Современная африканская новелла

ТРЕВОГА

Наша деревня не очень-то «развивалась», и мы сразу согласились с уполномоченным правительства, когда он сказал, что надо браться за дело. Я прекрасно помню, как все это было. Уполномоченный приехал в середине марта — мы только-только закончили уборку какао, упаковали его и отправили на побережье, а Квеси Ману уже снова принялся за свой дом. Он у нас каждый год — накупит цементу, выпишет рабочих из Северной Провинции, начнет строительство и остается без гроша. Квеси возводит современный дом. В позапрошлом году он наконец выложил стены, а в прошлом ухитрился даже покрыть дом крышей, управился как раз к восточному циклону, который натворил тогда столько бед. Ветер мигом разворошил современную крышу, железные листы пропорхнули по улице и снесли лавку Амы Сервах. Старая дама потащила Ману в суд: он, конечно же, не смог заплатить ей за ущерб — и эта свара скрасила нам сезон дождей.

А в деревне и правда царило запустение. От дорог остались только бездонные колеи, из которых поднимались тучи удушливой пыли всякий раз, когда по улице проезжал грузовик. Козы и куры бродили между домами, а в жару спокойно дремали на верандах. Мы ворчали, что нам трудно добираться до города, а послушав непрерывное брюзжание наших женщин, можно было подумать, что сходить за водой — прогуляться до озера милю или две — действительно ужасно хлопотное дело. Ну а в общем-то нас вполне устраивала жизнь: она не менялась с древних времен, и, может быть, не найдись у нас поводов для жалоб, мы бы гораздо чаще ругались между собой.

И Окружного совета у нас тоже не было. Мы считали, что нам вполне достаточно старейшины. Ходили разные слухи о создании у нас округа, — уполномоченные всегда об этом распространялись, предлагали нам объединиться с соседней деревней и выбрать совместный Окружной совет. Но мы считали соседей шайкой разбойников: вечно они норовили распахать нашу землю, а потом клялись, что это их поля. Нет уж, мы предпочитали не объединяться с ними в округ, а жить по заветам отцов и дедов. Мы знали: «развитие» сломает наши традиции, поэтому-то правительственные чиновники из Аккры так хотели, чтобы мы наконец начали «развиваться». Но если уполномоченный что-нибудь нам предлагал, мы сразу и не задумываясь во всем с ним соглашались: жизнь это упрощало, а вреда не приносило. Так случилось и в тот раз, в середине марта: уполномоченный сказал речь, мы с ним согласились и, как только он уехал, обо всем забыли. И вот однажды — дело было в среду — наш старейшина Нана звонит в колокол. Когда мы прибежали к его дворцовой хижине, то увидели, что во дворе под навесом сидит чиновник, да не какой-нибудь так себе чиновник, а образованный африканец, в аккуратном городском костюме, в шевелюру воткнуто несколько карандашей, а под мышкой — солидная черная книга. Это был чиновник из Комитета уполномоченных, и он приехал с нами потолковать.

Мы его, конечно, внимательно выслушали, хотя он не сказал ничего нового, — старые разговоры об Окружном совете, о том, что налоги надо платить вовремя, что мы обязаны помогать местному учителю — посылать детей в миссионерскую школу, а гнать акпетише ни в коем случае не должны: это, мол, очень вредное пойло и правительство наложило на него запрет. В общем, все вроде шло, как обычно: чиновник говорил, мы его слушали, полисмен из национального окружного участка искал по деревне запрещенный акпетише — чтобы спокойно посидеть где-нибудь в тени с кружечкой этого вредоносного напитка (чиновник присоединялся к нему после беседы) — короче, нормальный очередной визит. Раньше после таких посещений нас оставляли в покое: правительство считало свою миссию оконченной. И вдруг этот новый чиновник говорит, что уполномоченный принял нашу сговорчивость всерьез и через неделю в деревню приедет агент по развитию.

Мы не совсем поняли, о чем он нам толкует, да и вообще весь разговор как-то сразу забылся — подступал четверг, по четвергам мы не работаем, ну и акпетише у нас понабралось порядочно. В следующую пятницу я уехал в Кумаси запастись для лавки рыбой и мясом, и дела задержали меня в городе до среды. Первое, что я увидел, вернувшись домой, был черный грузовик с кирками и лопатами. Разумеется, вся деревня собралась вокруг машины узнать, зачем нам столько лопат, а перед толпой стоял высокий европеец в голубых шортах и рубахе навыпуск. Судя по жестам, он произносил речь. Нашего языка европеец не знал, но все равно было ясно, что он толкует о развитии: очень уж яростно он размахивал руками. Нана старался казаться обрадованным, но я-то видел — он был здорово озабочен, да и все наши старики угрюмо помалкивали.

— Великие изменения происходят в стране, — размахивая руками, рассказывал европеец, его речь переводил чиновник-туземец, маленький человечек с хитрющим лицом. — Неделю назад я побывал в Аккре, я видел новые великолепные здания, прекрасные школы, замечательные дороги. И теперь настала очередь улучшать деревни.

Ну, я мог бы сразу сказать, что он явно неудачно начал свою речь. Чего мы не любим — так это слушать об Аккре, о том, как городские жулики тратят наши денежки. Потом — никто даже не успел ему возразить — он стал распространяться про наших соседей: они, мол, и за объединение, они и за сотрудничество, и уж так-то они хорошо подготовились к его приезду, так умело использовали его профессиональную помощь… А потом этот европеец взялся за нас. Его беспокоили дороги и вода. Ясное дело, мы сразу с ним согласились. В нашей деревне можно и не спрашивать, как дела: вам всегда ответят, что хуже некуда. Поприбедняться — это у нас первое дело. В общем, когда европеец обо всем нас расспросил — об урожае, о дождях, о дорогах, о школе, — он должен был подумать, что наша единственная мечта — присоединиться к развитию, которое переживает страна.

Один раз, правда, вышла небольшая заминка: европеец предложил прорыть вдоль улицы канавы и выложить их бетоном, но тут в разговор вмешался Тете Кварши и сказал — нет, это дело не пойдет, надо же его уткам где-то пить и питаться. Европеец никак не мог уразуметь, принимать слова Тете всерьез или нет, а тот, согнутый от старости и пьянства, стоял перед ним, одергивая рубашку, так что выпирали все его тощие ребра, и нес какую-то несусветную чушь — и тогда европеец плюнул на канавы и перешел к делу, ради которого он приехал.

Ничего плохого в его предложении не было. Он хотел, чтобы мы вырыли несколько колодцев у лесной тропинки, ведущей к шоссе. Европеец сказал, что нам помогут специалисты, знающие, как обращаться с бетонными кольцами, которыми укрепляют стенки колодцев. Нам придется вырыть ямы глубиной футов тридцать, но бетонных колец все равно хватит, а зато потом в колодцах всегда будет свежая вода. Агент произнес длиннющую речь, хотя мы довольно быстро поняли его мысль, но в нашей деревне не любят торопиться, и, поблагодарив европейца, Нана сказал, что мы обсудим его предложение на совете старейшин и сообщим свое решение Комитету уполномоченных. Тут вперед вышел Франсис Кофи — он держал в руках большую корзину с яйцами, и Опанин Кунтор передал ее переводчику и произнес еще одну благодарственную речь, и не успел агент сообразить, в чем дело, как оказалось, что его уже ведут к машине. Распустив шлейф пыли, автомобиль умчался, вслед за ним укатил и полицейский «лэнд-ровер», мы снова были предоставлены самим себе.

И вот стали нам привозить письма — Ваш добрый друг то, да Ваш добрый друг се, да Его Честь Председатель Комитета уполномоченных хотел бы узнать о Вашем решении, да не прислать ли Вам специалиста на следующей неделе, да не хотите ли Вы начать работу в понедельник?.. Ну а мы, конечно, сидели и молчали. В нашей деревне нет почтового отделения, и стоит Нане вспомнить, что надо ехать за марками, как он мигом забывает и думать о корреспонденции.

А время летело. Пришел и прошел понедельник, потом вторник, потом среда. В четверг мы, как обычно, часов около трех собрались у Кофи и принялись за акпетише, и, когда в полпятого приехал уполномоченный, никто его не заметил и никто не встретил. Он послал своего переводчика найти Нану и стариков.

— Нана нездоров, — сказал Кофи.

— Он уехал путешествовать.

— У него траур по сестре.

— У него корь. — Это ляпнул юный образованный идиот, ученик нашей новой миссионерской школы.

Переводчик — все переводчики у нас африканцы — постоял сперва на одной ноге, потом на другой, а потом долго чесал в затылке. Он-то понимал, что после бутылки акпетише даже и не уехавший путешествовать старейшина окажет уполномоченному такую же помощь, как старейшина, отбывший за тридевять земель. И я думаю, переводчик объяснил это уполномоченному — поэтому что тот, толстеющий европеец с красным лицом и водянистыми глазами, ужасно разозлился, обругал Нану и всю деревню и приказал полисмену отобрать у нас акпетише, а перегонный аппарат найти и сломать. Обычно две-три канистры акпетише всегда хранятся у Опанина Кунтора, но на этот раз полисмену не повезло: мы недавно отмечали праздник Урожая, и у нас осталось только две бутыли. И вот когда полисмен их нашел и забрал (мы не протестовали), появился Нана. Да, наш старейшина был явно не в себе…

Уполномоченный правительства глянул на Нану и сейчас же, не сказав ни слова, уехал, а мы отправились по домам спать. Но на следующее утро мы порядком струхнули, быстренько собрались в хижине Наны и пригласили на совещание школьного учителя. Всем было ясно: надо что-то делать, иначе деревне не миновать беды, и оставался единственный выход — «развиваться». И вот учитель написал письмо, Нана и старики как умели расписались, а Франсис Кофи сел на велосипед и повез письмо в город.

Это было явно то, что нужно: через два дня в деревню приехал «лэнд-ровер», в нем восседали полисмен и агент по развитию. Мы расчистили площадку и по очереди стали копать. Работа оказалась легкой, и ничто ее не омрачало, если не считать одного происшествия: на вторую ночь старик Найентекки вышел из дому по малой нужде, споткнулся о бетонное кольцо для колодца и свалился в яму, которую мы вырыли, а европеец — то-то был храбрец вроде Лугарда[3] — выскочил из школы (он там временно жил), помчался к колодцу, увидел Нейентекки, нянчившего свою вывихнутую при падении щиколотку, убедился, что никакая опасность «развитию» не грозит, и вернулся в школу — да не тут-то было: полисмен не заметил, как агент выходил, и стал в него стрелять, и чуть не убил; может быть, полисмен решил поохотиться.

В общем, к концу недели три колодца были готовы, вокруг каждого — невысокий бетонный барьерчик, а сверху крыша из пальмовых веток для того, чтобы в колодец не попадала пыль. И в каждом колодце на самом дне действительно виднелось немного воды. На прощание мы всей деревней стали в очередь и вслед за европейцем и переводчиком попробовали воду. По правде говоря, она была омерзительной. Но в нашей деревне мало кто пьет воду — только дети, а они жаловались, что вода безвкусная. Кому вода понравилась — так это женщинам, но, по-моему, им нравилась не колодезная вода, а ежеутренние колодезные митинги и свары.

А потом заболел Опанин Кунтор, и он клялся, что его свалила вода из колодца. Наказав жене носить воду из озера, Кунтор быстро поправился и, расхаживая по деревне, рассказывал, как опасно пить колодезную воду. Но вообще-то никто никогда не видел, чтобы Опанин Кунтор пил воду…

Потом жизнь стала входить в привычное русло, и вскоре важное событие отвлекло нас от «развития»: у Кваме Твенебоа родился сын. Кваме давно перевалило за сорок, но это был его первый ребенок. Разумеется, такой случай следовало отметить. Вся деревня немедленно взялась за дело, а перегонный аппарат Опанина Кунтора работал без перерыва день и ночь. Но теперь мы стали гораздо умней: решили выставить за деревней часовых. В случае опасности они должны были стрелять: один выстрел — местная полиция, два — какой-нибудь представитель правительства.

Мы хорошо выспались накануне праздника. В поле работы в это время немного, поэтому посвящение новорожденного в жизнь началось с утра и продолжалось до ночи. Мы разошлись по домам только перед рассветом. На следующий день почти вся деревня явилась засвидетельствовать свое почтение матери. Младенцу дали имя Озеи Бонсо в честь великого предка Кваме Твенебоа. Мы мирно беседовали, во всем уступая друг другу, и без конца желали здоровья отпрыску Кваме, и к полудню деревня снова погрузилась в сон.

Внезапно нас разбудил двойной выстрел, и через минуту кто-то выстрелил еще два раза. Мы бросились расталкивать наших стариков, кое-как, наспех привели их в чувство и посадили под навесом у хижины Наны, а Кунтор помчался прятать акпетише. Потом мы услышали шум моторов, и в деревню въехали две машины, у одной на капоте трепыхался флажок с Британским Львом. Машины остановились. Из первой вышел уполномоченный правительства, а из второй, с флажком, — незнакомый чиновник. Чиновник оказался окружным инспектором — по должности он был равен чуть ли ни губернатору, а может быть, и самому всемогущему богу.

После того как мы обменялись обычными приветствиями — уполномоченный прямо расстилался перед великим человеком, — нам объяснили, что инспектор, прослышав об успехах «развития района посредством самопомощи», решил ознакомиться с нашими достижениями, прервав инспекторскую поездку по стране. Уполномоченный говорил об этом с такой гордостью, что нам стало ясно: выкопав три колодца, мы помогли не только самим себе.

Нана и старики выслушали уполномоченного, явно не проявляя должного энтузиазма: они были встревожены визитом чиновников, не понимали, чего от них хочет инспектор, но главное — их беспокоила судьба акпетише и перегонного аппарата, нас всех это беспокоило. Поэтому мы облегченно вздохнули, когда инспектор выразил желание осмотреть колодцы, и сейчас же повели его на них смотреть. И уж конечно, преисполнившийся гордости уполномоченный решил, что инспектор должен попробовать воду. Одна из женщин подошла к ближайшему колодцу, потянула за веревку и вытащила ведро. Уполномоченный опустил в ведро выдолбленную тыкву и, приосанившись, протянул ее окружному инспектору. Инспектор сделал большой глоток, задохнулся, скорчил нечеловеческую гримасу и, отплевываясь, пристанывая, стал ловить ртом воздух. Уполномоченный остолбенело смотрел на инспектора, а мы с беспокойством — друг на друга.

— Попробуйте, — сказал окружной инспектор и плюнул в кусты, — попробуйте это сами! — Он вытирал рот сложенным платком и все еще никак не мог отдышаться.

Уполномоченный сделал осторожный глоток и изумленно уставился на наши колодцы.

— Салифу, — крикнул он, — пойди-ка сюда! — Полисмен подошел, взял тыкву, глотнул — зажмурился и выпил все, что в ней было.

— Первый сорт, — проговорил он.

— Что это?

— Джин, сэр. Самогонный джин.

— Как, черт возьми, он попал в колодец? — спросил отдышавшийся окружной инспектор.

Мы по очереди приложились к чудесному ведру, но никто из нас не произнес ни единого слова. Наконец заговорил наш старейшина Нана, и у него был спокойный, даже торжественный голос.

— Господин, — начал он, — это было необходимо. Духи разгневались — их пришлось умилостивить. Ведь мы нарушили обычаи предков: они никогда не рыли колодцев. Развитие подсказало нам этот путь, но новые колодцы следовало очистить: мы влили туда немного священного напитка.

— Немного! — воскликнул окружной инспектор.

— Акпетише? — строго спросил уполномоченный.

— Что вы, — ответил Нана с достоинством. — Мы не нарушаем запретов правительства. Это был священный напиток.

Уполномоченный вопросительно посмотрел на инспектора, тот молча повернулся и пошел к машинам. Через пять минут высокие гости уехали.

— Сколько ты туда вылил? — спросил Нана у Кунтора.

— У нас оставалось три канистры, — ответил Кунтор, — и я опустил их в колодец. Может быть, они там как-нибудь перевернулись.

— Да уж, — сказал Нана, — наверняка перевернулись.