Современная история, рассказанная Женей Камчадаловой

Глава III

На первом уроке Вика толкнула меня локтем и не поворачивая головы спросила:

— Ты знаешь, откуда у Охана деньги?

— Какие деньги? — Я смотрела честным взглядом в рот нашей Ларисе Борисовне, но слушала только Вику. — Какие?

— Большие! — Вика толкала меня уже не только локтем, но и коленкой под партой. — Он шьет штаны.

— Какие? — опять довольно глупо спросила я.

— Фирменные… — Вика от возбуждения подвигалась все ближе ко мне. — Из джинсовой, и белые, и «диско», и всякие!

— Как шьет?

— Нитками. На машинке. Если тебя интересует.

Меня интересовало. Я отвела взгляд от бесшумно открывающегося и закрывающегося Ларисиного рта, посмотрела на нашего Андрея. Больших денег на нем видно не было. Но возможно, он копит их на «систему»?

— По пятнадцать рэ за пару, — шептала Вика дальше с таким же безмятежным лицом, как у меня, и все это было гораздо интереснее, чем вопрос о двух непересекающихся плоскостях. Все это было даже очень интересно: Оханов, молчаливо и аккуратно сидящий на задней парте, и вдруг такой размах.

— И нам может? — спросила я у Вики, с особым усердием взглядывая на доску и даже записывая что-то в тетради.

— Нам не станет. А в ПТУ всем девчонкам такие выстрочил — фирма!

— Как ты узнала?

— А Тонька Птица в нашем дворе живет.

Тоньку я не знала, но какая разница?

— Ну, — сказала в это время наша Прекрасная Дама. — Ну, что же вы? Решили? Нет? Задачка очень проста, но с секретом. Да.

Голос у нее был, как всегда, подбадривающий, обещающий победу. Однако класс равнодушно дремал на солнышке. Последние секреты стереометрии нас решительно уже не могли заинтересовать. В мире было так много другого загадочного, непостижимого, от чего зависела наша судьба, — при чем тут непересекающиеся плоскости?

— Вы не торопитесь, только представьте себе угол наклона…

— Угол наклона Длинного к Вике, — уточнил кто-то, тоже без особого азарта.

— Угол наклона — а?.. — Она мелом постучала по доске, как бы намекая на что-то чрезвычайно интересное. Бедная, бедная Классная, на которую я смотрела будто сквозь туман. И не без злорадства.

— А ты, Камчадалова? Нет? — Меня она почему-то всегда называла по фамилии. — Не догадалась?

— Нет, — мотнула я головой и самым наивным голосом предположила: — Может быть, Денисенко? А я, к сожалению, не люблю отгадывать секреты. В крайнем случае, я их подслушиваю.

— Да? — Лариса Борисовна нерешительно повертела мелок, прежде чем положить его, отошла от доски и стала около меня; приходилось задирать голову, чтоб рассмотреть ее яркие губы и золотую, литую копну волос. Я думаю, Лариса могла догадаться, на что я намекаю.

Она провела рукой по нашей с Викой парте, как мама проводит по моему столу, выясняя, а не вовсе ли я заросла пылью, и пошла дальше, покачивая своей волшебной талией, какой не было ни у одной из нас, хоть перебери сплошь девятые и десятые.

Я смотрела ей вслед почти с грустью, но задачу решать мне действительно не хотелось. Зачем? Что могла изменить в моей жизни решенная задача? Я усмехнулась и приподняла руку и опять увидела в ней золотую чашу-фиал, по краю которой напряженно и быстро скакали низкорослые кони.

Сразу же после урока мы отправились в сарай проверять: а что там поделывают прошлогодние факелы? В каком они состоянии? До восьмого оставалось два дня, и по-настоящему факелами надо было бы заняться по крайней мере неделю назад.

— Ну, тут же раскопки надо производить, — сказал Володька Громов, когда мы вошли в пахнущую сыростью темноту сарая. — Тут до культурного слоя не докопаешься!

Громов любит подчеркивать свое прямое отношение к археологии. В углу сарая навалом лежали лопаты, грабли, метлы — весь инвентарь для субботников. В полутьме белели новенькие черенки… И Громов схватил одну лопату, поднял «наперевес», как будто в самом деле собирался идти в штыковую атаку. И лицо его сразу затвердело. Как будто он в такую атаку уже ходил.

Но в этот момент Вика ткнула его в спину:

— Ну, как скажешь, будем мы или не будем докапываться до сути, Гром? Не забывай: нам еще шестиклассников на шею навесили…

— Была охота в няньках ходить, — буркнул, как будто ему было сто лет, Мишка Пельмень. — Не шефство мы над ними держим, я вам скажу, а инициативу своими руками убиваем и закапываем.

Голос у него тянулся противный, и за работу браться он не собирался, стоял, облокотясь о черенок лопаты, ныл.

— У тебя, Мишка, няньки, наверное, никогда не было? — Шунечка Денисенко спрашивала своим прозрачным голоском, но каждый в классе понимал: сейчас зубки свои она о Пельменя поточит. — Никогда-никогда? Никакой няньки?

— Чего это ты?

— А того, что инициатива у тебя богатая…

— Какая еще инициатива? — насторожился Пельмень.

— Частная, Мишенька, частная.

— А хоть бы и частная? Инициатива есть инициатива! — Мишка теперь стоял в позе хозяина жизни, опираясь на лопату и выставив ногу. — Газеты надо читать или с Оханом беседовать.

— Это насчет штанов, что ли? — засмеялась Вика. — Охан, Андрюша, сшей и мне блестящие! Денискина не слушай, Денискин — дурачок.

— И мне — по старой дружбе, черные — «диско».

— Не по дружбе, Элька, а по пятнадцать рэ!

— А хоть бы и по пятнадцать, зато — люкс!

— Газеты надо читать подряд, Миша, а не только то, что тебя устраивает! — захлебывалась в поисках справедливости Денисенко, и все мы уже точно забыли, зачем пришли в сарай. Хватали лопаты, чтоб опереться на них, вроде Пельменя, хватали метлы, и шум базарный стоял в сарае, и со двора пахло разогретой травой, морем, волей…

Тут Громов крикнул из дальнего угла, раскатился своим басом на весь сарай:

— Все! Кончайте с экономикой! Романтика — вот она!

Я больше всех других праздников, даже больше Нового года, люблю День Победы. Люблю салют и разноцветные ракеты в небе, люблю, когда весь Город идет на Гору к Вечному огню. Но больше всего я люблю наше факельное шествие.

Вообще-то наши факелы самодельные. Это палки, к которым прибиты плоские консервные банки. А в эти банки накладывается вата, пропитанная мазутом, и горит.

Мишка Садко подошел и лениво пошевелил кучу закоптелых факелов, куча брякнула, несколько банок откатилось недалеко.

— Давайте завтра, а? — предложила Вика. — Хоть переоденемся.

— Я вас, между прочим, предупреждала, чтоб прихватили старое, — сказала Лариса-Бориса, появляясь незаметно у нас за спинами.

— Да вы как-то так в сослагательном…

— А тебе обязательно в повелительном? — засмеялась Денисенко, которую мы чаще всего звали Шунечкой.

А Лариса-Бориса все стояла в дверях сарая. Лица ее не было видно, только волосы лучились и на погончиках лежало по золотому пятну.

— Лариса Борисовна, а почему мы должны? — спросила Эльвира Сабурова. — Что тогда завхоз будет делать?

— По нашим временам заиметь трудность, Эльвира, — это тебе не кошка чихнула.

— Ну да, преодолеем и выйдем в люди.

— Я не хочу в люди, мне и в детях хорошо. — Вика стряхнула ладошки, хотя даже не прикасалась к тому, что было свалено на полу. — Может, в люди все-таки завтра, Лариса Борисовна? Хоть переоденемся…

Мы стояли в своих коричневых батниках и узких юбках, которые давно, с восьмого класса, носили вместо формы, и фартуки у нас были, естественно, не покупные, а сшитые комбинезончиками, а у Вики на шее еще болтались три тоненьких цепочки «под золото». И ясно было: куда нам возиться с мазутом?

— За один день не успеем, — вылезла Денисенко Александра. — Надо просто на час сбегать переодеться.

Положим, ей ничего не надо было переодевать.

И тут я, возможно в первый раз, отметила: мы стояли вокруг факелов кучками, как дружили. А дружили, как одевались. Или одевались, как дружили? И матери наши одевались по-разному. Платья сафари, сумки через плечо, вельветовые шмотки были у моей мамы, у Генкиной, а также у Сабуровой и Шполянской. Мать Шуры Денисенко и мать Володьки Громова шили у городской портнихи — просто, но мило. У Чижовых и Охана, да и у многих других, матери были тетеньки в светлых плащах. Вроде той, с тяжелыми клетчатыми сумками, которую я встретила вчера у витрины с рожами.

— Ну, Лариса Борисовна, что будем делать?

— Прежде всего давайте определим задачу, — со своей всегдашней четкостью сказала Лариса и красиво отогнула смуглую тонкую руку, взглядывая на часы.

И вообще вся она была загорелая и очень молодая, четкая и красивая, совсем такая, как осенью в совхозе на яблоках, когда мы все любили друг друга. Но то чувство, будто мы с нею связаны одним делом и одной любовью ко всему окружающему, — оно как испарилось из меня после разговора о медали, так и не собиралось возвращаться.

Одним словом, я стояла совершенно свободная и совершенно отдельная от Ларисы-Борисы, а может, и от класса. Стояла и наблюдала: чем же все кончится?

— Что ты, Шполянская, предлагаешь? А, Вика, а? Ты, Оханов? Камчадалова? Ну, ну, девочки, ну? — Она еще раз повернула руку с часами, как бы засекая время, необходимое, чтоб разбудить, раскачать нашу инициативу. — Думайте, думайте!

— За молотками надо пойти к завхозу, — сказал Громов самое простое. — Беги ты, Денис, пока я здесь разберусь. Идет? Гвозди понимаешь какие спросить? Сорок гвоздей, как минимум. А молотка два.

Громов на пальцах уточнил размер гвоздей и количество молотков. Потом крикнул вслед выбежавшей из сарая Денисенко Александре:

— Слушай, Шуня, тряпки, может, у него какие есть — держалки обтереть, попроси!

Шунечка радостно вырвалась на волю.

Что-то странное все-таки было в ее отношениях с Громом.

И сам Громов странный… Генка — ясен, Оханов — прозрачен, несмотря на эти джинсовые тайны. Пельмень — весь на ладони, а Громов живет — как будто что-то знает, до чего мы и через десять лет не додумаемся. Недаром в трудных случаях на него оглядываются. К тому же он дружит на равных с моим отцом, что тоже, согласитесь, странно.

Особой инициативы Лариса в нас так и не разбудила. Но сказала:

— Стыдно будет плестись в хвосте. Нет? Да? Вот видите, все-таки — да!

— А где же еще? Впереди идут десятые, — сказала Эльвира, она у нас всегда все понимает один к одному.

— Мы будем плестись в конце соревнования, если не выставим необходимого количества факелов в своем и шестом классе.

— А мы выставим, Лариса Борисовна! — Громов попробовал вбить первый гвоздь, не дожидаясь молотка, камнем. Руки у него были сильные.

…Вика с Генкой отбирали и откладывали в сторону факелы почище и поисправнее, Оханов как-то особенно старательно следовал примеру Грома. Несколько мальчишек принялись отдирать совсем уж перержавевшие банки от держалок, потому что дух разрушения в них был куда сильнее духа созидания. Силу им некуда было девать, как любила говорить моя бабушка. Руки-ноги ныли при хорошем питании без дела. А делать дела не умели.

Потом удалилась Лариса, заявив, что теперь, она надеется, мы и без нее справимся. Потом я долго смотрела ей вслед. Потом обнаружила, что Ларисы давно уже не вижу. А вижу просто поле, поросшее травой, которая круглыми кустиками поднималась над разомлевшей землей и сама была разомлевшая.

И я тоже стояла и млела на солнце, чувствуя всем лицом и его тепло, и запах травы, все еще влажной после недавнего дождя, и то, как безо всякого ветра переливается воздух, просто волнами ходит, выманивая нас из сарая…

И я уже не думала ни о Ларисе, ни об отце, ни о Громове. Я просто захотела, чтоб около меня сейчас, сию минуту появился кто-то, с кем хорошо было бы оказаться на Откосе, лежать в двух соседних промоинках. И чтоб его рука по траве, по мелким камешкам, незаметно для других приближалась к моей. И чтоб рука эта была рукой сильного, твердого человека… И чтоб все видели: он меня любит. И чтоб Лариса видела. И чтоб он нисколько не был похож на наших мальчишек, и чтоб…

Тут я очнулась, перестала представлять этого неведомого человека, потому что, выйдя из-за угла школы, скорыми шагами он приближался прямо ко мне…

Он был точно такой…

Он был точно такой, потому что я среди этих весенних волн и дуновений вспомнила о вчерашнем белокуром негре, и вот сейчас он шел прямо ко мне. Он шел прямо ко мне, высоко откинув голову в мелких кудряшках, и длинные его ноги как будто слегка пританцовывали, потому что он старался ступать только на самые высокие кустики травы…

Я открыла рот.

Согласитесь, такое не часто бывает: вот вы помечтали, и вот ваша мечта движется по школьному пустырю, слегка оттопырив карманы брюк большими пальцами сильных, взрослых, наверное, твердых рук. И чтоб не произошло ошибки, вы должны крикнуть: «Это я! Это я!» — но крикнуть не можете.

И я не могла.

Рот у меня, кажется, не закрывался, а глаза все вбирали и вбирали, какая у него уверенная походка, какой ремень, какие губы, резко очерченные и со вдавленными уголками, будто тайная улыбка не сходит с них.

Я одна стояла в дверях сарая, освещенная солнцем и вся на виду. Может быть, именно поэтому ошибки не произойдет?

— Герцогиня из девятого «Б»? — спросила меня мечта легким, будто отлетающим голосом.

Я кивнула на этот вопрос, согласная с «герцогиней», с его манерой оттопыривать карманы, улыбаться, спрашивать. Я вообще выразила согласие со всем, что должно было произойти, со всем, что вот сейчас, сию минуту произойдет.

— Коллегу Громова, по имени Владимир, нельзя ли на минуточку?

Пожалуй, он спрашивал об этом меня. И пожалуй, больше нечего было ждать, не на что надеяться. Но я ждала. Однако дождалась только того, что из сарая вышел Громов с грязными руками, и потому парень (или Прекрасный Незнакомец, считайте как хотите) потряс его за локоть. И так, придерживая за локоть, отвел в сторону на такое расстояние, что ни одного слова из их разговора я не могла услышать.

Однако каким-то неведомым путем я поняла, что первые фразы имели ко мне прямое отношение. Причем парень (как я потом узнала, его звали Макс Поливанов) спросил у Громова о чем-то с уверенной надеждой. Но Громов засмеялся отрицательно, затряс головой. А напрасно. Потому что не обещал чего-то он как бы от моего имени, в то время как я была согласна.

Я была согласна идти с этим Максом Поливановым на Откос, на танцы и даже на край света.

Но увы! Как было совершенно ясно, меня никто не собирался туда приглашать. Теперь они говорили совсем не обо мне. Разговор у них шел легкий — все в той же манере как бы мимоходом о чем-то спрашивалось и что-то отвечалось. Даже не обсуждали они какие-то свои проблемы, а информация незначительная, мелочная перескакивала от одного к другому. Информация, не имевшая ко мне никакого отношения.