Состояния отрицания: сосуществование с зверствами и страданиями

2
ЗНАНИЕ и НЕЗНАНИЕ Психология Отрицания

Рассмотрев повседневное использование термина «отрицание», я анализирую происхождение этого понятия в психоанализе, а затем его появление в теориях самообмана и познания.

Обратимся к типичным ответам-отрицаниям на следующие утверждения: «Турецкая полиция регулярно пытает политических заключенных»; «Курение табака увеличивает шансы заболеть раком легких»; «У вашей жены роман с вашим соседом». Существуют пять способов опровергнуть такую информацию.

Реальность…знание Правдивость самого утверждения может быть просто отвергнута: «В Турции не практикуют пыток»; «Курение не имеет ничего общего с раком легких»; «У моей жены в принципе не может быть романа». Или, напротив, существование реальности не оспаривается («Да, по-видимому, это правда»), но вы тем не менее отрицаете, что знали или знаете об этом («Я понятия не имел, что это происходит»). Отрицание фактов и отрицание того, что вы признаете факты, – это очень разные вещи. Таким образом, официальный ответ турецкого правительства заключается в том, что пытки в этой стране не применяются и действительно запрещены. Ответ британских туристов, которых уговаривают не отдыхать в Турции, заключается в том, что они никогда не слышали подобных обвинений.

Утверждение, что информация о фактической реальности неверна, является буквальным (всеобъемлющим, исчерпывающим, фактическим или категорическим) отрицанием. Те же прилагательные, однако, в достаточно казуистической манере применяются к совершенно другому ответу отрицания прошлого или настоящего знания об этой реальности: я ничего об этом не знал; мне и в голову не приходило, что моя жена могла сделать это; я не мог знать об этом.

Существование…интерпретация…импликация. Интерпретационное отрицание признает, что что-то происходит. Но это «что-то» следует рассматривать в свете, отличном от того, что предполагается, или оно на самом деле не принадлежит к этому обозначенному классу событий. Полиция может немного грубо обращаться с задержанными, но это не пытка; статистическая корреляция между курением и раком легких не доказывает причинно-следственной связи; у моей жены и нашего соседа интимные отношения, но у них нет романа.

Импликативное отрицание признает сами факты и даже их условные интерпретации. Но их ожидаемые последствия – эмоциональные или моральные – не признаются. Значимость реальности отрицается. Это «отрицания» в самом широком смысле. Они уклоняются от необходимости отвечать, преуменьшая серьезность поступка или оставаясь равнодушными («Меня это не касается... Почему меня это должно волновать?»).

Правда…обман. С одной стороны, утверждения, отрицающие, что что-то существует или о чем-то известно, могут быть истинными и сделанными добросовестно. Вы не в курсе происходящего («знаете» только в бессознательном и, следовательно, в недоступном смысле). С другой стороны, существует преднамеренный обман, откровенная ложь, высказываемая цинично и недобросовестно: например, опровержения, сделанные турецким правительством или руководителями табачной промышленности. И.Чарни отмечает непрерывный и плавный переход от «невинного» к «злонамеренному» отрицанию известных геноцидов: «наивные» отрицатели (например, «ревизионисты») Холокоста могут действительно верить в свое мировоззрение, поэтому их отрицания искренни; со стороны противной люди знают все факты, но нагло лгут и скрывают правду[12]. Именно этим и занимаются политики и общественные деятели большую часть времени. Отрицание мужем неверности жены допускает более тонкие вариации: он может действительно не знать; он может подозревать, но не стремиться получить доказательства своих подозрений; он может знать, но намеренно делать вид, что другие не знают.

Отрицание всегда частично; некоторая информация всегда сохраняется. Этот парадокс или двойственность – знание и одновременно незнание – составляет основную идею концепции. Это создает то, что Вурмсер красиво называет «псевдоглупостью»[13].

Сознательный…бессознательное. В дискурсе реакции общества на доклад Общества борьбы за права человека о пытках, на исследования, доказывающие канцерогенное воздействие табака, на газетные разоблачения подлости и коррупции, открытое отрицание фактов или знаний вряд ли можно назвать «бессознательным». Объяснять и доказывать это излишне. Общественные деятели сознательно лгут о том, что им явно известно. Однако в личной, частной сфере – в случаях неверности, болезни, семейного насилия, горя, пагубных привычек, сексуальности – справедливо обратное. Даже те, кто не привержен фрейдовскому метанарративу, обычно (бессознательно?) описывают и объясняют практически любую форму отрицания как бессознательный защитный механизм. Неудобные истины слишком опасны, чтобы их можно было «знать», поэтому они бессознательно изгоняются в какую-либо недоступную область разума. Таким теориям посвящена большая часть этой главы.

Опыт…действие. Три из четырех стандартных компонент человеческого действия естественным образом согласуются друг с другом: познание (знание): вы отрицаете факты или свое знание о них; эмоция (чувство): вы отрицаете свои чувства («Я ничего не чувствовал, когда мне сказали»); мораль (суждение): вы одобряете то, что было сделано, или заявляете, что не имеете никакого суждения («я не вижу, что было так уж неправильно»).

Четвертый компонент, действие (поведение), связан с отрицанием менее очевидным образом. Вам предоставляется убедительная информация о связи курения и рака. Но вы игнорируете это и продолжаете курить («Это моя проблема»). Другие формы бездействия – безразличие, апатия, пассивное наблюдение – как бы соглашаются с тем, что «это не моя проблема». Отсутствие действий объясняется политическими убеждениями, трусостью, ленью, эгоизмом и чистой аморальностью лучше, чем сложными состояниями психического отрицания. Если только мы не согласимся с китайским мудрецом в том, что «знать и не действовать – значит не знать».

К счастью, уловки повседневного сознания подрывают любую попытку объединить эти пять измерений в четкую схему. Одно лишь буквальное отрицание, в смысле «незнания», могло означать: «Я даже не думал об этом», «Я скрывал от себя правду», «Я подозревал», «Я отчасти знал», «Я узнал лишь недавно», «Я думал, что не знаю, но я должен был знать». Клинические психологи, увы, пытаются ранжировать эти вариации. В нижней части шкалы отрицания находятся незначительные упущения в осознании, попытки свести к минимуму дискомфорт и поиск хорошего в трудных ситуациях. На верхнем уровне внешняя реальность категорически отрицается: «Я не в больнице; это отель Холидей-Инн». На среднем уровне отрицаются болезненные или пугающие последствия событий или восприятий, хотя сами факты признаются[14]. Помимо бессознательного блокирования известных фактов, отрицание может быть заблаговременным сознательным решением избежать ситуаций, в которых такие факты могут раскрыть себя.

Эти тонкие различия остаются и становятся заметными, когда мы переходим от психической сферы к политической. Как рядовой гражданин, вы знаете, что ваше правительство творит ужасные вещи с каким–либо национальным меньшинством, ситуация ухудшается, и уже говорят о «перемещении». Каким образом вы сможете «отрицать» все это?

• Вы намеренно отводите глаза от реальности, потому что не хотите получать тревожную информацию выше определенного порога или не хотите, чтобы вас заставляли отстаивать свою позицию. Поэтому вы перестаете смотреть телевизор, читать газеты или разговаривать со своими политически ангажированными друзьями.

• Вы не замечаете этой реальности и не понимаете ее природы, потому что это всего лишь часть вашего само собой разумеющегося взгляда на мир. Вы буквально не замечаете или не понимаете, что происходит что-то особенное или необычное.

• Вы видите, что происходит, но отказываетесь в это верить или не можете «принять это». Если бы эти очевидные факты и их очевидные интерпретации оказались правдой, это серьезно угрожало бы вашему чувству личной и культурной идентичности.

• Вы прекрасно осведомлены о формирующейся реальности, но открыто отрицаете это, потому что поддерживаете проводимую политику или вас не беспокоит то, что происходит. Вы не обращаете внимания на это внимания, вам просто все равно. Или вы следуете либо официальному предписанию государства, либо негласному культурному пониманию, что вам не следует высказываться по некоторым вопросам и следует доверять тем, кто лучше вас знает.

• Вы обеспокоены, возбуждены, даже возмущены происходящим, но по многим причинам (боязнь выделиться, бессилие, чувство самосохранения, отсутствие очевидного решения) храните молчание. Вы не протестуете лично (напишите письмо, сообщите об этом, увольтесь с государственной службы); вы не участвуете ни в каких коллективных акциях протеста.

Политические состояния, внешне похожие – апатия и покорность, – могут таить в себе в действительности разные психологические состояния. Их общую составляющую можно назвать «отрицанием», но она не обязательно соответствует формальному определению:

Утверждение об окружающем мире или о самом себе (или о вашем знании мира или о самовосприятии), которое не является ни буквальной истиной, ни ложью, предназначенной для обмана других, но допускает странную возможность одновременного знания и незнания. Существование того, что отрицается, должно быть «каким-то образом» известно, и в утверждения, выражающие это отрицание, нужно «каким-то образом» верить.

Многие другие применения этого понятия не соответствуют перечисленным критериям и могут полностью упускать из виду парадокс отрицания. Только лишь психоанализ приближается к неоднозначности этого понятия. Аналитик имеет дело с бессознательной потребностью субъекта не знать о тревожащих его вещах, поэтому в первую очередь должны быть определены тревожные идеи и эмоции, которые мобилизовали отрицание; пациент сопротивляется, но в конце концов осознает отрицаемое содержание. Боллас комментирует это следующим образом: «Каждый из нас осознает в себе работу отрицания, нашу потребность быть невиновными в тревожащем признании»[15]. Я выбрал эту простую формулу – «необходимость быть невиновным в тревожном признании» – как определение, которым я буду руководствоваться.

Вся настоящая глава посвящена этому сбивающему с толку состоянию одновременного знания и незнания.

Характерная для Фрейда терминология представляет собой первую загадку. Вместо отдельной статьи об «отрицании» мы находим «Disavowal (Отвержение)»[16]. Следуя ранним публикациям последующие издания предпочитают «отвержение» (неприятие) как перевод немецкого термина Фрейда Verleugnung. Они предполагают, что, хотя «отрицание» является более распространенным переводом, он несет в себе другие и более сильные коннотации, чем имел в виду Фрейд, например, «Я отрицаю достоверность ваших утверждений». Он также имеет совершенно иное и не относящееся к делу значение отказа (то есть воздержания) от товаров, услуг или прав.

Следующая загадка возникает из-за неясного – чтобы не сказать странного – первоначального применения самой концепции. Фрейд впервые использовал Verleugnung, «отвержение», в особом смысле «способа защиты, состоящего в отказе субъекта признать реальность травматического восприятия – особенно восприятия отсутствия у женщины пениса». Фрейд задействовал этот механизм, в частности, при объяснении фетишизма и психоза»[17] (ссылка на психоз вводит в заблуждение, потому что Фрейд вскоре обозначил отличие неприятия от более радикального, психотического отрицания реальности).

Еще в 1894 г. Фрейд писал, что «Эго отвергает невыносимую идею вместе с ассоциированным с ней аффектом и ведет себя так, как будто эта идея вообще никогда не приходила человеку в голову»[18]. Однако термин Verleugnung впервые появляется в его статье 1923 г. о детской генитальной организации. Фрейд предполагает, что маленький мальчик замечает, возможно, случайно – увидев обнаженную мать или младшую сестру, – что не у всех есть пенис. Вот как, там что-то другое. «Мы знаем, как дети (то есть мальчики) реагируют на свои первые впечатления об отсутствии полового члена. Они отрицают этот факт и верят, что все–таки видят пенис[19]. Как будто они отказываются принять то, что видят. Они могут придумать как сгладить противоречие между наблюдением и предубеждением – например, «он может вырасти позже». Лишь постепенно они сталкиваются с ужасной правдой: пенис отсутствует – и навсегда – из–за кастрации. Не в силах признать возможность того, что маленькие девочки были кастрированы и что это могло и с ними самими случиться, мальчики скорее поверят, что они действительно видели пенис. Действительно ли?

Двумя годами позже Фрейд попытался продемонстрировать, как эквивалентное отрицание действует на девочек[20]. Судьба девочки состоит в том, чтобы превратить свое важное открытие – что у нее нет этого большого, видимого и явно играющего ответственную роль органа – в зависть. В отличие от маленького мальчика, который тотчас же отрекается или «ничего не видит», девочка лишь гораздо позже придает своему открытию психическое значение. Но даже в это время она ведет себя не так как мальчик. В мгновение ока она выносит суждение: «Она видела его и знает, что у нее его нет, и она хочет его иметь»[21]. Надежда обрести пенис и желание, несмотря ни на что, стать мужчиной, может сохраняться, как говорит нам Фрейд, до невероятно позднего возраста и может стать мотивом для странных и необъяснимых иным образом поступков. «Или же может начаться процесс, который я хотел бы назвать «отвержением», процесс, который в психической жизни детей не кажется ни необычным, ни очень опасным, но который у взрослого означал бы начало психоза»[22]. «Таким образом, – продолжает он, – девушка может отказаться признать факт кастрации, может ожесточиться в убеждении, что у нее действительно есть пенис, и впоследствии она будет вынуждена вести себя так, как если бы она была мужчиной»[23]. Без сомнения, глубокое отрицание.

Годом ранее Фрейд провел различие между невротическим и психотическим отрицанием реальности, но внес некоторую путаницу, рассматривая их как формы подавления[24]. При неврозе Эго, в зависимости от реальности, подавляет «часть Оно», то есть инстинктивную, неконтролируемую часть жизни. Однако при психозе Эго, служащее этому Оно, удаляется из реальности. Невроз – это подавление, которое не удалось. Таким образом, вытеснение подсознательных влечений (таких как любовь к запретному объекту) невротично: вы «забываете» (всегда в кавычках) посредством вытеснения. Случай, который Фрейд приводит, типичен: пациентка влюблена в своего зятя; у смертного одра сестры она с ужасом подумала: «Теперь он свободен и может жениться на мне». Мгновенно запретное желание подавляется. Психотической же реакцией, напротив, было бы отрицание фактического события, то есть факта смерти сестры.

Все это несколько сбивает с толку. В статье Фрейда продемонстрированы как сходства, так и различия между невротическими и психотическими реакциями. Оба выражают бунт идентичности против нежелания внешнего мира приспосабливаться; но «невроз не отрицает реальности, он только игнорирует ее; а психоз отрекается от нее и пытается ее заменить»[25]. В конце концов он находит определение, близкое к обыденному (и не особенно невротическому) опыту отрицания: «Невроз обычно довольствуется тем, что избегает рассматриваемой части реальности и защищает себя от контакта с ней»[26].

В 1927 году Фрейд опубликовал свою статью о фетишизме, которую обычно ошибочно называют источником его концепции отрицания или отвержения[27]. Он утверждает, что фетишист увековечивает инфантильную установку, занимая две несовместимые позиции одновременно: он одновременно отвергает и признает факт женской кастрации. Объект, выбранный фетишистом, не является заменой какого-либо пениса, а является заменой детского пениса, впоследствии «потерянного». Фрейд отчаянно пытается прояснить этот странный тезис:

Фетиш – это заменитель женского (материнского) пениса, в который когда-то верил маленький мальчик и, по известным нам причинам, не хочет от этой веры отказываться. Таким образом, мальчик отказывается принять во внимание свершившийся факт, что он понял, что женщина не обладает пенисом. Нет, этого не могло быть, потому что, если женщина была кастрирована, его собственное владение пенисом было в опасности[28].

И так далее. Объяснения становятся все более неясными. Внезапно Фрейд переключается на процесс отрицания, а не на его предполагаемое содержание. Теперь очевиден парадокс одновременного знания и незнания. Должны ли мы сказать, спрашивает он, что мальчик «скоматизирует» свое восприятие, то есть стирает его в психотическом, даже физиологическом смысле? Нет: в психоанализе уже есть для этого очень хороший термин – «вытеснение». Но превратность идеи отлична от аффекта (эмоции). Verleugnung, «отвержение», относится к идее; Verdangung, что означает «подавление», следует оставить для аффекта. «Скоматизация» – неподходящее объяснение, так как подразумевает, что восприятие полностью стирается, как зрительное впечатление, попадающее на слепое пятно сетчатки[29]. Истинное отрицание совершенно иное: первоначальное восприятие сохраняется, и необходимо предпринимать энергичные действия, чтобы поддерживать отрицание. Ребенок вовсе не сохранил неизменной свою веру в то, что у женщин есть фаллос. «Он сохранил свою веру, но также и отказался от нее»[30].

Только если это противоречивое состояние существует или подозревается, концепция отрицания имеет какое–либо значение. Фрейд описывает двух молодых людей, которые могут выглядеть так, как будто они «скоматизировали» смерть своего отца. Но это скорее раздвоение сознания. Их непризнание смерти отца было «лишь одним устойчивым фактором их душевной жизни … но был и другой, который полностью учитывал этот факт. Позиция, соответствующая желанию, и установка, соответствующая реальности, существовали бок о бок»[31].

Фрейд был увлечен идеей, что с неудобными жизненными фактами можно справиться путем одновременного принятия и отрицания. Они слишком опасны, чтобы противостоять им, но их невозможно игнорировать. Компромиссное решение состоит в том, чтобы отрицать и признавать их одновременно. Фрейду вряд ли нравилось такое решение: это было «ложное решение» – защита от реальности, а не обучение жить с учетом этой реальности. Вместо того, чтобы использовать понимание, с целью хотя бы попытаться интегрировать эти раздвоенные восприятия, субъект использует «извращенные аргументы» для искажения фактов, то есть способ обращения с реальностью, который, по словам Фрейда, «почти заслуживает того, чтобы его называли изощренным»[32]?

Многие отрицания, безусловно, являются «изощренными». Действительно, этот термин намекает на некоторое вполне сознательное намерение в процессе, который, как предполагается, является бессознательным. В любом случае, если оставить в стороне гностические рассуждения о зависти к пенису, кастрации и фетишизме, фрейдистская метапсихология все еще подпитывает современные дебаты.

Реальность и смысл

Фрейд настаивал на том, что отрицается скорее «нежелательная идея», связанная с воспринимаемой реальностью, нежели объективное существование самого феномена. Если нет полностью психотического вмешательства, субъект вполне способен (по крайней мере теоретически) точно описывать вещи. «Отвержение или отрицание, как первоначально описал Фрейд, предполагает не отсутствие или искажение фактического восприятия, а, скорее, неспособность полностью оценить значение или последствия того, что воспринимается»[33].

Это различие гораздо сложнее, чем кажется. Во-первых, несмотря на то, что Фрейд однозначно настаивал на том, что объектом отрицания является значение реальности (интерпретация и импликация), а не ее буквальное существование, многие толкования, включая его собственное, непоследовательны. Часто все же заявляется, что реальность (события, факты, вещи) отрицается. Во-вторых, строгое различие между восприятием и его интерпретацией вряд ли можно назвать однозначным. В-третьих, как мы вообще можем быть уверены, что человек действительно знает или знал – или, что еще сложнее, должен был знать – то, что отрицается? Терапевт знает, потому что видит симптомы, сны, оговорки и реакции. Но как журналист, разговаривающий со свидетелями давно прошедшей резни, может быть уверен, что они «должны» были видеть то, чего, как они утверждают, не видели?

Раздвоение восприятия

В статье Фрейда о фетишизме было введено представление о том, что психика содержит несовместимые или раздвоенные восприятия. Отрицание ребенком анатомических различий между полами указывает, по Фрейду, на раздвоение Эго субъекта. Несколько лет спустя он вернулся к раздвоению эго как объяснению отрицания[34]. У фетишиста есть две установки: отрицание восприятия отсутствия у женщины пениса и признание этого отсутствия и вызываемой им тревоги. Отрицание, настаивал Фрейд, всегда дополняется признанием; эти несовместимые позиции существуют всегда. Вы принимаете во внимание реальность и отделяете Эго от реальности. Эти психические состояния «существуют бок о бок на протяжении всей их жизни, не влияя друг на друга. Вот что можно по праву назвать раздвоением Эго»[35].

Экологический троп «раздвоения» сознания присутствует практически во всех теориях отрицания и, тем более, в народной речи. Даже удивительно, что такая тревожная идея так легко принимается. Фрейд якобы называл отвержение «слепотой видящего глаза, при которой человек знает и не знает что-то одновременно»[36]. Это прекрасно передает суть явления. Но как это возможно? Как мы можем отрицать существование факта и одновременно, по–видимому, в другой «части» разума признавать, что этот факт действительно существует?

Подавление против отрицания

Фрейд пытался, с возрастающей непоследовательностью, провести различие между вытеснением и отрицанием. В одной версии вытеснение относится к эмоциям, отрицание – к идеям; в другой вытеснение – это защита от внутренних инстинктивных требований, тогда как отрицание/отвержение – это защита от вызовов внешней реальности. Более поздние теоретики стирали все эти различия. Распространенные рассказы об отрицании – мать, отрицающая враждебные желания в отношении своего младенца, сын, отрицающий эдиповы фантазии, мужчина, отрицающий гомосексуальные желания, – едва ли даже пытаются провести различие между признанием внешней реальности и отношением к этой реальности.

Вытеснение, как и предполагал Фрейд, вскоре стало движущей силой всего психоаналитического нарратива. Он стал использоваться специально для описания забывания реальных, воображаемых или желаемых сексуальных переживаний в детстве. «Отрицание прошлого» стало синонимом «вытеснения прошлого», а само отрицание стало неотличимым от других защитных механизмов, таких как вытеснение и диссоциация.

Сознательное против бессознательного

Психоаналитическая модель исходит из того, что, как это чаще всего и происходит, весь процесс отрицания бессознателен. Однако она допускает частичное осознание – хотя и меньшее, чем требуют сторонние критики – того, что беспокоящие восприятия вытеснены в зону неосознанности. После такого первоначального осознания (которое можно отрицать) «утрата» информации с течением времени бессознательна. Эта последовательность выглядит более правдоподобно, чем привлечение таинственного внутреннего барьера, непроницаемого для сознательного мышления, который настолько эффективно подвергает фильтрации информацию, что делает ее вообще недоступной, но затем время от времени посылает предупреждающие сигналы, чтобы сообщить вам, что происходит что-то странное. Иногда, в довольно жестокой форме, мы не принимаем какую–либо жалостную историю: «Ты действительно все время знал, что она задумала», – говорим мы в этом случае.

В теории Фрейда, однако, защитный механизм должен быть полностью бессознательным. Отрицание в «бытовом смысле», когда заявляется, что что-тоне соответствует действительности, не обязательно является отрицанием в «научном смысле» бессознательного процесса[37]. И это никакая не тайна, как может показаться. Многие свидетели совершающегося злодеяния опираются на распространенные версии топографической метафоры раздвоения: «Я не знал», но (обычно позже) «Другая часть (область) моего разума знала (или должна была знать)». Таким образом, «часть Эго можно, говоря антропоморфно, рассматривать как «объявляющую» неистинным то, что другая часть Эго «признает» как истинное»[38]. Но если отрицающая «часть» вашего раздвоившегося «я» полностью бессознательна и отказалась от проверки реальности, как вы можете нести ответственность за что–либо?

Более поздние варианты теории оставались близкими к оригиналу. В первых же работах Анны Фрейд обращалось внимание на частоту отрицания в детских играх и фантазиях[39]. Маленькие дети не могут использовать более сложные защитные механизмы; они часто прибегают к отрицанию как механизму выживания, чтобы блокировать восприятие, которое их беспокоит или пугает. Автор считала, что положительные утверждения (т. е. фантазии) заслоняют отрицательные реакции: «Отрицание реальности завершается и подтверждается, когда в своих фантазиях, словах или поведении ребенок изменяет на противоположный смысл реальных фактов»[40]. Как и большинство фрейдистов, она продолжала переключаться с внешней реальности на внутренние эмоции и с отрицания на вытеснение.

Анна Фрейд также отмечает, что отрицание во взрослом возрасте более радикально, чем в детстве. Дети могут отрицать какой-то аспект реальности в один момент, а в следующий признавать его. Взрослые, особенно те, кто строит большую часть своей жизни на отрицании, остаются укоренившимися в своей позиции и подвергаются большей угрозе, когда сталкиваются с реальностью. Позже она утверждала, что в том, что касается политиков и фанатиков, «отрицание переходит в ложь и фальсификацию»[41]. Утверждение многообещающее, но сбивающее с толку: как бессознательный защитный механизм «переходит» в преднамеренную ложь и манипуляции политического фанатизма?

Представление об отрицании как о нормальном (позитивном, здоровом, необходимом, даже доброкачественном и ценном) гомеостатично: отрицание защищает нас от болезненных эмоций точно так же, как физический поворот головы или моргание век защищает сетчатку от яркого света. Наша предсознательная оценка ситуации как опасной вызывает болезненные эмоции, которые направляют наше напряженное внимание на что-нибудь другое[42]. Но в каких случаях защитные манипуляции успешны? Если пациенту становится лучше, мы говорим, что отрицание было здоровым; если хуже, то отрицание оказалось патологическим.

Между вытеснением, отрицанием и отвержением проводится небольшое различие: все они возникают из «основного стремления» отразить бессознательную опасность и «прекратить утечку» того, что должно было оставаться вытесненным[43]. Ванг утверждает, что сами мы никогда не «осознаем спонтанно» наше отрицания – замечает это только сторонний наблюдатель. Но в то же время мы мобилизуем сознательные механизмы против «утечек» подавления. Они дополнительно нейтрализуются с помощью таких конструкций, как религиозные убеждения или откровенная ложь. Вы убеждаете своих слушателей с помощью лжи и это усиливает ваше собственное отрицание реальных фактов. Это важный теоретический компромисс, особенно в политической сфере. Здесь Ванг находит лучшую метафору, чем «ликвидация (plugging) утечек»: «Отрицание существования объекта – подразумевая под этим, конечно, его психическое представление – или отрицание чувства сродни «негативной галлюцинации». Там, где что-то должно быть, нет ничего. Такой перцептивный вакуум, однако, нелегко переносить из–за растущего давления чувства реальности и жажды восприятий»[44]. Нельзя слишком долго жить с пустотой «ничего не произошло». Так «положительные галлюцинации» (фантазии, мифы, рационализации, сказки, идеологии) приходят на помощь неубедительному отрицанию, утоляя голод по какому-то образу. Эти «образы», очевидно, не являются идиосинкразическими и индивидуальными, а происходят из присущей нам культуры.

Чтобы достичь этой точки, вряд ли требуется такой окольный путь. И даже если большинство отрицаний является не психотическим отрицанием очевидных фактов, а уклонением от их значения, существует множество непсихотических форм буквального отрицания. Некоторые настойчивые отрицания – «Мой отец на самом деле не умер» – действительно психотические; другие – безобидные и бездумные культурные глупости типа: «Элвис Пресли на самом деле не умер»; третьи – «Наш святой на самом деле не умер» – основы религиозной веры. Потребность в альтернативной истории особенно остра, когда немыслима декларативная интерпретация признанного «чего-то». Это ответ на самые крайние формы массовых человеческих страданий. Ванг приводит болезненно актуальный пример: убеждения, культивировавшиеся евреями в Варшавском гетто, чтобы отрицать, что им угрожала опасность ликвидации: здесь, в Европе, этого не может произойти, будут убиты только коммунисты. Но почему «парадоксом» является то, что отрицание избавляет нас от сиюминутной тревоги, но мы должны «отказаться от его удобств», чтобы сохранять бдительность по отношению к долгосрочным опасностям?

Изложенные соображения больше применимы к отрицанию жертвами, чем к отрицанию чужих страданий наблюдателями. Очевидно, что отказ от нежелательных и потенциально опасных новостей, касающихся нас самих, требует объяснения. Но нет и веских причин хотя бы замечать страдания других. Отрицание значения резни в Восточном Тиморе не является иррациональным и не несет для нас никакой угрозы. Некоторые аналитики утверждают, что за то, чтобы сделать психологически несуществующим то, что для нас «действительно реально», приходится расплачиваться. «Такое грубое обращение с реальностью, – сурово предупреждает Эрлих, – не может остаться незамеченным или без компенсации. Рано или поздно, с большей или меньшей степенью справедливости, эго–виновнику придется столкнуться с отзвуками того события»[45]. Это может быть верно для незадачливого «преступника», который отрицает ненависть к своему отцу, но в мире злодеяний ни самые информированные наблюдатели, ни даже преступники никогда не услышат никакой отзвуков. В общественной, то есть вне персональной, сфере отрицание не имеет необходимой психической цены.

В обеих пространствах, общественном и частном, отрицание может быть скорее активным (отрицание, неприятие, отвержение), чем пассивным (простое переключение внимания, отведение взгляда)[46]. Люди, живущие среди политических ужасов, могут их активно отрицать, но в основном можно их просто игнорировать и забывать, продолжая свою повседневную жизнь. Тем более с новостями о страданиях вдали от нас: мы не отрицаем активно, что тысячи детей ежедневно умирают от голода; мы просто откладываем это знание в сторону, ослабляем их значения, как бы помещая в скобки, учимся жить с ним. Мы не останавливаемся на этом, как мы говорим. Но «помещение в скобки» – это еще одна пространственная метафора, такая же, как раздвоение, разделение и изоляция. Такие метафоры едва ли объясняют, как жизненно важная информация регистрируется и отрицается. Еще в меньшей степени они могут иметь дело с неуловимым различием между восприятием и интерпретацией. Если бы Красная Шапочка восприняла бабушкину кровать как пустую, это было бы психотическим отрицанием. Но неужели ее «обычное» отрицание начинается с мгновенного и грубого заблуждения, что это ее дорогая бабуля на кровати (ее лицо несколько странное, скорее мордочка, такой большой шарф, шерсть на декольте)? Наверняка Красная Шапочка сразу и безошибочно понимает, что волк никак не может быть ее бабушкой. Но она неверно оценивает значение того, что признает. Вот почему ей нужна терапия, образование и повышение сознания – как и всем нам – для устранения последствий, требований, сообщений или рисков, связанных с реальностью: «Послушайте, мисс Шапочка, вот что сделает с вами Грязный Старый Волк, если вы подойдете ближе».

Вместо того, чтобы зацикливаться на разнице между фактом и интерпретацией, реальным интересом нашей личной и политической жизни должно быть следующее: «Что мешает нам продолжать искать истину?» и «Как мы поступаем с истиной, когда обнаруживаем, что она несомненна?» Давайте зададим эти вопросы величайшему отрицателю всех времен, Эдипу. Штайнеровское переосмысливание эдиповой драмы начинается с изучения случая пациента, который, несмотря на видимость, не был ни в неведении о реальности, от которой он уклонялся, ни жертвой раздвоения или вытеснения: «Я думаю, что он закрывал глаза, а затем пытался держать их такими, поскольку это возвышало его морально и делало праведным»[47]. Софокл видел своего героя, Эдипа, как типичную трагическую фигуру, борющуюся с реальностью и самопознанием, одновременно знающую и не знающую правду о том, что он уже сделал или намеревается сделать. История Эдипа как жертвы судьбы, отважно познающего истину, становится аллегорией пациента, при психоанализе которого постепенно открываются тайны бессознательного. При длительной и терпеливой помощи терапевта отрицание в конечном итоге приводит к озарению.

Однако Штайнер напоминает нам, что наряду с эпосом об Эдипе как невинном человеке, настигнутом безжалостной судьбой, драма Софокла несет и другое послание. Далекий от незнания и, следовательно, невиновности в том, что он сделал, Эдип должен был осознавать, что он убил царя Лая, своего отца, и женился на его вдове Иокасте, своей собственной матери. Эдип, конечно, не знал полностью всех этих фактов; скорее, «он знал их наполовину и решил закрыть глаза на это полузнание»[48]. Все главные герои драмы также должны были знать о происхождении Эдипа и осознавать, что он сделал. Конечно, существует значительная неоднозначность в отношении того, как много каждый из них знал. Безусловно, у всех участников – Тиресия, Креонта, Иокасты, придворных, старейшин – были веские причины уклоняться от своих знаний или подозрений. Если бы кто-нибудь из них наводил справки или расследовал открывшиеся намеки, правда легко бы вышла наружу. Вместо этого, сознательно или полусознательно, они присоединяются к Эдипу в инсценировке тайного заговора. Он, в свою очередь, воздвигает правдоподобный фасад, чтобы скрыть даже полузнание, которое он не хочет признавать, и убеждает себя и других принять его истинность.

Таким образом, легенда эта вовсе не о неустанном стремлении к истине, а, напротив, о систематическом отрицании истины. Это история сокрытия, как Уотергейт или Иран-контрас. Вопросы в этих случаях те же, что и в истории Эдипа: в какой степени и с какого момента Никсон, Буш или Рейган действительно знали правду? Как начался сговор? В чьих интересах проводилось сокрытие? Легенда также имеет отношение к вопросу о «хороших немцах»: «Как много они знали?» И к комиссиям по установлению истины: знал ли этот чиновник, что его подчиненные руководили эскадронами смерти?

Отрицание как «необходимость быть невиновным в тревожном узнавании» в точности соответствует такому прочтению трагедии: «Кажется, что мы имеем доступ к реальности, но предпочитаем игнорировать ее, потому что это оказывается удобным»[49]. Фраза «закрывать глаза» также передает «должную степень двусмысленности в отношении того, насколько сознательным или бессознательным является знание»[50]. Это не невинная ложь или мелкое мошенничество: когда факты доступны, но они могут привести к заключению, от которого мы сознательно уклоняемся, «мы смутно осознаем, что предпочитаем не видеть фактов, не осознавая того, от чего именно мы уклоняемся»[51]. Мы отворачиваемся от наших прозрений и скрываем их последствия. Мы знаем лишь наполовину, но не хотим открывать другую половину.

Эта ревизионистская интерпретация не заменяет традиционную версию. Обе могут быть истинными: и знание, и незнание. Действительно, большая часть напряженности драмы возникает из-за конфликта между желанием знать и страхом перед знанием. Каждое из этих состояний может доминировать – как и у всех нас – в разное время. Что обеспечивает Эдипу статус героя, так это то, что, в конце концов, «он способен упорствовать в своих поисках истины, преодолевая собственное нежелание знать, которое полностью доминировало над ним в прошлом»[52]. Когда в этом конфликте Царь Эдип достигает наивысшей точки, его амбивалентность исчезает. Теперь, потрясенный открывшейся правдой, он признает факты и свою вину; он не ищет никаких оправданий. Но само предшествовавшее ослепление показывает, что полностью раскрытая истина слишком ужасна, чтобы ее выносить. Следующая часть драмы, Эдип в Колоне, демонстрирует дальнейшее отступление от реальности, ведущее к дикому отрицанию, самооправданию, самодовольной невинности и, в крайних случаях, к психотически–подобному чувству всемогущества.

Таким образом, существуют два способа уклонения от реалий индивидуальных и массовых страданий. Первый, закрывать глаза – оказывается удобным держать факты вне поля зрения, позволяя чему-то быть как известным, так и неизвестным. Такой и подобные методы могут быть в высшей степени патологическими, но, тем не менее, «отражают уважение и страх перед правдой, и именно этот страх ведет к сговору и сокрытию»[53]. Закрывать глаза – это социальное движение. У нас есть доступ к достаточному количеству фактов о человеческих страданиях, но мы избегаем делать выводы из-за их тревожных последствий. Мы не можем сталкиваться с ними постоянно.

Второй способ, уход от истины к всесилию (вседозволенности), более коварен и более устойчив по отношению к терапии или инсайту. Это предпочтительный ход преступников, а не простых наблюдателей. Когда Эдип, теперь фактически ослепший, больше не может, фигурально выражаясь, закрывать глаза, он проявляет презрение к истине. Он переходит к импликативному отрицанию. Это принимает особенно опасную форму самодовольства, оправдывающего все злодеяния и одержимо обвиняющего других. «Он не отрицает самих фактов, слишком поздно делать вид, что он не убивал своего отца и не женился на своей матери, но он отрицает вину и ответственность и утверждает, что все обиды были нанесены ему, а не им»[54]. Он надменный и высокомерный; он не уважает реальность, не стыдится и не пытается скрыть свои преступления. Это, безусловно, истинный голос «нового варварства» этнического националистического конфликта с его бредовыми схемами самодовольного всемогущества и самооправдания путем обвинения других.

В этом заключается лишь аналогия, но не причинная связь между психическим и политическим отрицанием. Недавний тезис, который обращается к «Авторитарной личности», показывает опасность экстраполяции с индивидуального на политический уровень[55].

Утверждается, что состояния отрицания возникают в результате того, что родители используют жесткие, суровые методы воспитания детей, особенно физические наказания, при этом отрицая собственную неоправданную жестокость («Мы делаем это для вашего же блага»). Дети таких родителей рано учатся отрицать реальность своей боли, подавлять чувства гнева и унижения и создавать воображаемые миры. Став взрослыми, они отрицают те аспекты реальности, которые напоминают им об эмоциональной боли, перенесенной в детстве, – страх, гнев, беспомощность. Как родители, они передают своим детям эту боль, которую сами они отрицали, накапливая отрицательный опыт. Отрицание передается из поколения в поколение и находит отклик в более широкой политической культуре: «Если мы отрицаем реальность, если мы не чувствуем боли от того, что происходит в Боснии или в соседнем доме, мы не делаем ничего, чтобы изменить эту реальность»[56]. Такие эмпирические связи весьма малоубедительны, а причинно-следственная цепочка слишком растянута, чтобы покрыть слишком многое: подъем религиозных правых, насилие в отношении геев, наказания в школах, смертную казнь, жестокое обращение с детьми и почти любую ярость, связанную с американскими белыми мужчинами.

Растущая популярность нестрогих определений «отрицания» в большей степени порождается терапевтической психологической болтовней. Обнадеживает использование «профессионального» термина для объяснения странного существования людей, которые знают, но не знают, которые не просто лгут, а вообще не способны воспринимать реальность.

Таким образом, авторитетное руководство DSM предписывает клиницистам следовать семиуровневой «Шкале защитного функционирования», предлагающей ранжировать случаи в порядке адаптивности[57]. На втором уровне диссоциация и подавление делают полезную работу, удерживая потенциально угрожающие вещи вне сознания. Это также происходит на четвертом уровне, отрицании, когда оно удерживает «неприятные или неприемлемые факторы стресса, импульсы, идеи, аффекты или ответственность вне сознания». На седьмом уровне, самом неадаптивном, защитное разрегулирование приводит к «явному отрыву от объективной реальности». Разумеется, имеется немало ученых, которые иначе оценивают отрицание. В одной рейтинговой таблице, ранжирующей формы защиты в соответствии с их «зрелостью», отрицание отнесено к самой низкой категории, а нарциссические защиты – к «самым примитивным и присущим детям и людям с психическими расстройствами»[58].

В соответствующих текстах разумная неоднозначность психоаналитической теории превращается в псевдоточную «научную» классификацию и фетишизированный «медицинский» диагноз. DSM, тем не менее, отмечает критерий, который обычно считается само собой разумеющимся: «болезненный аспект реальности», который человек отказывается признавать, тем не менее очевиден для других. Но если мы не уверены, что эта реальность действительно очевидна (или была таковой) для других, мы можем только догадываться о том, что эти другие видели, но субъект «отказывается признать».

Если клинические источники вряд ли сложны, то психология Новой Эры, которая популяризировала понятие «отрицания», звучит более многообещающе: саморефлексия и субъективность, а не относительная важность и синдромы. Я намеревался посвятить значительную часть текста самопомощи, росту, Новой Эре, альтернативным, комплементарным и духовным движениям. Но после того, как я пролистал около тридцати относящихся к теме книг, я обнаружил, что содержащиеся там рассуждения слишком повторяющиеся и слишком упрощенные, чтобы заслуживать подробного комментария. Все они формулируют две мысли об отрицании.

Во-первых, отрицание можно найти повсюду. Предполагается, что каждый читатель «отрицает» все, что является предметом читаемой им книги по самопомощи[59], что, в свою очередь, и оказывается «действительной» его проблемой. Вы отрицаете свою зависимость (от наркотиков, алкоголя, нездоровой пищи, деструктивных отношений, марсиан или слишком большого количества витаминных добавок); для вас характерна низкая самооценка или недооценка вашего эмоционального интеллекта; вам присущи высокая способность к саморазрушению или высокий нарциссизм; у вас отсутствует контакт со своим внутренним, истинным Я или ребенком внутри вас.

Во-вторых, отрицание – это всегда то, что можно и нужно преодолеть, подорвать, пробить или сломить. Это ведет к пониманию, принятию и признанию, всплывает скрытая истина и затем начинается процесс заживления. Вы ставите галочки в диагностической таблице, ведете ежедневный дневник отрицания и выполняете предложенные упражнения. Теперь вы можете проверить, насколько вы лучше (то есть насколько хуже, потому что вы больше не отрицаете). Однажды я посетил серию лекций в Санта-Круз, штат Калифорния, по теме «Самоактуализация». Я был рад видеть работу Р. Д. Лэйнга в списке литературы, рекомендованной для чтения, пока не понял, что откровенно (порой тяжеловесно) иронические описания терапии Лэйнга воспринимались буквально как тяжелые случаи отрицания:

Первоначальные фрейдистские рассуждения осознавали свою внутреннюю натянутость. Предположим, что существует или может существовать единое «я». В попытках объяснить и преодолеть отрицание используются обходные пути, уловки изоляции и раздвоения, которые имеют смысл только в том случае, если это интегрированное «я» существует. Напротив, позднемодернистское и постмодернистское «я», по сути, не имеет сущности. Для этого фрагментированного, подвижного и раздробленного «я» отрицание вовсе не отклонение от нормы, а вполне предсказуемо. Однако это не просто изменение мировоззрения. Сам Фрейд совершенно ясно дал понять, что внутреннее «Я» даже самого здорового, «целостного» человека постоянно находится в осаде. «Я» никогда не могло быть полностью социализировано; отрицание и самообман являются частью человеческого бытия.

Утверждение, что при нормальном (непсихотическом) отрицании перцептивные свидетельства остаются нетронутыми, а отрицается только их значимость, оставляет другие неразрешенные противоречия. Но это позволяет говорить о значениях, интерпретациях, символах и субъективности. Для такого языка нет места в механистической теории защитных «механизмов». Подумайте о средствах, сознательных и бессознательных, которые жители Иерусалима, Белфаста, Бейрута, Боготы и Алжира постоянно используют для того, чтобы не осознавать ежедневное насилие. Вы не можете ни допустить угрозу того, что ваши знания станут управлять вашим повседневным существованием, ни действовать без этого знания. Язык «механизмов» не может точно передать эти нюансы, как не может и говорить о когнитивных «потерях» или «лакунах» в восприятии.

В результате возникает повторяющийся вопрос о нормальности отрицания. Отрицание якобы защищает нас от дисфункциональной тревоги, не давая нам думать или выражать то, что нам угрожает. Но это также воспринимается как свидетельство сбоя, искажения или «когнитивной блокировки», которые необходимо исправить. Если защита работает так уж хорошо, почему кто-то должен пытаться разрушить ее? Моя последняя глава противостоит более широкой версии этого вопроса: есть ли абсолютная ценность в том, чтобы смотреть правде в глаза и говорить правду?

Мы предположили, что откровенная ложь гораздо проще, чем отрицание. «Правительство Руритании категорически отрицает, что его вооруженные силы несут ответственность за какие-либо убийства». Если это утверждение не соответствует действительности, правительство знает, что оно не соответствует действительности, а значит, утверждение сознательно направлено на обман, то это не является «опровержением» в каком-либо непонятном смысле. «Решительно отрицает» – это просто общепринятая фраза для обозначения лжи. Такие преднамеренно вводящие в заблуждение утверждения не вызывают каких-либо слишком усложненных идей об «отрицании» в психоаналитическом смысле.

Однако в некоторых состояниях ума индивидуума и на уровне государственной политики различие между очевидной ложью и парадоксальным отрицанием стирается. Это происходит в области самообмана и недобросовестности. Что может означать «лгать себе» – обычное (и странное) значение самообмана? Ложь – это «утверждение, направленное на то, чтобы ввести обманутого в заблуждение относительно состояния мира, включая намерения и отношение лжеца»[61]. Лжец, по сути, намеревается заставить обманутого принять понимание мира и/или его представление в разуме лжеца, которое лжец считает абсолютно ложным. Различие между правдой и ложью – напоминает нам Барнс, – относится к намерениям лжеца, а не к природе мира. Робинсон хорошо определяет «прототипическую, полноценную ложь как пропозицию (P), выдвигаемую S (отправителем) адресату (A), такую, что (1) P ложна, (2) S считает P ложной и (3) объявляя P, S намеревается заставить A поверить в P»[62]. Несмотря на свой неуклюжий вид, это определение служит полезным инструментом для отсеивания тех отрицательных утверждений (конечно, большинства), которые являются «просто» полномасштабной ложью.

Но как быть с самообманом? Если он означает ложь самому себе, а не другим, это похоже на прототипическое отрицание. Однако буквальное применение определения PSA совершенно неправдоподобно. Семантически сложно представить эту последовательность лжи самому себе – вы как S (одна отдельная часть себя) пытаетесь одурачить себя же как A (другую часть). Понятие самообмана, однако, должно предполагать такие же внутренние диалоги или многосторонние разговоры: роли лжеца и обманщика действительно разыгрываются или придумываются одним и тем же человеком («я» в сознательном против «я» в бессознательном)[63]. Это больше похоже на текущие внутренние переговоры в реальности, которые, как и внешние переговоры между реальными, разными людьми, могут включать отрицание, ложь, заблуждение, иллюзию и обман. В этом, менее строгом смысле, можно вообразить самообман. Так же относится и к самообману: лжец начинает верить, что его ложь не ложь, а правда. Чтобы сосуществовать с самим собой, вы позволяете себе быть «захваченным» своим стилем обмана. Так что внутреннее отрицание похоже на уловку, направленную на самого себя, или самообман.

Но насколько люди «действительно» верят в ложь, которую говорят себе и другим? В главе 4 мы встретим виновных в чудовищных злодеяниях, которые не только отрицают свою вину, но и настаивают (и убеждают других), что они были морально правы: «они начали стрелять … мы – настоящие жертвы … они заслужили то, что получили … это была воля Божья». Такая псевдосправедливость может быть только тактической уловкой, риторическим жестом, притворством. Эти люди знают, что лгут, и ни на минуту не верят собственным штампам. В качестве альтернативы, однако, они (и их аудитория) могут быть убеждены, что это правда: суть – это текст. Требуется долгая практика, освоение культуры, индоктринация, рутинизация или постепенное превращение людей в способных поверить в собственную ложь и не считать себя заблуждающимися. Вы становитесь искренними, когда, согласно классическому определению Рисмана, вы начинаете верить собственной пропаганде. Помните, что истинность или ложность таких нарративов не сообщают нам, являются ли они полнокровной ложью, пустой риторической болтовней или совершенно искренними убеждениями. Скорее всего, в устах сербского солдата, дающего интервью CNN, они представляют собой смесь всех трех.

Но предположим, что он действительно имеет в виду то, что говорит – либо после того, как убедил себя в этом, либо потому, что никогда не подвергал сомнению свои убеждения. Это самообман или искренность? Что лучше (менее опасно): чтобы солдаты, пресс-атташе и политики верили своей собственной риторике, или чтобы знали, что это всего лишь вводящая в заблуждение риторика? Начинают ли они сначала верить, а потом становятся циничными или начинают с того, что цинично формируют свою веру?

В любых рассуждениях об обмане самих себя путем сокрытия правды «от» самих себя такие термины, как «обманывать» или «скрывать», безусловно, отрицают идею того, что отрицание – это бессознательный процесс. Теория Фрейда не требует, чтобы мы на каждом этапе были полностью бессознательны в отношении того, что мы делаем. Таким образом, мы сознательно предпочитаем не задавать вопросы, которые могли бы подтвердить некое давнее знание: «Я просто не хочу знать, что они рассказывают на этих конференциях». Мы также не бессознательны, когда заявляем, что не осознаем того, что делаем, или протестуем против (совершенно правильного) названия, которое кто-то дает этому: «Дело не в том, что я на самом деле бросаю вас». Но основная движущая сила должна быть бессознательной, чтобы позволить нам продолжать думать, что мы делаем что-то совершенно отличное от того, что мы признаем как относительно других, так и по отношению к самим себе. Защищенные таким образом отрицанием – мы не несем ответственности за это уклонение от суждения, выносимого суперэго – мы не только избегаем беспокойства, но даже наслаждаемся запретным.

Это очень похоже на самообман. Согласно общепринятой теории, люди в состоянии самообмана избегают «называть» то, что они делают: «Человек, практикующий самообман – это тот, кто каким-то образом вовлечен в события, но отрицает свое участие, кто не признается в этом даже самому себе»[64]. Фингарет отмечает, что это похоже на фрейдовское «раздвоение эго». Даже если у людей есть четкая личная самоидентификация, они действуют способами, которые, как им известно, являются морально неприемлемыми, но делают это в исполнении каких-то отдельных проектов, оторванных от остального «я». Этот тип отрицания – действие не имеет никакого отношения к тому, кто я есть на самом деле – может быть вполне искренним и, следовательно, самообманным. Как мы увидим, это имеет решающее значение для продолжения злодеяний. Я мог бы прибегнуть к еще более радикальной формуле отрицания: человек, который делал (или наблюдал) все эти ужасные вещи во Вьетнаме, был не я.

Самообман – это способ скрыть от самих себя правду, с которой мы не можем и не желаем столкнуться. Как отмечает Бок, «увидеть, что наше «я» обманывает себя, казалось, единственным способом объяснить то, что в противном случае могло бы показаться непостижимым: неспособность человека признать то, что слишком очевидно, чтобы его не заметить»[65]. Но это объяснение настораживает: «Каким образом можно быть одновременно и внутри, и снаружи, сохраняя секреты от самого себя, даже лгать самому себе? Как можно одновременно знать и игнорировать одно и то же, сознательно скрывать это и оставаться в неведении относительно этого?»[66]. Без этой одновременности – зная и не зная одно и то же в одно и то же время, быть на свету и во тьме, сохранять тайну и игнорировать ее – и самообман, и отрицание теряют свой парадоксальный характер. Тем не менее, нет никакого способа «вывести» что-либо из этого. Если мне скажут, что я обманываю себя или отрицаю, у меня нет убедительного способа опровергнуть это. Все мои отрицания являются еще одним доказательством глубины моего отрицания, силы моего сопротивления или фальши моего сознания.

Решение Фрейда привлекательно, потому что топология раздвоения разума удерживает эти двойственности на месте. Именно это Сартр безжалостно высмеивал: «гипотеза цензора, задуманная как демаркационная линия с таможней, паспортным отделом, валютным контролем и т. д., чтобы восстановить двойственность обманщика и обманутого»[67]. Выдвигаемая им альтернатива, а именно недобросовестность, есть форма отрицания, которую сознание направляет на себя, но это не то же, что не «лгать» самому себе. Человек, практикующий недобросовестность, безусловно, скрывает неприятную правду. Но это не ложь – просто потому, что вы скрываете правду от себя. Не существует двойственности обманщик–обманутый; все происходит в едином сознании: «Выходит, ... что тот, кому лгут, и тот, кто лжет, – одно и то же лицо, а значит, я должен знать в качестве обманщика ту истину, которая сокрыта от меня как обманутого. Более того, я должен в деталях знать правду, чтобы тщательнее ее скрывать»[68].

Это уже имеет смысл. Но Сартр теперь сам становится непрозрачным. Он настаивает, что недобросовестность – это не то, чем заражаются; это точно не «состояние». Сознание «влияет на себя» недобросовестно: «Должны существовать первоначальное намерение и проект его реализации»[69]. Но что это может быть за проект в мире социальных страданий? Сартр настаивает на том, что знание истины «очень точно» и ее «более тщательное» сокрытие происходят не в разные моменты, а «в единой структуре единого проекта». Если проект не является ни бессознательным, ни преднамеренной и циничной попыткой (заведомо обреченной) солгать самому себе, то что же это?

Одним из ответов является отказ разъяснить свою роль в мире. Эльстер интерпретирует это как преднамеренный отказ от сбора угрожающей информации[70]. Таким образом, диктатор сообщает своим подчиненным, что не хочет знать никаких подробностей; он знает, что происходит что-то сомнительное, но его добровольный отказ от подробных знаний позволяет ему позже сказать себе и другим, что он ничего не знал о том, что происходит. Отсюда происходила способность миллионов немцев не замечать программу истребления: они должны были знать, что происходит что-то ужасное, но пока они оставались в неведении о деталях, они могли позже сказать: «Мы не знали». Это совсем не сложная и не парадоксальная форма самообмана, привлекаемого для объяснения, «потому что мы не должны приписывать самообманываему знание фактов, которые он не хочет знать, но можем приписывать знание того, что такие факты существуют»[71]. Мы все, я полагаю, хоть в какой-то мере злоупотребляли этой конкретной формой недобросовестности.

Таким образом, сущность самообмана остается неуловимой. Философы не могут прийти к согласию по поводу того, что такое самообман или как он связан с рационализацией, принятием желаемого за действительное или другими психическими стратегиями самоманипулирования. Например, в недавнем обзоре делается вывод, что «нет единого мнения о том, существуют ли вообще добросовестные случаи самообмана»[72]. Точка зрения Рорти приближает самооценку к отрицанию[73]. Она отбрасывает, во-первых, понятие лжи самому себе в смысле преднамеренной веры в то, что, как вы точно знаете, является ложным, и, во-вторых, одновременное осознание и неосознание своих убеждений. Ее постмодернистская альтернатива – фрагментарное «я», состоящее из относительно автономных микросистем. Это допускает «разделение, самоуправляемую фокусировку, избирательную нечувствительность, слепую настойчивость, хитрую невосприимчивость»[74].

Сравнивая трагический взгляд на то, что мы все обречены на вечный самообман (мы не способны не обманывать самих себя), с тезисом о том, что самообман невозможен (поскольку это означало бы, что один и тот же человек одновременно знает и не знает об одном и том же), Эльстер может только прийти к выводу: «Между двумя этими понятиями стоит здравый смысл, который говорит нам, что люди иногда, но не всегда, обманывают самих себя»[75]. Здравый смысл также говорит нам, что «иногда, но не всегда» мы впадаем в режим защитного отрицания, даже не осознавая этого.

Психический мир достаточно сложен, а потому способен принять и отрицание как бессознательную защиту, и самообман как недобросовестность. Давайте представим себе, что присутствуют и гомункулы Фрейда, и гомункулы Сартра, каждый из которых работает над разным материалом в разное время. В какой-то части вашего разума, без желания и даже без вашего ведома о ее присутствии, сидит довольно добрая фрейдистская тетя. Она может улыбаться, но она все время усердно работает – и без особой сознательной помощи с вашей стороны – над тем, чтобы защитить вас от психических издержек жизни в присутствии угрожающих и нежелательных знаний. Она не хочет, чтобы вам пришлось слишком беспокоиться. Она помогает вам с помощью всевозможных таинственных популярных приемов (проекция, диссоциация, формирование реакции), но ее любимый прием – подтолкнуть вас к отрицанию. Она действует так быстро, что вы не успеваете понять, что же вы заметили. Незаметно для вас исчезает любое «тревожное узнавание» – чувство, фантазия, факт, осознание того, что вы сделали или увидели. Позже, время от времени, вы получаете мгновенную, тревожную вспышку, намек на отрицаемое знание. Именно твоя тетя тут же поможет тебе отвергнуть его в очередной раз. «Это все в твоей голове», – усмехается она и возвращается к вязанию.

В другой части вашего сознания стоит довольно суровый и злобный сартровский дядюшка. Вы помните о его присутствии почти все время. Он тоже усердно делает свою работу, которая заключается в том, чтобы избавить вас от моральных издержек, связанных с признанием и принятием на себя ответственности за ваши собственные (глупые) решения, аморальные фантазии, эгоистичные импульсы и неприятные действия. Сговор с ним втянул вас в проект недобросовестности. Вы обдумываете (или уже начали) что-то, что сомнительно с моральной точки зрения или противоречит вашему личному и/или общественному имиджу. Однако вы слишком напуганы, чтобы столкнуться с бездной собственной свободы, знания, с тем, что вы можете выбирать. Итак, вы многозначительно подмигиваете друг другу – и изливаете грустные истории про «нет выбора», «принуждение», «бессознательную мотивацию», «просто подчиняясь приказам» и «не знал, что происходит». Он вполуха слушает, покуривая трубку. В конце концов вы превращаетесь в своего дядю и никогда не делаете ничего достойного до конца своей жизни.

Когнитивная революция последних тридцати лет устранила все следы фрейдовских и других мотивационных теорий. Если вы искажаете внешний мир, это означает, что ваши способности обработки информации и рационального принятия решений несовершенны[76]. Сегодня ни в одном учебнике по когнитивной психологии в указателе нет даже таких терминов, как «отрицание» или «вытеснение». Темами являются внимание, восприятие, осознание и память, подкрепленные изложением достижений в области когнитивной науки, нейропсихологии, искусственного интеллекта и функционирования мозга.

Явления, подобные отрицанию, могут проявляться в пяти контекстах[77].

Если восприятие зависит от полного сознательного принятия, субъект должен иметь возможность проводить самоанализ и сообщать о том, что воспринимается. Последователи когнитивистского и нейропсихологического подходов, однако, уже давно обдумывают доказательства существования способов восприятия без осознания, которые иногда в общем называют «подсознательным восприятием»[78]. Здесь важны три формы:

Негативные галлюцинации. Метафора отрицания как «негативной галлюцинации» предполагает, что вместо того, чтобы воображать, что вы что-то видите, вы воображаете, что ничего не видите. На самом деле негативные галлюцинации могут быть вызваны экспериментально и выглядят как прототипы неосознанного восприятия. Загипнотизированные испытуемые, которым сказали, что они не увидят стула, тем не менее избегали натыкаться на стул, когда им велели пройтись по комнате. Очевидно, они сформировали визуальный образ объекта, не представляя его как «стул».

Слепое зрение. У некоторых пациентов с повреждением головного мозга имеются поражения в зоне коры, ответственной за зрение. Они слепы в том смысле, что не осознают объектов, появляющихся в поле их зрения. Несмотря на это, они могут делать некоторые точные суждения и различать визуальные стимулы, представленные в слепой зоне. Кажется, что они «регистрируют» событие, не осознавая его субъективно. Это странное сочетание, известное как слепое зрение, наиболее тщательно исследовал Вейскранц на своем пациенте Д.Б., который частично ослеп после операции на головном мозге[79]. Но действительно ли это восприятие без осознания? Д.Б. утверждал, что у него было ощущение, что «что-то там было», хотя он также утверждал, что ничего не «видит». Такие пациенты, как предполагает Вайскранц, могут находиться в промежуточном состоянии сознания, когда у них возникает «интуитивное ощущение», что там что-то есть.

Независимо от того, следует ли это называть «слепым зрением», очевидно, что происходит что-то, заслуживающее внимания. «Слепое зрение предполагает поразительную возможность, связанную с разумом: одна часть может точно знать, что она делает, в то время как часть, которая предположительно знает – то есть осознание – остается в неведении»[80]. В этом смысле слеповидение – также встречающееся у «нормальных» людей[81] – аналогично повседневному отрицанию. Ум может знать, не осознавая того, что нам известно.

Подсознательное восприятие Исследования подсознательного восприятия были популярны в начале 60-х благодаря открытию того, что потребительский выбор аудитории кинотеатра может зависеть от мигающих рекламных сообщений, влияющих на подсознание. Шансы купить определенную марку безалкогольных напитков или сигарет увеличивались, даже если не было осознания или воспоминаний о том, что они видели изображение торговой марки на экране. Те ранние выводы были противоречивы. Но психические и физические реакции – изменения кожно-гальванической реакции, ЭЭГ, эмоции, даже принятие решений – на неосознанно воспринимаемые раздражители действительно существуют. Объективный порог восприятия (где разум обнаруживает и регистрирует стимул) ниже субъективного порога (сознательное принятие сигнала). Это, пожалуй, наиболее «научное» доказательство отрицания как видимого, при этом не знающего, что ты видел.

Но почему одни раздражители пропускаются фильтрами, а другие нет? Стандартным объяснением была модель защиты восприятия, сформулированная в конце 1940-х годов. Для этого раздражители – фотографии, мигающие огни, подсознательные сообщения – контролировались, с целью показать, как люди либо игнорируют, либо обращают внимание на определенную входящую информацию. Именно сфокусированное внимание, а не рассеянное и периферийное восприятие, перенаправляется и тормозится. Эмоционально заряженные раздражители воспринимаются с меньшей восприимчивостью, чем более нейтральные раздражители. Это защищает вас от осознания объектов, имеющих неприятные эмоциональные коннотации. Без вашего ведома разум «активирует» ваш внутренний фильтр или задействует внутреннего цензора. Если вы знали о том, что видели, но отрицали это, то это было простым притворством или ложью. Но раздражители могут вызывать вегетативные реакции тревоги или удовольствия, опережая какое-либо осознание[82].

Это объяснение является по своей сути психоаналитическим во всем, кроме названия. Некоторые раздражители избегаются, блокируются или искажаются, потому что они тревожат или вызывают стресс. Субъект либо придает им менее тревожное значение, либо сопротивляется любому их восприятию. Чтобы избежать угрозы, вы переключаете внимание на что-то менее болезненное, более нейтральное или более приятное. Это «мотивированное отрицание» требует не здравого смысла восприятия, а осознания значения события до того, как оно войдет в сознание. Вы каким-то образом знаете реальность, чтобы не знать ее. Было ли это тем, что происходило с жителями деревни, жившими рядом с концлагерем? И это опять оказывается парадоксом отрицания: «если перцептивная защита действительно перцептивная, то как воспринимающий может защитить себя от определенного раздражения, если он сначала не воспринимает раздражение, от которого он должен защищаться?»[83]. Высказывавшаяся ранее критика Хоуи применима ко всем «объяснениям» отрицания: «Говорить о перцептивной защите – значит использовать метод дискурса, который должен сделать невозможным какое-либо точное или действительно вразумительное значение перцептивного процесса, ибо это значит говорить о перцептивном процессе как о том, что каким-то образом он одновременно является и процессом познания, и процессом ухода от знания»[84].

Фрейдовский «цензор» уступил место модели восприятия не как «застывшего» события, а как множественного одновременного набора психических процессов: вместо эмоционально мотивированной защиты – просто ошибки познания и рациональности[85]. Популярная социальная психология все еще пытается соединить эти отчасти несовместимые идеи. Когда мы отрицаем наше осознание угроз или редактируем свои мысли, «надвигающаяся тревога успокаивается изменением направления внимания»[86]. Это создает слепое пятно, притупление боли, возникающей из-за глубоких воспоминаний о детстве, от текущих эмоциональных ран, невыносимых образов страданий других или страха перед болезнью. Боль притупляется ослаблением внимания – универсальным процессом, основанным на таких нейрохимических системах, как подавление эндорфинов.

Избирательное внимание ограничивает возбуждение стресса и беспокойства. «Отрицание – это психологический аналог эндорфинного отключения внимания»[87]. Соответствующее лекарство действует и как обезболивающее. В ответ на травмирующее психику событие, такое как смерть любимого человека, мы колеблемся между навязыванием (вторжением) и разновидностями отрицания (избегание, отрицание очевидного смысла, оцепенение и т. д.). Это две стороны внимания; ни одна из них не является здоровой, и обе приводят к предвзятости. Отрицание – лишь паллиатив: тревога уменьшается, но угроза остается. Всегда есть компромисс, утверждает Гоулман. Затемнение сознания защищает разум и дает ощущение безопасности, но возникающие в результате слепые пятна заблокированного внимания и самообмана могут в конечном итоге привести к саморазрушению. Эти паллиативы, особенно когда они используются по привычке, искажают нашу способность концентрировать внимание, видеть вещи такими, какие они есть. В когнитивной модели эмоциональная часть фильтра не бросается в глаза; более важным оказывается интеллект[88]. «Умный фильтр» автоматически сканирует наши внутренние и внешние сообщения, пропуская только «приемлемые» материалы.

В эти уловки внимания могут быть вовлечены и другие люди. Действительно, искажения и самообман чаще всего синхронизированы – внутри семьи, в интимных отношениях или внутри организаций. Целые общества следуют негласным и неприемлемым правилам относительно того, о чем нельзя говорить открыто. Вы подчиняетесь условиям соблюдения этих правил, но также связаны метаправилом, которое требует, чтобы вы отрицали свое знание исходного правила:

Психические ресурсы, которые мы можем мобилизовать в любой момент, ограничены. Обрабатывается лишь небольшая часть доступной информации, и это происходит без сознательного контроля[90]. Мотивация не играет доминирующей избирательной или защитной роли в объяснении внимания или сознания. Подсознательное восприятие – это просто «предсознательная обработка» или «подготовка»: определенные раздражители активируют психические пути, которые повышают способность обрабатывать более поздние связанные раздражители. Подготовка также производится, когда фон слишком «шумный».

Различают автоматические процессы (скрытые от сознания, непреднамеренные, потребляющие мало ресурсов внимания, протекающие параллельно, а не последовательно) и контролируемые процессы. При реализации автоматических процессов – привычек и распорядка дня – мы буквально «рассеяны»; разум «скользит по поверхности». Чтобы объяснить ошибки внимания и обработки данных, нет необходимости ссылаться на таинственное мотивационное состояние, подобное отрицанию. Ошибка – это просто ошибка. Оговорка по Фрейду – это просто одна из предсказуемых ошибок, которые случаются в любой сложной системе обработки данных.

Ближайшим к отрицанию процессом является подавление мыслей. Мы пытаемся удержать конкретную мысль от проникновения в сознание; когда мы останавливаем это сознательное усилие, наш автоматический сканер продолжает «выискивать» нежелательные мысли, и в конце концов они входят в сознание. Когнитивное сканирование облегчается привыканием: по мере того, как мы привыкаем к раздражителю – бездомному, спящему на пороге дома; новостным заголовкам об очередной балканской резне, – мы постепенно замечаем этот раздражитель все меньше и меньше. Мотивы и эмоции значения не имеют. Это просто еще один когнитивный феномен, такой как бдительность (ожидание появления сигнала), обнаружение сигнала, поиск (сканирование окружающей среды) или разделенное внимание (выполнение нескольких задач).

Существуют две группы теорий о том, как такое происходит[91]. В теориях фильтра и узкого места множественные входящие ощущения проходят через узкое место, которое определяет, что должно привлечь внимание. В теориях ресурсов внимания у людей активируется лишь фиксированное количество внимания, которое они могут распределять в зависимости от задачи. Внимание приходит, чтобы видеть, чувствовать, знать и слышать; восприятие – это распознавание и осмысление этих ощущений: не то, что мы замечаем, а то, как мы оцениваем его значение или важность.

Выражения, используемые для объяснения повседневных сбоев в восприятии, могут быть метафорами отрицания стороннего наблюдателя: вы «не видите того, что находится прямо у вас под носом», и вы «не видите леса за деревьями»[92]. У людей с неврологическими заболеваниями при зрительной агнозии, то есть нарушении зрительного восприятия, создаются нормальные ощущения того, что находится перед ними, но они не могут распознать то, что они видят. Отрицания, используемые здоровыми людьми, иногда выглядят столь же экстремально. Но если оставить в стороне поражения головного мозга, почему наблюдатели не могут увидеть то, что находится прямо у них под носом? Для когнитивной науки они не лгут намеренно, не запутались в фрейдистских защитах, не одурачены самообманом и не действуют недобросовестно. Они просто некачественные, дефектные процессоры данных; они делают ошибки вывода.

Как происходят такие ошибки? Модели обработки информации и принятия решений выявили множество наших заслуживающих сожаления («неоптимальных») стратегий принятия решений[93]. Предубеждения, умственные упрощения и «эвристика» уменьшают когнитивную нагрузку при принятии решений, но при этом приводят к ошибкам восприятия и принятию нерациональных решений. То, как мы собираем информацию и делаем выводы, не выдерживает критики: «Вместо простодушного ученого, проникающего в окружающую среду в поисках истины, мы сталкиваемся с довольно нелестной личностью шарлатана, пытающегося заставить данные выглядеть таким образом, чтобы они были выгодны для него самого или удовлетворяли уже существующим теориям»[94].

Создатели когнитивной теории не подчиняются инфантильным и бессознательным желаниям, но сами по себе способны к поразительным перцептивным суждениям, решениям и рациональности. Даже предубеждения, иллюзии и рационализации, происходящие при этом, являются результатом рациональных ошибок в решении проблем, а не скрытых потребностей, желаний или травм. Их жизнь как ученых, пользующихся собственной интуицией, к сожалению, скомпрометирована «дедуктивными недостатками». Нет смысла мучиться отрицанием, вот и все.

Если «интерпретационное отрицание» – это просто еще одна ошибка вывода, то буквальное отрицание – это что-то вроде внимания без осознания: высокоскоростной психологический механизм, запрограммированный, как компьютер, на «УДАЛЕНИЕ», а не «СОХРАНЕНИЕ» информации. Но в отличие от компьютера, мозг не обрабатывает информацию шаг за шагом. Он может одновременно выполнять несколько операций над мириадами данных («параллельная распределенная обработка», как говорят в информатике).

Отрицание – это всего лишь «схема обработки информации, направленная на избегание знания». Прерывание и искажение происходит где-то между стадиями, предшествующими сознательной регистрации, фокусного внимания, понимания и полной когнитивной проработки. В отличие от взглядов на сознание, основанных на здравом смысле, в декартовом театре нет внутреннего зрителя, нет «я». Для постороннего этот механистический взгляд, который пытается обойтись без сознательного разума, несводимого к функционированию мозга, полностью противоречит интуиции[95]. Конечно, нельзя сказать ничего очень интересного об отрицании, не предполагая сознательное я, которое отрицает.

Как ни странно, очень механистическая теория Деннета предлагает яркий образ некоторых форм отрицания[96]. В модели разума с «множественными черновиками» вы не можете остановиться на одном моменте ментальной обработки как на моменте сознания. Деннет утверждает, что нет никаких функциональных различий между «предшествующими» стадиями или ревизиями, которые являются предвосхищающими, и «последующими» стадиями, которые при воспоминании обнаруживаются как обремененные памятью. Вы даже не можете провести различие между тем, что субъект осознает, и тем, что он не замечает в любой данный момент. Вы не выделяете сущности сначала, а создаете шаблон уже потом. Скорее, это мгновенные множественные наброски, в которых точка зрения наблюдателя «размазывается» в мозге в одно и то же время.

Деннет сравнивает «сталинское» и «оруэлловское» объяснения того, что делает мозг. В традиционной сталинской модели цензор задерживает передачу до тех пор, пока более приемлемая, должным образом отредактированная версия не станет доступной для циркулирования. Сталинский монтажер вклеивает в фильм дополнительные кадры перед отправкой в кинотеатр, единственным зрителем которого является сознательный субъект. Отрицание происходит вследствие того, что редактор вырезает нежелательную информацию еще до того, как она достигает полного субъективного осознания и сообщения. Оруэлловский же редактор замечает, что неприкрашенная история не имеет достаточного смысла. Таким образом, он интерпретирует необработанные события (в типичном эксперименте красная точка, за которой следует зеленая точка на пустом экране), составляя причинно-следственный рассказ о промежуточных отрывках, а затем закрепляет эту историю в памяти для использования в будущем. Вы говорите и верите, что видели иллюзорное движение и изменение цвета, но на самом деле это галлюцинация памяти, а не точное отражение вашего изначального сознания.

Деннет отдает предпочтение оруэлловской версии – дополнительная обработка выполняется после того, как вы приходите в сознание – по сравнению со сталинской версией, в которой она предшествует осознанию. Но вы не можете выбирать между ними: в машине нет субъекта, нет призрака, «которому» ретранслируются образы. Вместо познавательного театра разума есть просто программный пакет одновременных множественных черновиков. Прекрасная метафора, которая мало что объясняет в отношении отрицания.

В одной из когнитивных моделей информация о мире поступает непосредственно от доступных внешних раздражителей. Такой процесс называется восходящей обработкой или обработкой, управляемой данными. Альтернативная модель отдает приоритет сохраненным ранее знаниям. Это называется нисходящей или концептуально управляемой обработкой. Ни одну из моделей не следует воспринимать буквально. Если все идет снизу вверх, становится невозможным неточное восприятие; а если все идет сверху вниз, то не может быть точного восприятия. Эти процессы работают вместе. Остатки знания, сохраненные в памяти, направляют восприятие (сверху вниз) на выборку конкретных раздражителей; что, в свою очередь, приводит к модификации (снизу вверх) процесса.

Теории нисходящего когнитивного фрейминга – называемых по-разному «картами», «допускаемыми мирами», «схемами» – объясняют, как некая информация оказывается закрытой. Эти «новые» теории не представляют ничего нового для любого социолога. Понятие «допустимых миров» просто означает, что люди живут с предположениями о себе и внешнем мире, не подвергаемыми сомнениям. Эти предположения организованы в оперативные пакеты, которые помогают разобраться в крупных нежелательных и травмирующих событиях[97]. Когнитивные схемы – это наши личные, не заданные заранее способы управления потоком информации – просмотр, проверка, упрощение, организация. Это фильтры, работающие одновременно: кодирование, интерпретация и извлечение информации в соответствии с нашими предыдущими представлениями и убеждениями. Мы все «когнитивные скряги», пытающиеся экономить энергию, выбирая только те раздражители, которые нам «подходят». Мы упорствуем в своем когнитивном консерватизме (необходимости поддерживать стабильность схемы), даже когда знаем, что выбранная информация ложна.

Каковы наши «предустановленные убеждения»? По мнению когнитивных психологов (а других я не встречал), мы все предполагаем, что (1) мир и люди доброжелательны; (2) жизнь имеет смысл (результаты распределяются по принципу добра и справедливости, люди могут что-то делать, чтобы напрямую управлять событиями); и (3) личность положительна. Последнее означает, что вы обладаете достойными моральными качествами, вы делаете все необходимое, чтобы контролировать результаты, и судьба вас защитит.

Травматическое жизненное событие – болезнь, катастрофа, агрессия – сталкивает вас с аномальными переживаниями, то есть данными, которые слишком болезненны и слишком ярки, чтобы их игнорировать, но не соответствуют вышеуказанным предположениям. Мгновенно, без интеллектуального осмысления, эта информация продвигается в соответствии с существующей схемой. То, что выглядит как отрицание, является приспособлением к когнитивной угрозе. Атака на ваши жизненные представления становится менее агрессивной, а угрожающая информация сокращается до приемлемых доз. Это приводит к провокационной идее о том, что психическое здоровье во многом зависит от нашей способности поддерживать то, что на самом деле является иллюзией[98].

Это «позитивные иллюзии», демпферы событий, которые угрожают нашему ощущению смысла, контролю и самооценке. Такие иллюзии не обязательно отрицают известные факты (буквальное отрицание), но они, как минимум, искажают эти факты (интерпретативное отрицание), чтобы повысить самооценку и подтвердить наше представление о внешнем мире. Как это ни парадоксально, но положительные ошибочные интерпретации (некачественная обработка информации) являются адаптивными, особенно в неблагоприятных условиях. Эти режимы «отрыва от реальности» вовсе не указывают на психическое заболевание, они необходимы для здорового функционирования.

У этой счастливой истории есть и темная сторона: адаптивные принципы аналогичны тоталитарным стратегиям контроля над информацией, описанным в «1984» и других антиутопиях[99]. Первый – это эгоцентризм – организация памяти вокруг себя, являющегося осью причин и следствий; второй принцип Гринвальд называет благодеянием – приписывание успеха (хорошие последствия) и отрицание ответственности за неудачи (плохие последствия); третий – консерватизм – познавательная установка на сохранение уже установленного. Новые доказательства или противоположные аргументы игнорируются или подгоняются под схему. Мой эпиграф из Оруэлла о национализме показывает сходство между личным и идеологическим отрицанием.

Отрицание – это наличие, которое испаряется, чем ближе вы подходите к его определению. бессознательные защитные механизмы, раздвоение эго, когнитивные парадоксы, самообман, недобросовестность, логические схемы: эти конструкции уходят в свое собственное пространство. По мере удаления от глубоких оригиналов Фрейда и Сартра академический дискурс становится все более мелким, мельче, чем мысли даже самого минимально застенчивого взрослого, не говоря уже об ощущении знания и незнания, которое можно найти в литературе.

Эти психологические концепции нельзя, однако, просто перенести на политический уровень. Они не основаны на ролях и отношениях; они также не принимают во внимание различия между жертвой, преступником и свидетелем. Также мало смысла вкладывается в социальную обстановку: зал суда, повседневная беседа, противостояние с ревнивым любовником, сеанс психотерапии, мыльная опера «родитель–ребенок», свидетель массового зверства, война, раковая палата. больницы, просмотр новостей по телевизору или проход мимо нищего на улице. Более того, соображения, используемые при атрибуции отрицания – важность говорить правду, достоверность апелляций к бессознательному, идеал самоинтеграции – не являются универсальными ментальными механизмами, а есть в высшей степени контекстуализированные лингвистические приемы и культурные практики, меняющиеся во времени и в социальном пространстве.

Научный дискурс, прежде всего, упускает из виду тот факт, что способность отрицать является удивительным человеческим феноменом, во многом непонятным и часто необъяснимым, продуктом исключительной сложности нашей эмоциональной, языковой, моральной и интеллектуальной жизни. Эту способность хорошо оценил замечательный персонаж Сола Беллоу, мистер Сэммлер. Сэммлер оказывается в одной из тех ситуаций, которая превращает всех нас в психологов-теоретиков, экспертов в области знания и незнания, обмана и самообмана. Его племянник Элия Грюнер – всего на несколько лет младше и сам врач по профессии – лежит в больнице после операции по поводу тромба. Сэммлер размышляет: «Элия мог умереть от кровотечения. Знал ли он об этом? Конечно, он знал. Он врач, так что он должен был знать. Но он человек, поэтому многое мог решить сам. И знание, и незнание – одно из самых частых человеческих состояний»[100].

Действительно типичная для человека ситуация. Но не всегда она во благо. Мистер Сэммлер раньше иных людей должен был усвоить, что состояние «и знания, и незнания» служит не только тем, кто страдает. Это состояние используется также теми, кто преднамеренно причиняет ужасные страдания и своим собратьям, и тем, кто узнает об этом.