Современная африканская новелла

МАТЬ

Старую Веронику Икенга провели в комнату для посетителей, и кто-то послал за Патриком.

— Что же ты со мной делаешь?! — вскричала она, едва он ступил на порог, неузнаваемый в своем монашеском одеянии.

— Матушка, я не вправе даже решить что-нибудь без того, чтобы вы или дядя Ононье не вмешивались в своих вечных попытках сделать из меня то, что, по-вашему, мне больше пристало?.. — Он пожал плечами.

Она смотрела на него во все глаза.

Ах, вот оно что! Так, значит, ты вправе погубить саму жизнь, которую твой отец и я дали тебе!? А ты подумал, что за ужасную вещь ты совершаешь, пытаясь положить конец целому роду? Тебе не пришло в голову, что своим поступком ты выставишь на посмешище всех твоих родственников и ославишь нас на весь Адо? Не приходило тебе в твою умную голову, что ты позоришь нас, что пойдет молва, будто ты евнух или невольник? Ну чем, чем достойным оправдать все, что ты натворил?

— Не вижу дурного в том, что я ступаю на стезю, по которой следуют и другие, — сказал он сухо.

— Ты подумал, — спросила она, понижая голос, — что ты восстанавливаешь против меня всю отцовскую родню? Ведь они уверены, что ты сделал это по моему наущению. Ты убиваешь меня — это тебе понятно? Убиваешь!

— Вы сами знаете, у меня и в мыслях такого не было, — ответил он.

— Тогда оставь это место и возвращайся!

— Нет, мама.

— Мой сын, ты знаешь, я люблю тебя и готова отдать жизнь, чтобы ты был счастлив. Я прошу об одном: возвращайся и женись, роди двух детей, которые продолжат наш род, и большего мне не надо. И ты оправдаешь меня перед судом твоих праотцев и докажешь всем, что ты не евнух, ты родишь детей, и мы будем счастливы. И каждый из нас пойдет своим путем, ты — к своему священству, а я стану смотреть за своей невесткой и своими внучатами…

— Нет, мама. Нельзя стать духовным лицом после женитьбы. Вы должны радоваться душой, что Он позвал меня служить Ему и я внял. Я сделал все, чтобы вы благоденствовали в мире, и верьте, вы ни в чем не будете нуждаться. Я положил для вас три тысячи фунтов. И каждый месяц банк будет выдавать вам достаточно, чтобы вы жили королевой. Чего же вам еще?

— Твои деньги не нужны мне без тебя. Чего же мне еще!? Я хочу спасти тебя от наихудшего из преступлений, кем-либо совершавшихся в Адо, — не дать погубить целый род, будто некому продолжить его! Было время, и не так давно, когда в семьях, которых небо обделило юношами, девушки сами вызывались не выходить замуж. Они жили в доме своего отца и рожали для своей семьи. Слушай же, слушай… Жены, которым было отказано в счастье родить сыновей, поощряли супругов взять вторую, третью и даже четвертую жену, только бы одна из них вошла спасительницей и родила сына! Главным всегда было иметь детей, особенно мальчиков, которые и посылаются нам ручательством продолжения рода. И вот ты увиливаешь от долга, который твой же бог возложил на тебя, а еще называешь себя мужчиной!

Она умолкла, слезы катились у нее по лицу.

— Слушай, — сказала она. — Я не хочу, чтобы угас род Ионы Икенга, не хочу, чтобы ты был в нем последним. Мне нужен сын, продолживший бы дело отцов. Почему ты говоришь «нет», если я дала тебе совершить это…

— Я выслушал вас, мама, — скучно сказал Патрик. — Вы поставили меня перед трудным выбором, и мне нужно время подумать.

Так Патрик сказал матери. И где-то рядом ударил колокол. Он созывал семинаристов в трапезную на полдник.

— Иди и поешь, — сказала она. — У тебя будет достаточно времени подумать. Я жду тебя, не заставляй меня ждать долго.

Патрик оставил ее, и она погрузилась в свои думы. Она не замечала, как течет время. А когда она отряхнулась от мыслей, часы на стене пробили половину пятого. Она заподозрила неладное и направилась прямо в кабинет его преподобия.

— Где мой мальчик? — спросила она, рывком отворив дверь.

— Разве он не предполагал побыть с вами? — ответили ей вопросом.

— Да. А потом он пошел завтракать и обещал вернуться.

— В таком случае я пошлю за ним. Полагаю, он задержался на сексте.

Она повернулась и торопливыми шагами направилась к часовне. Патрика там не было. Мальчик-служка сказал ей, что Патрик только что пошел в комнату для посетителей. Она заспешила обратно, но и там не нашла его. Она бросилась к его преподобию, но тот уже ушел. Она пыталась узнать, кто здесь второе после его преподобия лицо, но с ней не стали разговаривать, ибо наступил час молчания. Она не знала, что делать, — дольше она не могла оставаться в Учи, было поздно, и она здесь никого не знала. Она минуту подумала и решила, что оставаться ей вправду бессмысленно. Она вышла за ворота и направилась по дороге в Адо.

Утром чуть свет она снова была в Учи и спешила в семинарию. Она попыталась сделать вид, будто просто прогуливается, но у нее ничего не получалось. Сегодня ей пришла в голову новая мысль. Она направилась прямо к дверям его преподобия и села на пороге. Она принялась кричать как только могла громко:

— Святые отцы, верните мне моего сына… Вы не имеете права отбирать его у меня… Я его мать, и я не хочу жертвовать им, как ваши матери зачем-то пожертвовали вами!..

Ее крик привлекал внимание прохожих: мужчин, спешивших на работу, детей, направлявшихся в школу, женщин, торопившихся на рынок. Группа женщин собралась за забором на обочине дороги, они с сочувствием смотрели на нее и качали головами. Ее голос доносился до них, громкий и ясный, и все они удивлялись, как это мальчика приняли в семинарию против воли матери.

— …Зачем вам понадобилось обольщать мое единственное дитя?.. Зачем вам понадобилось делать из него евнуха?.. Если бы вы знали муки родов, вы не осмелились бы отнимать у матери ребенка…

Она кричала весь день, отдыхая, когда совсем уставала, и продолжая после передышки. Ее крики не давали сосредоточиться в мыслях его преподобию в его кабинете и мешали лекторам в аудиториях. Она то кричала, то хохотала, то говорила такое, что звучало насмешкой, то такое, что не принимается в шутку, но только всерьез. Его преподобие, святые отцы и даже семинаристы увещевали ее, но она не внимала. Ей нужен ее сын. Вечером она отправилась домой в Адо.

На следующее утро она снова была здесь и кричала так громко, как только могла. Когда они закрыли двери канцелярии, она двинулась к одному из зданий, где помещались классы, а когда занятия кончились, стала ходить от дортуаров до домика его преподобия, вопя и мешая их полуденному отдыху. Дети, проходившие мимо по дороге, думали, что это сумасшедшая, и удивлялись, почему ее не свяжут и не посадят дома и почему это из тысячи других мест она выбрала именно духовную семинарию для своих шумных забав.

На этот второй день его преподобие снова решил поговорить с ней, но она не была расположена слушать. Никаких разговоров. Она хотела только одного — вернуть себе сына, а ее сын не хотел идти с ней.

Когда она пришла и на третье утро, Патрик был готов к встрече. Он многое передумал за ночь и решился на откровенную беседу с матерью. Семинаристы как раз кончили завтракать и выходили из трапезной, когда она снова принялась кричать. Патрик шел в компании с двумя послушниками.

— Слышите, опять принялась за свое, — заметил он, когда раздался ее крик. — Хоть бы подумала, как она здесь всем надоела! Извините!

Он оставил этих двоих и направился к его преподобию. В это утро его мать начала с повествования о тех несправедливостях, которые ее сын претерпевал от рук миссионеров еще в школьные годы. Затем она потребовала ответа на вопрос: «Зачем им понадобилось отрывать его от хорошей работы на железной дороге и превращать во что-то бесполезное после того, как он оправился от паралича, который хватил мальчика у них же, в их хваленом колледже св. Троицы?»

Ответом ей было молчание, но зато она увидела направлявшегося к ней Патрика.

— Они отпустили тебя, — не то сказала, не то спросила она, поднимаясь на ноги. — Где твои вещи? Забирай их, и пошли.

— Идите домой, мама. Здесь неподходящее место для вас. Вот уже третий день вы досаждаете всем на свете. Вы видели, чтобы другие женщины приходили и позорили себя здесь так неподобно?

— Идем со мной, и им больше ничего не будет грозить.

— Я не могу идти с вами. Почему вы не оставите меня в покое?

Она протянула к нему руку, но он подался назад. «Не дотрагивайтесь до меня», — предупреждал его жест.

Это предостережение сломило ее и лишило сил. Она медленно опустилась на ступени и зарыдала. Ее тело содрогалось от безнадежного отчаяния, навалившегося на нее. Воспоминания о том, как она осталась одна и сколько ей довелось перестрадать за мальчика, нахлынули разом и заставили зарыдать так, как она рыдала только однажды в жизни, когда похоронила мужа. Патрик смотрел на нее какое-то время и был тронут ее слезами. Тогда на него снизошло, что это не ее вина. Он знал, что страх заставляет совершать вещи, которые она делает. Он ступил вперед и присел с ней рядом. Он положил руку на ее трясущиеся от рыданий плечи и попытался успокоить ее. Прошло какое-то время, прежде чем ему это удалось.

А когда наконец удалось, она села спокойно и уставилась в пространство невидящим взглядом — правая рука на коленях, пальцы обхватывают локоть левой, подпирающей согнутой в лодочку ладонью бессильно поникшую голову. На ее заплаканное лицо нельзя было смотреть без сострадания. Безмолвные голоса шептали ей:

«Поднимись. Уцепись ему за брюки. Не отпускай его. Бей его. Унеси его отсюда и посади на цепь, чтобы он никогда больше не смог уйти от тебя. Делай все, что можешь, все, но не отпускай его от себя на этот раз…»

Она поднялась медленно, и Патрик тоже встал. Голоса все горячей убеждали ее, снова и снова: «Ухватись за него и никуда не отпускай его», — когда Патрик заговорил.

— Мама, — сказал он. — Мне очень жаль, что вы так восприняли мой уход в священнослужители. Я думал, это порадует ваше сердце, ведь вы и отец благословляли это много лет назад. Вам пора привыкнуть к тому, что я уже не маленький. Будь я женат, у меня была бы теперь собственная семья, и ведь тогда вы не стали бы докучать мне указами, как мне строить свою жизнь? Почему бы вам и теперь не предоставить мне свободу как вполне взрослому человеку, каковым я и являюсь?

— Сжалься надо мной и вернись в наш дом, — умоляла она.

— Нет, мама. Бог позвал меня быть Ему служителем, и я не могу ослушаться Его.

— Пожалуйста, Патрик, прошу тебя. Это, должно быть, был голос дьявола, то, что ты слышал! Если б Бог позвал тебя, Он сказал бы и мне тоже.

Юноша хранил молчание.

— Ты пойдешь со мной?

— Нет, мама, я не могу.

Тогда она заговорила с поразившей их всех в компаунде страстью.

— Раз ты избрал стать священником без моего позволения, раз ты решил расточать свою жизнь ни на что, раз ты решил ослушаться меня, выставить своих родных на посмешище народа Адо, — знай, что у тебя больше нет матери! А сама я буду знать, что у меня больше нет сына! И запомни мои слова, если ты все-таки станешь священником, — это будет вода, которая зальет чей-то костер…

Она снова ударилась в слезы, повернулась и побрела к воротам. Патрик стоял недвижно на ступенях у дверей в канцелярию. Его мать была уже почти у ворот, когда то, что она сказала, дошло до его сознания. Он бросился через три ступеньки и помчался за ней, окликая ее на ходу.

— Мама! Мама!

Она не обернулась, и, когда он добегал до ворот, она как раз пересекла их и вышла на улицу по ту сторону ограды. Он стоял в воротах и, не отрываясь, смотрел вслед ее удаляющейся спине, почти физически ощущая, как пустеет его жизнь, по мере того как мать уходит. Он уповал на то, что она поймет его, и он ошибся, и теперь единственный человек, остававшийся у него в этом широком, широком мире, тоже повернулся к нему спиной. Он следил за ней до тех пор, пока она не свернула на дорогу в Адо, и только тогда повернулся и медленно пошел в классы.