Современная история, рассказанная Женей Камчадаловой

Глава IV

Мне кажется, ни в одном городе на свете не проходит такого факельного шествия, как в нашем. Наверное, и в других факелы зажигают и несут к определенному месту. Но у нас, чтоб подняться к Обелиску, надо несколько раз обогнуть Гору. Надо пройти по вечным, узеньким улицам, почти касаясь старых стен, на которых до сих пор сохранились выбоины от осколков и пуль… И чем выше ты поднимаешься в гору, тем шире перед тобой расстилаются огни внизу — и настоящие, и отраженные в море.

И в конце концов на каком-то витке, возле какой-нибудь видавшей виды калитки или лестницы, тебе начинает казаться, что ты с Городом — одно. Что вот сейчас у тебя вырастут крылья, и ты поднимешься над ним. Или, наоборот, не поднимешься, а через минуту по главному спуску сбежишь к морю, к кораблям, и мгла расступится перед тобой, поголубеет, и увидишь не привычное розовое здание третьей школы, а что-то таинственное, будто приснившееся. Улицу, например, какой на этом месте, да и нигде в мире, не существует. И ты пойдешь по ее блестящим голубым булыжникам, уже как бы не девчонкой, а взрослой. И взрослое, непонятное, еще не случившееся, но манящее счастье охватит тебя.

Я точно помнила, в каком месте такое нашло на меня в прошлом году. Просто толкнуло в грудь, и я увидела другое море, другой спуск, другой берег. Я люблю наш Город и простым, знакомым, а тут я готова была запеть или даже закричать от любви. И раскинуть руки от предчувствия, что скоро-скоро мне будет в моем Городе еще лучше.

И сегодня, подходя к старой акации и к воротам, сразу от которых начиналась виноградная беседка, я приготовилась: повторится, не повторится прошлогоднее? Там еще сирень цвела и пахла, переваливаясь через забор из беленого ракушечника, а в глубине двора что-то ловило и отпускало огни наших факелов, и эти таинственные, неопознанные отсветы вместе с цветочным запахом ночи что-то обещали…

Я уже приготовилась пережить это чувство снова, как увидела Поливанова. Он стоял чуть дальше «моего» места, облокотившись на ветхую балюстрадку, и выглядел так, будто как раз пришел из таинственной взрослой страны, куда, между прочим, уже целый год меня обещали позвать.

Мы с ним даже как бы встретились взглядами издали. И я даже сделала глупое движение вперед, я на секунду выпала из рядов, прежде чем догадалась: не меня он ждет здесь у спуска. Он даже не кивнул мне. Рядом стоял его приятель Квадрат в красной водолазке и блайзере, застегнутом на все пуговицы, но все равно простак простаком.

Когда наша колонна поравнялась с ними, они одинаково подняли руки, приветствуя кого-то. И в то же время Громов, он шел чуть впереди меня, сделал какое-то неуловимое движение, вдруг засуетился и, меняясь местами с соседями, оказался рядом с Викой. А потом, оттирая кого-то плечом, пятясь, очень быстро он и Вика протиснулись к краю колонны. Причем свой факел Вика сунула Тоне Чижовой, а Громов отдал Шунечке. И теперь те шли, неся в каждой руке по факелу и оглядываясь: что же все-таки произошло?

Хотела бы я, чтоб и мне кто-нибудь мог ответить на этот вопрос.

— Куда они? — спросила наконец Шунечка. — Пожар там, что ли?

Шунечка наша была святая простота, как говорила моя мама. Она и дальше пыталась что-то выяснить, наступая на пятки Мишке, но тут возник, проявился из ничего наш физрук и вполголоса, но очень кстати скомандовал:

— Ногу взять, ногу! Разговорчики? В строю — отставить! Ногу…

Сам Мустафа Алиевич вышагивал рядом, для примера так гордо откинув седую голову, что поневоле подтянешься.

Однако Марта Ильинична, шагавшая сзади нас, не могла упустить случай, принялась спрашивать, как будто ни к кому не обращаясь:

— Что это значит? Что бы это могло значить? Ну, Ларочка, как хотите, а я бы им этого не разрешила.

— И я бы нет, — усмехнулась вполголоса «Ларочка», — да кто нас спрашивает? А кричать? ЧП устраивать? Вы уж извините, но это мой класс. А у меня своя раскладка. Да.

Я не увидела, но спиной почувствовала, как Марта Ильинична морщится от этого нового словечка — раскладка. А дело заключалось не в словечке, в том оно заключалось, что Лариса наша была молода, следовательно, еще многое могла понять.

Она, как и я, смотрела вниз на спуск с Горы, весь облитый голубым лунным светом, длинный, таинственный, неизвестно куда ведущий. По этому спуску, нарисованные исключительно серебристыми и черными красками, удалялись фигуры. Одна высокая, гибкая, созданная для того, чтобы взлетать по реям или хотя бы ласточкой падать с вышки в море; рядом — легкая, танцующая, счастливая своей легкостью, а две — вполне обыкновенные.

Возможно даже, наша Классная Дама была настолько молода, что и у нее дрогнуло и защемило сердце от луны, от голубых булыжников, от того, что Макс Поливанов был похож на капитана Грея…

Между тем мы шли дальше, поднимались петлями по склону, и я думала о том, что Громов (или сам Поливанов?) сделали правильный выбор. Знали они, кого выбирать, утешала я себя, уж сколько раз приходилось мне удирать с уроков и даже первой, но восьмого мая вот так вот сбежать с Горы я бы не смогла…

Наверное, это было у меня на лбу написано и равняло с Денисенко Александрой и даже с сестрами Чижовыми, а также с Генкой.

Значит, справедливо, что выбор пал именно на Вику. В ней оказалось нечто такое, чего не было во мне. Но почему она так легко отлепилась от Генки? А Громов почему не потащил с собой длинную Шунечку? Хотя ее только и не доставало в том месте, куда они спешили. И где наверняка не предвиделось ни математических олимпиад, ни литературных викторин.

…Мы трое все еще вертели головами, как бы стараясь понять, что же произошло? Каким образом нас не только оставили (бросили), но и обставили? У Генки большое темное пятно копоти лежало над бровью и почему-то делало его лицо еще более грустным. И все-таки хуже пришлось, наверное, Шунечке: уж очень она привыкла, что Громов всегда рядом, чуть не за ручку ее держит.

Подозревала ли она, что ему нравится Вика? Или не ему понравилась моя первая подружка Викуся Шполянская-младшая, а таинственному Поливанову? И именно он будет танцевать с ней на вечеринке? И там, вместо глупой детской «бутылочки», просто тушат свет минут на пять — десять и в темноте каждый делает что хочет…

Это все проносилось у меня в голове очень быстро. Мысли летели одна за другой, одна за другой в темноту. А я все несла и несла свой факел и вместе со всеми поднималась на Гору.

А Гора вот уже почти кончалась, почти входила в небо, очень темное от огней. Только над нашими факелами оно дымно светлело. Меня захватило это небо, по которому быстро-быстро между нами и звездами бежали тонкие облачка.

И тот миг, когда мы должны были вступить на плиты около Вечного огня, захватил меня. Мы шли по этим плитам, мимо маленьких пушек, мимо надгробных плит с именами, прямо к Обелиску и были видны всем. Не только жителям нашего приморского Города, но и всем жителям вообще. Всем живущим. У меня всегда было такое представление об этой минуте, и она была самой торжественной минутой в моей еще очень короткой жизни.

…А с той, непарадной, стороны Горы, обращенной к степи, среди других машин нас ждал «борт», который третий год подряд в этот день и в этот час нам выделяет самое большое автопредприятие, где работает отец Мишки Пельменя, чтобы не надо было возвращаться пешком через весь город, нести в школу потухшие факелы.

Я уже готова была подойти к машине, отдать свой в руки Охану или Мустафе Алиевичу, стоявшим в кузове, и тут прямо у себя под носом увидела Мишку и Эльвиру. Мишка прислонился к дверце кабины и доканчивал какой-то ленивый разговор.

— Эту? — говорил он, кивая себе за плечо и не замечая меня. — Эту агитировать не надо. Она знает: кто не рискует — не выигрывает! Штучка!

Ничего определенного в словах Пельменя вроде не заключалось, но я поняла, что он говорит о Вике, и говорит скверно. Все расплылось, закачалось у меня под ногами, и горячая тьма мгновенно накрыла меня. Отцовское, наследственное бешенство толкало стукнуть Пельменя по голове тем, что было у меня в руках… Но все-таки я удержалась: жестянка на палке оставалась факелом, по крайней мере здесь, на Горе. И я обошла Мишку и Эльвиру, потом сунула факел Охану и постояла еще немножко рядом, переводя дыхание.

Я стояла и смотрела на Город, на его огни. Прямо под Горой они были брошены кучкой, а вправо и влево разбегались узенькими дорожками. Правая была гораздо длинней, и там, в конце ее, невидимый даже отсюда, за холмами лежал поселок, где жила бабушка, а еще дальше была Коса.

…Спускаясь с Горы, почти сразу же в толпе, стоявшей вдоль лестницы, я заметила своего отца. Ничего удивительного в этом не было. Точно так же я могла увидеть свою мать, а Генка, например, обоих предков сразу, стоящих рядом в одинаковых финских куртках и каскетках, каких в нашем городе еще ни у кого не было… И Громов мог отыскать глазами своих, что было особенно легко: они поджидали нашу колонну всегда в одном месте.

Итак, мой отец стоял на тротуаре, вместе с другими родителями. Лицо его оказалось передо мной, словно выхваченное прожектором. Лицо, еще совсем молодое и сейчас радостное, потому что он меня давно заметил и знал, что с Горы мы будем спускаться вместе.

И мы действительно спускались с ним вместе.

Мою мать многие знали в городе. «Ну, вы отхватили сто тысяч в спортлото, если попали в руки к Камчадаловой» — так говорили одни. Другие даже утверждали: «У нее и в столице было бы имя». «Все головы нашего города — в ее руках» — это я тоже слышала.

Мой отец раскапывает скифские курганы, исследует эллинские захоронения, давильни, ванны для засолки рыбы. Идеал моего отца некто Стемпковский, первый археолог нашего города, который жил, однако, так давно, что никто о нем толком ничего не знает: сто пятьдесят лет — приличный срок для травы забвения. Хотя Стемпковский многое нашел.

Мой отец не нашел почти ничего, если не брать в расчет старых городов и поселений, от которых остались одни камни, а среди камней редкие черепки чернолаковых и краснолаковых ваз. Некоторые из черепков удалось склеить, и теперь в музее стоят две вазы — «гидрин». На одной хоровод женщин несет кисти винограда, на другой — трое мужчин с луками гонят лань…

Еще отец нашел несколько скифских браслетов. Ну, еще пластины от скифского лука. Обыкновенные пластины, не золотые.

Что это были за находки по сравнению с тем, чего от него ждали!

Каждый раз, когда к нам приходили гости, у отца спрашивали: «Ну, как дела, копатель? Грифонов каких-нибудь еще не откопал? Нет, говоришь? А грифончик или хотя бы графинчик?» «Графин» — «грифон» — отцу моей Вики почему-то это казалось необыкновенно остроумным.

«Не откопал?» — спрашивала и Шполянская-старшая.

Дядя Витя Шполянский продолжал шутить, гости веселились, шумели, а отец все пытался объяснить, что копателями с давних времен назывались не археологи, а искатели золотых кладов.

У моего отца характер отчасти педантичный (это я уяснила, прочитав несколько книг по психологии). Очевидно, только с педантичным характером можно стать археологом. Или педантизм тут ни при чем? Нужна простая удача? И характер, стало быть, рисковый, даже с авантюрной жилкой?

У моей мамы характер рисковый… Но сейчас я рассказываю не о маме.

— Ну, как ты? — спросил отец и, точно маленький, потерся о мою щеку.

— Нормально, — сказала я. — А ты как? Еще ничего не нашел?

— Что же? — переспросил отец, за плечи отстраняя меня от себя, как будто рассматривая так повзрослевшую за две последних недели дочь. — Что, Женя? Что? Толстые Могилы не на каждом шагу встречаются, и даже тонкие, совсем нищие, многие разграблены. — Он заговорил странно, как стихи читал, а в моем вопросе между тем содержалось ехидство: найти можно было новую жену, например.

— А почему Громова я не вижу? — спросил отец и оглянулся. — Громов был с вами! Обо мне не спрашивал?

Он потер переносицу, как будто после этих обыкновенных вопросов хотел задать еще какой-то, трудный, и вот собирался с силами.

— Громов ушел на вечеринку. Я так думаю…

— А Денис?

— Вон спешит.

Шунечка Денисенко в самом деле летела к нам, перескакивая через три ступеньки и не глядя под ноги. И лицо отца просветлело навстречу ей так же, как пять минут назад навстречу мне.

Мы стояли под фонарем, и все видели, как Шунечка кинулась к моему отцу:

— Алексей Васильевич! Как я соскучилась!

Теперь она тыкалась ему в ухо со всей своей детской непосредственностью, и это было мне неприятно. Тем более что я увидела Эльвиру. Эльвира стояла тихонько несколькими ступеньками выше нас, заложив ручки за спину, разложив аккуратненько по плечам синие свои волосы, и глаза ее смотрели будто совсем в другую сторону…

— Алексей Васильевич! Алексей Васильевич, я к вам на Могилу, как только кончатся мучения! — захлебывалась своим юмором Шунечка.

— Ты имеешь в виду экзамены?

— Ну конечно, Алексей Васильевич! Что еще нам портит жизнь, отрывая от Могилы?

— Ну, мало ли?.. — Алексей Васильевич развел руками, своими и ее, потому что он не выпускал Шунечкиных рук, и вообще ему, кажется, было так же приятно увидеть Шунечку, как и меня, родную дочь. — Мало ли что нам портит жизнь? А ты, помнится, когда-то экзамены любила.

— Ага. А совсем маленькая — уколы. Любила, когда в школе уколы. Все-таки риск: как поведешь себя? А сейчас не люблю…

Она, подскакивая перед ним, тарахтела, и глаза ее сверкали, будто всамделишными синими искрами. А Эльвира смотрела на все это представление, скосив зрачки. Тут подошло самое время сказать предку: «Ну, будь. Мне некогда. У нас гости».

И я бы сделала так, да почувствовала, отец каким-то неуловимым движением, каким-то поворотом на месте стал в совершенно другую позицию. Он прикоснулся ко мне плечом. Он был теперь заодно со мной. Он был родным, а Шунечку мы просто встретили. Кому же запрещается приветливо встречать своих хороших знакомых? И спускались с лестницы мы с отцом, взявшись за руки, а Шунечка просто шла рядом.

— Девочки, кто из вас первый увидит Громова, скажите — он мне очень нужен. Очень.

— А лагерь в этом году обязательно будет?

— Ну куда ж я без вас денусь, Денис?

— Вот бы, вместо Могилы или давильни, крепость, а? Я так хочу…

— А я, ты думаешь, меньше? Значит, насчет Грома договорились?

Но она никак не понимала, что отцу хотелось остаться со мной, все шла и спрашивала подробности насчет летнего археологического лагеря. Например, такие глупые: а не забудет ли мой отец в этом году заранее закупить длинные макароны? А помнит ли, как их все любили на завтрак? И еще она спрашивала насчет клея, палаток, вьючников. Насчет того, когда решено отправиться на разведку, проверить, стоит ли наш сарай, а в сарае целы ли лопаты и банки с бобами.

А потом мы все-таки остались одни, шли по городу вместе с толпой, в которой мелькали знакомые лица. Но дальше от центра прохожие были уже редки, и слышалось, как внизу за балюстрадой плещет море, легонько всхлипнет и прошелестит, отступая в темноту.

— А в школе у тебя как? — спросил отец, глядя вниз на неразличимые мелкие волны.

— Нормально.

Что я могла еще сказать? Пожаловаться на Ларису? Пересказать разговор в учительской? В лицах показать, как легко они меня отстранили, выдвинув вперед его драгоценную Денисенко Александру?

— Что из этого года у вас в аттестат входит?

Я ответила равнодушно, я не верила, что отца это и в самом деле интересует. Длинные макароны, палатки, вьючники — это да!

Отец стоял рядом со мной, но был как будто далеко. Лицо у него стало хмурым, собранным к переносью, таким я не любила его. Такими бывают лица у людей, страдающих или боящихся чего-то. У людей, не уверенных, что смогут перенести невзгоды или победить. У мамы, даже перед самыми трудными операциями, не бывает такого лица.

Мимо нас прошли какие-то люди, немолодые, в темном. У одного через плечо был переброшен ремень от аккордеона.

— Глянь! — сказал тот с аккордеоном. — Вон Камчадалов стоит.

— Где? — Они обернулись, как по команде. — Где Камчадалов?

— Да вон с девушкой. Ну, в сером. Ослеп, что ли? На отца своего как похож.

Так, значит, и на этот раз отца узнали, определили не самого по себе, а через десантника Камчадалова, моего деда, который осенью тысяча девятьсот сорок третьего года высаживался на заминированную Косу и первый бежал в атаку, за что и получил Героя.

Мне, конечно, было приятно, что у меня такой дед. Что памятник на Горе имеет к нему прямое отношение. Что с факелами на Гору все школы города поднимаются и в его честь. Но при всем при том я хотела бы, чтоб моего отца узнавали иначе: «Вон Камчадалов прошел. Ну, тот, который о восстании Савмака книгу написал». Можно и по-другому: «Тот, который пуд скифского золота нашел. Прямо у всех под ногами».

И отцу это тоже было нужно, я же видела, с какой грустью он посмотрел вслед тем парням и как долго не мог поднять на меня глаза.

— Я завтра буду весь день у бабушки на Косе, — сказал отец. — Если ты увидишь Громова, пусть забежит.

— Будь-сде. Тем более что мы все тоже будем завтра на Косе.