестселлером.

Первое время после высылки из Аргентины Солоневич жил в Монтевидео. Это были зимние для Уругвая месяцы — август — сентябрь, сильно дождило, небо было затянуто серой пеленой, что сказывалось на жизненном тонусе Ивана Лукьяновича.

От переживаний он снова заболел, и если бы не поддержка Валентины Евгеньевны Леонтович-Неёловой, трудно сказать, как бы он вышел из депрессии. Иван гостил и творчески работал на её куриной ферме в окрестностях Сориано, дожидаясь Рут, которая завершала «бюрократические дела» по отъезду из Буэнос-Айреса. Сын Леонтович-Неёловой Алексей вспоминал много лет спустя о том, как «дядя Ваня» жил в доме его матери и как собирались вокруг него по вечерам русские эмигранты, чтобы обсуждать его «передовые идеи». Самым заядлым среди оппонентов был профессор-историк Михаил Шкурин. Часто спорили до утра, и это скрашивало «долгие зимние холодные ночи, в комнате дым от папирос и от дров печурки был настолько густой, что, казалось, его нужно разрезать ножом, чтобы разглядеть лица»[220].

Иван писал сыну 19 октября 1950 года: «Сориано, конечно, дыра, но очень хорошая дыра. Чудесный воздух, тишина. Нашли для нас две квартиры и жду Рутику, чтобы решить, — в которую. Мы стоим у какого-то порога. Нужно во что бы то ни стало сохранить бодрость духа. Мой сейчас совершенно бодр, и я внутренне так спокоен, как не было уже очень давно»[221].

Настроение Солоневича заметно улучшилось, когда приехала Рутика. Она была неплохим поваром и на ферме взяла на себя обязанности по приготовлению пищи. Иногда по просьбе Рут Иван сопровождал её на автобусе в Монтевидео, чтобы жена могла сделать неотложные покупки. Неприхотливость мужа в быту Рут кое-как переносила. Переделывать его было поздно. Но она была молодой женщиной, имела свои представления о том, как должна выглядеть супруга известного русского писателя. Иван понимал её «резоны» и терпеливо сопровождал Рут, когда она посещала магазины дамской одежды. А потом — снова рабочие будни.

Финансовые проблемы, которые так досаждали Ивану в Аргентине, были почти полностью сняты, но не из-за повышения «рентабельности» газеты, а благодаря бескорыстной помощи бывшего русского офицера, монархиста, сына прославленного флотоводца — Вадима Степановича Макарова. Он обосновался в Соединённых Штатах, был успешным коммерсантом и, желая поддержать теоретика народного монархизма, ежемесячно переводил на его имя по 200 долларов.

Последний адрес Солоневичей в Уругвае — городок Атлантида, который расположен в часе езды автобусом от Монтевидео. Для Рут это курортное местечко было идеальным для жизни: «Мы переехали на побережье и сняли хороший маленький домик с садом. В пяти минутах ходьбы от дома было море». В то время Солоневичи уже хлопотали о переезде в Соединённые Штаты и по этой причине решили, что не будут заводить живности: жалко бросать. Несмотря на уговор, Иван Лукьянович «живность» всё-таки приобрёл. Однажды ранним утром он разбудил Рут и позвал её на крыльцо. У дома весело помахивал хвостиком чёрный как уголь щенок. Скорее всего, его подбросили соседи, решив, что «гринго» сжалятся над щенком и возьмут себе. Так и получилось. Пёс Мурза очень привязался к ним, и потом — после смерти Ивана Лукьяновича Рут, готовясь к отъезду в США, переправила его к тёте Вале на ферму.

В конце 1952 года Юрий и Инга, направлявшиеся из Аргентины в США на борту грузового судна «Alpacca», побывали в гостях у Ивана и Рут (судно сделало остановку на два дня в порту Монтевидео). Юрий поразился тому, как быстро за последние месяцы состарился его батька: «Физически — половина того, что было. Уже в Аргентине оставалось немного. Уругвай съел ещё килограммов пятнадцать. А 15 кг при его костях — это очень много. В его разговорах, а говорить с ним уже все последние годы можно было только о политике, было ещё больше злобы, ещё больше ненависти. Всё „постороннее“ просто перестало его интересовать. В его словах о Монархии была такая дикая сила, такая абсолютная уверенность, что даже я, монархист по религии, столбенел и казался себе неверным Фомою… Но от батьки, моего салтыковского бога, не осталось почти ничего. Ни футбола, ни Анатоля Франса, ни даже уже и „Кожаного Чулка“, который ещё в Аргентине лежал у него на ночном столике… Может быть, в подсознании уже было чувство, что времени осталось немного. Язва желудка — все думали, что это язва, — болезнь не для политического деятеля. Вот во что обошлась батьке „политика“»[222].