Современная венгерская пьеса

Авторизованный перевод Б. Гейгера.

Ш а й б а н.

Ш а й б а н н е.

А л м е р и.

В о н ь о.

Б о д а к и.

Д ю к и ч.

Р е д е ц к и.

М о ж а р.

П е т р а н е к.

Х о л л о.

Ф о р и ш (нилашист, первый немец, второй немец, священник, словак, парламентер).

О ф и ц и а н т.

Часть первая

Справа вход на сельское кладбище, слева — корчма и небольшой сад; в саду — длинный стол, покрытый пестрой скатертью. Пожилой о ф и ц и а н т подметает дорожку, ведущую в корчму.

С кладбища медленным шагом идет Б о д а к и. Он хромает на левую ногу, левая рука парализована. На плече он несет железные грабли, подойдя к воротам, ставит их на землю. Закуривает. На нем поношенный темный пиджак, белая рубашка без галстука, серые брюки, на голове — старый берет.

О ф и ц и а н т. У тебя тоже тихо?

Б о д а к и. Вот уже два месяца.

О ф и ц и а н т. Чертовски здоровый климат в этом крае. С гор спускается чистый воздух, говорят, благодаря ему люди здесь живут так долго.

Б о д а к и. Все же в конце концов все умирают.

О ф и ц и а н т, закончив подметать, уходит.

Со стороны села появляются двое. Главный врач Р е д е ц к и, одетый по-спортивному, и свинопас М о ж а р в темном элегантном костюме, словно он собрался в театр. В руке Редецкого букет цветов, у Можара — небольшой венок.

Р е д е ц к и (тяжело дыша, останавливается). Какой крутой подъем! Пропади он пропадом!

М о ж а р. Просто ты постарел, вот в чем беда.

Р е д е ц к и. Ты уверен, что мы пришли туда, куда нужно?

М о ж а р. Ну и нищая деревня, кругом одни горы да ущелья. Здесь не может быть двух кладбищ. (Бодаки.) Верно, друг?

Б о д а к и. Совершенно верно.

М о ж а р. Хотел бы я знать, сколько наших соберется?

Р е д е ц к и. Дюкич пригласил всех, кто еще жив.

М о ж а р. И командира?

Р е д е ц к и. Почем я знаю! В приглашении говорится только об открытии мемориальной доски Рожашу и Шоваго.

М о ж а р. Этих двоих, что погибли под Вертипустой{179}, командир тогда объявил дезертирами.

Р е д е ц к и. Да, иной раз исподтишка совершают не только подлость, но и добро.

Бодаки прислушивается к разговору, подходит к ним.

Ты, видать, преуспел. Небось стал каким-нибудь председателем или директором.

М о ж а р. Я не такой дурак, чтобы иметь дело с людьми. Предпочитаю животных.

Р е д е ц к и. Это афоризм?

М о ж а р. Я был и остался свинопасом. А ты? Кажется, ты собирался стать кельнером? (Рассмеявшись.) Ну конечно! Пожиратель лягушек! Помню, как ты сварил лягушек, вся рота плевалась. (Смеется.)

Р е д е ц к и. Я не собирался стать кельнером. И лягушек никогда не ел.

М о ж а р. Разве ты не Янош Фориш?

Р е д е ц к и. Нет, — Редецки. Главный врач Редецки.

Б о д а к и. А верно, был у нас в роте пожиратель лягушек.

М о ж а р. Вас никто не спрашивал.

Б о д а к и (взволнованно, пристально смотрит на Можара, указывая на него рукой). Ты — Можар. Иштван Можар.

М о ж а р. Да, совершенно верно. (Оторопело.) Откуда вы знаете?

Б о д а к и. Это тебе удобнее всего было взять на мушку…

М о ж а р. Кого?

Б о д а к и. Немца!

М о ж а р. Какого немца? Кто вы?

Б о д а к и. Всмотрись хорошенько. Подумай.

Короткая пауза.

Я — Ференц Бодаки.

Р е д е ц к и (подбегает к нему). Неправда!

Б о д а к и. Нет, правда, это я.

Р е д е ц к и. У тебя же не было пульса! У тебя пульс совсем остановился!

М о ж а р. Да, это действительно твои глаза! (Хватает Бодаки за руку.) Как это ты ухитрился выжить? Я готов был биться об заклад, чтоб тебя удастся залатать только сырой землицей!

Р е д е ц к и. Это я тебя тогда перевязывал. Под дубом!

Б о д а к и. Этого я не знаю.

М о ж а р. Почему же мы не видели, как ты сошел с поезда?

Б о д а к и (сдержанно). Я живу здесь.

Р е д е ц к и. С тех пор?

Б о д а к и. Меня целых два года выхаживала одна здешняя молодая солдатка, пока я смог стать на ноги. (Нервничая, роняет сигареты.)

Можар и Редецки поднимают их.

(Закуривает.) Но когда она поняла, что я не только калека, но и не мужчина больше… выставила мои пожитки за дверь. И все же я остался здесь. Здешние уже привыкли к тому, что я калека. Нужен был могильщик, вот я и взялся.

Р е д е ц к и. Должно быть, ты рад встрече с нами.

М о ж а р. С чего ты взял, что я мог стрелять?

Б о д а к и. Только и осталось, что жить воспоминаниями. Вспоминаю, как жилось, когда еще был цел и невредим и кровь играла. Тогда мне все было нипочем. Готов был хоть небо подпирать, а теперь вот думаю, как все обернулось.

М о ж а р. Я тоже помню! Там тогда стояли офицеры, взводные командиры. Начнись стрельба — их бы скосили пули!

Бодаки, прихрамывая, подходит к Можару и Редецки, и они втроем образуют как бы треугольник.

Б о д а к и. Ты стоял вот здесь, там, где сейчас Редецки, — немец. А на моем место — наши.

М о ж а р. Не вступать же нам в драку спустя столько лет?

Б о д а к и. Зачем вы сюда приехали?

М о ж а р. Открыть мемориальную доску нашим погибшим однополчанам.

Б о д а к и. Кто?

Р е д е ц к и. Ты тоже. Все, кто остался в живых.

М о ж а р. Разве Дюкич тебе не писал?

Б о д а к и. Ефрейтор Дюкич?

Р е д е ц к и. Заместитель министра Дюкич.

Б о д а к и. Нет, не писал. Мемориальная доска находится в селе.

М о ж а р. Так почему же Дюкич предложил встретиться здесь?

Б о д а к и. Тут их могила, рядом с часовней.

Р е д е ц к и. Хорошо, что мы сюда поднялись. А то бы так и не знали, что ты жив.

Б о д а к и. Все приедут? (Не дожидаясь ответа, берет грабли.) Пойду расчищу дорожки. (Торопливо уходит на кладбище.)

М о ж а р. Здорово его отделали.

Р е д е ц к и. Кажется, едет Дюкич.

М о ж а р. Не машина, а спальный вагон. Эти деятели экономят государственные деньги только тогда, когда их нужно тратить на нас.

Р е д е ц к и. Или это не он? Я что-то не уверен.

М о ж а р. Друзья, назовите свои имена, а то мы уже перепутали друг друга!

Входят трое. Ф о р и ш в сером элегантном костюме, П е т р а н е к — в темном, поношенном, В о н ь о в синем. У всех в руках по букетику.

Ф о р и ш. Брось дурачиться, Можар.

М о ж а р. Назови-ка свое имя и фамилию!

Ф о р и ш. Янош Фориш. Стыдись!

М о ж а р. Ну конечно! Это ты — пожиратель лягушек! (Хохочет.) Сварил в котелке лягушек, а ножки у них торчат… Вся рота плевалась!

П е т р а н е к. Привет, друзья. Габор Петранек — пенсионер.

М о ж а р. И ты пришел?

П е т р а н е к. А разве не надо было?

М о ж а р. Почему же. Однажды ты проводил у нас собрание. Когда я узнал, ты уже уехал домой.

В о н ь о. Фориш и сейчас варит лягушек. Только не таким темным мужикам, как вы, а иностранцам.

Р е д е ц к и. Господин фельдфебель, вы нисколько не изменились.

В о н ь о. Меня, как видишь, не повесили! (Здоровается со всеми за руку.) Один подлец здорово на меня наклепал. К счастью, нашелся честный еврей, он подтвердил, что я спас его от голодной смерти.

М о ж а р. Если память мне не изменяет, вы попали в беду не из-за евреев.

В о н ь о. Вы думаете? А впрочем, псе равно. У тех, кто командует, всегда найдутся враги.

П е т р а н е к. И не такие еще мерзавцы дешево отделались.

М о ж а р. Зато многих других, лучших, черти забрали. Этим я вовсе не хочу вас обидеть, господин фельдфебель.

В о н ь о. Называй меня — господин кельнер. Я работаю кельнером в лягушачьем кабачке Фориша. Заходите как-нибудь, не пожалеете.

Р е д е ц к и. Меня тошнит от одной мысли…

Ф о р и ш. Поджарю тебе пару ножек. Спорим на что угодно, не угадаешь, какая из них цыплячья, а какая — лягушачья.

М о ж а р. Бодаки, оказывается, тоже здесь. Что вы на это скажете?

Ф о р и ш. Сержант?

В о н ь о. Бросьте разыгрывать. Я видел, как он протянул ноги.

П е т р а н е к. Знай я это раньше, можно было бы как-то отметить!

Входит Д ю к и ч в черном пальто, за ним Х о л л о в плаще цвета хаки.

Д ю к и ч. Доброе утро.

М о ж а р. Этого мало. Представьтесь.

Ф о р и ш. Разве ты его не узнаешь? Мое почтение, господин заместитель министра.

Д ю к и ч. Если не ошибаюсь, мы были с тобой на «ты».

Ф о р и ш (рвется вперед, чтобы первым пожать руку). Очень мило, что ты не забыл этого, занимая высокий пост.

Д ю к и ч. Не помнит тот, кто не хочет помнить.

В о н ь о. Добро пожаловать, дорогой друг.

Д ю к и ч. Только троим я всегда говорил «вы». Командиру роты, прапорщику и вам, господин фельдфебель.

Р е д е ц к и. В последний день нас было семьдесят четыре человека. Неужто остались только мы?

Ф о р и ш. Ошибаешься. Нас было семьдесят шесть.

М о ж а р. Это я докладывал утром о численном составе роты. Редецки прав.

П е т р а н е к. А мы двое, Холло и я?

В о н ь о (подбегает к Холло). Не сердись, я только сейчас тебя узнал. Сердечно тебя приветствую.

М о ж а р. В роте нас было семьдесят четыре солдата.

Х о л л о. Что это значит? Ты и сейчас считаешь меня солдатом штрафной роты?

М о ж а р. Тогда ты был им.

П е т р а н е к. Ты и меня как-то странно встретил.

Х о л л о. Жена была права. Не стоило мне охать!

Р е д е ц к и. Вы что, с ума спятили? Можар просто придерживается фактов.

М о ж а р. В моей деревне не осталось ни одного еврея. Не на кого сердиться, даже если б я захотел.

Д ю к и ч. Все же нас было семьдесят шесть. Вы забыли о тех, чью память мы хотим сегодня почтить здесь, — Рожаша и Шоваго.

Ф о р и ш. Скажи, пожалуйста, с торжественной речью ты выступишь?

Д ю к и ч. Да, как только затвердеет цемент.

Ф о р и ш. Как это понять? Какой цемент?

Д ю к и ч. Председатель сельсовета мне только что сообщил, что мемориальную доску прикрепили неудачно, пришлось цементировать заново.

Х о л л о. Есть еще у нас недостатки.

Р е д е ц к и. Почему именно сейчас, неужели не могли об этом подумать вчера?

Д ю к и ч. Досадно, но что поделаешь, придется задержаться, будет странно, если отметят память наших однополчан без нас.

М о ж а р. Нас было семьдесят четыре солдата.

Д ю к и ч. Важно то, что мы здесь, вместе.

М о ж а р. Рожаш и Шоваго после утренней поверки отправились в Вертипусту.

Ф о р и ш. Верно! Я их искал, они оставили свои пайки хлеба.

Д ю к и ч. Разве это имеет сейчас какое-то значение?

М о ж а р. Нас было семьдесят четыре, а не семьдесят шесть.

П е т р а н е к. Стоит ли спорить об этом все утро?

Р е д е ц к и. Они ушли голодные, тогда как мы позавтракали до отвала.

В о н ь о. Удрали!

Д ю к и ч. Что вы хотите этим сказать?

Х о л л о. Ты же знаешь, на что они пошли?

В о н ь о. Разумеется, но ведь они ушли без разрешения.

Р е д е ц к и. Да, мы еще не сказали, — Бодаки жив.

Х о л л о. Колоссально! Я непременно должен с ним поговорить!

П е т р а н е к. Сколько же нас еще живет вот так, по всей стране и за ее пределами…

М о ж а р (Дюкичу). Не удивляйся, когда его увидишь.

Появляется А л м е р и, элегантный, усталый, в легком пальто, с букетом цветов в целлофане.

А л м е р и. Надеюсь, я не опоздал?

В о н ь о. Господин прапорщик! Как я рад!

А л м е р и. Пытался следовать за тобой по пятам, но моя машина не чета твоей. Здорово, ребята.

М о ж а р. Когда вы впервые выступили по телевидению, я только глаза протирал — не мерещится ли мне?

П е т р а н е к. Странные вещи у нас происходят. Витязь{180} Отто Алмер толкует, что́ требуется пролетариям, а я слушаю.

А л м е р и. Долг платежом красен. Вы тоже достаточно объясняли мне.

П е т р а н е к. Когда-то мне приходилось сносить, что вы, господин прапорщик, мне «тыкали».

Д ю к и ч. Не обижайте Алмери. Он отличный журналист, образованный и хорошо информированный.

Р е д е ц к и. Что верно, то верно. Он всегда точно знает, до какой грани можно дойти.

А л м е р и. Мне, старина, заказывают материалы не на злободневные, волнующие людей темы, а исключительно на оптимистические.

Б о д а к и выходит из кладбищенских ворот.

М о ж а р. Господин прапорщик, узнаете?

Алмери недоуменно смотрит на появившегося Бодаки.

Б о д а к и (прихрамывая, подходит, вытягивается в струнку). Господин прапорщик, сержант Ференц Бодаки…

А л м е р и. Бодаки! (Пожимает ему руку.) Сильно ты изменился.

Б о д а к и. Да.

А л м е р и. А какой ты был замечательный парень! Самый находчивый разведчик, лучший стрелок, отличный инструктор-наставник и непревзойденный собутыльник… Почему ты не давал о себе знать? Я бы тебя непременно отыскал.

Б о д а к и. Я ни о ком ничего не знал.

Д ю к и ч. Ты же читаешь газеты?

Б о д а к и. Это ты, Дюкич?

Д ю к и ч (протягивает руку). Здорово, старина.

Б о д а к и. Газет я не читаю. Сразу голова разбаливается.

В о н ь о. Как можно так жить?

Б о д а к и. Меня и в голову ранили. (Показывает, как дают очередь из автомата.) Немец всего изрешетил. Хирург вытащил из меня четырнадцать пуль. (Воньо.) Вести о событиях в мире, господин фельдфебель, и сюда доходят. Мне отсюда виднее ничуть не меньше, чем вам оттуда.

Д ю к и ч. У тебя есть семья?

Б о д а к и (оглядывает собравшихся). А командир роты придет?

Д ю к и ч. Обещал.

Х о л л о. Очень жаль, что я ничего о тебе не знал. Мы бы тебя подлечили, направили на курорт.

Д ю к и ч. Могила героев в порядке?

Б о д а к и. Да. А остальные вас не интересуют?

П е т р а н е к. Разве они здесь похоронены?

Б о д а к и. Там, пониже, на склоне. Все шестьдесят три. Их могилы я тоже привел в порядок, так, по доброй памяти, на уход за ними не больно-то раскошеливаются.

Д ю к и ч. Это, к сожалению, правда, но это не из соображений экономии бюджетных средств.

Б о д а к и. Что ж, значит, нельзя было их похоронить всех вместе, в братской могиле?

Р е д е ц к и. Разве эти несчастные были ответственны за то, что произошло? Разве они решали, за что им подыхать?

А л м е р и. Начни мы докапываться, кто за что в ответе, нас бы это далеко завело.

В о н ь о. Это говорите вы, господин прапорщик?

А л м е р и. Я же не взваливал всю ответственность на своих начальников. И, в конце концов, это вы открыли стрельбу.

М о ж а р. Но приказ! Кто отдал приказ?!

Д ю к и ч. Друзья, разве мы собрались сегодня здесь ради этого?

Ф о р и ш. Если здесь похоронено шестьдесят три солдата, значит, с ротным командиром нас будет восемь — все еще не хватает трех человек.

Д ю к и ч (достает записку). По сообщению справочного бюро, Элемер Цифра и Ласло Шарвари умерли, а третий — Эрнё Ланди — бежал за границу.

Р е д е ц к и. Веснушчатый? Уму непостижимо. До двух считать не умел.

А л м е р и. Пошли. Если капитан придет, он найдет нас.

Б о д а к и. Я лучше подожду его здесь.

В о н ь о. Пошли, дружище! Беда наша — стареем, черт бы побрал. Я даже забыл любимую песню нашей роты.

Б о д а к и. А я нет. (Отходит от Воньо и поворачивается к остальным.) Хотите?

А л м е р и. Сейчас? Здесь?

Б о д а к и. А почему бы и нет? Мы ведь не на похоронах! (Поднимает руку.) Стройся!

Алмери растерянно смотрит на Дюкича, затем медленно становится правофланговым.

В о н ь о (смеется). Вот это здорово! (Становится рядом с Алмери.)

Дюкич становится третьим, вслед за ним все встают в строй.

Б о д а к и. Напра-во! Рота, шагом марш! (Запевает.) «Высока, высока у тополя макушка…» (Входит на кладбище.)

Все строем с песней следуют за ним.

Входит о ф и ц и а н т, смотрит на часы, проходит к рампе, посматривает в сторону села. Затем заходит в кабачок, возвращается с двумя подносами соленых рожков, ставит их на стол и выходит.

Все возвращаются с кладбища.

Ф о р и ш. Эти шестьдесят три солдата, похороненные здесь, тоже заслуживают хотя бы надгробия. Я готов пожертвовать на это дело четыреста-пятьсот форинтов.

Д ю к и ч. Давай оставим это.

П е т р а н е к. Ничего не скажешь, организовано из рук вон плохо.

М о ж а р. Да, эта задержка некстати. Мой поезд отходит в половине второго.

Д ю к и ч. Сказали, часа через три цемент затвердеет. Давайте уж подождем. Вряд ли нам в ближайшее время удастся собраться еще раз.

А л м е р и (Можару). Я довезу тебя до дому.

О ф и ц и а н т (входя). Прикажете подать что-нибудь?

Ф о р и ш. Перекусим чего-нибудь. Как-никак, три часа придется ждать.

Д ю к и ч. Мне, пожалуйста, бутылку пива.

А л м е р и. Мне тоже, но только если оно холодное!

М о ж а р. Не будем привередничать. Принесите всем!

О ф и ц и а н т уходит.

Р е д е ц к и (осматривается). С тех пор здесь ничего не изменилось.

М о ж а р. Как же нет? Скатерть на столе.

Р е д е ц к и. Удивительно, до чего в жизни все просто. Что бы ни случилось, человек всегда садится есть, пить…

П е т р а н е к. И не всегда потому, что хочется, а так, по привычке.

А л м е р и. Привычки свойственны человеку. Вот почему я терпеть не могу оригиналов.

В о н ь о. Когда моя первая жена отправилась на тот свет, я с горя дважды поужинал.

М о ж а р. По такому случаю я тоже готов съесть два ужина.

Х о л л о. Вы уверены, что через три часа мы сможем туда подойти?

Д ю к и ч. Председатель сельсовета поклялся, что все будет готово.

Входит о ф и ц и а н т, ставит на стол восемь бутылок пива и стаканы.

А куда делся Бодаки?

М о ж а р. Сказал, пойдет переоденется.

О ф и ц и а н т. Вы знаете нашего могильщика?

Д ю к и ч. Да, но… давно не встречались.

О ф и ц и а н т. Чудной он какой-то. Приучил ребят ходить на кладбище, словно на площадку для игр… Пожалуйста, позовите, если кончится пиво. (Уходит.)

Р е д е ц к и. Помните, как ранило Бодаки? Ничего не могу с собой поделать, но с того момента, как я его увидел, все время об этом думаю.

А л м е р и. Да, вид искалеченного человека невольно заставляет заговорить даже спящую совесть.

Р е д е ц к и. Ты стал циничен.

А л м е р и. Не забывай, что, когда ранили Бодаки, меня там ни было.

Р е д е ц к и. Нет, ты был там.

В о н ь о. Вы ошибаетесь, господин прапорщик ушел значительно раньше.

М о ж а р (явно недоволен темой разговора). Я, пожалуй, сбегаю в село за Бодаки. Он мне показал, в каком доме живет. (Уходит.)

Х о л л о. Как нам, черт возьми, убить время?

П е т р а н е к. Пожалуй, лучше всего каждому рассказать, что с ним произошло за это время.

А л м е р и. Это будет или сплошное самоистязание, или сплошная ложь.

Входит Ш а й б а н н е, в руках у нее букет цветов. Она чем-то встревожена.

А л м е р и. Анна! (Подбегает к ней.)

Ф о р и ш. Вот великий момент! К уцелевшим воякам роты прибыла их любимица!

А л м е р и (целуя ей руку). Если б я сказал, что вы нисколько не изменились, то был бы невежлив. (Дюкичу.) Ты гениальный режиссер. Этим сюрпризом ты всех нас восхитил.

Д ю к и ч. Нет, я ничего об этом не знаю. Целую ваши ручки. Откуда вы узнали, что мы здесь?

Ш а й б а н н е. Я сопровождаю мужа.

Входит Ш а й б а н, останавливается, тяжело дышит.

Ш а й б а н. Добрый день, ребята.

В о н ь о. Господин капитан!

Ш а й б а н. Это было давно.

А л м е р и. Как прикажешь тебя величать?

Ш а й б а н. Я учитель.

В о н ь о. Переквалифицировались? Представьте себе, я тоже стал кельнером.

Ш а й б а н. Я и до войны был учителем.

В о н ь о. Никогда не предполагал, что господин капитан — офицер запаса.

Ф о р и ш. Под конец попали в плен?

Ш а й б а н. Нет.

П е т р а н е к. Вот это да! Отделался без единой царапины и ушел, захватив с собой самую красивую женщину этих мест.

Х о л л о. По возможности будем вежливы.

Р е д е ц к и. Могу сообщить новость. Бодаки жив.

Шайбан оторопело смотрит на него.

Ш а й б а н н е (подходит к мужу, хватает его за руку). Этого не может быть, неправда!

П е т р а н е к. А почему бы и нет? Очень даже правда.

Ш а й б а н. Для меня это все равно что он воскрес… Я видел, когда он…

В о н ь о. Мы все его видели таким, господин капитан. И все-таки он жив.

А л м е р и. Если ты оправился от потрясения, то, может, сядем к столу.

Ш а й б а н (берет себя в руки, смотрит в глаза Алмери). Отто, ты остался таким же, каким был… Хотелось бы вас поприветствовать. Ты, если не ошибаюсь, Дюкич? Не обижаешься, что я говорю тебе «ты»?

Д ю к и ч. Нет, господин учитель.

Ш а й б а н. Сервус, Воньо. Ты отлично выглядишь. Гляди-ка, Фориш! Слышал, будто ты разбогател. Верно? Сервус, Редецки. Надеюсь, после войны ты закончил университет? (Протягивает ему руку.)

Р е д е ц к и (не подавая руки). Убийце я руки не подам.

Ш а й б а н н е (подбегает к ним). Как вы смеете так говорить? Позор! Почему вы все молчите?

Р е д е ц к и. Шестьдесят три наших товарища покоятся на склоне холма, не считая нас — одиннадцати человек, — вся рота!

Ш а й б а н. По моей вине? Знаешь, в чем ты меня обвиняешь? В массовом убийстве.

Ш а й б а н н е. Сообщалось же, что будет торжественное открытие мемориальной доски.

Ш а й б а н. Я был командиром, Анна. Как видно, решили все свалить на меня.

А л м е р и. Зачем ворошить старое?

Р е д е ц к и. Нас втянули в бой в последний момент. Не станете же вы отрицать, что ответственность за это лежит на вас?

Д ю к и ч. Сударыня, не беспокойтесь, вашего мужа не съедят. (Шайбану.) Редецки говорит не об уголовной ответственности, а лишь о моральной.

Ш а й б а н. Когда командуешь на войне, меньше всего думаешь о моральных проблемах.

Х о л л о. Протестую от имени армии, офицером запаса которой я являюсь!

Ш а й б а н. Тогда ты тем более должен знать, в чем главная обязанность командира. Обеспечить железную дисциплину, надлежащую боеспособность вверенной ему части, чтобы наносить максимальный урон противнику.

Х о л л о. Это ясно.

Ш а й б а н. Но это означает, что в конечном счете степень боеспособности солдат определяется моральными и волевыми качествами командиров.

Д ю к и ч. Не в этом суть. Важно то, во имя чего ведется борьба.

Ш а й б а н. В том-то и дело, что солдата не спрашивают о его мнении. Он не волен выбирать, на чью сторону становиться, разве только в гражданской войне.

А л м е р и. Этим ты как бы сам себе ставишь вопрос. Последние месяцы заметно напоминали гражданскую войну. Вспомни хотя бы столкновения между армией и нилашистами{181}.

Ш а й б а н. Это были незначительные стычки. Они ничего не решали.

Р е д е ц к и. Давайте не будем уклоняться от главного. Рота погибла в тот момент, когда можно было избежать даже минимальных потерь.

Ш а й б а н. Но почему это произошло?

П е т р а н е к. Потому, что вы отдали приказ о сопротивлении.

Ш а й б а н. Неправда!

Х о л л о. Вы отрицаете?

Р е д е ц к и. Тогда у вас была смелость, а теперь ее у вас нет.

Ш а й б а н н е. Это издевательство над человеком!

Ш а й б а н. Оставь, Анна. Я сам ничего не понимаю. Я ясно помню, что не отдавал никакого приказа.

П е т р а н е к. На этот счет мы все иного мнения — дело обстояло совершенно по-другому.

В о н ь о. Я вовсе так не считаю. Увольте, не впутывайте меня в эту историю.

Ш а й б а н. Прошу всех вас, давайте попытаемся сообща припомнить события того последнего дня.

Д ю к и ч. Как вы себе это мыслите?

Ш а й б а н. Постараемся досконально разобраться во всем по порядку, не упуская ни малейшей подробности — вспомним, кто что говорил, как действовал, в чем провинился, какой промах допустил.

В о н ь о. Это же сущий абсурд! Разве мыслимо спустя более двух десятилетий точно припомнить события давно минувших дней?

Ф о р и ш. К тому же, вконец запутавшись, мы станем сваливать вину с больной головы на здоровую, возводить напраслину друг на друга, придумывать всякие небылицы.

А л м е р и. Пусть тебя это не беспокоит. Тот, на кого возведут поклеп, как-нибудь сумеет оправдаться. Здесь, скорее, каждый будет опасаться, что придется повторить вслух свои прежние высказывания, от которых нынче всех чертовски коробит.

Р е д е ц к и. А я нисколько этого не боюсь. Готов держать ответ за все сказанное мною тогда.

В о н ь о. Ну к чему все это? Ты что-то сказал, а господин капитан тебе возразил и заявил, что это неправда. Ну и будем считать вопрос исчерпанным.

Ш а й б а н. Нет, теперь я так просто отсюда уехать не могу. Вы тоже не имеете права. Это надо выяснить.

Р е д е ц к и. То, что я утверждаю, вам не опровергнуть.

Ш а й б а н. Я и не собираюсь этого делать! Вот когда ты докажешь — тогда посмотрим.

А л м е р и. Что ж, пожалуй, это верно.

Ш а й б а н. Послушайте! Общими усилиями можно восстановите в памяти даже то, что одному человеку не под силу. Это я, как педагог, часто наблюдал. Давайте попытаемся! Перечислим все вместе список личного состава роты. Если не удастся, прекратим всю эту затею.

В о н ь о. Однажды я потратил на это целую ночь, но не мог вспомнить даже половины фамилий. Хотя я-то их всех знал!

П е т р а н е к. Идиотизм! Вся эта затея не имеет никакого смысла.

Р е д е ц к и. А почему бы не попытаться? В случае неудачи мы ничего не теряем.

Х о л л о. Но кто проверит, правильно ли мы всех назовем?

Ш а й б а н. Хотя бы ты. (Достает записную книжку, раскрывает и передает ее Холло.) Вот он, последний список.

А л м е р и. Покажи-ка!

Х о л л о. Нет, в него никто не должен смотреть.

Р е д е ц к и. Начнем?

Д ю к и ч. Пожалуй.

А л м е р и. Был еще кто-нибудь на букву «а» кроме меня?

Х о л л о. Это список рядового состава, господин прапорщик.

Д ю к и ч. Первым был Имре Адони!

Ф о р и ш. Адони с обветренными губами! Помню, он всегда ел и проливал суп! Постой-ка… Алачонь Лёринц, Биро Андраш.

В о н ь о. Бодаки, Будаи, Булгар, Гергё.

Р е д е ц к и. Даниэль Геза.

Х о л л о. Нет, до него еще кто-то есть.

А л м е р и. Верно. Цифра Элемер! Потом Даниэль, Даллош, Добшич, Душански. Черт возьми, дело идет лучше, чем я думал.

Ф о р и ш. Теперь моя очередь — Фориш Янош.

В о н ь о. Перед тобой — ефрейтор Дюкич. Янак, Кабаи, Карпаш, Кубачка.

Р е д е ц к и. Ланди, Ликовец.

А л м е р и. Марча Геза, Мольнар, Можар.

Короткая пауза.

В о н ь о. Между прочим, был кто-то еще на букву «м»!

Х о л л о. Не один, а двое.

Ш а й б а н. Не подсказывай.

Ф о р и ш. Ну, конечно! Мовик Дёрдь, затем Мураи.

Р е д е ц к и. Нанаши Ференц, Напра Иштван.

А л м е р и. Щербатый Нидер, помните его? Когда он смеялся, у него всегда высовывался язык. За ним следовал Носваи.

Р е д е ц к и. Не пропустить бы Нугента Лайоша.

Д ю к и ч. Верно! Нугент, Никош, Нилашди, Нюл Габер, Нюлфалуши Берталан.

Ф о р и ш. Невероятно… Неужто всех помним? Облат Фердинанд, Охати.

В о н ь о. Олай Дежё, Оллани — у нас была целая куча на букву «о» — Орос Янош, Орос Кальман, Орсаг, Орвош!

А л м е р и. Пандур.

Х о л л о. С такой фамилией солдата не было.

А л м е р и. В таком случае откуда я ее взял?

Р е д е ц к и. Следующий — Паллаг Шандор, потом — Пап Имре, Пап Виктор.

Д ю к и ч. Пербали, Пиклер, Пороскаи!

А л м е р и. Пропустил моего денщика — Погачаша.

В о н ь о. А кто же потом? Кто со швабской фамилией… ах, да, вспомнил — Поссерл!

Р е д е ц к и. Тех, кто на букву «р», я знаю лучше всех: Радоц, Редецки, Реннер Дёзё, Риго Домокош, Рожаш, Рохонци, Руперт.

Ф о р и ш. Шарвари, Шаслер, Шерхордо, Шиткень.

А л м е р и. Шоваго.

В о н ь о. Шугайда, Шултейс, Сабо Имре, Сабо Вендел.

Д ю к и ч. Тот Келемен, Вернер Пал.

В о н ь о. Журлаи Ласло. Все, больше нет. И три командира: господин капитан, господин прапорщик и я.

П е т р а н е к. Потрясающе!

Р е д е ц к и. Если мы, несколько человек, сумели вспомнить стольких людей, что же хранит память народная!

Х о л л о. Пожалуйста. (Возвращает записную книжку Шайбану.)

Ш а й б а н. Теперь вы верите, что память меня не подводит?

Д ю к и ч. Ладно, давайте отыщем, где была наша последняя боевая позиция.

Р е д е ц к и. Ты что, забыл? Мы все находились здесь, и только рота окопалась за кладбищем.

В о н ь о. Верно.

Ф о р и ш. Официант!

Входит о ф и ц и а н т.

Сколько с нас причитается?

Д ю к и ч. Об этом не может быть и речи.

Ф о р и ш. Одно дело общественное положение, другое — деньги. В хорошие летние месяцы я мог бы взять на содержание все правительство. (Дает деньги официанту.) Сдачу возьмите себе.

О ф и ц и а н т. Покорнейше благодарю. (Уходит.)

Д ю к и ч. Ну, так начнем?

Х о л л о. Но как?

Р е д е ц к и. Думаю, лучше всего, если каждый будет говорить и делать то, что он говорил и делал тогда.

П е т р а н е к. Ты что? Собираешься разыгрывать спектакль?

Р е д е ц к и. А почему бы и нет? Так гораздо легче все вспомнить, чем рассказывая.

В о н ь о. Только вот в чем беда. Кроме нас на горе были и другие. Откуда мы их возьмем?

Ф о р и ш. Позвольте, я сыграю! Как-никак я всегда подсматривал из-за угла корчмы, что делают командиры.

А л м е р и. А справишься? Кроме нас здесь побывало немало людей. Словацкий партизан… нилашист…

В о н ь о. Господин приходский священник.

Ф о р и ш. За меня не беспокойтесь. За двадцать лет кого только мне не приходилось изображать. Какую только роль не приходилось играть. Уж положитесь на меня, любезный, за мной дело не станет. Официант, уберите со стола!

Б о д а к и, переодетый, вместе с М о ж а р о м идут со стороны села.

Б о д а к и (подходит к Шайбану). Вы пришли, господин капитан?

Ш а й б а н. Да, пришел.

Б о д а к и. А вам не приходило в голову, что я тоже буду здесь?

Ш а й б а н. Нет.

Б о д а к и. А если бы знали, не пришли?

Ш а й б а н. Возможно, Бодаки. Но сейчас я здесь.

Б о д а к и. И не один.

Ш а й б а н н е. Я его жена.

Б о д а к и. Знаю. Можар мне сказал.

Ф о р и ш (берет Бодаки под руку). Хорошо, что ты вернулся. Мы собираемся разыграть…

Б о д а к и (вырывает руку). Я ничего не собираюсь разыгрывать!

Ш а й б а н. Это вовсе не игра. Редецки назвал меня убийцей.

Б о д а к и. Он почти прав.

Ш а й б а н. Не из-за тебя. А из-за гибели шестидесяти трех солдат.

Д ю к и ч. Мы хотим знать, кто и в какой мере виноват. Поэтому сейчас мы все будем действовать так, как действовали в тот памятный день с утра до полудня, когда зазвонили колокола.

Б о д а к и. К чему все это, Дюкич? Мертвецов не воскресишь!

А л м е р и. Речь идет не о них. О нас. Ты против?

Б о д а к и. Мне все равно.

А л м е р и. Или ты забыл?

Б о д а к и. Я? Я помню лучше, чем вчерашний день, или то, о чем думал пять минут назад.

Ш а й б а н. Тогда начнем?

Б о д а к и. А вы не боитесь, господин капитан?

Ш а й б а н. Меня больше огорчит, если мы не установим истину.

Д ю к и ч. С чего начнем?

Ш а й б а н. С того момента, когда мы получили приказ о переходе границы.

Ф о р и ш. Давайте вынесем стулья. Здесь стоял только один стол.

Фориш, Можар, Редецки, Холло, Петранек сдвигают в один ряд стулья.

Б о д а к и (подходит к воротам кладбища и, постояв некоторое время в раздумье, возвращается). Нет. Раз уж мы решили воспроизвести события того дня, то, пожалуй, следует начать не с этого. Можно пропустить только утреннюю перекличку.

Ш а й б а н. Итак?

Б о д а к и. Можар стоял вон там на посту.

М о ж а р. Верно!

Б о д а к и (Шайбану). Дайте ваш зонтик. (Достает из кармана веревку и привязывает ее к зонту, затем передает Можару.) Держи, это твой автомат.

М о ж а р (вешает его на шею, взбирается на стол). У меня был бинокль.

Ф о р и ш. Считай, что он у тебя есть.

Можар подносит руки к глазам и словно бы осматривает в бинокль окрестность.

Б о д а к и. Я ел колбасу с хлебом. (Подходит к столу, осматривается.) Да, нас было двое. Остальные пусть отойдут в сторону.

Ф о р и ш выходит, остальные садятся в стороне на стулья.

Можно?

Ш а й б а н (хлопает в ладоши). Внимание! Начали!

М о ж а р. А если собьемся?

А л м е р и. Мы поможем, не беспокойся.

Б о д а к и. Что ты видишь?

М о ж а р (продолжает смотреть в «бинокль»). Кажется, будто немцев стало поменьше.

Б о д а к и. А наших?

М о ж а р. Наших много. Если не ошибаюсь, пограничники уходят за кордон.

Б о д а к и. А гражданские тоже есть?

М о ж а р. И этих хватает.

Б о д а к и. И тут ты сказал какую-то несусветную чепуху.

М о ж а р. Вскрыли вены страны, она истекает кровью.

Б о д а к и. Где же мы с тобой впервые встретились?

М о ж а р. Под Старым Осколом{182}.

Б о д а к и. Верно. Ты и там все сокрушался — дескать, мадьяры истекают кровью, как распятый на кресте Иисус Христос! Мы, мол, своими костями вымостим дорогу домой!

М о ж а р. Разве я был не прав?

Б о д а к и (гневно). Ты драпал две тыщи километров. Всю дорогу над головой жужжали пули. Сколько пар ботинок ты разбил от Старого Оскола до этого вот места? Три? Четыре? И ты только и знал, что скулил, как побитая собака!

Со стороны кладбища идет Ш а й б а н.

Б о д а к и (подходит к нему). Господин капитан, имею честь доложить.

Ш а й б а н. Уходят за кордон?

Б о д а к и. Так точно.

Ш а й б а н. Что ж. Придется дождаться приказа. (Уходит.)

Б о д а к и (со злостью хлопает кулаком по столу). Черт возьми! Да, именно так я тогда сказал.

М о ж а р (смотрит в «бинокль»). Молокососов гонят. Левенте{183}.

Бодаки молчит.

Что с нами будет, господин капрал?

Б о д а к и. Заткнись!

М о ж а р. А нет ли возможности получить новые штаны?

Б о д а к и. А в чем дело?

М о ж а р. Совсем прохудились. Стоит сесть на землю, так сразу же на заднице все отпечатывается!

Б о д а к и. Приходи в полдень.

Входит Ф о р и ш, у него на рукаве нилашистская повязка, приветствует взмахом руки.

М о ж а р. Чего это ты размахиваешь руками?

Ф о р и ш. Я нилашист.

Р е д е ц к и (с места). Он пришел позже. После получения радиограммы!

Б о д а к и. Не путай. (Форишу.) Ты пришел вовремя. Ну, начинай.

Ф о р и ш (делает шаг вперед). Я хотел бы знать, как долго вы намерены удерживать село?

Б о д а к и. А тебе что за дело?

Ф о р и ш. Там еще не вывезены дна интендантских склада.

Б о д а к и. А что в них?

Ф о р и ш. Всякая всячина.

Б о д а к и. Не стесняйся, говори.

Ф о р и ш. Мясо, сало, салями, много жиров. Консервы тоже, мука, сахар, чай, всякие пряности. Кроме этого, есть еще много рулонов сукна, полотна, хромовой кожи, наконец, сигареты, ром.

Можар присвистнул.

Б о д а к и. А тебя не спрашивают.

Ф о р и ш. Вам тоже перепадет, если вы до полудня будете нас прикрывать. К тому времени мы успеем погрузиться. Окружной комендант велел передать, что и солдатам выплатим двойное жалованье.

Р е д е ц к и. Действительно, вы хорошо все помните!

Б о д а к и. Не перебивайте, так нельзя! Господин прапорщик, ваша очередь.

Входит А л м е р и, как бы держа в руке два букетика.

А л м е р и. Что нового, Бодаки?

Б о д а к и (отдает честь). Честь имею доложить. Приказа еще нет.

А л м е р и. Как ты думаешь, штаб батальона находится еще по эту сторону границы?

Б о д а к и. Господин капитан говорит, что да, по эту. Фиалки изволили найти?

Алмери, Да, на солнечной лужайке на склоне Зеленой горы фиалки уже распустились, (Протягивает цветы Бодаки.)

Б о д а к и (нюхает цветы). Я тоже был на Зеленой горе, но их не заметил. Что ни говорите, а у новобрачного глаз зорче.

А л м е р и. Погоди-ка, я тогда что-то спросил. Ах, да! Почему ты не женишься?

Б о д а к и. Действительно, вы спросили, и я ответил: я и так не живу бобылем.

М о ж а р. Это верно. Господин капрал всю дорогу шествовал впереди роты, подцепляя, как на шомпол, каждый лакомый кусочек мяса. (Смеется.)

Б о д а к и. Ты неспроста тогда подлизывался, сукин сын.

М о ж а р. Разрешите разок понюхать, господин прапорщик.

А л м е р и. Нате. (Дает по букетику Можару и Бодаки.)

Ф о р и ш. Что ж мне передать в ответ?

Б о д а к и. У них два склада битком набиты провиантом и всяким барахлом.

А л м е р и. Провиантом? Женщины уже давно выпрашивают у нас сахар для детей. Им с рождества не выдавали мяса. Почему же вы не раздаете провиант людям?

Ф о р и ш. Эти запасы не предназначены для снабжения населения.

М о ж а р. Их собираются вывезти. Но если не сумеют, все останется здесь. Мы бы не прогадали.

Ф о р и ш. То, что не успеем вывезти, спалим.

Б о д а к и. Как ты разговариваешь с господином прапорщиком? Знаю я тебя, тыловая крыса! Не дай вам господь поднести спичку к складу!

Ф о р и ш. Я пришел сюда не пререкаться, а за помощью. Да или нет?

А л м е р и. Нет.

Ф о р и ш. В таком случае я должен поговорить с господином капитаном. Если вы не сделаете это добровольно, заставят в приказном порядке.

Б о д а к и. Ты смотри у меня!

А л м е р и (отстраняет его). Не будь вас, немцев, мы бы уже полгода назад закончили войну и нас бы не разгромили, а что еще более важно — мы сохранили бы уважение к самим себе. Тогда легче было бы начать новую жизнь.

Справа, со стороны боевых позиций, входит В о н ь о.

Ф о р и ш. К чему эти оскорбления? Я тоже несу военную службу.

А л м е р и. Но какую? Вы умеете не воевать, а только убивать. К сожалению, и на нас в этой войне возлагали задача, недостойные солдат. Но мы никогда не опускались до уровня вашей фашистской банды.

Ф о р и ш. Если б вы сумели отстоять страну, нам не пришлось бы убивать.

Б о д а к и. А ты бывал там, где на огонь отвечают огнем?

Ф о р и ш. Германия не потерпела бы выхода Венгрии из войны.

А л м е р и. А без вас, немцев, мы не потерпели бы очень многого. И проверили бы, действительно ли немцев не берет пуля.

Ф о р и ш. Это грозит расстрелом, господин прапорщик!

А л м е р и. Если найдется палач, который приведет приговор в исполнение.

Ф о р и ш. Немецкая лагерная охрана еще здесь!

А л м е р и. Не грозите, а то заработаете по морде!

Ф о р и ш. Только посмейте. Знаю… почему вы хотите заграбастать склады! У вас, господин прапорщик, тоже есть кого подкормить и приодеть! Ваша жена без разрешения болтается в прифронтовой зоне.

Б о д а к и. Вот видишь? На нилашиста ты осмелился поднять оружие.

Алмери бьет Фориша по лицу.

Фориш хватается за пистолет, но Можар направляет на него «автомат», а Бодаки хватает за руку, не дав вытащить пистолет. Ф о р и ш убегает.

Воньо! Ты тоже был здесь.

В о н ь о. Простите, господин прапорщик, этого не следовало бы делать.

Б о д а к и. Лучше бы в него пулю пустить, тогда не стал бы болтать языком.

А л м е р и. Как видно, вы совсем иного мнения о нилашистах.

В о н ь о. В армии мнение в расчет не принимается. Только — приказ.

А л м е р и. Послушай, какая теперь армия?

В о н ь о. Пока нас не демобилизовали, мы тоже армия. Если этот нилашист натравит на нас немцев, что мы будем делать?

Б о д а к и. Лагерь охраняют всего два десятка немцев. Их можно взять даже голыми руками.

В о н ь о. Не болтай, Бодаки, ты еще ни одного немца голыми руками не взял.

Г о л о с Ш а й б а н а (за сценой). Командиры взводов и отделений, стройся!

Д ю к и ч (вбегает). Командиры взводов и отделений, стройся!

А л м е р и. Что случилось?

Со стороны кладбища входит Ш а й б а н. Завидев его, командиры Алмери, Воньо, Бодаки и Дюкич становятся в строй.

Р е д е ц к и, обгоняя Шайбана, становится в строй последним. Шайбан окидывает взглядом всех выстроившихся перед столом. Подходит к Алмери.

А л м е р и. Господин капитан, рапортует командир первого взвода витязь Алмери. В наличии тридцать пять солдат. Взвод занимает оборону. Других донесений нет.

Шайбан подходит к Воньо.

В о н ь о. Господин капитан, рапортует командир второго взвода фельдфебель Воньо. В наличии двадцать семь солдат. Взвод занимает прежние оборонительные рубежи. Других донесений нет.

Шайбан подходит к Бодаки.

Б о д а к и. Господин капитан, рапортует командир тяжелого пулеметного отделения капрал Бодаки. В наличии восемь солдат. Других донесений нет.

Ш а й б а н. Сколько боеприпасов?

Б о д а к и. Сорок пять противотанковых гранат, сто восемнадцать снарядов для противотанкового ружья.

Шайбан подходит к Дюкичу.

Д ю к и ч. Господин капитан, рапортует командир отделения ручных пулеметов ефрейтор Дюкич. В наличии семь солдат. Боеприпасов — по четырнадцать обойм для двух пулеметов. Других донесений нет.

Шайбан подходит к Редецки.

Р е д е ц к и. Господин капитан, докладывает командир отделения связи ефрейтор Редецки…

Ш а й б а н. Нашлись те два солдата?

М о ж а р. Простите, господин учитель, тогда вы назвали их дезертирами.

Ш а й б а н. Тогда они действительно были ими. Рожаш и Шоваго?

Р е д е ц к и. Я не смог установить, куда они ушли.

В о н ь о. В сторону лагеря.

Ш а й б а н. Что им там понадобилось?

В о н ь о. Лагерная охрана им покажет что!

Ш а й б а н (выходит на середину). Я зачитаю приказ штаба батальона. (Читает.) «Капитану Шайбану, третья рота, Гестенеш. Приказываю выступить с полным вооружением, со всем наличным провиантом в течение часа. Всячески избегать стычки с противником. Сего числа не позже одиннадцати часов пересечь с ротой границу в районе Вертипуста — Ранк. По ту сторону границы вас будет ожидать лейтенант Мартон с приказом о дальнейшем следовании. На земле нашего союзника мы будем готовиться к контрнаступлению. Никто и ничто не должно поколебать ваш боевой дух. За наши идеалы, за нашу родину будем сражаться насмерть! Подпись: Командир батальона подполковник Тороцкаи. Кюстендорф, третьего апреля тысяча девятьсот сорок пятого года». (Поднимает голову.)

Все поражены.

Со стороны кладбища появляется Ф о р и ш, в руке у него лист бумаги, останавливается в нерешительности.

Ш а й б а н. Чего тебе?

Ф о р и ш. Радиограмма. Передали ефрейтору Редецки.

Ш а й б а н. Вручи.

Фориш передает листок Редецки.

Р е д е ц к и (пробегает глазами, смущенно). Ни подписи, ни даты.

Ш а й б а н. Читай!

Р е д е ц к и. «Поручик второй роты Листон отдал приказ перейти границу, а сам отошел от колонны в сторону и застрелился».

Ш а й б а н. А рота? Перешла границу?

Р е д е ц к и. Больше в радиограмме ничего не сказано.

Ш а й б а н. Принята по радио?

Р е д е ц к и. У нас уже ни с одной частью нет телефонной связи.

В о н ь о. Возможно, все это вранье.

Ш а й б а н. Листон к чему-то готовился. Он не хотел переходить. Но что это решает?

В о н ь о (Форишу). Мотай отсюда!

Ф о р и ш. Господин капрал, пора готовить обед. Но мясо ни для гуляша, ни для жаркого не годится, одни жилы. Разве что суп сварить?

Б о д а к и. Что ж, вари.

В о н ь о. Что вы тут дурака валяете? Через час нас и след простынет.

Ш а й б а н. Вы за меня не решайте.

В о н ь о. Прошу прощения, но приказ…

Ш а й б а н. Я зачитал вам приказ, который был направлен мне. Но какой приказ я отдам вам, об этом я еще не говорил. (Кивает Форишу.) Ступайте и ждите.

Ф о р и ш, отдав честь, уходит.

(Расхаживает с озабоченным видом.) Вот что я вам скажу. За время моей службы в армии я стремился корректно выполнять свои командирские обязанности. В этом вы могли убедиться сами. Я не требовал ненужных жертв, не рисковал вашими жизнями. Без причины никого не наказывал. Если нельзя было избежать наказания, я и тогда действовал гуманно. Полученные приказы я в любой обстановке старался выполнять дисциплинированно и разумно. Но то, что мы призваны защищать родину за кордоном, с этим я не могу согласиться. Ты, Отто, еще под Житомиром говорил, что родину надо защищать не на чужой земле. Верно, это не так просто. Верно, наши великие короли возглавляли походы в далекие страны, защищая нацию…

А л м е р и. Тогда они упреждали врага, собиравшегося напасть на Венгрию. Но в этой войне напали мы.

Ш а й б а н. Кто это — мы?

А л м е р и. Мы, венгры.

Ш а й б а н. Не считаешь ли ты, что развязать войну и подчиниться приказу — одно и то же?

А л м е р и. Кто подчиняется приказу, тот тоже берет на себя ответственность.

Ш а й б а н. В случае, если проиграет войну.

А л м е р и. Как ты это понимаешь?

Ш а й б а н. Победителей не судят. У них нет угрызений совести.

А л м е р и. Не верю, что ты так думаешь.

Ш а й б а н. Это не имеет значения. Значение имеют только мои решения. Для меня родина кончается в пяти километрах отсюда, за селом Ранк. Дальше я отходить не хочу, не могу и призывать к этому других не желаю. Приказа о переходе ротой границы я не отдам.

Б о д а к и (после паузы). Да благословит вас господь! Ура господину капитану!

М о ж а р. Ура!

Р е д е ц к и (прыгает от радости). Останемся дома! Не придется подыхать! (Серьезно.) Давайте споем гимн!

А л м е р и. Это хорошо, что мы не уйдем за границу. Но что мы будем делать дальше? Надо быстро решать.

Ш а й б а н. Отто, настал великий момент! Мы отказались выполнять приказ, это — история!

Поют. Доносится автоматная очередь.

Можар резко поворачивается, подносит руки к глазам и смотрит как бы в бинокль.

Что случилось?

М о ж а р. Кажется, стреляли в лагере.

Д ю к и ч. Кого-то казнили.

В о н ь о. Сейчас там нет заключенных. Они валят деревья в лесу.

А л м е р и (поднимается на стол, становится рядом с Можаром). Нет, они там, в лагере. Выносят мебель из комендатуры. Очевидно, немцы собираются эвакуироваться. Но никакого переполоха я не вижу.

Р е д е ц к и. Но кто же стрелял? И почему?

Б о д а к и. Может быть, русские подошли?

В о н ь о. Какое там! Они бы не такую пальбу устроили.

Х о л л о (встает и с пристальным вниманием следит за происходящим на сцене). Я в то время был на кухне, чистил картошку. Но выстрелы я тоже слышал.

П е т р а н е к. Как это могло случиться, господин Шайбан, что вы не проверили, кто стрелял и почему?

Ш а й б а н. На войне стреляют довольно часто.

Х о л л о. А если предположение Дюкича было правильным? Если в лагере расстреливали заключенных? Почему в таком случае…

П е т р а н е к. Я тоже не могу отделаться от этой мысли. Здесь стояла целая рота, а на выстрелы почему-то никто не прореагировал.

Ш а й б а н. Сколько раз расстреливали заключенных в вашем присутствии?

Х о л л о. Но тогда мы были безоружные! Беспомощные!

А л м е р и. Между прочим, стреляли не по заключенным. Этой очередью скосили Рожаша и Шоваго.

Х о л л о. Тогда ты этого не мог знать.

Ф о р и ш (вбегает). Снова радиограмма! Перестрелка на границе! Сорок солдат из второй роты повернули назад!

Б о д а к и. Я охотно посмотрел бы, как им это удалось.

Ф о р и ш. Их ведет прапорщик Сомолани.

А л м е р и. Тот хилый учитель пения?

Ш а й б а н (протягивает руку). Давай радиограмму.

Ф о р и ш. Радисты ее не записали. Кроме того, велели передать, что с Медвежьей горы видели, как передовые части русских вошли в Габорхазу{184}.

В о н ь о. А что, если нас просто хотят столкнуть с ними? Может быть, у передатчика сидят радисты полевой жандармерии?

Д ю к и ч. Кого столкнуть? Кроме нас, здесь уже нет венгерских частей.

А л м е р и (соскакивает со стола). Да будет вам известно, Габорхаза находится точно в шести километрах отсюда.

Ш а й б а н. Вы не можете установить радиосвязь с другой какой-нибудь частью?

Б о д а к и. Господин капитан, я кое-что придумал.

Ш а й б а н. Потом.

А л м е р и. Не веришь, что мы остались одни?

Ш а й б а н. Верю я или не верю — дело не в этом. Нужно установить факты.

Р е д е ц к и. Еще вчера в районе радиусом в двадцать километров — в Летеце, Дорокие, Пиште, Габорхазе, Кешерюкуте — были наши. Сегодня с восьми утра никто не отвечает.

Ш а й б а н. Объявите роте — мы остаемся и переходить границу не станем.

М о ж а р. Почему вы не спрашиваете нас, хотим мы этого или нет?

Ш а й б а н. Ты стоишь на посту и делай свое дело. Ровно через десять минут всем быть здесь. Я отдам последний приказ по роте.

Воньо отходит в сторону и садится. Дюкич следует его примеру. Редецки тоже садится на стул.

Ф о р и ш. Разрешите спросить, господин капитан: готовить обед или нет?

Б о д а к и. Обед давно бы мог вариться! Уж не собираешься ли ты закончить войну голодным?

Ш а й б а н (Алмери). Надо бы вкратце изложить, какие причины побудили нас отказаться выполнять приказ. Я хочу, чтобы ты помог мне. (Идет к стулу, садится.)

Алмери садится рядом с ним.

Ф о р и ш, стараясь остаться незамеченным, уходит.

Б о д а к и (закуривает). Старику нотариусом бы, а не командиром быть. Когда надо действовать, он начинает заниматься писаниной.

М о ж а р. Господин учитель, могу я сказать напрямик то, что говорил тогда?

Ш а й б а н. Разумеется.

М о ж а р. Вы хотите свалить на нас ответственность. Хитрая бестия.

Б о д а к и (смотрит на стол). Помнишь, здесь был твой вещевой мешок?

М о ж а р. Помню.

Б о д а к и. Так разыграем и эту сцену.

М о ж а р. Господин капрал, вы не пойдете к своим людям?

Б о д а к и. Они давно знают чего хотят. А это чей?

М о ж а р. О чем вы?

Б о д а к и (поднимает, развязывает «вещмешок»). Об этом. Твой?

М о ж а р. Мой. Там пиджак и штаны.

Б о д а к и. А ну-ка, спустись.

М о ж а р. Имею честь доложить — нельзя.

Б о д а к и. Улизнуть собрался? Морду бы тебе набить, лицемер ты эдакий! Вопишь, что страна погибает, а самому, в сущности, ни до чего нет дела!

М о ж а р. Сами говорили, разбежимся кто куда! Каждый волен идти куда глаза глядят!

Б о д а к и. Но вместе! Или никак! Никто не выкрал свой вещевой мешок, только ты! Слезай оттуда!

М о ж а р. Я не имею права покинуть свой пост!

Б о д а к и. По моему приказу можешь!

М о ж а р (хватается за «автомат»). Ни по чьему приказу.

Б о д а к и. За оружие хватаешься? Против меня? Ладно, Можар, встретимся после смены часовых. (Направляется к выходу.)

Ш а й б а н н е (встает со стула). Вы с ума сошли? Зачем вы направили на него оружие? Сейчас моя очередь. Но нет, этого никто не может от меня требовать.

Ш а й б а н. Ты мне все рассказала. Я знаю все.

Ш а й б а н н е. Но остальные?.. Разве ты не понимаешь?

Ш а й б а н. Ради меня. Очень тебя прошу.

Шайбанне достает из сумки бумагу, разрывает ее надвое и делает два «пакета». Выходит на середину сцены.

М о ж а р. Доброе утро, фрейлейн Анна.

Б о д а к и (направляется к кладбищу, оборачивается, и заметив Шайбанне, подходит). Я же тебе говорил, не поднимайся на гору. Это место не для тебя.

Ш а й б а н н е. Я закрыла почту. Не к чему держать ее открытой.

Б о д а к и. Это верно, что русские в Габорхазе?

Ш а й б а н н е. Я недавно звонила в тамошнее почтовое отделение. Мне ответили на непонятном языке.

Б о д а к и. Значит, круг постепенно замыкается.

Ш а й б а н н е (передает ему один из «пакетов»). Свежие коржики со шкварками. Балинтне передала, чтоб ты поел как следует.

Б о д а к и. А второй пакет кому?

Ш а й б а н н е. Командиру.

Б о д а к и (смотрит на Можара). Отойдем в сторонку, а то этот подлец навострил уши.

В о н ь о. Это верно! Ты любил подслушивать!

М о ж а р. Неправда!

Б о д а к и. Чего тебе надо от господина капитана?

Ш а й б а н н е. Не я пекла ему коржики.

Б о д а к и. Отвечай на мой вопрос.

Ш а й б а н н е. Спроси его самого, что он от меня хочет.

Б о д а к и. Как бы ты не пожалела, Анна, что была благосклонна и к одному и к другому!

Ш а й б а н н е. Он ко мне даже пальцем не прикоснулся.

Б о д а к и. Вот и прекрасно! Тебе все равно не выкинуть меня из головы. Кто бы ни признавался тебе в любви, ты всегда будешь слышать меня, всегда будешь помнить меня, и кто бы тебя ни ласкал, ты никогда не забудешь, как я горячо тебя любил.

Ш а й б а н н е. Почему ты хочешь быть только любовником?

Б о д а к и. Потому что нет более крепкой любви. Супруги могут жить вместе, даже испытывая друг к другу безразличие.

Ш а й б а н н е. Пусть так, только бы не быть одинокой! Я так давно одинока, и это так мучительно, что больше я не могу. Ты же знаешь, у меня на всем белом свете никого нет.

Б о д а к и. Но я не могу здесь осесть. Я же солдат, а солдатам, прошедшим тысячи километров по дорогам войны, вряд ли суждено скоро обрести свой дом.

Ш а й б а н н е. Между нами ничего бы не было, если б тебя не расквартировали в том доме, где я живу.

Б о д а к и. Если б ты при бомбежке не выбежала с криком во двор, а мне не пришлось бы тебя успокаивать и внести в дом на руках…

Ш а й б а н н е. Это была случайность.

Б о д а к и. Ничего себе случайность! Ты могла бы меня прогнать, когда я к тебе прилег. Но ты не прогнала. Ты успокоилась, перестала плакать. А потом… мы забыли с тобой обо всем на свете…

Ш а й б а н н е. Прекрасная случайность!

Б о д а к и. Дай я тебя поцелую.

Ш а й б а н н е (смотрит на часового). Только не теперь…

Б о д а к и. Можар, черт бы тебя побрал! Наблюдай за местностью! (Целует девушку.)

Ш а й б а н н е. От тебя пахнет чесноком.

Б о д а к и. Прежде тебя это не смущало.

Ш а й б а н н е. Мне никогда не нравилось.

Б о д а к и. А от господина капитана чем пахнет?

Ш а й б а н н е. Как тебе не совестно!

Б о д а к и. Неужто у него не хватило смелости поцеловать тебя?

Ш а й б а н н е. Он человек корректный. Джентльмен.

Б о д а к и. Верно. После войны он вернется не в батрацкую лачугу, как я, а в барские хоромы, со множеством комнат.

Ш а й б а н н е. Этим я не интересовалась.

Б о д а к и. Его денщик рассказывал. Он бывал у него дома.

Ш а й б а н н е (чуть не плача). Я и тебя ни о чем не спрашивала. Кто ты, есть ли у тебя что-нибудь? Я вышла бы за тебя даже тогда, если б у тебя, кроме солдатской шинели, ничего не было.

Б о д а к и. Ну все же лучше стать барыней, раз есть такая возможность. Держала бы прислугу, не пришлось бы стирать в холодной воде, да и от мужа хорошо бы пахло, он бы не чертыхался, а миловался да деликатничал.

Ш а й б а н н е (всхлипнув). Ты слишком много наговорил… (Идет.)

Б о д а к и. Анна!

Шайбанне останавливается, но не оборачивается.

Для меня птица только до тех пор птица, пока она летает. Как сядет в гнездо, она всего лишь — наседка.

Ш а й б а н н е. Я устала. Боюсь, если ты уйдешь, я не буду знать, что мне делать.

Б о д а к и. Зачем думать о том, что будет завтра? Кто останется последним, тот и закроет дверь.

Ш а й б а н н е (прислонившись к воротам). Эти несколько недель были похожи на бесконечный праздник, словно ты беспрестанно приглашал меня на танцы. Это был праздник в моей жизни. Я и хотела, чтобы он длился долго, и побаивалась его. Мне нравилась твоя необузданность и в то же время хотелось, чтобы ты угомонился. Я хотела бы, чтоб один день был похож на другой… смена впечатлений меня всегда утомляет, а ты горишь, как костер… Все горишь и горишь…

Ш а й б а н (встает и подходит к Анне). Целую руки!

Шайбанне не отвечает, стоит в замешательстве.

Почему не собралось пулеметное отделение?

Б о д а к и. Господин капитан, я уже сказал им…

Ш а й б а н. Меня сейчас интересует, что они говорят! Простите, Анна, если вы не закончили разговор, я могу подождать несколько минут.

Б о д а к и. Мы закончили. (Отдает честь и садится.)

Ш а й б а н н е. Вот свежие коржики со шкварками. Балинтне просила передать — отведайте на здоровье.

Шайбан берет сверток и глядит на Бодаки, разворачивающего точно такой же сверток.

Моя хозяйка не может отличить капитана от капрала.

Ш а й б а н. Ей это ни к чему.

Ш а й б а н н е. Она не хотела обидеть ни вас, ни его.

Ш а й б а н. Анна, я не хотел бы вас торопить, проявлять настойчивость. Но у нас нет времени. Скажите только одно — стоит мне ждать или нет?

Ш а й б а н н е. Боюсь, мы мало знаем друг друга.

Ш а й б а н. Я знаю о вас все.

Шайбанне смущенно отворачивается.

Эта деревня слишком мала — все тайное становится явным. Правда, я никого не расспрашивал, а то, что слышал, меня нисколько не волнует. Вы живете одна и ни перед кем не в ответе. А я, несмотря ни на что, люблю вас.

Ш а й б а н н е. Я закрыла почту. Русские уже в Габорхазе.

Ш а й б а н. Мы дождемся их здесь. Границу переходить не будем.

Ш а й б а н н е. Никто?

Ш а й б а н. Да к чему уходить? Мы выбрали жизнь, и я надеюсь, что буду радоваться этому вдвойне. Я выстрою свою роту перед сельской управой. Солдаты почистятся, приведут себя в порядок. Вынем затворы у оружия и сложим его. Я обращусь с краткой прощальной речью к своим солдатам. Главное, что я хочу им сказать, я уже написал. (Достает листок бумаги.)

Ш а й б а н н е. Не требуйте от меня немедленного ответа.

Ш а й б а н. Дорогая Анна, если русские выступят из Габорхазы, у нас останется не более двух часов.

Ш а й б а н н е. Я должна подумать. Подождите хотя бы до полудня.

Ш а й б а н. Но это же невозможно, поймите.

Ш а й б а н н е. Ну тогда… Я вернусь к одиннадцати.

Ш а й б а н. Но прошу вас, больше никаких отсрочек.

М о ж а р (вскидывает «автомат»). Стой! Кто идет?

Входит Ф о р и ш с повязкой на голове.

Ф о р и ш. Добрый день! Не стреляйте!

Шайбанне садится.

Воньо с Дюкичем выходят на середину сцены.

В о н ь о. Это было не так, словацкий солдат пришел не со стороны кладбища.

Ф о р и ш. Верно. Он даже наткнулся тогда на стол.

Д ю к и ч. Не будем спорить. Продолжай.

Ф о р и ш (поднимает руки). Я заблудился.

Д ю к и ч. Один?

Ф о р и ш (не зная, с кем имеет дело). Я из четвертой дивизии словацкой армии. Меня зовут Франтишек Детваи. Я — ефрейтор. Я не знал… что еще застану здесь венгерскую часть. В лесу какой-то человек сказал мне, что все венгерские солдаты уже перешли границу.

В о н ь о. У тебя есть воинское удостоверение?

Ф о р и ш. Есть, только оно на словацком языке…

В о н ь о. Давай-ка сюда.

Фориш стоит неподвижно, с поднятыми руками.

Алмери выходит на середину сцены, за ним идет Редецки.

А л м е р и. Ну, так как же? Где твое удостоверение?

Ф о р и ш. Простите, я думал…

А л м е р и. Ты повстанец? (Подходит ближе.) Можешь говорить. Мы не собираемся переходить границу, отказались выполнить приказ.

Ф о р и ш (протягивает удостоверение). Не дадите ли закурить?

В о н ь о (заглядывает в удостоверение, которое держит Алмери). Ну конечно. На нем красная звезда.

Дюкич протягивает Форишу сигарету.

Ф о р и ш. А немцы здесь еще есть?

Д ю к и ч. Есть. Но сейчас задаем вопросы мы, а не ты.

Ф о р и ш. Нас разбили.

А л м е р и. Немцы?

Фориш пристально смотрит на прапорщика.

Не бойся.

Ф о р и ш. Мы перешли на сторону повстанцев. Всей ротой. Но прежде чем мы добрались до гор, немцы неожиданно напали на нас. В открытом поле — ни окопов, ни укрытий…

Входит Б о д а к и с сигаретой в зубах, смотрит на пришедшего.

Д ю к и ч. Когда это произошло?

Ф о р и ш. Четыре дня назад. Тридцатого марта.

Д ю к и ч. В восстании принимают участие значительные силы?

Ф о р и ш. У Дуная нас было не так уж много. Зато в горах сражаются целые бригады. Говорят, численность некоторых из них достигает четырех тысяч человек. Там кроме наших и русские, и украинцы, и поляки, и мадьяры.

В о н ь о. Слушай-ка, ты, не привирай. И венгерские партизаны воюют?

Ф о р и ш. К нашей роте тоже присоединились восемнадцать венгров. Два отделения.

А л м е р и. Рядовые?

Ф о р и ш. Да. Их командиром был один капрал.

Б о д а к и. Был?

Ф о р и ш. Да, они погибли.

А л м е р и. Все?

Ф о р и ш (кивает). Мы оборонялись, пока могли. Но потом немцы бросили против нас танки. На поле осталось кровавое месиво… Я уцелел чудом. И еще один мой товарищ, его ранили в горло. Я дотащил его на спине до самого Дуная, но он уже был мертв.

А л м е р и. Жаль мне тебя, парень. Но ты заслуживаешь и уважения.

Ф о р и ш. Да, пришлось натерпеться страху, до сих пор не могу успокоиться.

А л м е р и. Но вы по крайней мере попытались дать бой.

В о н ь о. Не много ума нужно, чтобы попасть в мясорубку!

А л м е р и. Ум, фельдфебель, без чести ничего не стоит.

Б о д а к и. Господин прапорщик прав. А что нужно нам в нашем положении? Идиотская беспомощность!

Р е д е ц к и. Береженого бог бережет.

Б о д а к и. Что делает бог?

Р е д е ц к и. Береженого и бог бережет, сказано в Библии.

Б о д а к и. Не читал, я уже с восьми лет пас коров. Знаю только одно: кто хочет погибнуть, пусть доверит свою судьбу беспомощным идиотам.

В о н ь о. Ну, ну, разговорчики!

Б о д а к и. Помалкивайте вы, пособник палача! Думаете, я не знаю, почему вы боитесь русских? Под Бердичевом за поденную плату вы расстреливали пленных партизан. За десяток убитых — бутылка рома!

В о н ь о. Мне приказывали.

Б о д а к и. Мне тоже. Но я предпочел пытки и отказался убивать партизан!

В о н ь о (Дюкичу). Позвольте, неужто и об этом надо говорить?

Д ю к и ч. А почему бы и нет? Дело прошлое, с тех пор мы все думаем по-иному.

П е т р а н е к. Все ли?

В о н ь о (Бодаки, хватаясь за кобуру). Убирайся, не то пристрелю!

Б о д а к и. Меня? Смотри, гнусный шакал, как бы я тебе зубы не вышиб! Ты мародерствовал! Для тебя война была прибыльной — стоило нам где-нибудь остановиться, ты тут же отсылал домой награбленное.

В о н ь о. Ты тоже крал!

Б о д а к и. Брал, когда жрать было нечего ни мне, ни моим солдатам. Но барахла не брал и не отсылал!

Ш а й б а н. И вам не совестно? В присутствии постороннего? Я не потерплю грызни в роте!

Б о д а к и (протягивает Форишу флягу). Пей, братец, это приведет тебя в чувство!

Р е д е ц к и. Может, нам обсудить, как быть дальше? Мои люди…

Б о д а к и. Что ты хочешь от своих связистов? Они только и умеют что сматывать провода. Поговорим о другом. Вот господин прапорщик верно сказал: эти по крайней мере дали бой немецким фашистам. Нам тоже следовало бы попытаться! Ведь мы давно знаем, что с русскими нам воевать не из-за чего.

Ф о р и ш. Надо было объединиться с русскими и сообща пойти против немцев. Русские — люди хорошие, добросердечные.

Б о д а к и. Тебе легко, ты можешь с ними объясниться.

Р е д е ц к и. Теперь поздно об этом говорить. У нас не было вождя, которому народ верил бы и пошел за ним.

М о ж а р. А немец тогда сожрал бы нас со всеми потрохами.

Б о д а к и. Подавился бы! И даже если бы мы погибли, то не зря. А так пропадаем ни за что ни про что. Какой в этом смысл?

Д ю к и ч. Нельзя произвести на свет ребенка и остаться девственницей. Господствующие классы должны были решить, кому они служат — немцам или нации?

Ш а й б а н. Что с тобой, Дюкич? Ты попал к нам с наилучшей характеристикой.

В о н ь о. Кроме того, что он несколько раз струхнул, жалоб особых на него нет.

А л м е р и. Мы все читали листовки, сброшенные русскими самолетами.

Ш а й б а н. Испанские миссионеры хотели было уговорить южноамериканских индейцев не работать по воскресеньям. После долгих уговоров они убедились, что те не работают и в будни.

Б о д а к и. Вот бы нам обрести родину в тех краях. Наш праотец Арпад{185} мог бы доскакать туда.

М о ж а р. Но там, увы, нет ни сала, ни колбасы! И ядовитые змеи кишмя кишат под кроватью!

Ш а й б а н. Может, вы помолчите, пока я кончу? Русские призывали нас бороться за свободу и национальную независимость. Но ведь вся наша история — непрестанная борьба за независимость родины! И чего мы добились в этой борьбе? Терпели поражение, страна была покрыта виселицами, воцарился террор, патриоты вынуждены были эмигрировать.

Д ю к и ч. Но теперь мы могли бы победить.

Ш а й б а н. Не уверен. Национальное сознание складывается не в один момент. Оно определяется накопленным опытом, всем историческим прошлым. Мы обескровлены, устали, не понимаем происходящего, никому не верим.

Р е д е ц к и. Венгерский солдат в этой войне не хотел воевать. Ни на стороне немцев, ни против них.

Б о д а к и. И все-таки весь мир будет считать по-другому. Ведь мы до сих пор не отвернулись от немцев!

Ш а й б а н. У малой страны нет выбора. В крайнем случае она может решить, от кого ей зависеть. Более сильная держава прикажет ей, или, пользуясь выражением поэлегантнее, станет помогать, да и то не всегда.

М о ж а р. Господин капитан, со стороны села идет какой-то немец.

Ф о р и ш (пятясь). Он близко?

М о ж а р. Нет, еще далеко.

Д ю к и ч. В мире существует и такая великая держава, которая уважает независимость малых народов.

А л м е р и. Это выяснится после войны.

Р е д е ц к и. После войны? Тогда наступит такое похмелье, такое горькое отрезвление, какого еще не бывало. Нашему незадачливому поколению еще с пеленок вбивали в голову — справедливо, мол, то, что в интересах венгров; территориально урезанная Венгрия — искалеченная, нежизнеспособная страна, что мы, венгры, самая культурная, доблестная нация в Дунайском бассейне, что только мы способны создать здесь прочное государство, надежный щит западной культуры, что венгры — самые стойкие солдаты… а сербы, румыны, словаки, прикарпатские украинцы нам, мол, не чета… Что ж, придется теперь оплевывать, но только самих себя!

Ф о р и ш. От венгра я ничего подобного до сих пор не слыхал.

А л м е р и. И больше не услышите. Ты говорил эффектно, Редецки, но в твоей речи, пожалуй, было излишне много самобичевания. Видно, ты частенько прислуживал в церкви.

Ф о р и ш. Как там немец?

Б о д а к и. Не робей, еще добрых четверть часа.

Х о л л о. Пардон, это тот самый немец, что приходил за нами?

Д ю к и ч. Да, тот самый.

Х о л л о. Спасибо, продолжайте.

Б о д а к и. Как ты перебрался через Дунай?

Ф о р и ш. Мне повезло. Нашел челн под Дунайской Стредой.

М о ж а р. Это еще что?

Р е д е ц к и. Дунасердахей{186}. Неужто ты и этого не знаешь?

Ф о р и ш. Не Дунасердахей, а Дунайска Стреда.

Б о д а к и. Брось ерундить, братец, это одно и то же.

Ф о р и ш. Словацкий город должен называться по-словацки.

В о н ь о. Черта с два! Это исконный венгерский город, я не раз бывал там.

Р е д е ц к и. Тысячу лет его называют Дунасердахеем.

Ф о р и ш. Я понимаю, почему вы так настойчиво твердите одно и то же! Но все это попусту! Даром порох тратите! Выкиньте это из головы!

Д ю к и ч. Мне кажется, здесь ты допускаешь явную передержку. Словак высказывался не столь резко.

Ф о р и ш. Да? Он выражался еще более дерзко!

А л м е р и. Допустим, но в нынешней обстановке это, пожалуй, звучит резковато.

Б о д а к и. Верно. Но мы сейчас воспроизводим не нынешнюю обстановку, а апрель сорок пятого года.

Ф о р и ш. Бодаки даже отобрал у него тогда флягу с палинкой.

Б о д а к и. Верно! (Выхватывает из рук Фориша флягу.) Дай-ка сюда!

В о н ь о. Теперь моя очередь. («Словаку».) Когда мы вошли в Лучинец{187}, вы вопили, дескать, мы, венгры, сидим у вас на шее! Это, мол, несправедливо! Но вы-то без зазрения совести сидели на шее у венгров? Это справедливо?

Б о д а к и (толкнув «словака»). Ступай к черту!

Ш а й б а н. Постой! Он попросил у нас убежища.

Б о д а к и. А чего он тогда вносит раздор?

А л м е р и. А ты?

Б о д а к и (расстегнув куртку и рубашку). Однажды ночью, когда наши войска вступили в Северный Край{188}, меня пырнули ножом. За что? Я даже ни разу не выстрелил. Они так враждебно настроены, так обозлены на нас, что даже венгерской речи не выносят!

В о н ь о. Написали на стенах домов, где нас разместили на постой: «Венгерские собаки, лайте у себя дома!»

Р е д е ц к и. Проклинают нас, будто мы повинны во всех их бедах.

В о н ь о. В девятнадцатом году вы напали на нас как разбойники{189}. Вздумали разжиться за счет нас, отхватить еще кусок нашей территории!

Ф о р и ш. А кто был зачинщиком? Не вы ли?

Р е д е ц к и. Уж не собираешься ли ты рассказывать басни о Сватоплуке{190}?

Ф о р и ш. Достаточно вспомнить жизнь моего отца да и мою собственную. Вы запрещали нам пользоваться нашим родным языком! Закрыли наши школы! Я, между прочим, тоже отбывал венгерскую солдатчину. Приходилось перед всей ротой драть горло и петь издевательскую песню: «Я — придурковатый словак».

А л м е р и (становится между ними). Вы могли бы составить образцовую живую картинку под названием «Братство народов».

Р е д е ц к и. И все-таки мы принесли им свет!

А л м е р и. Не слишком-то это много. Мы притесняли их, вот в чем правда. Но и вы не больно-то старались понять нас. Наиболее лаконично сформулировал мнение о венграх один из ваших известных историков: за многие тысячелетия приход венгров в Европу явился величайшим бедствием, обрушившимся на славян.

Ф о р и ш. Кто это сказал?

А л м е р и. Палацкий{191}.

Ф о р и ш. Он не словак, а чех!

А л м е р и. Не все ли равно?

Ф о р и ш. Нет, конечно!

М о ж а р. Немец вышел из виноградника.

Ф о р и ш. Он не должен меня видеть. Если увидит, мне капут. (Уходит.)

Д ю к и ч. Немцы всю войну посмеивались, дескать, скорее щетина вырастет на рыбьей чешуе, чем примирятся между собой натравленные друг на друга обитатели цыганского табора Восточной Европы.

Ш а й б а н. Ты видишь что-нибудь в пограничной зоне?

М о ж а р. Все дороги безлюдны.

Ш а й б а н (проходит перед выстроившимися людьми, останавливается перед Редецки). Вызови сюда связистов. Пусть принесут рацию. Я сам хочу объявить Кюстендорфу, что мы остаемся и не будем переходить границу.

П е т р а н е к. Зачем ставить его в известность?

Ш а й б а н. Потому что мы были солдатами.

Р е д е ц к и. Господин капитан, связисты недомогают.

Ш а й б а н. С каких это пор?

Р е д е ц к и. Купили у какой-то тетки сметану. Она оказалась кислой. А теперь сидят все в дубраве на корточках, никак не могут оправиться.

Ш а й б а н. Что мне с вами делать… Что говорят люди?

А л м е р и. Искренне рады.

В о н ь о. Очень рады.

Б о д а к и. Радуются.

Д ю к и ч. Не нарадуются.

Р е д е ц к и. Душевно рады.

Ш а й б а н. Я решил так — будем сдаваться.

Б о д а к и. Ну нет!

Входит Ф о р и ш вне какого-либо образа и садится на свободный стул.

Ш а й б а н. У нас имелось две возможности: либо перейти границу — это мы отвергли, — либо сдаться. Третьего не дано.

Б о д а к и. Что ж, мне в плену прозябать? После трех лет, проведенных на фронте?

Р е д е ц к и. Это все же лучше, чем гнить в яме.

Ш а й б а н. Нас возьмут в плен не в бою. Мы сообщим им о своей готовности капитулировать и сложим оружие.

Х о л л о (встает, подходит ближе). Простите, господин учитель…

Ш а й б а н. Что тебе нужно?

Х о л л о. Я тут подумал. Как же так, вы тут рассуждали о готовности сдаться, капитулировать, а бойцы на передовой ничего об этом не знали?

Ш а й б а н н е. Разве им никто ничего не сказал? (Подходит к мужу.) Своим вопросом я могу тебе сейчас навредить?

Ш а й б а н. Не помню. Не берусь утверждать, что мы поставили солдат в известность.

А л м е р и. Что ж, давайте разбираться дальше, авось там прояснится!

П е т р а н е к. Но ведь это самое важное! Знай солдаты обстановку, они не стали бы стрелять в русских!

А л м е р и. Неужели тебе не понятно, что мы как раз и хотим доискаться до истины? (Шайбану.) На чем ты остановился?

Шайбанне садится. Ф о р и ш, пожав плечами, проходит мимо нее и выходит.

Ш а й б а н. Я сказал: сложим оружие и сообщим об этом русским. В этом случае, как пишется в их листовках, можно рассчитывать на свободное возвращение домой.

Б о д а к и. Вырвавшиеся из окружения пулеметчики рассказывали: в Андорбанье забрали в плен даже гражданских, которые никогда в жизни не были солдатами и ни за какие коврижки не сумели бы шагать в ногу.

Д ю к и ч. Такое могло случиться только по недоразумению.

Б о д а к и. Господин капитан, я уже давненько собираю гражданскую одежду. Мигом переоденемся и тут же рассеемся кто куда.

В о н ь о. Это будет как нельзя лучше. Не хочу попадаться им в руки.

Д ю к и ч. Какой прок в гражданской одежде? Кроме солдатской книжки, у нас нет никаких документов. Не думай, русские — народ смекалистый, их не проведешь!

Б о д а к и. Сам-то ты больно умный, как я погляжу.

Д ю к и ч. Мало отшатнуться от тех, кто толкнул нас на пагубный путь, надо еще перейти на противную сторону с полным доверием.

В о н ь о. А заодно и побрататься с ними? Ты, видно, за время войны совсем одурел. Не обижайся, товарищ начальник.

Ш а й б а н. Выводы в сложившейся обстановке напрашиваются сами собой: прекратить бои, признать поражение и, если это неизбежно, сдаться в плен. Но это вовсе не значит безоговорочно капитулировать, тем паче духовно покориться силе, планы которой касательно судеб моей родины мне неизвестны или они таковы, что я с ними не могу согласиться.

Р е д е ц к и. Что ж, нам отказаться от исторической миссии — стать связующим звеном между Востоком и Западом? Сдать свои державные позиции? Сдавать-то нечего! Разве что оборонительные рубежи.

Д ю к и ч. Последний клочок венгерской территории в пяти километрах от границы?

Ш а й б а н. Речь идет о принципах, а не о километрах. В конце концов, мы здесь представляем Европу.

А л м е р и. Боюсь, что Европа не претендует на подобную услугу с нашей стороны.

Ш а й б а н. Откуда это тебе известно?

А л м е р и. Европа и на сей раз солидаризировалась не с нами, а с русскими.

Ш а й б а н. Больше тебе нечего сказать?

А л м е р и. Нет, скажу. К сожалению, Дюкич прав. Наш единственный шанс — опереться на русских.

Ш а й б а н (озадаченно). Потому что они побеждают?

А л м е р и. Да.

Б о д а к и. Вот тебе и на!

В о н ь о. Я бы никогда не подумал, господин прапорщик… Все, что угодно, только не это… Что вы… витязь Алмери, так легко примирились с ними!

А л м е р и. Шансы не выбирают. Их принимают только как данные. Мы вольны ухватиться за них или упустить представившуюся возможность.

Б о д а к и. Было бы нас, венгров, раз в десять больше! Мы бы не пошли на сделку даже с самим господом богом!

Х о л л о. Но нас, увы, маловато!

А л м е р и. В сорок восьмом году, накануне вмешательства царской России{192}, по поводу нас, с одобрения царя, был состряпан меморандум. В нем есть одна фраза, от которой кровь бросается в голову. «Мадьяры, у которых революционный порыв своеобразно смыкается с варварством азиатских орд и о которых с такой же справедливостью, как и о турках, можно утверждать, что для них Европа — лишь становище, живут в окружении славянских народов, которые им в равной степени ненавистны».

Ш а й б а н. К чему ты заговорил об этом?

А л м е р и. Вовсе я не примирился с ними. Но в вопросе — как нам быть, симпатии или антипатии не должны играть решающей роли. Надо сообразовываться только с нашими интересами и с голосом разума.

Б о д а к и. Опять подсаживаться не на ту телегу? Они еще более нищие, чем мы.

Р е д е ц к и. Мы видели у них такую нужду, господин прапорщик…

А л м е р и. И такую непреклонную решимость и тесную сплоченность, которая делает великую нацию способной на любой подвиг.

Д ю к и ч. Первые христиане тоже начинали не с базилик, а с подземных катакомб.

М о ж а р. Этот все время произносит проповеди, как только язык у него не отсохнет.

В о н ь о. Мой взвод волен поступить как хочет. И я тоже!

Б о д а к и. Не обессудьте, господин прапорщик, но кому сейчас интересно, как было в сорок восьмом году? Речь идет не о Лайоше Кошуте{193}, а о спасении собственной шкуры.

А л м е р и. Значит, ты миришься с тем, что в этой проклятой войне мы ни разу не дали отпора тем, кого считаем своим злейшим врагом?

Б о д а к и. Да, неплохо бы по ним ударить… Но как?

А л м е р и. И сейчас нужно дать ответ на вопрос, на который следовало бы ответить еще полгода назад: способны ли мы взяться за оружие, чтобы постоять за самих себя? Тогда еще, разумеется, вопрос стоял перед всей страной, перед венгерской армией. Сегодня уже только мы можем ответить на него.

Д ю к и ч. Настала последняя минута, когда мы еще в состоянии что-то предпринять во имя нового, более справедливого, чем прежний, общественного строя!

А л м е р и. Строя? Полно! Не успеет он утвердиться, как тут же начнет действовать принуждением, и ты уже не будешь волен поступать как хотелось бы. Я согласен воевать только за венгров, за свою честь.

Ш а й б а н. Я думал, пафос тебе чужд.

А л м е р и. Могу выразиться и более прозаично: я хочу запастись проездным билетом, чтобы русские не сняли меня с поезда и не пришлось бы пробираться домой «зайцем».

Ш а й б а н. Что ты имеешь в виду?

А л м е р и. В лагере Вертипуста два десятка немцев держат в неволе девятьсот наших соотечественников.

Б о д а к и. По-моему, лучше бы ударить по нилашистам.

А л м е р и. Люди важнее, чем склады.

Б о д а к и. Понимаю, господин прапорщик! Но ведь нилашисты, как бы они ни были увешаны оружием, всего-навсего профаны-любители. Зато немцы, мак вы изволите знать, мастаки воевать! Я бы не прочь задать им перцу, но вдруг они мне зададут?

Ш а й б а н. Произвести подобную вылазку можно разве что только с отрядом добровольцев.

А л м е р и. Я сейчас же спрошу солдат своего взвода, готовы ли они вызваться на это.

Д ю к и ч. За готовность отделения автоматчиков ручаюсь!

М о ж а р. Господин капитан!

Входит Ф о р и ш, на шее его висит «автомат», сделанный из палки, на голове серая фуражка с козырьком.

Ф о р и ш (на нацистский манер выбрасывает руку вперед). Хайль Гитлер!

Д ю к и ч. Где ты раздобыл эту фуражку?

Ф о р и ш. У кельнера. Он опрыскивает в ней сад.

А л м е р и. Не сбивайте его с толку. (Смотрит на часы.) Время и без того бежит.

Ф о р и ш (делает по-солдатски два шага вперед). По приказу господина обер-лейтенанта Зейлера я должен сообщить господину капитану об инциденте, происшедшем вблизи лагеря. Два венгерских солдата открыли огонь по лагерной охране. Один из них был Имре Рожаш, другой — Ференц Шоваго.

Р е д е ц к и. Вот почему они пошли туда! Пока мы здесь торговались да разглагольствовали… они действовали.

В о н ь о. Тихо!

А л м е р и. Они погибли?

Ф о р и ш. Да.

Р е д е ц к и. Кто за это в ответе?

Б о д а к и. Долг платежом красен! Или у вас не так принято?

Ф о р и ш. У господина капитана нет вопросов?

Ш а й б а н. Сведения о том, что эти двое венгерских солдат вели огонь по лагерному караулу, достоверны?

Ф о р и ш. При них помимо прочего были обнаружены ножницы для резки колючей проволоки. Нет ни тени сомнения в том, какую цель они преследовали.

Ш а й б а н. Где они?

Ф о р и ш. По ту сторону ручья.

Ш а й б а н. Вы даже не похоронили их?

Ф о р и ш. Сейчас недосуг этим заниматься.

А л м е р и. Можете уйти!

Ф о р и ш. Виноват, но…

Ш а й б а н. Вам что, непонятно? Убирайтесь отсюда к черту!

Ф о р и ш. Виноват, но у меня есть еще один приказ. Я должен отвести в лагерь двух прикомандированных к вам рабочих, отбывающих трудовую повинность. Сегодня в полдень весь лагерь в полном составе будет отправлен в Австрию.

Р е д е ц к и. Оставьте наш кухонный персонал в покое. Один из них еле ноги волочит, у другого — язва желудка, в любой момент может изойти кровью.

Ф о р и ш. Мне жаль их, но я не могу не выполнить приказа.

А л м е р и. Обер-лейтенант Зейлер может приказывать только вам. Нам он не указ. По возвращении напомните ему об этом.

Ф о р и ш. В таком случае сюда двинется вся охрана.

А л м е р и. Валяйте! Рота окажет вам достойную встречу.

Ф о р и ш. Неужто вам так важны какие-то двое рабочих?

Ш а й б а н. А почему они важны вам?

Ф о р и ш. Да вовсе не они. Важен принцип: что порешили — на том и будем стоять. Ни ни йоту не уступим. Нынешняя армия Германской империи спаяна своей непреклонностью.

А л м е р и. Мы тоже придерживаемся своих принципов.

Ф о р и ш. Каких?

А л м е р и. Не считаю нужным излагать их. Перевес сил на нашей стороне. Катитесь отсюда!

Ф о р и ш. Для прикрытия передислокации нам придали четыре мощных танка. За несколько минут они разнесут в пух и в прах ваши позиции.

Ш а й б а н. Это чистейший блеф. Можар, ты видишь там внизу танки?

М о ж а р. Нет.

Б о д а к и (бросается на Фориша). Проваливай, не то получишь!

Ф о р и ш. Ищите танки не возле лагеря, а в селении, западнее церкви.

М о ж а р. Вижу, они там… Один, два, три, четыре.

В о н ь о. Как быть теперь?

Ш а й б а н. Дюкич… Сходи на кухню за рабочими.

Д ю к и ч (торопливо идет, но тут же останавливается, вытянувшись перед командиром). Господин капитан, имею честь доложить, я отказываюсь идти за ними!

Ш а й б а н. Редецки!

Б о д а к и. Я схожу!

А л м е р и. Ты?

Б о д а к и выбегает.

В о н ь о (подходит к Дюкичу). Сдать портупею, оружие!

Возвращается Б о д а к и, с ним Х о л л о и П е т р а н е к.

Б о д а к и. Вот они. (Подводит Холло и Петранека. У одного из них — желтая, у другого — белая повязка на рукаве.)

П е т р а н е к. Господин капитан, если вы нас выдадите…

Х о л л о. Не упрашивай. Придет и их черед! Настанет час расплаты!

Б о д а к и (Форишу). Уводи их к черту.

Ф о р и ш. Спасибо, камерад. Напрасно препирались. Хайль Гитлер! (Дав знак заключенным тронуться в путь, идет вслед за ними.)

Б о д а к и. Камерад!

Фориш оборачивается.

Бодаки наставляет на Фориша указательный палец, как пистолет: раздается выстрел.

Фориш хватается за «автомат», но уже поздно. Медленно валится с ног на краю сцены.

Не хотел стрелять ему в спину…

В о н ь о. Ты что, с ума спятил?

Б о д а к и. Надо же было что-то предпринять. Не сделай я ничего, я непременно бы рехнулся. (Холло и Петранеку.) Сбросьте его в ров! А оружие принесите сюда!

Ш а й б а н. Ты всю роту подверг опасности.

Р е д е ц к и. Что ж, им обоим лучше было подыхать?

Х о л л о. Господи! Неужели нас ни в грош не ставили?

Ш а й б а н н е. Да перестань же. Нервы больше не выдерживают. Давайте прекратим всю эту затею!

Ш а й б а н. Одну минуту!

З а н а в е с.

Часть вторая

Ш а й б а н, Ш а й б а н н е, А л м е р и, Б о д а к и, Д ю к и ч, П е т р а н е к, Р е д е ц к и и Ф о р и ш. Х о л л о сидит на земле. М о ж а р где-то достал кирпич, сидит на нем возле кладбищенских ворот и курит.

Ш а й б а н н е. Прекратим всю эту затею!

Ш а й б а н. Одну минуту!

Ф о р и ш. Здесь была карта. (Развертывает на столе салфетку.)

А л м е р и. Все зависит от того, удастся ли нам вывести из строя танки. Тридцативосьмимиллиметровый бронебойный снаряд отскакивает от них, словно косточка черешни.

Б о д а к и. Я припрятал десяток фауст-патронов. Спустимся в село и под прикрытием домов собьем с танков орудийные башни, как крышку с кастрюли. Кто пойдет со мной, ребята?

Д ю к и ч. Я.

Р е д е ц к и. Я.

А л м е р и. Так и быть, лагерную охрану мы возьмем на себя. Надеюсь, второй взвод тоже будет там.

Д ю к и ч. Пулеметы обоих дзотов наведены на шоссе. Если мы спустим с горы противотанковую пушку…

Б о д а к и. Постой! Еще ничего не сделал, а уже командует, как генерал. Что ты намерен делать с пушкой?

Д ю к и ч. Подавить пулеметные точки.

Б о д а к и. С середины центральной улицы, а? А немцы тем временем будут ковырять в зубах? Тебе следовало бы знать, что для тонкой работы больше подходит крупнокалиберный пулемет.

А л м е р и. Станки оставьте здесь. Пулеметы надо будет снести через виноградники на плечах.

Б о д а к и. Положитесь на мое отделение. В нем найдется несколько дюжих парней. А у двух моих наводчиков руки точные, как у аптекаря.

А л м е р и. Вы уверены, что у западного выхода нет пулеметной точки?

П е т р а н е к. Ворота давно заколочены наглухо, мы даже не ходили через них.

А л м е р и. Предупреждаю, малейшая оплошность может оказаться роковой. Если в ходе атаки нас обстреляют со скрытой позиции, мой взвод будет вмиг скошен.

Ш а й б а н. Можар, почему ты сидишь на посту?

М о ж а р. Ноги устали.

Д ю к и ч. Уже недолго осталось. И если все держатся стойко — держись и ты.

Можар с трудом приподнимается, неохотно забирается на стол.

Б о д а к и. Ребята, давайте перед выступлением раскинем умом. Я хочу знать все до мельчайших подробностей, даже то, где в этом проклятом лагере ползают вши — где самцы и где самки.

П е т р а н е к. Повторяю, у западных ворот безопасно.

А л м е р и. В таком случае, полагаю, все ясно. Бодаки, ты отвечаешь за танки. Два крупнокалиберных пулемета возьмут на прицел дзоты, а ручные пулеметы — сторожевые вышки. Я со своим взводом буду атаковать со стороны центральной улицы и продвигаться под прикрытием домов, пока не выйдем из села. Второй взвод ворвется в лагерь со стороны виноградника и помешает разъяренным нацистам расправиться с заключенными.

Ш а й б а н. Неплохо придумано. Передислокация лагеря начнется в полдень. Надо напасть на них сразу же после отдачи приказа о формировании транспорта: именно в те несколько минут, пока заключенные еще находятся в бараках, а большая часть охраны уже покинула свои посты.

Б о д а к и. Стало быть, в нашем распоряжении еще добрых три четверти часа.

А л м е р и. Я, пожалуй, успею сбегать в село, наведаться к жене.

Ш а й б а н. Она в надежном месте. А здесь не миновать беды, если танки попытаются взобраться сюда.

М о ж а р. Очевидно, эсэсовцы еще не хватились, что в отаре недостает одного барана.

Д ю к и ч. Получится блестящая операция! О ней еще будут говорить!

Б о д а к и. Этот фантазер снова витает в облаках. А если после неудачной атаки придется удирать и лагерная охрана продырявит твою задницу?

Р е д е ц к и (приносит Холло воду и бумажный пакетик). Питьевая сода, ничего другого не смог достать.

Х о л л о (высыпает в рот соду, запивает водой). К сожалению, через полчаса все начнется сначала. Мне бы молока попить. Много молока.

Р е д е ц к и. Авось, когда спустимся вниз в село, — там попьешь.

А л м е р и. Где фельдфебель?

Б о д а к и. Ушел к своему взводу.

Ш а й б а н (медленно подходит к столу). Где-то должна быть третья сторожевая вышка.

П е т р а н е к. Где?

Ш а й б а н. Вам лучше знать.

Х о л л о. Есть только две, господин капитан: одна на севере, другая на востоке.

Р е д е ц к и выходит.

Ш а й б а н. Те двое — Шоваго и Рожаш — лежат по ту сторону ручья. Попасть в них было невозможно ни с первой, ни со второй вышки. Ручей протекает в лощинке за лагерем в юго-западном направлении.

Холло осторожно встает.

А л м е р и. Возможно, по ним стреляли не с вышки.

Ш а й б а н. С земли тем паче невозможно было их сразить. Высота берега метра полтора, а то и больше. Открыв огонь из-за насыпи, Рожаш и Шоваго находились в надежном укрытии, как в окопе.

П е т р а н е к. Нас никогда не подпускали близко к проволочному заграждению. Там проходят электропровод и толстый телефонный кабель.

А л м е р и. Непонятно. Можар, бинокль! (Протянув руку за «биноклем» приставляет его к глазам.)

Ш а й б а н. Послушай-ка, попытайся точно вспомнить! Сторожевая вышка не булавочная головка! Пройди мысленно вдоль южного заграждения.

П е т р а н е к. Там одни деревья, больше ничего.

Х о л л о. Да, деревья!

А л м е р и. Так где же та проклятая вышка?

Х о л л о. Среди тополей, она замаскирована и походит на птичье гнездо. Наверно, это и есть третья.

А л м е р и. Но где?

Х о л л о. Поищите где-то посередке заграждения: два или три дерева стоят кучно, их кроны, соприкасаясь, образуют как бы куст, там они соорудили вышку.

А л м е р и. Вот откуда нас перебили бы всех до единого!

Б о д а к и. Я же говорил, пораскинь умом!

А л м е р и (Шайбану). Было бы лучше, если б ты сам лично повел нас.

Ш а й б а н. Нет, Отто, самое большее — я могу посоветовать.

А л м е р и. Означает ли это, что ты не согласен с задуманной вылазкой?

Ш а й б а н. В принципе — согласен. Одобряю и цель, потому что считаю ее гуманной, хотя о заключенных не располагаю подробными данными.

Х о л л о. Заключенные — люди, господин капитан, разве этого недостаточно?

Ш а й б а н. Те, кто их караулит, — тоже люди.

П е т р а н е к. Уж не хотите ли вы поставить на одну доску убийцу и его жертву?

Ш а й б а н. Нет. Но творить суд и расправу — не мое дело. Зато я вправе спросить: на каком основании мы подвергаем риску жизни уцелевших бойцов роты?

А л м е р и. А если нацисты захотят угнать нас за границу?

Ш а й б а н. Нам поневоле придется подчиниться принуждению.

А л м е р и. В моральном отношении наш поступок тоже принуждение — веление совести.

Ш а й б а н. Пока я солдат, я признаю только вынужденные действия, вызываемые военной обстановкой. Угрызение совести во время войны — роскошь, позволительная только для штатских. Сколько лагерей мы видели в ходе отступления? Сколько ты видел узников, гонимых на запад, которые падали в изнеможении и их тут же приканчивали конвоиры? Почему ты тогда не ратовал за справедливость?

А л м е р и. Теперь сила на нашей стороне. Валить ответственность не на кого.

Д ю к и ч. Если мы все-таки осуществим задуманное, мы исполним свой моральный долг. А станем вести себя как трусливые мерзавцы — так же гнусно и погибнем.

Б о д а к и. Мы что, будем раздумывать да разглагольствовать до тех пор, пока немцы не заберутся на гору?

Ш а й б а н. Сидел бы ты лучше, поджав хвост, да не палил зря!

Б о д а к и. Не меня одного унизили. Всех нас. И прежде всего вас, господин капитан!

Д ю к и ч. Вот теперь-то рота станет по-настоящему спаянной, раз приказ о наступлении согласуется с чувством справедливости у солдат.

Ш а й б а н. Приказа не будет!

Медленно подходит В о н ь о со свертком под мышкой, в руках у него по кружке.

Д ю к и ч. Не оставляйте нас одних в последний день! Солдаты действуют более уверенно, когда чувствуют над собой командира, к которому они привыкли.

Ш а й б а н. Какие же вы недалекие! Дисциплина, спаивавшая роту, развалилась, как бочка без обруча. Это я прежде всего замечаю по вас. Кто бы еще вчера осмелился перечить мне — старшему командиру? Неужели вам непонятно? С того момента, как люди поняли, что у них есть шанс выжить, они желают лишь одного — жить, и ничего другого.

Д ю к и ч. Если им разъяснить, о чем идет речь…

Ш а й б а н. Вы хотите втемяшить им в головы свои идеи? За полчаса?

Д ю к и ч. Нынче утром вы имели смелость сказать «нет». Но иногда необходимо сказать и «да»! То, что мы ничего не доводим до конца, может иметь пагубные последствия. Не доводим начатое до конца, начинаем торговаться по любому вопросу, на который следовало бы дать быстрый и недвусмысленный ответ. Эта проклятая нерешительность, нарочитая медлительность во всем — наш бич. Из-за этого сорвалась попытка заключить перемирие, из-за этого страна оказалась на краю пропасти!

Ш а й б а н (поражен). Может быть… Но истина в том, что игра, в которой мы участвуем, давно проиграна. Что бы мы ни предпринимали в последнюю минуту, нам не изменить неизбежного конца. Воньо, ты остался солдатом, ты молчишь. Что делают твои люди?

В о н ь о. Пишут письма.

Ш а й б а н. Куда?

В о н ь о. Домой. Все спятили с ума. Находятся чудаки, которые за завалящий листок почтовой бумаги предлагают свои часы.

Подходит Холло.

Это ты страдаешь болезнью желудка? На, возьми кружку молока. Половина хлеба тоже твоя. Фельдфебель Воньо умеет не только муштровать да командовать. (Отдает вторую порцию Петранеку.) Тебе тоже следует заморить червячка после долгой голодовки.

Х о л л о. Покорно благодарим, господин фельдфебель.

А л м е р и. Никак не пойму этого писательского зуда.

Ш а й б а н. Не забывай, рота три месяца не участвовала в боях.

В о н ь о. Я уж им говорил, напрасно, дескать, пишете, все равно полевой почты нет. Авось когда-нибудь будет! — возражали мне и так увлеклись писаниной, так старательно выводили каракули, словно по строчкам, как по тропинкам, можно добраться домой.

А л м е р и. Имея противотанковые оружия и пулеметы, мы почти ничем не рискуем. Можно мне поговорить с людьми?

Ш а й б а н. Говори со всеми. Выстрой роту.

А л м е р и поспешно уходит.

Б о д а к и. Солдаты второго взвода — люди не робкого десятка, никогда не поддавались панике.

В о н ь о. И сейчас не дрогнут.

Ш а й б а н. Как ты думаешь, Воньо?

В о н ь о. Я, господин капитан, думаю, что этих немцев можно разбить.

Б о д а к и. В этом-то вся суть!

В о н ь о. Но я все же думаю и о другом. Я служил не только по долгу. Я находил удовольствие в том, чтобы исправно нести службу, держать вверенных мне солдат в постоянной боевой готовности: чтобы бойцы были выносливы, подтянуты, беспрекословно исполняли воинский долг, чтобы оружие, экипировка всегда были в исправности. Любое указание старших командиров было для меня законом. Если я получал приказ, я никогда не раздумывал над тем, как бы облегчить свою задачу, а, беспрекословно повинуясь, старался выполнить приказ скрупулезно точно, с должным вниманием. И до сих пор за ревностное несение службы я неизменно получал одни только поощрения. Но к концу войны, господин капитан, я пришел к выводу, что мое старание, ревностное отношение к службе вовсе не было всего лишь неукоснительным исполнением приказов начальства. В сущности, оно переросло в произвол солдафона — в гнусное насилие над людьми, граничащее с преступлением.

Б о д а к и. Так оно и есть! Когда хозяин прогорит, мерзавцем оказывается его слуга! Уж так оно водится — всегда виноват стрелочник.

Ш а й б а н. Мне жаль тебя, Воньо! Да и к себе я испытываю жалость со смешанным чувством презрения и даже отвращения. Наше заблуждение, или, как ты говоришь, преступление — явление отнюдь не оригинальное. Мы получили его в готовом виде от нашего протектора и союзника.

Х о л л о. Это не совсем верно, господин капитан. Правитель Хорти{194} не всегда нуждался в подсказке чужеземных советников, что касается преследования людей, он и сам сумел установить диктаторский режим.

Ш а й б а н. Оставим это! Власть — это сфера политика, а мораль — нет.

Д ю к и ч. И все-таки отнюдь не безразлично, отстаивает человек правое дело или нет.

В о н ь о. Эту войну тоже называли справедливой. Видел ли ты когда-нибудь правительство, объявляющее своим солдатам: мы посылаем вас на позорную авантюру? Два года тому назад, когда наш эшелон провожали на фронт, мы, Дюкич, пели не разбойничьи песни, а национальный гимн и, прослезившись, поклялись под трехцветным флагом беззаветно сражаться за родину.

Д ю к и ч. Природа войны определяется не декларациями, а целью, которую преследуют воюющие. Уяснив это, всякий поймет, что в нынешней войне не русские задались целью подмять под себя немцев.

В о н ь о. Давно тебе это ясно?

Д ю к и ч. С самого начала войны.

В о н ь о. И что ты сделал против нее?

Д ю к и ч. С тех пор как стал солдатом, не так уж много.

В о н ь о. Раз уж ты такой застенчивый — я сам скажу без обиняков! Лизал немцам зад и стрелял в русских, точно так же как и я.

Д ю к и ч. Я стрелял в воздух.

М о ж а р. Рассказывай эту басню легковерным простакам.

В о н ь о. Брось ты мне пули лить! Из дзота под Шепетовкой, когда рядом с тобой стоял командир батальона, куда ты стрелял?

Д ю к и ч. Тогда — один-единственный раз… И то первую очередь я дал вверх! Но господин полковник пригрозил: если ты в них не попадешь, я позабочусь, чтобы их пули угодили в тебя, они-то не промахнутся.

В о н ь о (хватает Дюкича за рукав). И тогда ты выпустил очередь в них!

Д ю к и ч. Но только один раз…

В о н ь о. Свиньи проклятые! Вы такие же грязные сволочи, как я! Но уже всячески стараетесь обелить себя, врете как сивый мерин! Что ж, покаешься перед ними, когда они прорвутся сюда? Или мне им сообщить? Есть, мол, здесь один товарищ, заждался вас, но все же успел отправить на тот свет с добрый десяток ваших.

Д ю к и ч (отталкивает фельдфебеля). Я сам расплачусь за их гибель. Часа не проходит, чтобы я об этом не вспомнил… После той роковой автоматной очереди хотел покончить с собою. Но нет! Надо расплатиться! Вот почему я решил идти на штурм лагеря! Не вам быть моим судьей, только им!

П е т р а н е к (подходит к Дюкичу). Дайте и мне фауст-патрон!

Б о д а к и. Ты не искушен в этом деле.

П е т р а н е к. Я целый год служил унтер-офицером инструктором. Нет такого оружия, с которым я не умел бы обращаться.

Ш а й б а н. В таком случае почему ты очутился в лагере?

П е т р а н е к. Когда я уже находился на фронте, меня настиг приказ военного коменданта завода и меня перевели в штрафную роту, поскольку я был профуполномоченным. (Дюкичу.) Но поначалу, как и тебе, мне пришлось стрелять в них. Под Горловкой подбил фауст-патроном один Тэ-тридцать четыре.

Б о д а к и. С одного выстрела?

П е т р а н е к. Да.

Б о д а к и. Вот это да! Неплохо!

П е т р а н е к. Но я не хотел! Мне хотелось дожить до этого дня о чистой совестью! Но наши правители коварно всячески изощрялись, стараясь замарать любого, кто не хотел поднимать руку на Советы!

В о н ь о (уставившись на него, хохочет). Господин капитан! Они влипли в скверную историю, так же как и мы. Прежде они нас побаивались, а теперь оправдываются друг перед другом… Но обелить себя вам будет отнюдь не легко! Какие же вы дураки, Дюкич! Думаешь, русские вам поверят?

Д ю к и ч. Мы объяснимся начистоту, а правде они должны поверить.

Ш а й б а н. Но я не уверен, что они простят. Ты плохо знаешь людей. Чрезмерная откровенность, прямодушие нередко их настораживают, делают еще более недоверчивыми…

А л м е р и (входит довольный). Удалось приободрить людей, уже не вешают носы.

М о ж а р. Господин капитан! Внизу зашевелились нилашисты.

Б о д а к и. Уж не вывозят ли они награбленное?

А л м е р и. До отправки эшелонов у нас осталось тридцать минут. Пора точно скоординировать взаимодействие подразделений роты. (Подходит к карте.)

Д ю к и ч. В одной-единственной роте осуществляется то, чего невозможно было добиться в масштабах страны, — национальное единство. В составе роты есть кадровый офицер, студент-медик, рабочий, пастух, ряд опытных специалистов, крестьянин, кельнер, есть среди нас католик, реформат, евангелист, баптист, иудей и даже один словак. Да, кстати, где он?

М о ж а р. Пошел на кухню. Фориш потчует его салом.

П е т р а н е к. Я один пойду на штурм лагеря, мой товарищ тяжело болен.

Х о л л о. Эти несколько часов я тоже как-нибудь выдержу!

А л м е р и (Дюкичу). Сбегай за Редецки, пусть осмотрит этих двоих.

Дюкич направляется к месту, где сидит Редецки.

Б о д а к и. Кто отощал, да у кого здоровье неважное, пусть сидит себе и не ерепенится.

П е т р а н е к. Я имею право драться с немцами!

Ш а й б а н. Вы не зачислены в личный состав роты. Я не могу выдать вам никакой экипировки.

Х о л л о. Мы просим только оружие.

В о н ь о. Это самый щекотливый вопрос. К тому же надобно бы потолковать с людьми, примут ли они вас в свою компанию. Но теперь уж недосуг заниматься разговорами.

Х о л л о. Вот, оказывается, где собака зарыта! Мы вам не нужны!

А л м е р и. Вы свободны, никто вас не тронет — разве этого недостаточно?

П е т р а н е к. Не сегодня-завтра все мы попадем в плен к русским. Что ж, нам тогда отмежеваться от вас? Неужели взаимному отчуждению никогда не будет конца?

Б о д а к и. Не будем тянуть время. Иди сюда, Ициг, нанеси на карту расположение третьей вышки.

Х о л л о. Меня зовут Геза Холло.

Б о д а к и. Неужто ты обиделся?

Редецки встает, позади него стоит Дюкич.

Р е д е ц к и. Я сию минуту осмотрю их, господин прапорщик!

А л м е р и. Успеется. Я не очень-то уверен, что они смогут принять участие в вылазке.

Х о л л о. Это уже решено?

Б о д а к и (протягивает ему карандаш). Ну, шевелись!

Холло смотрит на офицеров, затем наносит на карту условное обозначение сторожевой вышки.

Вот и отлично. Откуда ты знаешь условные обозначения военной топографии?

Х о л л о. Я был лейтенантом запаса.

Б о д а к и. Вы?

Ш а й б а н. Как давно ты в лагере?

Х о л л о. Третий год.

Б о д а к и (протягивает руку). Не будем ссориться! Помирились?

Х о л л о (пожимает ему руку). Да. Можем идти?

Б о д а к и. Этого я не сказал. Вы хоть и были офицером, но все-таки еврей.

Х о л л о. Вы спасли мне жизнь, за это я премного благодарен. Но зачем вы меня унижаете?

Б о д а к и. Если хотите знать, я с немцами порвал не из-за вас. Мне они осточертели, я их всех бы перебил! Но ради еврея я не стану рисковать своей шкурой.

Д ю к и ч. Подумай, что ты говоришь. Большинство заключенных тоже евреи.

А л м е р и. Откровенно говоря, подобное юдофобство недостойно просвещенного европейца.

Б о д а к и. Полагаете, что это непорядочно? Господин капитан, и вы такого же мнения?

Ш а й б а н. В основном да. К тому же, думай о том, чтобы не наживать себе лишних врагов, после войны они могут тебе здорово насолить.

Д ю к и ч. Не только поэтому. В конце концов, пора покончить с человеконенавистнической, расовой дискриминацией.

В о н ь о. Этого вы тогда не говорили.

Х о л л о. Нет, говорил.

Б о д а к и (отстраняет Холло). Сейчас это мое дело. Словом, мое поведение недостойно европейца?

А л м е р и. Не ты, а твое юдофобство.

Б о д а к и. Но в степи, где я жил, даже и не видно было евреев. Мы, батраки, знали всех хозяев-мироедов в нашей округе наперечет: с кем можно столковаться, кто живодер, грубиян, прижимистый скряга. Что на свете есть люди различной расы — этому меня научили в венгерской королевской армии. Здесь мне вбили в голову, что любой мадьяр, будь он даже подонком, превосходит еврея, его, мол, и за человека не следует считать, он враждебный нации вредный элемент, и ежели он погибнет — не велика потеря, одна польза. Когда мне прививали эту ненависть, господин прапорщик, мои наставники поступали по-европейски?

А л м е р и. Мы не раз действовали по предписанию свыше. Но про себя все же думали, что поступаем негуманно, некорректно, что рано или поздно это не кончится добром.

Б о д а к и. Думали?

А л м е р и. Вполне естественно, что мы сомневались в правильности приказов, противоречивших здравому смыслу.

Б о д а к и. А мне и невдомек было! Вы-то как-нибудь оправдаетесь, этак на европейский манер. Дескать, мы были не согласны со всем этим, душа возмущалась. А мы, доверчивые дураки, будем подставлять спины, мы ведь не умеем со дня на день менять кошу на своей роже!

Ш а й б а н. Не перебарщивай, Бодаки!

Б о д а к и. Вы знаете, что это такое? Гнусный обман!

Ш а й б а н н е. Не сердитесь, но ваш спор — сущий вздор! Вы тогда грызлись между собой, а тем временем там внизу, в лагере, ждали вашей помощи люди, обреченные на гибель!

Ш а й б а н. Ты не вмешивайся в наш разговор! (Агрессивно, Бодаки.) У меня еще хватит власти, чтоб заставить тебя прикусить язык!

А л м е р и (подходит к Бодаки). Не теряй головы! Не только мы сбивали вас с толку — нас тоже вводили в заблуждение. Разница разве что в масштабах вранья и степени доверчивости: чем выше стоят люди, тем меньше у них наивности и больше сознательной лжи. На самой верхушке находятся, пожалуй, лишь те, кто всех обманывает, не дав себя перехитрить.

Б о д а к и. Бросьте разглагольствовать! Теперь уж я вам не верю!

Д ю к и ч. Разве допустимо вступать в пререкания? Перед самым выступлением?

Б о д а к и. Черта с два! Пусть выступают те, кто заврался! Вас сейчас совесть не грызет, господин капитан! Зачем же мне, темному мужику, ввязываться в рискованную авантюру, за которую вы, грамотей, не хотите отвечать? (Направляется к выходу.)

А л м е р и. Стой!

Х о л л о. Господин капрал, командуйте противотанковым расчетом… Подумайте о девятистах несчастных узниках! О ночных казнях, воплях, о незаживающих ранах исстрадавшихся людей… Беднягам все еще приходится терзаться в постоянном страхе за свою жизнь.

Б о д а к и. А меня кто избавит от мытарств? Пока меня не призвали на военную службу, я даже не знал, что можно каждый день есть горячее. Три года на фронте смерть неотступно ходила за мной по пятам. Мне-то кто руку протянет?

Р е д е ц к и. Вы не правы! У вас было оружие, над вами не мог измываться любой. Но этих несчастных расстреливали, убивали, жертвы даже не могли защищаться, разве что взмолиться о пощаде или проклясть своих палачей и умереть.

Б о д а к и. Я их не трогал. Пусть держат ответ виновные! Отныне я забочусь только о самом себе. Да еще скажу глупым солдатам, многие из которых еще не прозрели: плюйте, дескать, на все и спасайте свою шкуру. (Выбегает.)

А л м е р и. Если он разложит мой взвод, я его пристрелю. (Подходит к стульям, садится.)

Ш а й б а н. Бодаки! (Тоже садится.)

Х о л л о. Не понимаю… Вроде бы все вы против немцев, но тем не менее рассуждаете чуть ли не как заправские нацисты. Неужели вы настолько разложились, что даже не замечаете этого?

П е т р а н е к. Ты несправедлив. Прапорщик все еще рвется в бой за освобождение заключенных.

Х о л л о. Чтоб оправдаться перед русскими.

Д ю к и ч. И по велению совести.

Х о л л о. Мне больше всех по душе фельдфебель. Он хоть был искренен.

Д ю к и ч. Только этот солдафон умолчал о своем чрезмерном усердии по выполнению приказов. Что ты знаешь о нас?

Х о л л о. Хотя бы то, что между вами нет даже двух единомышленников, придерживающихся одинаковых взглядов.

Д ю к и ч. А вот мы трое? Разве мы понимаем друг друга?

П е т р а н е к. Вот увидите, Бодаки обрушится огнем своих пушек на немецкие танки.

Х о л л о. Не верится, что будет так. Остальные тоже не сдвинутся с места. Для этого недостаточно простой заинтересованности. Нужно иметь ясную цель или хотя бы задаться мыслью, которая побуждала бы к активным действиям. Лучше всего перейти на сторону русских, пока не поздно.

Д ю к и ч. Только нам одним? Это явилось бы свидетельством нашей несостоятельности. На той стороне тоже спросят: а где же рота?

Х о л л о. Разве это зависит от нас? Да вложи мы хоть всю душу…

П е т р а н е к. Мы ее не вкладывали! Не считая того, что благодаря Бодаки мы остались в живых, сами мы ничего не сделали. Замысел нападения на лагерь тоже исходил не от нас. Дюкич прав, надо заботиться не только о спасении своей шкуры.

Р е д е ц к и. А что в это время происходило там?

М о ж а р. Он только что вернулся с виноградника.

Входит Ш а й б а н с А л м е р и и В о н ь о.

Ш а й б а н. Он ходит туда выпивать?

В о н ь о. Насколько мне известно, он прячет в давильне штатскую одежду.

А л м е р и. А как насчет фауст-патронов?

В о н ь о. Понятия не имею, господин прапорщик.

А л м е р и. Но так мы никогда не доберемся до лагеря!

Ш а й б а н. Я хоть и не собирался тебя отговаривать, но с самого начала считал всю эту затею нереальной.

А л м е р и. Это мне очень хорошо известно. А между тем, не откажись ты руководить операцией и не убивай мы время на пустые словопрения, рота не только согласилась бы выступить, но рвалась бы в бой.

Ш а й б а н. Без противотанкового оружия?

А л м е р и. Фельдфебель, раздобудьте взрывчатку, хоть из-под земли!

М о ж а р. Господин капитан! Танки двинулись!

Ш а й б а н. Куда?

М о ж а р. По центральной улице.

В о н ь о. На восток или на запад?

М о ж а р. Кажется, они идут сюда.

В о н ь о. Ну, теперь нам достанется.

Ш а й б а н. Поднимите роту по тревоге. Отойдем в буковый лес!

А л м е р и. Нельзя ли заминировать горную дорогу?

В о н ь о. У нас нет ни одной мины.

А л м е р и. Что же у нас есть, черт побери?!

М о ж а р. Танковая колонна повернула! На шоссе! К границе!

А л м е р и (вскакивает на стол). Нам чертовски повезло!

Ш а й б а н. В лагере еще незаметно никакого движения. Как видно, танки все-таки не прикрывают эвакуацию лагеря.

Д ю к и ч. Благодарим за услугу, камерады! Теперь уж мы покажем охране, где раки зимуют! Зададим трепку!

Ш а й б а н. Да, теперь обстановка, пожалуй, более благоприятна.

А л м е р и. Значит, ты разохотился и готов действовать?

Входит Ф о р и ш, изображая приходского священника, он одет в наглухо застегнутое, длинное черное дамское платье, перехваченное в талии шнуром, руки молитвенно сложены на груди.

Ф о р и ш. Слава Христу.

Шайбан, как и все остальные, стоит к нему спиной, поворачивается, прыскает со смеху.

В о н ь о (поворачивается, хохочет). Что это вы, шеф, опять придумали?

Ф о р и ш. Слава Христу.

Ш а й б а н н е. Не будем разыгрывать эту комедию.

Ш а й б а н. Добро пожаловать, господин аббат. Вы ко мне?

Ф о р и ш. Нет, к господину прапорщику.

А л м е р и. Знаю, ваше преподобие. Не беспокойтесь, мы не разорим вашу деревню. Немецкие танки уже уходят.

Ф о р и ш. Слава богу.

А л м е р и. В худшем случае завяжется небольшая перестрелка в Вертипусте. Мы решили освободить заключенных из немецкого концлагеря.

Ф о р и ш. Делайте, если можете. Сегодня мне — завтра тебе! Вы тоже можете оказаться в таком положении, когда будете нуждаться в помощи других. К тому же нилашисты тоже уходят из деревни.

Ш а й б а н. Ну что ж, еще одной заботой меньше. Кажется, я пойду с вами.

Ф о р и ш. Но я принес не только добрые вести.

П е т р а н е к. Что натворили немцы?

Ф о р и ш. Не они. Нилашисты.

Х о л л о. В концлагере?

Ф о р и ш. Господин прапорщик, дорогой сын мой, в столь скорбный час мужайтесь, не теряйте твердость духа. (Ему жаль ошеломленного прапорщика, но приходится сообщить о случившемся.) Мы должны похоронить вашу жену.

Алмери недоуменно смотрит на священника, затем рассеянно начинает расхаживать взад и вперед, заложив руки за спину.

Ш а й б а н. Что произошло?

Ф о р и ш. Отсюда, с горы, спустился какой-то нилашист. Он кричал, что господин прапорщик стукнул его, но он, дескать, расквитается с обидчиком. Прихватив дружка, насильник вломился в квартиру господина прапорщика. Бедную жену вашу дважды подвергли мучениям. Поначалу изверги убили душу бедняжки, а затем тело.

М о ж а р. Бодаки был прав: всадить бы в треклятого фашиста пулю, а не отделываться оплеухой.

Алмери продолжает расхаживать, опустив голову.

В о н ь о. А где покойница?

Ф о р и ш. В сельской управе. Ее обмыли, одели. (Пытается не отставать от Алмери.) Бедняжка была еще жива, когда я примчался туда. Перед последним вздохом я успел отпустить ей грехи, она с чистой душой предстанет перед господом богом.

Алмери останавливается, снимает со стола отобранный у немца «автомат», осматривает его.

Ш а й б а н. Что ты задумал?

Алмери не отвечает и, сохраняя невозмутимость, направляется к выходу.

Ф о р и ш. Сын мой! (Идет следом за ним.) Мстить некому! Убийцы ушли! (Уходит.)

Ш а й б а н. Воньо, пошли за ним отделение, а то как бы, чего доброго, он не наделал глупостей.

В о н ь о выбегает.

П е т р а н е к. Господи!..

Ш а й б а н. Может быть, в Вертипусте нам еще удастся перехватить нилашистов. Дюкич, подай сигнал строиться. Как только построятся, доложи.

Д ю к и ч. Слушаюсь, господин капитан! (Собирается уходить, но тут прибегает Редецки.)

Р е д е ц к и. Русские идут!

Ш а й б а н. Откуда?

Р е д е ц к и. Со стороны Габорхазы.

Д ю к и ч. Передавать ваш приказ?

Ш а й б а н. Погоди! (Протягивает руку к Можару.) Бинокль! (Приставляет к глазам «бинокль».)

В о н ь о (вбегает). Рапортую, отделение первого взвода выступило для охранения господина прапорщика.

Д ю к и ч. Русские идут.

В о н ь о. Кто сказал?

М о ж а р. Теперь их уже видно! На опушке леса!

Ш а й б а н. Пехота продвигается редкой стрелковой цепью.

Х о л л о. В таком случае мы опоздали.

Ш а й б а н. Если они не двинут вперед мотострелковую часть, в нашем распоряжении еще целый час.

Ф о р и ш (вбегает с повязкой на голове, изображая солдата-словака). Господин капитан, русские!

Ш а й б а н. Знаю!

Ф о р и ш. Переводчика искать не надо, я сам справлюсь. Словацкий язык очень похож на русский. В сущности говоря, все славянские языки произошли от словацкого.

Ш а й б а н. Не приставайте ко мне с этими глупостями.

Ф о р и ш (обиженно). Желаешь людям добра, а выходит неприятность. Что ж, раз я не нужен — ладно, будь по-вашему. (Уходит.)

В о н ь о. Было бы хорошо, господин капитан, если б вы взяли на себя командование и первым взводом.

Ш а й б а н. А какой в этом толк? С двадцатью тремя бойцами атаковать главные ворота?

В о н ь о. Я пошлю кого-нибудь за господином прапорщиком и отсутствующим отделением.

Д ю к и ч. Чего мы все еще ждем?

М о ж а р. Господин капитан! Русские вышли и из Кешерюкута. (Обводя «биноклем» вокруг.) И из Пишта! Нас окружают.

Шайбан торопливо выходит на авансцену, остальные следуют за ним.

Входит пьяный Б о д а к и, держа под мышками по два фауст-патрона, останавливается посередине, покачивается.

Б о д а к и. Коли вы все же решитесь, так чтоб не шли с пустыми руками. Вот вам четыре фауст-патрона.

В о н ь о. Угораздило же тебя прийти как раз вовремя! Когда танки уже ушли!

Б о д а к и. Жаль. Если бы мне не опротивела вся эта навозная куча, я сшиб бы их сторожевые вышки.

В о н ь о. Языком?

Б о д а к и. Я-то?

Ш а й б а н. Кто тебе разрешил покинуть позицию?

Бодаки делает шаг вперед, бросает фауст-патроны.

Отвечай!

Б о д а к и. Вы никто. Вы для меня не существуете.

Ш а й б а н. Я пока еще твой командир!

Б о д а к и. Были, пока вам приказывали, что надо делать. Но с тех пор, как приходится думать своей головой, вы беспомощны. Почему вы не передали командование прапорщику? Или фельдфебелю? Или повару?

Ш а й б а н. Арестовать!

Б о д а к и (засовывает руку в карман). Ну-ка, валяйте! (Поскольку никто не двигается с места, медленно вытаскивает руку.) Впрочем, я пришел только проститься, ребята. Будьте здоровы!

Ш а й б а н (встает). Вам не удастся свалить вину на других! Вы за это ответите!

Б о д а к и. Я?

Ш а й б а н н е. Да! Раз ты обиделся, для тебя это было куда важнее, чем судьба роты!

Ш а й б а н. Прошу тебя, Анна. Выводы будем делать в конце.

М о ж а р. Стой!

Входит Ф о р и ш, изображая русского парламентера. Рубашка выпущена поверх брюк, словно это гимнастерка; он подпоясан ремнем, в руке на длинной палке белый флаг.

Ф о р и ш. Здравствуйте!

М о ж а р (круто поворачивается). Стой, кто ты! Стой, не то буду стрелять!

Ф о р и ш. Разве не видишь по флагу? Я — парламентер.

М о ж а р. Господин капитан, рапортую, прибыл русский парламентер.

Б о д а к и. Русский? Он, скорее, смахивает на кумана{195}.

Ш а й б а н. Фельдфебель, приведите его сюда.

В о н ь о (чеканя шаг, подходит к Форишу, отдает честь, тот тоже козыряет). Следуйте за мной! (Повернувшись кругом, возвращается.)

Фориш идет следом за ним. Все выстраиваются, только Бодаки остается в стороне.

Господин капитан, по вашему приказанию парламентера привел! (Отходит в сторону.)

Ф о р и ш. Я направлен к вам командиром семнадцатого гвардейского батальона майором Горчаковым с поручением.

Ш а й б а н. Откуда вы знаете венгерский?

Ф о р и ш. Это мой родной язык.

Б о д а к и. Я же вам говорил. Он такой же русский, как я китаец.

В о н ь о. Как вы, мадьяр, оказались среди них?

Ш а й б а н. Я вас слушаю, старший сержант.

Ф о р и ш. Солдаты последней венгерской воинской части не должны понапрасну рисковать жизнью, пусть сложат оружие. Советская Армия гарантирует всем жизнь и личную безопасность.

Ш а й б а н. Точнее, что означает безопасность?

Ф о р и ш. Мне приказано передать только это.

Д ю к и ч. Да скажите же хоть что-нибудь! Мы не перешли границу, вы же видите, мы отказались выполнить этот приказ.

Р е д е ц к и. Мы не враги!

Ф о р и ш (смерив их взглядом). Вы будете жить. А это самое главное.

В о н ь о. На воле?

Ф о р и ш. Это не мое дело.

Ш а й б а н. Но мы хотим знать как раз это. Нас заберут в плен или мы можем разойтись? (Предлагает сигарету.) Закуривайте. Если вы венгр, вам все же должна быть не безразлична наша судьба.

Ф о р и ш. Спасибо, не курю.

Ш а й б а н. Итак?

Ф о р и ш. Кто проигрывает, тот платит.

Р е д е ц к и. Ваше радио днем и ночью твердило: кто сдастся, тот свободен.

Ф о р и ш. Но не теперь! Имелось в виду то время, когда еще предполагалось заключить перемирие, с тем чтобы вместе воевать против немцев. Теперь обстановка уже совсем не та.

П е т р а н е к. Мы двое отбывали трудовую повинность. (Указывает на Бодаки.) Капрал спас нам жизнь.

Х о л л о. Ефрейтор — коммунист.

П е т р а н е к. Есть у нас и словак-повстанец. Пристроился на кухне, совсем отощал.

Ф о р и ш. Все это проверят потом.

Р е д е ц к и. А что, если мы перейдем на вашу сторону? И будем биться плечом к плечу.

Ф о р и ш. Но против кого? В стране уже нет вражеских войск. Авось мы выиграем войну и без этой роты.

В о н ь о. Почему вы насмехаетесь?

Д ю к и ч. Есть тут недалеко концлагерь. Мы нападем на лагерную охрану и освободим заключенных.

Ф о р и ш. Нам известно об этом фашистском застенке. Мы спасем узников.

П е т р а н е к. Но мы сами хотим это сделать.

Ф о р и ш. Что ж, я доложу командованию.

Ш а й б а н. А если вылазка удастся? Нас отпустят?

Ф о р и ш. Не могу знать.

Ш а й б а н. Ну, полно, неужели вы не помните таких случаев? Если венгерская часть освобождала гонимых нацистами людей, как поступало ваше командование?

Ф о р и ш. Не помню. Хотелось бы вспомнить, но нечего. (Взволнованно.) С тех пор как мы перешли Карпаты, я все твержу своим однополчанам: вы не знаете мадьяр, зато я их знаю как свои пять пальцев… вот увидите, какие они на самом деле! (Умолкает, затем тихо.) Каков ваш ответ?

Ш а й б а н. Теперь уже я каюсь, что не перешел границу.

Ф о р и ш. Вы думаете только о себе? А судьба страны, откуда мы, изгнали фашистских захватчиков, вас не волнует?

Ш а й б а н. Вы действовали без нашего участия! Не очень-то, видать, вы хотели, чтоб мы внесли свою лепту!

Д ю к и ч. Господин капитан, это абсурдное утверждение…

Ш а й б а н. Почему на вашей стороне не сражаются части венгерской армии? Различные национальные формирования есть, только венгерского нет. Знаю, регент Хорти подвел вас… Но почему вы не сформировали венгерские части из военнопленных? Убежден, многие венгры вызвались бы воевать против немцев. И появись бы такая армия или хотя бы одна-единственная дивизия, но под нашим национальным знаменем, многие из нас присоединились бы к ней, сознавая, что все это и наше кровное дело. Но вы почему-то этого не хотели. Возможно потому, что ваши резервы добычи истощились, вы уже не могли бросить нам кость…

Ф о р и ш. Вы считаете, что нынешняя война такая же грабительская, как и прежние? Мы воевали не ради военной добычи, мы должны были покарать агрессора! Путь Советской Армии от Балтики до Сербии усеян бесчисленными могилами наших солдат… и еще немало их ляжет костьми на пути до Берлина.

Ш а й б а н. Вы не ответили еще на мой вопрос.

Ф о р и ш. Что ж, отвечу! Не нашлось, увы, ни одного венгерского генерала, готового взять на себя командование частью, сформированной из военнопленных. Ни одного! Кого бы вы назначили командовать дивизией или корпусом? Командира роты — капитана? Кстати, новая венгерская армия уже создана. Ее первые подразделения даже отправились на фронт.

Ш а й б а н. Теперь?

Ф о р и ш. Да, теперь.

Ш а й б а н. Когда на благо своей родины они уже ничего не могут сделать?

Б о д а к и. До чего подло устроен мир. Господа всюду подтасовывают карты так, чтоб у других болела голова.

Ф о р и ш. У нас нет господ.

Б о д а к и. Есть только те, кто подчиняется приказам? А тех, кто приказывает, нет?

В о н ь о. Не пойму, к чему разводить антимонии и столько канителиться с какой-то потрепанной ротой. Если нас отпустят, никто и не заметит. Можар, скажи же ему.

М о ж а р. Я?

В о н ь о. Видел твою учетную карточку. Думаешь, не знаю, кто твой старший брат?

М о ж а р (подходит ближе к столу). Нет, я не хочу об этом говорить.

Ш а й б а н. Повтори то, что говорил тогда! Мы все делаем так!

М о ж а р. Ладно, так и быть… В последний раз я видел брата в тысяча девятьсот шестнадцатом году, когда он ушел на фронт. (Форишу.) Вы случаем не слыхали о полковнике Лайоше Можаре?

Ф о р и ш. Такого венгерского полковника я не знаю.

М о ж а р. Он стал полковником у вас. Дома работал кучером.

Ф о р и ш. И о таком не слыхал. Но в нашей стране все дороги открыты, ваш брат небось с тех пор стал уже генералом.

М о ж а р. С тех пор он мертв. Он погиб.

Ф о р и ш. Впутался в скверную историю?

М о ж а р. Один наш земляк написал еще до войны, что моего брата нет в живых. К чему ему было во что-то впутываться? Земляк писал, что мой брат погиб, защищая Советы.

Ф о р и ш. Ну что же, может, и так. (Отдает честь, уходит.)

Р е д е ц к и. Мы не сказали ему, что сложим оружие.

Ш а й б а н. И без того узнают.

Х о л л о. Пусть кто-нибудь побежит за парламентером. Еще не поздно! Русские должны знать, что мы не окажем сопротивления.

Входит Ф о р и ш, изображая второго немца. Он в форме, на шее «автомат», на голове фуражка, под носом — усы торчком.

Ф о р и ш (с грубым окриком набрасывается на группу, стоящую к нему спиной). Хенде хох!

Все поворачиваются, поднимают руки.

Ни с места!

Ш а й б а н. Что это значит? (Делает шаг вперед.) Нынче это уже второй случай, когда солдат немецкой охраны поступает с нами так по-хамски.

Ф о р и ш. Если сделаете еще один шаг, открою огонь! (Замечает, что Бодаки лезет в карман.) Поднимите руки, живо!

Бодаки отходит влево, поднимает руки.

Ш а й б а н. Как командир роты, я протестую.

Ф о р и ш. Кто-то из вас убил моего камерада. Через три минуты я должен вернуться в лагерь. А покамест вы выдадите убийцу, не то я уложу всю банду.

В о н ь о. Вам тоже придет капут. После первого же выстрела сюда прибежит вся рота.

Ф о р и ш. Зря вы со мной торгуетесь, я выполняю приказ. Прошло двадцать секунд.

Д ю к и ч. Русские скоро замкнут кольцо. Не лучше ли вам вовремя уйти подобру-поздорову?

Ф о р и ш. Сорэк секунд.

Б о д а к и. Что вы пыжитесь? Трупом больше, трупом меньше — все одно! Война все равно проиграна!

Ф о р и ш. Это не мое дело. Но я не дам в обиду своего камерада, не уйду, не отомстив за него.

П е т р а н е к. Мы тоже придерживаемся этого неписаного закона.

Ф о р и ш. Значит, виновник здесь?

П е т р а н е к. Этого я не сказал.

Ф о р и ш. У вас осталось полторы минуты.

В о н ь о. Признаться, вышла неприятность. Мы тоже хотели призвать виновника к ответу. Но, увы, он удрал.

Д ю к и ч. Мы его разыщем! Дайте время! Фельдфебель сказал правду!

Ф о р и ш. Я должен вернуться, а то и впрямь застряну здесь. Осталась одна минута! Я вам не завидую. Думали небось, что наконец-то спасли свои шкуры, и вот теперь придется околеть. Пятьдесят секунд! Вы, там, не вертитесь, не то пожалеете!

В о н ь о. Неужто и пошевельнуться нельзя?

Ф о р и ш. Тридцать секунд!

Ш а й б а н. Не подыхать же всем из-за одного? Этого никто не вправе от нас требовать.

Б о д а к и (опускает руки). Постойте! Это было не так.

Ш а й б а н. Нет, так! Я стоял рядом с Редецки…

Б о д а к и. Суть не в том, где вы стояли, а что сказали. Вы говорили вовсе не это.

Ш а й б а н (озирается вокруг, видит, что придется сказать то, что говорил тогда). Так и быть. Повтори время.

Ф о р и ш (берет «автомат» на изготовку). Тридцать секунд!

Ш а й б а н. Всем подыхать из-за одного? Этого ты не можешь от нас требовать.

Б о д а к и. Бодаки.

Ш а й б а н. Я никого не называл.

Ф о р и ш. К сожалению, господин учитель, назвали. Кто из вас Бодаки? Или, может, сдрейфили, пороху не хватает? А ну-ка, предъявите солдатские книжки!

Б о д а к и. Ни к чему. (Выходит вперед, смотрит на своих товарищей.) С нами со всеми ему бы не справиться. Надо было разбежаться и открыть огонь.

Ф о р и ш. Следуйте за мной! (Пятится, держа автомат наготове.)

Бодаки следует за ним.

Дюкич пытается лезть в карман.

Фельдфебель, вы тоже хотите пройтись со мной?

Б о д а к и. Вот видишь, Можар! Теперь бы тебе в самый раз выстрелить.

Ф о р и ш. Следуйте за мной!

Ш а й б а н н е (встает со стула, взволнованно). Не пускайте его! Что вы тут стоите сложа руки? (Подбегает к Бодаки, цепко схватив за руку.) Господи, что ты сделал, что ты натворил?

Ф о р и ш. Отойдите, да поживее! Мне недосуг тут точить с вами лясы!

Б о д а к и. Оставь, Анна. Ты не в силах мне помочь.

Ш а й б а н н е. Я говорила утром неправду! Я не боюсь тебя.

Ф о р и ш. Треклятая истеричка! Думает, я ее пощажу? (Наводит на нее «автомат».)

Р е д е ц к и. Анна! Берегитесь, он убьет вас!

Шайбан идет за Анной.

Ф о р и ш. Стоять на месте!

Ш а й б а н (все же подходит и оттаскивает Анну от Бодаки). Это ужасно, для всех нас ужасно…

Ф о р и ш. Марш! Выходи! (Уходит с Бодаки.)

В о н ь о. Дайте оружие! (Бросается к выходу.)

Ш а й б а н. Мне тоже!

В о н ь о выбегает, с ним Д ю к и ч, Р е д е ц к и, П е т р а н е к и Х о л л о.

Ш а й б а н н е. Почему его увели? Что же с ним будет? И почему вы терпите все это?

Ш а й б а н. Анна, вам нельзя теперь здесь оставаться.

Ш а й б а н н е. А куда мне идти? Не нашлось никого, кто бы за него заступился. Как я вас ненавижу! Почему вы не принимаете никаких мер?

Ш а й б а н. Будьте же справедливы, ведь и другие опасаются за свою жизнь. (Можару.) Ты видишь их?

М о ж а р. Они пошли к оврагу.

Ш а й б а н (с нарастающим волнением смотрит на Можара). Немец вряд ли мог за тобой присматривать. Почему ты не стрелял?

М о ж а р. Не решался…

Ш а й б а н (нервно расхаживает). Зачем я это сказал? (Останавливается.) Где это проклятое оружие?

Ш а й б а н н е. У вас же пистолет!

Ш а й б а н. Да, но против автомата он ничего не стоит.

Вбегает В о н ь о с двумя «автоматами», один из них передает Шайбану. Следом за ним появляется Д ю к и ч, Р е д е ц к и, Ф о р и ш — «словак», П е т р а н е к, Х о л л о с «автоматами»-палками на шее.

Ш а й б а н. За мной!

Слышится треск длинной очереди из автомата.

Шайбанне зажимает уши, медленно подходит к столу, опирается на него, уставившись прямо перед собой.

Ф о р и ш. Теперь уже ничего не поделаешь.

Д ю к и ч. Схватим хоть немца!

Все двинулись, но тут доносится треск мотора, все останавливаются.

М о ж а р. Он подъехал на мотоцикле.

П е т р а н е к. Но почему мы не слышали?

В о н ь о. Выключил мотор где-то раньше.

Р е д е ц к и. Давайте поищем Бодаки, вдруг он еще жив. (Уходит, за ним — Холло, Петранек, Дюкич, Фориш.)

Ш а й б а н (подходит к Анне). Уйдите, я вас очень прошу, это зрелище не для вас!

Шайбанне продолжает стоять в оцепенении.

М о ж а р. Господин капитан, русские в двух километрах от села. Их головной отряд достиг лесной сторожки дорожного мастера.

Ш а й б а н (оставляет Анну). В таком случае дело кончено. Дождемся Дюкича с ребятами и сложим оружие в кучу. Начнет первый взвод, за ним второй, продолжит отделение станковых пулеметов, затем отделение ручных пулеметов и закончит отделение связи.

А л м е р и устало подходит со стороны села.

В о н ь о (бросается к нему). Наконец-то вы пришли, господин прапорщик!

А л м е р и (продолжает идти). Кончились сигареты.

В о н ь о (угощает его, дает прикурить). Извольте! (Предлагает пачку сигарет.) Возьмите про запас.

Алмери не берет, идет дальше.

Ш а й б а н. Отто!

А л м е р и (сделав еще несколько шагов, останавливается). Я никого не убил. Нилашистские душегубы удрали. Успей я уложить хоть одного изверга, мне стало бы теперь легче на душе.

Вбегает Р е д е ц к и, бросает на стол «автомат». Следом за ним ч е т в е р о вносят Б о д а к и.

Р е д е ц к и. Автоматная очередь чуть ли не перешибла его пополам.

Шайбан подходит к Анне.

Ш а й б а н н е (отстраняет его от себя). Он жив?

А л м е р и. Бодаки? Как это могло случиться?

Б о д а к и выносят, Анна идет за ними, затем останавливается.

Р е д е ц к и. У него еле бьется пульс… Я приказал снести его в село…

Ш а й б а н. Послушай, Отто, нам необходимо поговорить.

А л м е р и. Ладно, я скоро вернусь. (Выходит.)

Ш а й б а н. Сейчас же! Неужели ты не понимаешь?

Но А л м е р и уходит.

В о н ь о (достает карманные часы). Через пять минут зазвонят в колокол.

Входит Д ю к и ч, в руках «автомат», следом за ним — П е т р а н е к, Х о л л о и Ф о р и ш, все вооружены.

Ш а й б а н н е. Он выживет?

Р е д е ц к и. Нет… пятнадцать ран…

Шайбанне медленно идет к выходу, в противоположном направлении.

Ш а й б а н. Ступай за ней, как бы она чего с собой не сделала.

Д ю к и ч. Пошлите кого-нибудь другого, господин капитан. Мы уходим отсюда.

Ш а й б а н. Куда?

Д ю к и ч. Перейдем к русским.

В о н ь о. Зачем? Они вот-вот подойдут сюда.

Д ю к и ч. Но мы не хотим с ними встретиться здесь. И так слишком долго выжидали, отсиживаясь тут.

Ш а й б а н. Я не позволю роте разбежаться! Отсюда никто не уйдет!

Д ю к и ч (поднимает «автомат»). Только так, как ушел немец? Иначе нельзя? (Держа «автомат» наготове, выходит; товарищи следуют за ним.)

Ш а й б а н (в ярости кричит им в след). Маневрируете? Напрасно стараетесь, теперь уже поздно выслуживаться! Уже поздно! (Вдруг сникнув, опирается на стол.) Да, Воньо, к чему отпираться, переметнуться к ним и то было бы разумнее… Иди построй роту.

В о н ь о. С полной выкладкой?

Ш а й б а н. Теперь остается только одно — взять напоследок винтовки на плечи и поставить их в пирамиды.

В о н ь о. (вытянувшись в струнку, отдает честь). Слушаюсь, господин капитан!

М о ж а р. Они здесь! (В испуге соскакивает со стола.)

В о н ь о. Кто?

М о ж а р. Кажется, они наступают. Идут растянутой цепью.

Ш а й б а н (выбегает на середину сцены). Где?

В этот момент раздается залп, перестрелка учащается.

Вбегает Р е д е ц к и, рукава закатаны.

Р е д е ц к и. Нам конец! Первый взвод открыл огонь по русским.

Ш а й б а н. Что они, с ума спятили? Прапорщика немедленно ко мне!

Р е д е ц к и. Он пошел на передовые позиции.

А л м е р и. Я и не думал туда идти. Залег здесь под деревом.

В о н ь о. Кто им приказал открыть огонь?

Ш а й б а н. Я не давал такого приказа.

Р е д е ц к и. Но и не запретил стрелять.

В о н ь о. Только бы мой взвод не ввязался в стычку!

Ш а й б а н. Бегите! Прикажите прекратить огонь!

В о н ь о. Попытаюсь, господин капитан. (Убегает.)

Ш а й б а н (кричит Редецки). Что ты стоишь истуканом! Прекратить огонь! Ясно?

Р е д е ц к и убегает вслед за М о ж а р о м.

(Расхаживает взад и вперед.) Прекратить огонь! Прекратить огонь!

Ш а й б а н н е (входит испуганная). Мне уж не добраться до села. Сюда поднимаются какие-то неизвестные солдаты.

Ш а й б а н. И с той стороны?

Стрельба усиливается.

Ш а й б а н н е (выжидает, пока затихнет стрельба). А что, если пройти через лес… может быть, туда еще удастся пробиться… Пойдемте со мной… Я так боюсь.

Ш а й б а н. А как же рота? Я не могу бросить их здесь!

Ш а й б а н н е (доходит до кладбищенских ворот, прислушивается к то усиливающейся, то затихающей перестрелке). Что вы можете для них сделать?

Ш а й б а н. Пусть даже ничего, но я должен остаться! Этого требует честь.

Ш а й б а н н е. Честь? (Возвращается к капитану.) Вы и я… позаботимся лучше о спасении собственной жизни. Я жду ребенка. Хочу его родить. Хочу его вырастить.

Шайбан поворачивается в ту сторону, откуда доносится шум боя. Сцена погружается в темноту, а стрельба тем временем то усиливается, то утихает. Наконец наступает тишина и полный мрак.

Сцена постепенно освещается. Все, кроме Б о д а к и, молча сидят вокруг стола.

А л м е р и. К чему было заваривать кашу и будоражить всех? Неужели мы теперь прозрели и знаем больше?

Р е д е ц к и. А разве нет?

Д ю к и ч. Который час?

Ф о р и ш. Тогда был полдень, сейчас — половина второго.

Р е д е ц к и. Как-нибудь надо бы собраться. Просто так.

В о н ь о. Но только не здесь. Кабачок Фориша, пожалуй, более веселое место.

Входит о ф и ц и а н т.

О ф и ц и а н т. Звонили из сельсовета, мемориальная доска готова. Можно идти.

В о н ь о (запевает). «Стройный тополь…».

А л м е р и. Что-то не получается. В этом деле Бодаки — вот кто мастак. Где же он?

О ф и ц и а н т. Он ушел. Совсем.

З а н а в е с.