Современная африканская новелла

СВИДАНИЕ В ТЕМНОТЕ

Он стоял на пороге хижины и смотрел на своего старого, изможденного, но еще энергичного отца, который шел по деревенской улице к дому с запыленной клеенчатой сумкой, покачивавшейся у него на боку. Отец повсюду носил с собой эту сумку. Джон знал, что в ней лежит: Библия, книга псалмов и еще, наверно, тетрадь и перо. Его отец был проповедником. Джону вспомнилось, что отец напрочь запретил матери рассказывать сыну народные предания, когда стал человеком бога… Мать перестала ему их рассказывать много лет назад. Она твердила одно: «Нет, не проси никаких сказок — может услышать отец».

Да, она боялась отца.

Джон ступил в хижину и предупредил ее, что идет отец. Потом отец вошел. Джон молча постоял около него и направился к выходу. На пороге он замешкался, но все же вышел на улицу.

— Джон, эй, Джон!

— Да, отец?

— Вернись.

Он остановился и весь напрягся. Сердце забилось сильнее, а взволнованный внутренний голос спрашивал: «Неужели знает?..»

— Сядь. Куда ты собрался?

— Погулять, — ответил Джон уклончиво.

— В деревню?

— Да… То есть нет. Я хочу сказать, так, никуда особенно.

Джон чувствовал тяжелый взгляд отца, который, казалось, читал по его лицу. Он всегда смотрел на сына так, будто тот неисправимый грешник, за которым нужен глаз. «Да я и есть грешник!» — подсказало сердце. Джон виновато отвел глаза и с надеждой посмотрел на мать, которая в глубине комнаты чистила картошку. Но та даже не взглянула в их сторону.

— Почему ты не смотришь мне в глаза? Что ты натворил?

У Джона все внутри сжалось от страха. Но лицо оставалось бесстрастным, хотя он слышал удары своего сердца. Как будто насос качает воду. Он не сомневался, что отец знает о нем все. Он подумал: «Зачем он мучает меня? Почему не сказать сразу, что знает?» Другой голос прошептал: «Нет, он не знает, иначе он бы уже за тебя взялся…» Утешение! Он набрался храбрости и поднял глаза на погруженного в свои мысли отца.

— Когда ты едешь? — спросил отец.

«Зачем спрашивать? Я ведь уже много раз говорил». — Это Джон так подумал, а вслух произнес:

— На той неделе, во вторник.

— Правильно! Завтра пойдем покупать все, что нужно в дорогу… Ты слышишь?

— Да, отец.

— Поэтому ты должен быть готов с утра.

— Да, отец.

— Можешь идти.

— Спасибо, отец. — Он сделал шаг.

— Джон!

— Да? — Сердце почти замерло в груди.

— Ты, кажется, спешишь… Я не хотел бы слышать, что мой сын болтается без дела по деревне. Мне известно, что есть молодые люди, которые собираются устраивать какие-то там гулянки по поводу твоего отъезда. Лишний шум — лишние неприятности, а мне сейчас не хотелось бы никаких неприятностей… Ты меня понял?

От сердца отлегло. Джон вышел. Он догадывался, что отец имел в виду.

— Что ты его все время преследуешь? — только теперь заговорила Сюзанна, которая, конечно, все слышала. Сейчас настало ее время говорить.

Она внимательно смотрела на этого старого упрямца, спутника своей долгой жизни. Она вышла за него замуж очень давно. Она не могла бы сказать, как много лет прошло с тех пор. Сначала они были счастливы, потом муж принял христианскую веру, и на все в доме легла печать религии. Он даже запретил ей рассказывать ребенку сказки. «Поведай ему лучше о Христе. Христос умер за тебя. Христос умер за твоего ребенка. Ребенок должен знать о всевышнем». Она тоже была обращена в эту веру. Но она не была слепой. Она видела, каким моральным пыткам подвергал он мальчика (так она всегда говорила о Джоне), и потому мальчик вырос в смертельном страхе перед отцом. Она всегда думала: было ли это любовью к сыну? Или он вымещал на нем то, что они оба «согрешили» перед женитьбой и Джон был плодом греха? Но Джон-то в этом не виноват. И если кто имеет право выражать недовольство, так это он сам, их мальчик. Она часто думала, не подозревает ли мальчик… Нет, он был маленьким, когда они уехали из Форт Хола.

Она снова взглянула на мужа. Он по-прежнему задумчиво молчал, только пальцы раздраженно барабанили по щеке.

— Как будто он не твой сын. Иначе как же ты…

Он не дал ей договорить.

— Сестра… — В его голосе слышалась мольба. Она искала ссоры, но он не был расположен ссориться. В самом деле, женщины никогда не смогут понять. Женщины всегда женщины, спасены они или нет. Нужно было защитить сына, ее и его сына от влияния дьявола. Сын должен расти под дланью господа. Он взглянул на нее, слегка нахмурил брови. Это она заставила его согрешить, но то было так давно. Теперь-то он спасен. А Джон не пойдет по такому пути.

— Ты должен был сказать нам, чтобы мы уехали. Ты же знаешь, я могла бы и сейчас уехать. Вернуться в Форт Хол. И тогда все люди…

— Послушай, сестра, — торопливо прервал он ее. Он всегда называл ее сестрой, сестрой во Христе. Но иногда он сомневался, спасена ли она на самом деле. И в сердце все время молился: «Господи, будь с нашей сестрой Сюзанной». Вслух он продолжал: — Ты ведь знаешь, я хочу, чтобы наш сын вырос в вере.

— Но зачем его так терзать! Ты приучил его бояться тебя!

— Почему? У него нет причин меня бояться. Я ему зла не желаю.

— Желаешь! Ты! Ты… всегда был жесток с ним. — Она неожиданно поднялась с места. Кожура скатилась с подола в груду очистков на полу. — Стэнли!..

— Сестра! — Его напугала сила в ее голосе. Она никогда не была такой. Господи, спаси ее от лукавого. Спаси ее в эту минуту. Она не ведает, что говорит. Стэнли отвел глаза. Удивительно, но он, кажется, боится жены. Если сказать это людям в деревне, они не поверят. Он взял Библию и принялся читать — в воскресенье он должен будет говорить проповедь братьям и сестрам во Христе.

Сюзанна, высокая, худощавая женщина, некогда красивая, снова села и продолжала свою работу. Она не знала, почему ее сын не находит себе места. Может, его страшит предстоящая дорога?.. Она боялась за него.

Тем временем Джон бесцельно брел по тропинке, которая вела от дома. Отойдя недалеко, он остановился у большой акации, откуда была видна вся деревня, крыша за крышей. Тесно жались друг к другу слепленные из травы и глины хижины, а там, где они кончались, вздымали свои руки к небу резко очерченные силуэты ветвей. Из хижин поднимался дым — значит, многие женщины уже приехали из Шамбаса. Скоро наступит ночь. Солнце день-деньской путешествует на запад, спешит к себе домой, за туманные холмы. Джон снова взглянул на толпою хижин, что образовывали Макено Виллидж, одну из тех новых, созданных совсем недавно резерваций, что возникли по всей стране во время «мау-мау»[6]. Это было уродливо. В сердце поднялась боль, и он почувствовал, что сейчас закричит: «Я вас ненавижу, ненавижу! Вы заманили меня в ловушку. Прочь от вас, этого никогда больше не случится!» Но он не закричал. Он продолжал смотреть.

К акации, где он стоял, приближалась женщина. Женщина согнулась, как древко лука, под тяжестью вязанки хвороста.

— Как поживаешь, Н’Джони? — поздоровалась она.

— Все в порядке, мать. — В его голосе не слышалось горечи. Джон был вежлив от природы. Это знали все. Он был совсем непохож на высокомерных и образованных сыновей племени, которые вернулись из заморской страны с белыми и черными женами, говорившими по-английски. Они и вели себя совсем как европейцы! Джон был воплощением скромности и нравственных достоинств. Все знали, что, хоть Джон и сын священника, он никогда не изменит своему племени. А о судьбах племени говорили сейчас беспрерывно.

— Когда ты едешь в это…

— В Макерере?

— Макелеле. — Женщина сама засмеялась своему неумению произнести это название. И смеялась она забавно, от души. Но Джону это показалось обидным. Значит, все уже знают.

— На следующей неделе.

— Желаю тебе удачи.

— Спасибо, мать.

Она попыталась снова произнести негромко это чудное название, но только рассмеялась над этой несуразностью и махнула рукой… Она устала. Ноша была тяжелой.

— Счастливо, сын.

— Иди с миром, мать.

И женщина, которая не присела все это время, пошла, тяжело и часто дыша, как заезженный осел. Вежливость Джона была ей приятна.

Джон долго смотрел женщине вслед. Что заставляет ее жить в этой беспросветной каждодневной нужде и быть счастливой? Откуда у нее такая вера в жизнь? Или эта вера в свое племя? Она и ей подобные, которые остались в стороне от путей белого человека, выглядели так, будто у них есть что-то, благодаря чему они удерживаются в жизни. Когда она скрылась из глаз, он почувствовал гордость, что люди хорошо думают о нем. Он почувствовал гордость, что занимает какое-то место в их вере и в их жизни. И сразу же вернулись угрызения совести. Отец узнает. Все они узнают. Он не знал, чего он боялся больше: гневных обвинений отца, когда он узнает, или потери той, пока еще небольшой веры в него, Джона, которую несли в своем сердце простые люди его племени. Он боялся и того и другого.

Он спустился к деревенской чайной. Он встретил по пути много людей, и они желали ему удачи в колледже. Да, было уже известно, что сын священника закончил все школы белых в Кении и теперь едет учиться в Уганду. Об этом они прочли в «Базаре», еженедельной газете на суахили. Но Джон не стал задерживаться у чайной. Солнце уже ушло на покой и спустились сумерки.

Ужин стоял на столе. Его суровый отец все еще читал Библию. Он взглянул на Джона, когда тот вошел. Странная тишина висела в доме.

— Ты что-то невесел, Н’Джони. — Мать первая нарушила тишину.

Джон рассмеялся коротким, нервным смешком.

— Что ты, мама, — поспешно ответил он, с беспокойством взглянув на отца. Он втайне надеялся, что Вамуху ничем еще не выдала себя.

— Я рада, если это не так.

Она не знала. Он съел свой ужин и пошел к другой, мужской хижине. Каждый молодой мужчина имел свою хижину. Джону раз и навсегда запретили приводить в гости девушек. Отец не желал иметь неприятностей. Даже постоять с девушкой считалось преступлением. Отец мог бы и побить его. Джон боялся отца, хотя сам удивлялся этому. Ему бы надо было восстать против отца, как это сделали другие, кто кончил школу. Он зажег лампу в своей хижине. Взял ее в руки. Желтый огонек испуганно дернулся и потух в его дрожавших руках. Он снова зажег лампу и поспешно схватил с постели плащ, валявшийся там. Он оставил лампу гореть, чтобы отец ничего не заподозрил. Он прикусил от злости нижнюю губу, так он ненавидел себя за трусость. В его возрасте это было стыдно.

Бесшумной тенью пересек он двор и вышел на деревенскую улицу. В тени деревьев смеялись, болтали, шептались парни и девушки. Им было хорошо друг с другом. «Они свободнее, чем я», — подумал он. Он завидовал их непринужденности. Они были или в стороне, или выше той суровой морали, которая стала судьей для образованных. Хотел бы он поменяться с ними местами сейчас? Он сам желал это знать… Наконец он подошел к той хижине. Она стояла в самом центре деревни. Как хорошо он знал ее на горе себе. Ну, и что дальше? Ждать у дверей? А если вместо Вамуху выйдет мать? Он решил войти.

— Можно?

— Входи, мы здесь.

Джон снял шляпу. Да, они все были тут — все, кроме той, к которой он пришел. Огонь в очаге замирал. Только маленькое пламя светильника слабо освещало хижину. Пламя отбрасывало гигантскую тень на стену и, казалось, дразнило его. Теперь он молил бога, чтобы родители Вамуху не узнали его. Он старался сжаться и изменить голос, произнося приветствие. Но они узнали его и все к нему повернулись. Ведь это редкий случай, что к ним зашел такой образованный юноша, который знал все о мире белого человека и который скоро поедет в другую страну. Кто знает, а может, ему нравится их дочь? Всякие вещи случаются на свете. В конце концов, не на одном учении свет клином сошелся. Хотя Вамуху не училась, но девочка хороша собой и своими взглядами и улыбками может, пожалуй, покорить сердце любого парня.

— Садись. Возьми стул.

— Нет.

Женщина с горечью отметила, что он не сказал ей «мать».

— Где Вамуху?

Мать торжествующе посмотрела на мужа. Они обменялись понимающими взглядами. Джон снова прикусил губу, ему захотелось удрать. Он с трудом удержал себя.

— Она вышла за чайным листом. Пожалуйста, садись. Она приготовит тебе чай, когда придет.

— Да нет, пожалуй, я… — Он произнес что-то невразумительное и вышел. И сразу же столкнулся с Вамуху.

А в хижине начался оживленный разговор.

— Ну, что я тебе говорила? Женский глаз не проведешь.

— Ты не знаешь нынешнюю молодежь.

— Но ты же видишь, Джон совсем не такой. Все хорошо говорят о нем, и он сын священника.

— То-то! Сын священника.

Старик вспомнил свою молодость. Себе он нашел тогда хорошую добродетельную жену, посвященную во все тайны племени. Она не знала других мужчин. Он женился на ней. Они были счастливы. Так же поступили и другие мужчины племени рика. Все их жены до замужества были девственницами. В племени считалось табу дотрагиваться до девушки, даже если ты спишь с ней в одной постели, как нередко случалось. Потом пришли белые и принесли свою странную религию и странные обряды, которым стали следовать люди племени. Прежний образ жизни был нарушен. Новая вера не помогла сплотить племя. Да и как она могла это сделать? Отцы семейств, которые следовали новой вере, не разрешали своим дочерям делать инициацию. И они не разрешали своим сыновьям жениться на девушках, которые совершили этот обряд. Ну и дела! Что ж в результате из этого получилось? Молодые парни стали ездить в страну белых людей и привозить оттуда белых женщин. И черных женщин, которые говорили по-английски. Да, да, вот именно. Да и оставшиеся молодые мужчины не терялись. Они сделали незамужних девушек своими женами, а потом оставили их с детьми, не знавшими отцов.

— Ну и что? — возразила жена. — Разве Вамуху не такая, как лучшие из них? Да и Джон выгодно отличается от всех остальных.

— Отличается! Отличается! Все они одинаковы. А хуже всех те, что вымазаны белой глиной обычаев белого человека. У них нет ничего за душой. Ничего, совсем ничего. — Муж взял ветку и принялся раздраженно ворошить затухающий огонь. Ему стало холодно. Он дрожал. И боялся. Боялся за племя. Потому что теперь он видел, что чужие обычаи проникли не только в жизнь образованных людей, но и в жизнь всех людей племени. Старик дрожал и беззвучно плакал, горюя о племени, которое распадалось на глазах. Племени некуда было деваться. И оно не могло быть тем, чем было. Он перестал помешивать огонь и уперся взглядом в пол.

— Странно, зачем он приходил? Очень странно. — Потом он посмотрел на жену и добавил: — Ты не заметила чего-нибудь необычного в поведении твоей дочери?

Жена не отвечала. Она была занята своими большими надеждами.

Джон и Вамуху молча шли рядом. Запутанные улочки и повороты хорошо были знакомы обоим. Вамуху шла быстрыми легкими шагами. Она была счастлива, Джон видел это. Он же еле волочил ноги… И он избегал людей, хотя было темно. Но чего было стыдиться? Вамуху была красивой, может быть, самой красивой девушкой во всей долине, И все же он боялся, что его увидят с ней. Он мог поклясться себе, что раньше, сначала, он любил ее. Но любил ли он ее теперь? Он не знал. Самое трудное было признаться в этом самому себе… Одно он понимал хорошо — будь на его месте любой из знакомых ему деревенских парней, ответить на этот вопрос было бы гораздо легче.

Миновав последнюю хижину, они остановились. Ни он, ни она за все это время не произнесли ни слова. Но их молчание было значительнее слов, они без слов понимали друг друга.

— Они знают?

Молчание. Вамуху, наверно, обдумывала вопрос.

— Пожалуйста, говори же! — сказал он. Он почувствовал усталость, большую усталость, подобно той, которую испытывает старый человек, долгий путь которого внезапно подошел к концу.

— Нет. Ты просил меня подождать еще неделю. Сегодня последний день.

— Да. Поэтому я и пришел! — хрипло прошептал Джон.

Вамуху молчала. Джон посмотрел на нее. Теперь их разделяла темнота. И Джон не видел Вамуху. Перед ним маячила фигура отца — высокомерного в своей истовой религиозности и властного от имени своего бога. Он вновь подумал: «Я, Джон, сын священника, которого уважают все и который уезжает в колледж, паду и разрушу все надежды?..» Он так не хотел этого падения…

— Это была твоя вина. — Он нашел в себе силы обвинить ее, хотя его сердце знало, что это ложь.

— Почему ты все время говоришь мне это? Разве ты не собираешься на мне жениться?

Джон вздохнул. Он не знал, что делать. Он вспомнил легенду, которую когда-то рассказывала ему мать.

…Давным-давно жила на свете молодая девушка. Она нарушила обычай, и у нее не стало дома, куда бы пролегал ее путь, и она не могла идти в прекрасную страну, где все было хорошо, потому что на пути был Ириму…

— Когда ты скажешь им? — спросил он глухо.

— Сегодня.

Его охватило отчаяние. На следующей неделе ему ехать в колледж. Если бы он смог убедить ее подождать… («Я ведь могу уехать и вернуться, когда все страхи останутся позади».) Но тогда власти наверняка лишат его стипендии. Он был напуган, и в его голосе снова зазвучала нотка мольбы, когда он решился заговорить опять:

— Послушай, Вамуху, ведь это случилось не сегодня… я хочу сказать, ну, вот это самое…

— Я уже сколько раз говорила тебе — я беременна три месяца, и мать догадывается. Только вчера она сказала, что я дышу, как женщина с ребенком.

— Ты не могла бы подождать еще три недели?

Она засмеялась. Все-то он выкручивается, все-то колдует.

Ее смех всегда возбуждал в нем желание.

— Хорошо, — сказал он. — Дай мне только завтрашний день. Я что-нибудь придумаю. Завтра я тебе скажу…

— Я согласна. Завтра. Я не могу больше ждать. Или ты не хочешь жениться на мне…

Почему не жениться на ней? Ведь она красивая! Почему бы и не жениться?.. Да, но люблю ли я ее в самом деле?..

Она ушла. Джону показалось, что она обманывает его и, чтобы выйти за него замуж, она придумала это. Колени его дрожали, тело обмякло. Он не мог сдвинуться с места и опустился на землю, растерянный. Пот градом катил по щекам, как будто он долго бежал под палящим солнцем. Но это был холодный пот. Он лежал на траве, думать ни о чем не хотелось. Теперь он не сможет взглянуть в глаза отцу. Или матери. Или преподобному Карстону, который так верил в него.

Джон понял, что, хотя он и получил образование, он оставался таким же беззащитным, как и все. Таким же, как Вамуху. Так почему ему не жениться на ней? Он не знал. Он вырос у отца-кальвиниста, а директором его школы был миссионер-кальвинист. Джон попробовал молиться. Но кому молиться — богу Карстона? Это будет фальшиво. И это будет богохульство. Тогда, может, ему молиться богу племени?.. Он был раздавлен сознанием собственной вины.

Он очнулся. Где он? Потом пришел в себя. Вамуху ушла. Она дала ему еще день. Он встал — он чувствовал себя лучше. Неверной походкой он направился к дому. Хорошо, что тьма окутала всю землю и спрятала его. Из хижин вырывался смех, оживленные разговоры или перебранка. Красными язычками мелькали из открытых дверей огоньки очагов. «Деревенские звездочки», — подумал Джон. Он поднял глаза. Звезды господа, холодные и далекие, безразлично глядели на него. Здесь и там стояли группы парней и девушек, они громко разговаривали и смеялись. Для них жизнь шла обычным чередом. Джон подумал, что для них тоже придет день испытаний, и утешился.

Снова его обуял страх. Почему? Почему! Разве он не может пренебречь всеми надеждами, которые на него возложили, всеми видами на будущее и жениться на этой девушке? Нет, нет. Он не может, и он знал, что отец и церковь никогда не согласятся на этот брак. Она совсем не училась, во всяком случае, не кончила обычных четырех классов. Если он женится на ней, он навсегда лишится возможности попасть в колледж.

Он попробовал идти быстрее. Силы возвращались к нему. Воображение и мысли уносились вдаль. Он пытался объяснить свое поведение перед воображаемыми обвинителями — как часто он это делал раньше, когда еще этого не было! Он до сих пор не знает, что ему делать. Вамуху влекла его к себе. Она была такой стройной, а ее улыбка сводила с ума. В деревне не было ей равной, и ни одна девушка не собиралась учиться, не только она. Так уж принято. Может быть, поэтому многие африканцы уезжают из дома и возвращаются женатыми? Если бы только у Вамуху было образование… И если бы не инициация… Тогда он, пожалуй, сумел бы воспротивиться воле отца…

В хижине матери все еще горел свет. Может быть, ему следовало войти туда для ночной молитвы. Но Джон прогнал эту мысль — у него бы не хватило мужества взглянуть в лицо родителям. Лампа в его хижине погасла. Он надеялся, что отец этого не заметил…

Джон проснулся рано. Он был напуган сном. Он не был суеверным, но боялся дурных снов. Ему приснилось, будто он принимает участив в обряде племени. Кто-то — он не разглядел лица — пришел и повел его, потому что сжалился над ним. Они пришли в незнакомую местность. Он оказался один. Неизвестный исчез. Появился призрак. Джон узнал его — это был дух того дома, который Джон оставил. Дух потащил его назад. Потом появился другой дух. Это был дух страны, куда он пришел. Он потащил его вперед. Духи схватились друг с другом. Потом со всех сторон явились другие духи и стали тащить его во все стороны, и тело Джона начало разваливаться на куски. А духи были бестелесны, он не мог уцепиться за них. Они тащили его, а он не мог ухватить ничего, ничего… Потом он увидел себя. А может, это был не он. Человек смотрел на девушку, девушку из легенды. Ей некуда было идти. Он подумал, что должен подойти и помочь ей; он покажет ей дорогу. Но когда он пошел к ней, то сам заблудился… Он был один… Что-то ужасное двигалось на него, все ближе, ближе… Он проснулся. Он был весь в поту.

Такие сны не сулили ничего хорошего. Они предвещали смерть. Как можно верить в сны? Он засмеялся. Он открыл окно, все было окутано туманом. Было чудесное июльское утро в его родной Лимуку. Холмы, горные хребты, долины и плоскогорья, обступившие деревню, — все потерялось в тумане. Все казалось непривычным. В этом было какое-то особенное очарование. Их долина — местность контрастов, и в разное время она выглядит совсем по-разному. Эта земля радовала Джона, и ему хотелось прикоснуться к земле, обнять ее, лечь на траву; а порой ему становились противны и пыль, и жаркое солнце, и ухабистые дороги. Было бы все дело только в этой пыли, тумане, солнце, дожде — он бы не возражал. Он хотел бы жить здесь. Уж конечно, он не хотел бы умереть и быть похороненным где-нибудь в другом месте, если бы не люди в своих обезображенных собственными пороками хижинах.

Разговор с Вамуху вновь всплыл в памяти и парализовал его. Он сбросил одеяло и вышел на улицу. Сегодня они с отцом должны сделать закупки к отъезду. Вспомнив об отце, он опять почувствовал робость, которая вселилась в него в последние дни. От этой робости и такие натянутые отношения с отцом. Натянутые и готовые порваться. Нет, этого не должно быть… Он отбросил кощунственную мысль.

Да, сегодня день расплаты. Он вздрогнул. Надо было случиться этому именно теперь, когда он собирается уехать в Макерере.

Они отправились за покупками. Весь день он молча ходил за отцом из лавки в лавку, где они покупали необходимые в дорогу вещи у долговязых и задумчивых индийцев. И весь день Джон размышлял, почему он так боится отца. Он вырос в страхе перед ним, и трепет охватывал его, когда отец говорил или приказывал. И не его одного охватывал трепет.

Стэнли боялись все.

Он читал проповеди с большой страстью. Он истово старался не подпустить паству к вратам ада. В самые трудные времена он продолжал проповедовать, порицать, осуждать и проклинать. Каждый, кто не был спасен, был осужден на погибель. Кроме того, Стэнли был известен как строгий и неукоснительный блюститель морали, и, может быть, в обиходной жизни слишком строгой. «Фарисейской?» — подумалось Джону. Может быть… Но простым прихожанам это было невдомек. Если кто-нибудь из пожилых верующих нарушал правила, он изгонялся из общины или совсем отлучался от церкви. Молодые мужчина и женщина могли быть отлучены, если их замечали стоящими рядом так, «что это порочило церковь и нормы поведения, данные им от бога». Как будто это не одно и то же. И многие парни пытались служить двум божествам, встречаясь ночью со своими девушками, а днем посещая церковь. Выбирать было нечего — церковь не покинешь.

Стэнли добровольно был духовным отцом всем людям в деревне. Для этого необходимо было быть строгим к себе. И поэтому он требовал от членов своей семьи, чтобы они были примером для остальных. И главным образом поэтому он хотел, чтобы его сын учился дальше. Однако было в его истовой вере и нечто другое. Он сам согрешил до женитьбы. Стэнли сам втайне был сыном тех противоречий, из которых была соткана нынешняя жизнь его деревни.

Покупки не заняли много времени. Отец не нарушал безмолвия, установившегося между ними, и ни словом, ни намеком не упомянул о прошедшей ночи. Они пришли домой, и Джон думал, что еще день прошел, когда отец позвал его.

— Джон.

— Да, отец.

— Почему ты не был вчера на молитве?

— Я забыл…

— Где ты был вечером?

Почему ты спрашиваешь меня? Какое право ты имеешь допрашивать меня? Когда-нибудь я восстану против тебя! Но очень быстро Джон почувствовал, что миг восстания утрачен, если только что-нибудь не подтолкнет его. Для этого нужен был человек, обладавший чем-то, чего был лишен Джон.

— Я, я, я хочу сказать, я был…

— Ты не должен ложиться без молитвы. Сегодня я жду тебя.

— Я приду.

Джон вышел успокоенный: отец не знает.

Вечером он украдкой, как и в прошлый раз, оделся и нетвердыми шагами направился к роковому месту. Ночь расплаты наступила. А он так ничего и не придумал. После этой ночи все будут знать. Даже преподобный Карстон узнает. Он вспомнил преподобного Карстона и последние слова, которыми тот благословил его. Нет! Он не хотел вспоминать. К чему? И все же слова всплыли в памяти. Они словно висели в воздухе и светили во мраке его души. «Ты идешь в мир. Мир ждет, подобно алчущему льву, чтобы проглотить тебя. Поэтому говорю: берегись мира. Иисус же сказал: стойко держись…» Его тело пронзила настоящая боль от этих слов. Преподобный Карстон предвидел его падение. Да! Он, Джон, будет низвергнут прямо в открытые его ради врата ада. Да! Он видел все это предельно ясно, и все люди увидят, и будут сторониться его, и будут бросать на него косые взгляды. Воображение Джона безмерно увеличивало меру его падения с вершин благодати. Боязнь людей и последствий заставила его с диким страхом ждать самого худшего…

Он придумывал себе наказания одно пуще другого. А когда пытался искать выхода, в голову лезли одни несусветные фантазии. Он просто не мог собраться с мыслями. И потому, что он не мог этого сделать, и потому, что боялся отца и людей, и потому, что не знал, как он в самом деле относится к Вамуху, он пришел к условленному месту, совершенно не зная, что он скажет. Все казалось ему роковым. И он сказал:

— Слушай, Вамуху. Разреши мне дать тебе деньги!.. Ты можешь тогда сказать, что виноват кто-то другой. Сотни девушек делали так… И тогда этот человек женится на тебе. Но не я. Ты же знаешь…

— Ты в своем уме?

— Я дам тебе двести шиллингов.

— Нет.

— Триста.

— Нет! — Она почти кричала. Он вконец измучил ее.

— Четыреста… пятьсот… шестьсот! — Джон начал спокойно, но теперь его голос дрожал. Отчаяние затопило его. Понимал ли он, о чем говорит? Он говорил быстро, не переводя дыхания, он спешил сказать. Цифры быстро сменяли друг друга — девять тысяч… десять… двадцать тысяч… Он потерял разум. В темноте он подскочил к Вамуху, положил ей руку на плечи и продолжал свистящим шепотом называть числа. Где-то внутри поднимался и не отпускал страх, жуткий ужас перед отцом, перед людьми в деревне. Этот страх слепил его разум. Он начал свирепо трясти девушку, а услужливый разум шептал ему, что он ласкает ее. Да, он совсем не в себе… Сумма дошла до пятидесяти тысяч шиллингов и все время увеличивалась. Вамуху была в ужасе. Она вырвалась из его объятий, объятий сумасшедшего и образованного сына фанатика, и побежала. Он помчался следом, удерживая ее и взывая к ней всеми ласковыми словами. И в то же время он тряс ее, тряс изо всех сил. И пытался тут же обнять ее, прижать к себе… Она вдруг вскрикнула и упала на землю. Он в растерянности оцепенел, потом наклонился над ней.

Через минуту, поднявшись, он весь дрожал, как лист дерева под порывами ветра…

Завтра все узнают, что он породил и он убил…