Современная история, рассказанная Женей Камчадаловой

Глава XVI

Мы вышли из школы и увидели: со стороны моря все небо быстро затягивают низкие грозовые тучи. Они надвигались одна на другую, и Коса уже была во мгле, а над курганами сверкали и заваливались за край земли беззвучные молнии. Но все равно я решила ехать к бабушке. В пустой дом мне не хотелось, а мама оставалась сегодня на дежурство.

По школьному двору мы шли все отдельно друг от друга и нахохлившись, а рядом с нами и обгоняя нас злобно, тоже как поссорившийся со всеми на свете, шнырял ветер. Он поднимал бумажки и сметал мелкие камешки, а также бело-розово-желтые лепестки каштанов.

«Как странно, — подумала я, — уже отцвели…»

— Ну, ты зеленая, Женька, ну, зеленая, — сказал Генка, догоняя меня и заглядывая в лицо. — Я думал, тебя из класса выносить будут.

— Вперед ногами? — спросила я не так чтоб ласково.

— Давай я тебя провожу. Ты к Евгении Ивановне? — Не спрашивая согласия, он схватил меня за локоть и пошел, загораживая меня от ветра.

Ничего из этого, конечно, не получилось. Ветер бил по ногам злыми струями, смешанными с песком, рвал платье и волосы. На другой стороне улицы пятилась спиною Шура Денисенко, и ветер поднял, поставил над головой веером все ее прямые, тяжёлые, блестящие волосы. Шура размахивала руками, все еще пытаясь, наверное, с помощью Грома вывести формулу справедливости.

А Гром молча, нагнув голову, продирался сквозь ветер, как сквозь заросли, в руках у него было два портфеля. И он тоже шел с наветренной стороны.

Они помахали нам с Генкой и скрылись за углом, и на душе у меня осталась тяжесть: я вроде бы ждала большего от Громова. Чего же? Может быть, я хотела, чтоб он подрался с Пельменем не только на словах? Или пошел с Ларисой, объясняя, в чем она не права? Понемножку мне хотелось и того, и другого, и третьего. Я ждала от Грома решений. Но он скрылся за углом, и к автобусной остановке мы поплелись вдвоем с Генкой.

…Оказывается, никакого дождя на Косе еще не было, но ветер дул так, что по улице валялись оторванные от деревьев довольно большие ветки. А сами деревья, не успевая выпрямиться, стояли, покорно подставив согнутые спины. Как только мы попали в поток ветра, дующего с холмов вдоль улицы, нас почти понесло. Наша цель и задача теперь была: долететь до бабушкиной калитки, не влипнув в чей-нибудь чужой забор.

Возможно, в другое время мне бы это даже понравилось — пустая, начисто подметенная улица, и мы с Генкой то перебегаем на цыпочках, то спинами ложимся на тугую волну, и она почти не прогибается, держит, подталкивает.

— Я этот циклон назову в твою честь — Евгения! — кричал мне Генка, отплевываясь от ветра.

— А именем Вики не подходит?

— А именем Вики не подходит!

Мне показалось, Генка крепче прижал меня к своему боку. В голосе его не слышалось абсолютно никакой печали.

Я подняла глаза. И в лице Генкином, впервые за две недели, печали тоже не наблюдалось. Оно было сосредоточенно, и только.

Мы вошли в дом, когда бабушка забивала молотком последний шпингалет большого окна на веранде. Но стекла все равно звенели и даже выгибались; рамы ерзали, готовые рвануться наружу; вообще весь дом был напряжен и терял силы.

А у него было не очень-то много сил, у бабушкиного дома.

На веранде сидела Марта Ильинична и, как мы скоро поняли, ждала нас.

— Ну как, высекли моего Андрюшу? — спросила она довольно неприветливо. — Отвели душу?

Секунда, вторая, третья, а может, десятая прошла, прежде чем мы с Генкой разом зашевелились, соображая, в чем дело. Всю дорогу мы молчали, но думали оба одинаково о Мишке Садко, по прозвищу Пельмень, и о моем отце. А сейчас даже не могли сказать, а чем, собственно, кончилось обсуждение охановских доблестей?

— Кто-нибудь за него заступился? Нашелся хоть один?

— Я тебе, Марта, два часа говорю: надо было ехать самой, формировать общественное мнение.

— Если бы я не была три года у них классным руководителем, поехала бы. Это я тебе тоже два часа повторяю. А не поехала, потому что уж больно они ревнивые — молодые Классные Дамы, — сказала Марта Ильинична, глядя на бабушку с усмешкой. — Ты же сама должна помнить.

Бабушка ничего не ответила, только побарабанила пальцами по столу, как она всегда делала, когда не одобряла собеседника.

Марта Ильинична на это не обратила внимания и добавила:

— А потом, класс так хотел самостоятельности. У них там в совхозе на меня выработалось что-то вроде идеосинкразии.

— Вздор какой! — Бабушка надулась сердито. — Вздор.

Но Марта смотрела на нас с Генкой в упор, и мы-то все трое понимали: совсем не вздор.

— С Оханом ничего страшного не произошло, — утешила я наконец Марту Ильиничну и шлепнулась на диван, чувствуя, что силы из меня ушли начисто. Может быть, в борьбе с ветром? — С Оханом, кроме сотрясения воздуха, — ничего. А вот на отца Мишка такую бочку покатил…

— На своего? — спросила бабушка, недоверчиво поднимая брови.

— На моего.

— Это еще что за штучки? — В голосе бабушки явно проступили нотки недавнего и свирепого классного руководителя.

— Штучки не новые — насчет золота, будто его нашли у Больших Камней. Будто отец нашел.

— Сплетни! — крикнула Марта Ильинична, и лицо ее отвердело еще больше.

— Разумеется, сплетни. Но в какой мере эти дурацкие сплетни должны волновать порядочного человека? — вздохнула бабушка.

— Я знаю только, в какой — дочь порядочного человека.

— Женька была вся зеленая и дрожала, — сообщил Генка, глядя на бабушку с неодобрением.

Он смирненько сидел в углу, и колени его были выдвинуты чуть ли не на середину комнаты: Генкины размеры не соответствовали бабушкиному «скворешнику». Возможно, именно поэтому бабушка тоже смотрела на Генку с неодобрением и озадаченно. А может, она злилась на то, что разрешила себе перебранку при чужих людях?

— Она и сейчас дрожит, — уточнил Генка, дотрагиваясь до меня тыльной стороной ладони. Как дотрагиваются матери, проверяя, а нет ли температуры у их единственных дочерей. — Она дрожит, ей нужно чаю.

Бабушка подняла брови еще выше, оглядывая Генку. Генка, проявляющий такую настойчивость, — это и для нее было неожиданно.

— Хорошо. Будет нам всем чай, без чая не отпущу. Но вы об Андрее расскажите.

— Андрея забыли на полдороге, — буркнула я, чувствуя какую-то свою вину перед ним. — А до того Денисенко произнесла такую речь — заслушаться! И Чижова тоже выступила на тему: джинсы за деньги родителей — безнравственно. А зарабатывать для семьи любым способом — нравственно.

— Любым способом, достойным порядочного человека, — поправила меня Марта Ильинична и посмотрела, как в классе: усвоила ли я до конца.

— Ну да, что-то вроде. А Пельмень говорит, пусть ответят те, у чьих родителей золото прилипает…

Я споткнулась об остерегающий бабушкин взгляд и замолчала.

А дальше все они, включая Генку, принялись суетиться, накрывать на стол, греть борщ, готовиться к обеду. Генка таскал из кухни тарелку за тарелкой. Марта Ильинична резала хлеб, терла чеснок для сметанного соуса, а я сидела на диване, завалясь в угол, и все мне было безразлично. Борща совершенно не хотелось, любимый запах чеснока вдруг показался противным, Генка — неуклюжим, бабушка — эгоисткой. И вообще, дождь уже давно мог бы полить, как ему и положено. А то гонялись одна за другой эти тревожные и бесшумные дальние молнии…

Вдруг я вспомнила. Седьмой класс, Марта Ильинична (тогда и между собой мы, кажется, еще не звали ее Марточкой) принесла толстенький синий томик с «Капитанской дочкой», держит его в руках, а выражение лица у нее обещающее и в то же время как бы заранее тревожное. Ну еще бы! Ей очень хорошо известно, как прекрасен Пушкин и как мало мы его достойны.

…Марта Ильинична прижимает синий томик к синему платью и говорит:

— Сейчас мы начнем читать вслух и будем читать долго. Но одно я вам скажу от себя: Пушкин в Гриневе хотел показать нам порядочного человека. Просто порядочного человека, сохраняющего порядочность в любых обстоятельствах…

Дальше она еще что-то говорила. И настоящая, живая Марточка, уже присевшая прямо передо мной за большой круглый обеденный стол, тоже что-то говорила. Я не слышала. За девять лет школьной практики я отлично научилась отключаться от того, что делается вокруг. На уроке, например, или на классном часе. Преданно глядя на шевелящиеся губы, я умела уноситься как угодно далеко во времени и пространстве. На раскопки, например, к причалу, от которого шли, улыбаясь и чуть-чуть раскачиваясь, мой отец, Поливанов и Гром…

Я вернулась на веранду от слов:

— Андрюша маленький тихий был, — говорила Марточка почти в умилении. — Да он и сейчас тихий, только желваками пугает. И благодарный он: каждую осень все дрова переколет, сложит аккуратненько…

— Без денег? — спросила я не из ехидства, а просто само вырвалось.

— А ты что же, Женя, и на самом деле не представляешь отношений сердечных? — Марта Ильинична посмотрела на меня с сожалением. — Ты меня морочишь? Или вправду думаешь — все на уровне купли-продажи? Андрюша — абсолютно порядочный человек.

Действительно, я не помню, чтоб за девять лет учебы Андрей Охан сделал бы что-нибудь, на наш взгляд, вопиющее. И все-таки не слишком ли Марточка расширяла круг людей, о которых с таким придыханием можно было говорить: абсолютно порядочный человек?

— И главное, нашли к чему придраться! К труду. — Марточка выпрямилась на своем стуле, оглядывая нас с Генкой. — Многим ли из вас приходится трудиться, как Андрюше?

— Кулак — он тоже какой работяга! — Эта фраза выскочила из меня как бы не в ответ Марточке, а сама по себе. И не того, исторического, я имела в виду, а, например, папашу Мишки. — Кулак хоть носом будет рыть, хоть зубами хватать без спасиба.

Не знаю, как поняли меня Марта Ильинична и бабушка. Они сидели по разные стороны стола, симметрично выложив на клеенку тяжелые руки, и выражение лиц у них было общее — неодобрительное.

И Генка, вставая, посмотрел на меня с сожалением:

— Ладно, Женя, ты Охана с Мишкой не путай. Охан спасибо действительно понимает.

Он еще постоял минуту, поглядывая в быстро темнеющее окно и переминаясь, как он переминался в любом доме перед уходом. Почему-то трудный для него это оказывался момент. До того трудный, что вот и сейчас не без удивления я рассмотрела: на Генкином лбу, поближе к русым густым и красиво растущим волосам, выступили ровненькие капельки.

Генка под моим взглядом покраснел еще больше и поднял руку:

— Чао!

— Будь здоров!

Не прошла и минута после Генкиного ухода, как по окнам хлестнул дождь.

И молнии играли теперь не где-то там, за курганами, они, казалось, вскакивали прямо к нам в огород. Они, как на ходулях, носились по улицам поселка. И невозможно было на все это смотреть сквозь закрытые окна, я вышла на крыльцо.

— Что мы сделали с мальчиком? Нет, что мы сделали с мальчиком? — квохтала у меня за спиной бабушка. — Где он переждет дождь?

— Ну, вернется! — крикнула я ей с крыльца. — Ну, на остановке постоит, не размокнет. Вы же сами вечно мечтаете о трудностях…

И Марточка тоже вздыхала, и очень меня интересовал вопрос: если бы под дождь попал Охан? Или Громов? А ведь ни один из них не посещает и половины из тех секций, в которые родители все суют и суют Генку.

А по двору, перекатываясь через улицу, уже мчались рыжие глинистые потоки, и ясно было: бабушкиным грядкам и цветам придется плохо, куда хуже, чем Генке. О них бы и думали…

Трах-тах-тах! Мне показалось — прямо в углу двора, рядом с алычой выросла ее огромная светлая проекция. Тоже дерево, но из огня и движения. Кто-то мгновенно начертил его и стер, чтоб вслед за блеском во дворе стало почти темно. В этой темноте тихо хлопнула калитка, раздались голоса, и под навес ко мне впрыгнули отец и Генка, с туфлями в руках и не то чтобы мокрые, а как бы составляющие одно целое со струями дождя.

— Весело? — спросил отец, показывая на небо и понимая, почему я стою на крыльце.

— Еще как! — крикнула я среди шума падающей и текущей воды, сдвинутых камней, затухающего, сделавшего свое дело ветра и шороха туч. — Еще как!

Но я почти сразу пошла за ними на веранду. Они стояли, объясняя, как встретились, почему вернулся Генка. Выясняя также, во что переодеться. И были похожи на мокрых кур. Вот именно — даже не на петухов.

Перехватив мой взгляд, Марточка сказала:

— Мужчинами надо восторгаться, Женя. Тогда они расправляют крылья.

Ну что ж, она была совершенно права, хотя можно было бы обойтись и без романтики. Она была права и вроде бы обвиняла кого-то…

— А мужчинам в свою очередь не плохо бы поступать и выглядеть так, чтобы вызывать восторг.

Только я вытерла пол, они явились переодетые. Генка в клетчатой рубахе, в отцовских спортивных штанах, подвернутых до колен, как-то даже странно изменившийся. Вроде рыбака с дальнего мыса он был. Вроде того рыбака, который знал, как управлять лодкой, ставить парус, сыпать и выбирать сети, даже если идет Тремонтан…

Очень интересно. Я смотрела на нового Генку из своего угла и видела: не одна одежда его изменила. Он взглядывал на меня, не ища больше опоры, а сам мне советуя: «Ну, расслабься. Ну что ты, в самом деле, как среди чужих?»

Отец подошел к телефону:

— А теперь мы позвоним твоим, Гена, чтоб не волновались.

— Они и так не станут, — буркнул Генка, но отец уже набирал номер.

— У вас мальчик не потерялся? — спросил он, поздоровавшись и самым своим веселым голосом. — Говорите — нет? Значит, ошибка, а у нас сидит тут один, очень похожий на вашего. Ах, ваш? Ну, хорошо, отправим, отправим, как только немного природа успокоится.

В трубке забулькало благодарно и благодушно. Сначала с большим напором и разгоном, но быстро иссякая. Отец положил трубку.

— А маме?

Он почесал висок, как бы примериваясь. Но в это время телефон зазвонил сам каким-то неестественным, просто-таки паническим звонком. И мамин голос, слышный на всю веранду, просил:

— Женя там? Будь добр, дай ей сейчас же трубку!

— Тебя! — сказал отец не без досады, подумав, наверное, о том же, о чем подумала я: мама вовсе не одобряла моих слишком частых поездок к бабушке.