Современная венгерская пьеса

Перевод Т. Воронкиной.

П и с а т е л ь.

Я н о ш Х а б е т л е р - с т а р ш и й.

Я н о ш Х а б е т л е р - м л а д ш и й.

М а р и я П е к.

Г и з и к е.

Э с т е р.

Х а й н а л к а.

И ш т в а н Х и р е ш.

М и к л о ш С у х а.

Д ё р д ь З е н т а и.

З е н т а и - с т а р ш и й.

Э р в и н.

Ш а н д о р Ш е р е ш.

Ж е н а Ш е р е ш а.

Д я д ю ш к а Р е й х.

К а т о Р е й х.

Ю л и Ч е л е.

С ё р м.

К а п и т а н В и л ь м о ш М а т ь я ш.

А д в о к а т К о л и ш.

И ш т в а н К а л а у з.

Э н д р е К ю в е ч е ш.

А н н а К ю в е ч е ш.

Б е л а Ш а п а д т.

Б е л а С ю ч.

Ш т а д и н г е р — резчик по камню.

П и р о ш к а Ц и р а.

К а б а т ч и к.

М а с т е р.

Р ы ж и й Г р а ф.

В р а ч, п о л к о в н и к полиции, п р а п о р щ и к, ц ы г а н к а, с е с т р а м и л о с е р д и я О р ш о й я — монахиня, к е л ь н е р, ф о т о г р а ф, р а б о ч и е, с о л д а т ы, п о л и ц е й с к и й, п о с е т и т е л и кухни для бедняков, п о с е т и т е л и кабачка «Арфистка», с а н и т а р ы, д в о р н и к, А г а т а, т р у б а ч, м у з ы к а н т ы, д а м а, п а с т о р, ж е н щ и н а.

Часть первая

Свалка железного лома — обнесенный каменной стеной двор позади складского помещения. Когда поднимается занавес, на сцене тишина. П и с а т е л ь стоит в одиночестве и наблюдает. В следующую минуту входят р а б о ч и е, все еще оглядываясь на кого-то за сценой.

М а с т е р. Он убил человека, черт его подери! (Достает сигарету.)

П и с а т е л ь (дает огонька мастеру). Убитый тоже работал здесь?

М а с т е р. Нет, в первый раз объявился. Он привез сырье.

Р ы ж и й Г р а ф. Ну, теперь Яни достанется по первое число.

П и с а т е л ь. Если докажут, что он убил умышленно, долго не видать его желтым глазам вольной жизни.

Р ы ж и й Г р а ф (удивленно). Желтым? С чего вы взяли? У него голубые глаза… не то зеленые… Когда ему стружка попадала в глаз, всегда я вытаскивал. Насмотрелся вдоволь.

М а с т е р (пожимает плечами). С юридической точки зрения это не важно. Прокурору все равно, какие глаза у убийцы, голубые, как незабудки, темные, как ночь, или зеленые, точно море. И мертвому тоже безразлично.

Р ы ж и й Г р а ф. Яни не убийца. Бывает, накричит, обидит человека, а потом самому же и совестно. Да ты ведь это знаешь.

М а с т е р (кивает в знак согласия). Знаю. Этот тип покончил с собой. Сам разбил себе башку… Расскажи эту сказочку в милиции, а то они, не дай бог, подумают, что дело нечисто.

Р ы ж и й Г р а ф. Не знаю, как это вышло. Пусть лучше сам обо всем расскажет.

Р ы ж и й Г р а ф снова возвращается к прерванной работе. М а с т е р уходит вместе с ним.

П и с а т е л ь (оставшись один, тихо). Яни отказался говорить. Он упорно отмалчивался. (Небольшая пауза.) Но мне хотелось раскрыть его тайну. Я просмотрел все материалы следствия. Убит был его зять. Тогда я принялся изучать жизнь семьи Хабетлер. Беседовал со многими людьми, в моем блокноте росло число исписанных строк, новых имен. И под конец я побывал у него самого в тюрьме на улице Марко{71}.

Тюрьма на улице Марко. Я н и Х а б е т л е р - м л а д ш и й недоверчиво и выжидающе смотрит на П и с а т е л я: он видит его впервые в жизни. В глубине сцены тюремная решетка.

Я н и. Это вы хотели видеть меня?

П и с а т е л ь. А вы ждали кого-то другого?

Я н и. Чего вам от меня надо?

П и с а т е л ь. Я хочу знать, что произошло на свалке.

Я н и. Я убил человека, только и всего. Протокол я подписал, в остальном мое дело — сторона.

П и с а т е л ь. Вы затеяли опасную игру, это может стоить вам не одного года тюрьмы. Будьте благоразумны. Дома вас ждет семья.

Я н и. Вы адвокат?

П и с а т е л ь. Нет… Но я хочу помочь вам.

Я н и. Какое вам дело до меня?

П и с а т е л ь (заглядывает в блокнот, тихо). Собственно говоря, никакого… Я тоже был на заводе, когда произошла вся эта история.

Я н и. И столько уже накатали об этом?

П и с а т е л ь. Об этом — ни слова. И случай на заводе — единственное, чего я еще не знаю.

Я н и. Единственное?

П и с а т е л ь (кивает). Все остальное я знаю. Мне известна вся ваша жизнь.

Я н и (медленно). Стало быть, вы писака?

Писатель стоит неподвижно, молчит.

(Кричит.) Да распишите хоть на весь свет! Что вы можете знать? Ровным счетом ничего!

П и с а т е л ь (тихо). Не кричите, я не из пугливых. Я знаю вашу семью и всю ее жизнь. Я хочу знать правду: что произошло на свалке?

Яни молчит, Писатель ждет, перелистывая свои записи.

Я н и. Ну, а если я расскажу?

П и с а т е л ь. Тогда я сожгу свои записи и все забуду.

Я н и. А если не скажу?

П и с а т е л ь (смотрит ему в глаза). Тогда напишу все, что знаю о вашей семье, и предам гласности.

Я н и. Вы меня шантажируете?

Писатель молчит.

(Орет.) Делайте что угодно! Сочиняйте! Брешите! Хоть наизнанку вывернитесь! Ничего вы не можете знать, ничегошеньки!

Писатель молчит, листает свои записи.

(Долгое время молчит, разглядывает свои руки, тюремную решетку.) Черт бы побрал эту распроклятую жизнь…

П и с а т е л ь. Если не верите, я могу доказать. (Откладывает свои заметки. Продолжает тихим голосом, как бы рассказывая.)

Сцена постепенно темнеет, исчезают Я н и Х а б е т л е р, тюремная решетка.

(Подходит к рампе.) Я проделал немалый путь в прошлое. Ибо эта история действительно тянется издавна, что-то со времен первой мировой войны, когда моего героя еще не было и в помине. (Небольшая пауза.) О долгой войне Янош Хабетлер-старший вынес всего лишь два воспоминания. Иногда за стаканчиком вина он делился ими. Как-то на итальянском фронте мертвец с посинелым лицом и дыркой во лбу вдруг зашевелился. Под убитым солдатом рыл свои ходы крот. Живые сперва побледнели, потом принялись смеяться. О другом случае он рассказывает более серьезно и с долей смущения.

Х а б е т л е р (появляется из глубины сцены и идет к центру). Однажды осенью под вечер сбили вражеский аэроплан. Со страшным треском грохнулся он на землю неподалеку от нас, и из кабины вывалились два пилота. Мы с приятелем осторожно выбрались из леса, бросились к горящей машине и начали стаскивать с пилотов кожаные тужурки. Но тут просвистела шальная пуля… Так почил навеки мой приятель. Распластался на камнях рядом с пилотами. И так же, как они, уставился в хмурое небо. Под ливнем пуль я пополз обратно к лесу, извиваясь всем телом, словно червяк. И молился. Я дал клятву всю жизнь прожить честно.

Свет гаснет. Х а б е т л е р исчезает, видно только Писателя.

П и с а т е л ь. И этой клятвы он не нарушил.

Пауза. Военный духовой оркестр наяривает задорную песенку: «Печет мама, печет пекарь…»{72}

Весной его перевели в Будапешт. Как-то, получив увольнительную, он зашел в «Зеленый охотник»{73} и здесь познакомился с Марией Пек. Мария Пек была хрупкая, невысокого роста, с крепкой грудью и холодными глазами. Потом они бегали на танцульки каждое воскресенье.

Сад трактира «Зеленый охотник», гремит оркестр. Я н о ш Х а б е т л е р в военной форме танцует с М а р и е й П е к; на ней черное шелковое платье с белыми манжетами; после танца он проводит Марию Пек к столику, оба садятся.

Х а б е т л е р (вытирает лицо). Я весь мокрый. Спина, грудь — все на мне хоть выжимай.

М а р и я П е к. А я никогда не потею, поэтому у меня на коже каждое лето выступают пятна. (Поворачивает голову, показывая Хабетлеру свою короткую шею.)

Х а б е т л е р. И правда, пятна. Как медные монетки.

К е л ь н е р (хлопает салфеткой по столику). Что прикажете, господин полковник?

Х а б е т л е р (поворачивается к Марии Пек). Кисленького?

Мария Пек улыбается, кивает.

(Кельнеру.) Принесите кружку пива и триста вина…

К е л ь н е р. Слушаюсь. (Уходит.)

Х а б е т л е р (подсаживается поближе к Марии Пек). Я не боюсь никого и ничего на свете. Всю жизнь терпеть не мог хвастунов. Но что правда, то правда: сам капитан Матьяш хвалил меня за награды. Не хочу сказать, что у других нету наград, и другие были на фронте, но у меня боевой крест Карла, малая серебряная медаль Франца-Иосифа, бронзовая Франца-Иосифа, медаль за боевое ранение{74} (выбирает одну из медалей среди других наград, показывает, даже по голосу чувствуется, что он особенно ею гордится) и военная памятная медаль. Здесь написано: «Pro Deo et Patria». Понимаешь, что это значит?

Мария Пек отрицательно качает головой.

«За бога и отечество», вот что это значит. Когда господин капитан перевел мне, я был очень растроган. (Задумывается.) Очень порядочный, я бы даже сказал, умный человек господин капитан. Но вот меры совсем не знает: пьет не просыхая, просто бездонная бочка.

Мария Пек слушает, рассеянно поправляет гвоздику в волосах.

(Улыбается, подправляет пальцем усы, явно готовится поухаживать; его так тянет к этой девушке, что даже голос у него мягчает.) Я уже говорил тебе, Мария Пек, что ты на редкость ладная девушка? Как ни взгляну, никак не могу оторваться от твоих чудных голубых глаз.

М а р и я П е к (смотрит на него, тихо). Я беременна.

Х а б е т л е р (пораженный, уставился на нее). Не беда.

Больше он не произносит ни слова. Разглядывает музыкантов, собственные руки, неловко улыбается. Мария Пек поднимает скуластое лицо, смотрит на него холодно, враждебно.

К е л ь н е р (ставит на стол кружку пива и стакан вина). Можно сразу же расплатиться.

Мария Пек берет в руки стакан, запрокидывает голову и медленными глотками выпивает вино. Духовой оркестр замолкает, мелодию продолжает флейта.

Кабинет физики. На подставке покрытые ржавчиной аптечные весы. Капитан М а т ь я ш, сидя на полу, играет на флейте, рядом разбросаны ноты, грязный носовой платок, стоят два подсвечника. Мигающий огонек свечей служит единственным источником света. Матьяш совершенно пьян. В этой сцене я скорее жалею этого больного, терзаемого алкогольным бредом человека, нежели смеюсь над ним. Стук в дверь.

М а т ь я ш (откладывает флейту). Входите все, кому не лень!

Входит Х а б е т л е р, щурится.

А, это ты! Подойди поближе, садись и слушай! Я выскажу тебе свою последнюю волю.

Хабетлер усаживается на пустой ящик, берет в руки один из подсвечников и с любопытством, выжидающе смотрит на капитана.

М а т ь я ш (болезненным, глухим голосом). Слушай меня, солдат! Наступит пора, когда люди забудут о войне. На улицах появятся ловкие торговцы бананов, по Аллее{75} возобновит прогулки верхом элегантные амазонки. Никто и не вспомнит тогда о море пролитой крови, о бессмысленной смерти. В нашей злосчастной стране перестанут ненавидеть немцев. (Тут он, к сожалению, совсем раскисает и, прервав свою речь, охваченный приступом алкогольного бреда, начинает отвратительно выть, костлявыми руками закрывая лицо.) А я несчастный, достойный презрения человек умоляю тебя, не дай пропасть моей симфонии. (Ползая на четвереньках, лихорадочно собирает ноты.) Сохрани их, солдат, ибо сам я уже не в силах сделать это. (Поднимается, передает ноты, простирает руки к небу.) Я скоро предстану перед богом, а эта симфония вечно будет напоминать венграм о море пролитой крови и бессмысленной смерти. (Падает на колени, переползает на тюфяк.)

Х а б е т л е р (очень жалеет капитана, растроганным голосом). Господин капитан, осмелюсь доложить, я охотно сохраню вашу симфонию, ведь она есть не просит. Я прихвачу ее с собой в Брюгеч к моим приемным родителям, потому что мне все равно надо бы туда наведаться. Дело обернулось так, что мне необходимо жениться, и я покорнейше прошу дать мне отпуск на десять дней.

М а т ь я ш (отыскивает свой грязный носовой платок, постепенно успокаивается). Прошу тебя, друг мой, будь ко мне снисходителен, я и сам не понимаю, как мог до такой степени опуститься. Видимо, это кризис, и дни мои уже сочтены.

Х а б е т л е р (почтительно). Господин капитан еще долго будет жить, вот только, осмелюсь заметить, вина и палинки{76} надо бы потреблять поменьше.

М а т ь я ш (помолчав). Ну, ступай, Янош Хабетлер, отправляйся и забери с собою мою симфонию. Женись и будь счастлив. (Отворачивается, чтобы скрыть слезы. Опять принимается играть на флейте.)

Х а б е т л е р аккуратно складывает ноты, засовывает их в карман, отдает честь и выходит.

Квартира адвоката Колиша. А д в о к а т сидит за письменным столом и курит сигару. Входит Х а б е т л е р, в руках у него фуражка и ноты.

К о л и ш (рассеян, мысли его витают где-то далеко). Садись.

Хабетлер садится.

Стало быть, рота исчезла. Твоя супруга со свойственной ей очаровательной манерой сообщила что-то в этом роде.

Х а б е т л е р. Так точно, господин адвокат, именно так обстоит дело. Мы поженились и уехали в Брюгеч к моим приемным родителям. Но в первый же день жена рассорилась с моей матерью и с половиной деревни. Сегодня на рассвете мы вернулись в Пешт, я сразу в школу, а там ни души. Рота как в воду канула. Тут я всполошился и прямо сюда, на улицу Байзы{77}, обсудить это чрезвычайное происшествие с женой.

Колиш встает, подходит к окну, отодвигает штору, смотрит на улицу. Хабетлер тоже встает; не зная, что делать, вертит в руках фуражку, разглядывает обстановку, книги. М а р и я П е к вносит на серебряном подносе кофе с молоком, калач, останавливается между Колишем и Хабетлером.

К о л и ш. Итак, твоя рота исчезла.

Х а б е т л е р (ухмыляясь). Исчезла, господин адвокат, вся как есть. Вот только и осталось что сверток нот… на память.

К о л и ш. Каких нот?

Х а б е т л е р. Симфония Вильмоша Матьяша о мировой войне, о море пролитой крови и бессмысленной смерти. Теперь впору хоть покупай дудку да играй по вечерам.

М а р и я П е к. Скотина безмозглая!

К о л и ш. Мария, сколько раз повторять, что у тебя скверные манеры. Вот, например, ты недавно заявила моей жене: «Не будьте растяпой».

М а р и я П е к (словно не слыша, опускает поднос на стол, расставляет посуду). Как есть скотина безмозглая! Чего дурака валяет с этой флейтой! Тут тебе не в бирюльки играть, речь идет о жизни и смерти! Ну, нету роты, ну и что, ведь не у роты станут проверять бумаги на улице, а у этого олуха. Вот тогда и сыграют симфонию на его шкуре!

К о л и ш (садится, отхлебывает кофе, затем ставит чашку, кисло улыбается). Тебе нечего бояться, Мария. По всей Венгрии Началось повальное дезертирство. (Хабетлеру.) Ремесло ты какое-нибудь знаешь?

Х а б е т л е р. Да, я плотник.

К о л и ш. Браво, приятель! Встретимся на Гревской площади{78}!

М а р и я П е к (раздраженно). Бросьте ваши шуточки, господин Колиш! Скажите лучше, чего нам теперь делать?

К о л и ш (пожимает плечами, откровенно). Думаешь, я знаю? Куда ни глянь, всюду хаос, неразбериха… В России брожение. Международная обстановка… (Взглянув на них, машет рукой. Понимает, что политические рассуждения здесь бессмысленны.)

С улицы доносится: «Смело, товарищи, в ногу».

(Поворачивается к Хабетлеру.) Вот что я тебе посоветую — запишись в Национальную гвардию{79}. Штаб Сводной бригады находится неподалеку, на улице Байзы, так что ты вечерами, пожалуй, сможешь наведываться к жене. Можешь ночевать здесь, — разумеется, пока не определишься. (Горько усмехается.)

Все трое подходят к окну. Песня звучит все громче.

Декорации меняются. Хабетлер один стоит на улице. С песней подходят двое красноармейцев{80}. Приветствуют Хабетлера, срывают с его фуражки эмблему K. u. K.{81} и вместо нее прикрепляют красную звезду. После этого оба солдата весело удаляются. Хабетлер вытягивается в струнку, замечает на земле брошенную эмблему, нагибается, поднимает ее, осторожно прячет в карман и удаляется, громко напевая марш.

П и с а т е л ь. Им по собственной глупости пришлось уйти с квартиры адвоката Колиша. При очередной перебранке адвокат потерял терпение и вышвырнул Марию Пек на улицу даже без расчетной книжки. Тогда Мария Пек отправилась к своему двоюродному брату, подмастерью резчика по камню Йожи Штадингеру, который занимал командный пост в Красной Армии. Но к тому времени он уже не мог оказать никакой помощи… (Короткая пауза.) Их первый ребенок родился в больнице имени Зиты{82} двадцатого января тысяча девятьсот двадцатого года. Младенца крестили по реформатскому обряду и нарекли Гизеллой. Хабетлеры подрядились убираться в доме на улице Фиуме, и за это их пустили жить в подвал дома Белезнаи, резчика надгробных памятников. По вечерам, задувая свечу среди каменных надгробий, они принимались поносить друг друга на чем свет стоит, потому что им было страшно и они не видели возможности улучшить свою тягостную долю.

Подвал резчика Белезнаи. Промозглый холод. М а р и я П е к в платке, повязанном по-деревенски, в каком-то заношенном тряпье, склонившись над бельевой корзиной, возится с ребенком. Й о ж и Ш т а д и н г е р, подмастерье резчика, сидит на корточках перед ящиком, разглядывая свой инструмент, проверяет годность, подправляет точильным бруском то один, то другой резец. На нем поношенный свитер, заплатанные штаны, дырявые башмаки. На памятниках стоят зажженные свечи. Входит Х а б е т л е р в относительно приличном зимнем пальто. Послюнявив пальцы, одну за другой гасит свечи, так что остается только одна свеча. Ее мерцающий свет отражается на огромной скульптуре скорбящего ангела со сложенными крыльями.

Х а б е т л е р. Вполне можно обойтись и одной свечой. По-моему, если у человека нет подходящего заработка и с деньгами туго, то надо очень и очень подумать, прежде чем тратить. Стоит только легкомысленному человеку начать транжирить, и ему каюк, сроду не встать на ноги. По крайней мере я так считаю.

М а р и я П е к. Заткнись ты наконец!

Х а б е т л е р. Опять начинаешь? Как бешеная свинья… (Штадингеру.) Что, по-твоему, хорошо, когда баба все время орет?

Ш т а д и н г е р (явно неохотно вмешивается в их свару). По-моему, Мария, нельзя так себя вести.

М а р и я П е к. А он чего мелет! Жрать нечего, в трубах вода замерзла, я уж и не знаю, во что бы еще завернуть ребенка, а этот идиот несет чушь о какой-то там бережливости!

Х а б е т л е р. Все равно не к чему орать! Слов нет, мы действительно попали в довольно таки кошмарное положение, но именно поэтому нельзя забывать о бережливости.

М а р и я П е к. Ну, слышишь? Этому все одно талдычь, что ослу!

Ш т а д и н г е р (нехотя). По-моему, Яника, уж коли попал в преисподнюю, так нечего гроши считать. Грошей там все равно не найдешь, одни только муки.

Х а б е т л е р. Я готов согласиться. Но тем не менее считаю, что не пристало матери семейства вести себя так легкомысленно и безответственно.

М а р и я П е к. Да ведь он набитый дурак! Не стоит попусту и слов тратить, дурак он и есть дурак!

Х а б е т л е р. Ну вот, опять ты начинаешь! И с матерью моей так же вела себя. А меж тем тебе не мешало бы стать бережливее!

М а р и я П е к. Ну и убирайся к своей матери! Пусть она экономит!

Х а б е т л е р (ухмыляется). Небось хотела сказать к «распроклятой» матери?

М а р и я П е к. Ты еще измываешься, душегуб!

Х а б е т л е р. Мой тебе совет, заткнись или думай что говоришь!

М а р и я П е к. Заткнись? Да что я тебе — тварь бессловесная, чтобы помыкать мной? Выродок ты!

Ш т а д и н г е р (кричит). Перестаньте вы наконец!

М а р и я П е к. И ты на меня орешь? (Принимается плакать.)

Х а б е т л е р (тихо). Спите, уже поздно… А я пойду, вдруг какая работа подвернется. (Гасит последнюю свечку, выходит.)

Теперь свет проникает только через окно с улицы — призрачный свет газового фонаря. Ребенок в корзине принимается плакать.

М а р и я П е к (успокаивая ребенка, тихонько напевает).

Штадингер устраивается в объятиях скорбящего ангела, заворачивается в грубое шерстяное одеяло, крестясь, резко взмахивает правой рукой и дрожащим голосом читает молитву.

(Сдержанно.) Йожика, прошу тебя, не размахивай руками. Богу это без надобности, а дите, того и гляди, окочурится от страху.

Ш т а д и н г е р (в смущении перестает молиться). Не сердись, очень уж мне холодно. И если можно, передвинь корзину за надгробие. (Тихо продолжает молиться.)

М а р и я П е к (испуганно смотрит на Штадингера, затем поднимает бельевую корзину и уносит ее за памятник. При этом не перестает напевать). Баю-бай, баю-бай, поскорее улетай…

Ребенок успокаивается, замолкает, но она продолжает напевать тоненьким голоском. На ступеньках подвала появляются с о л д а т ы с журавлиными перьями на шляпах{85}, останавливается внизу, давая дорогу прапорщику. Прапорщик Подходит к Штадингеру, останавливается у того за спиной.

П р а п о р щ и к. Добрый вечер, Штадингер!

Штадингер вздрагивает, поворачивается к прапорщику. М а р и я П е к выходит из-за памятника.

(Сверяется по бумажке.) Ну, приятель, где ты родился?

Ш т а д и н г е р. В Надькеси{86}.

П р а п о р щ и к. Когда?

Ш т а д и н г е р. Десятого сентября тысяча восемьсот девяносто первого года.

П р а п о р щ и к. Имя матери?

Ш т а д и н г е р. Жофия Пек.

П р а п о р щ и к. Ты служил у красных?

Штадингер кивает.

Воевал?

Штадингер кивает.

Нечего кивать, приятель! Воевал или нет?!

Ш т а д и н г е р. Воевал.

П р а п о р щ и к. Вот так-то лучше! Где?

Ш т а д и н г е р. Под Шалготарьяном{87}.

П р а п о р щ и к. А еще где?

Ш т а д и н г е р. Больше нигде.

Прапорщик прячет записную книжку.

(С внезапным волнением.) Господин прапорщик! Господин прапорщик, ведь я такой же венгр, человек верующий, это любой подтвердит, вот хоть бы и его преподобие господин Патаи. Я человек работящий, в Надькеси всюду — и в храме, и на кладбище, и на доме мельника Мишшака, и на ограде — повсюду моя резьба, и все хвалят. Извольте сами поинтересоваться.

Прапорщик делает знак связать его. Штадингер отряхивает со штанов мелкую пыль, без всякого сопротивления протягивает солдатам замерзшие руки, качает головой, пока те его связывают. Солдаты подхватывают его с обеих сторон, и он молча идет между ними, разглядывая свои башмаки. И только у самых ступенек неожиданно останавливается. Оборачивается назад, часто моргая, смотрит на Марию Пек. Но долго раздумывать ему не приходится. Прапорщик толкает его в спину. Штадингер, покачнувшись на скользком каменном полу, теряет равновесие и падает ничком. Неожиданное падение приводит его в ярость.

Ш т а д и н г е р (кричит, крутится, бьется у ног солдат). У меня работа! Отпустите меня!

П р а п о р щ и к машет с о л д а т а м, те тащат Ш т а д и н г е р а вверх по лестнице. Яростный крик доносится уже снаружи, все удаляясь. Когда прапорщик вышел, М а р и я П е к хватает грубое одеяло Штадингера и бежит вслед за солдатами. Звонят колокола, потом замолкают, слышен лишь крик Штадингера. Внезапно наступает тишина, Мария Пек возвращается, на лице ее смертельный ужас. Она держит в руках одеяло Штадингера; прислонившись спиной к стене, беззвучно рыдает. Х а б е т л е р возвращается, молча ставит на стол бутылку вина, кладет хлеб. Начинает светать.

Г о л о с. Янош Хабетлер!

М а р и я П е к (открывает дверь, берет какой-то листок). Повестка. (Читает.) «Яношу Хабетлеру явиться восемнадцатого февраля тысяча девятьсот двадцатого года в десять часов утра на улицу Синхаз, семь, в четвертое отделение политуправления Министерства национальной обороны. В случае неявки вы будете доставлены под конвоем. Капитан Вильмош Матьяш, начальник отделения». (Короткая пауза.) Надо врать! Отпираться, говорю тебе! Врать им в глаза, отпираться, до последнего!

Х а б е т л е р. Не стану я этого делать, и вообще я никого не боюсь! Никого и ничего! Ни капли не боюсь!

М а р и я П е к. Не ори!

Х а б е т л е р. Пусть тот молчит, кто собирается предстать перед господом богом! А я лично не собираюсь, и нечего мне молчать! (Наливает вина Марии Пек, подает ей стакан, ждет, пока она допьет, потом наливает себе и пьет.) Он приведет меня под конвоем… Да я сам туда пойду, чего он мудрит… Уж если кто оставляет завещание, тот готовится предстать перед господом богом, а кто готовится предстать перед богом, у того не может быть худого на уме… (От этой мысли он успокаивается, вытирает вспотевший лоб, пьет.) Да, это хорошая мысль. Терпеть не могу хвастунов, но что правда, то правда: здесь я попал в самую точку. (Достает из-за памятника ноты.)

М а р и я П е к (блестящими глазами следит за ним). Ты им знай свое тверди: неправда и неправда!

Х а б е т л е р (пьет). Где тебе знать господина капитана! (Ухмыляется, выразительно ткнув пальцем в висок.) Говорю тебе, он не в своем уме.

Мария Пек тянет из бутылки.

(Изображает, как встретит его завтра утром капитан, представляя удивительно похоже.) «А, так ты явился ко мне, солдат. Ты сберег мою симфонию? Благодарю тебя, солдат, ты молодец. Ибо наступит пора, когда люди забудут о войне. Перестанут говорить о море пролитой крови, о бессмысленной смерти. Не станут больше ненавидеть немцев в этой злосчастной стране».

У Марии Пек вырывается смешок, Хабетлер тоже начинает хохотать, оба долго не могут остановиться. Сцена погружается в темноту, но и в темноте слышится безумный хохот. Постепенно смех затихает, усиливается барабанный бой.

Мрачная комната с зарешеченным окном и сейфом. В и л ь м о ш М а т ь я ш неподвижно, выпрямившись, сидит за письменным столом. На груди у него множество наград. Он трезв. Бледен. Взгляд серьезный, настороженный. Ухоженные руки дрожат, на пальце сверкает дорогой перстень.

С о л д а т (вводит в комнату Хабетлера). Господин капитан, честь имею доложить, Янош Хабетлер явился.

М а т ь я ш. Можешь идти.

С о л д а т уходит.

Стало быть, ноты целы?

Х а б е т л е р. Так точно, господин капитан! (Вытаскивает из кармана ноты, кладет на стол.) Я очень берег вашу симфонию, господин капитан, можно сказать, даже при самых тяжелых обстоятельствах.

М а т ь я ш (растроганно улыбается). Спасибо, друг мой. (Углубившись, перебирает пожелтевшие листы, горящими, глазами пробегает ноты, читает их.)

Во дворе гремит барабан.

Ты знаешь послание апостола Павла? (Какое-то мгновение молчит, затем тихо.) «Несть человека, кто бы разумел, несть никого, взыскующего бога. Все стали неверны и суетны. И несть человека, добро творящего. Пасти их подобны разверстым могилам, язык их дан им для лжи, на устах их яд аспида. Ноги их проворны лишь на побоище. Путь их вечная пагуба и тщета. И пути мира неведомы им. И потому мы считаем, только верой спасается человек, но не законоположениями»{88}.

Снова раздается бой барабана, сначала тихо, потом все сильнее.

(Меняет тон. Продолжает горячо, с воодушевлением.) Я хочу написать симфонию, подобную гласу божию, и гимн пресвятой троице, и языческую венгерскую музыку с литаврами и тарогато, и произведение для большого симфонического оркестра. (Неожиданно умолкает.) Мне чертовски жарко. (Подходит к окну, становится серьезным. Делает знак Хабетлеру, тот послушно и с любопытством подходит.)

Во дворе идут приготовления к повешению, раздаются слова команды. Барабан затихает.

Кончено. (Отходит от окна, садится за письменный стол. Вновь обретает военную выправку. Закуривает сигарету, какое-то мгновение, прищурившись, разглядывает Хабетлера, затем предлагает ему сигарету.) Скажите, а как бы вы вели себя на месте того, осужденного, во дворе?

Х а б е т л е р (молчит, затем тихо). Как-то на итальянском фронте я хотел снять кожаную тужурку с убитого вражеского летчика и еле ноги унес. Других грехов за мной нету. Я сражался, имею награды, против закона никогда не шел. А когда вернулся из отпуска, моя рота исчезла. Да вы, наверное, помните, господин капитан.

М а т ь я ш (рассеянно кивает). Повешение — это не шутка. Я наблюдаю за ними в последние минуты. Все ведут себя по-разному. Вот вы пошли бы на виселицу тихо, покорно, плача, с поникшей головой. Я — нет… (Пауза.) Скажите, друг мой, вы женились?

Х а б е т л е р. Да, господин капитан. Уж и дочка народилась.

М а т ь я ш. На что вы живете? Где-нибудь работаете?

Х а б е т л е р. Перебиваемся случайными заработками.

М а т ь я ш. Вы ведь каменщик?

Х а б е т л е р. Никак нет. Я плотник.

М а т ь я ш. Плотник? (Задумывается.) Ремесло не из лучших, зимой долгий простой. Мой вам совет, идите в полицейские. Правда, в полиции не очень-то жалуют вашего брата, из ремесленников, проверяют досконально, но я устрою, чтобы вас зачислили. Идите в полицейские. Получите приличное жалованье, квартиру, сможете прожить с семьей без забот.

Х а б е т л е р. Премного благодарен господину капитану за помощь. Мало кому на свете живется лучше, чем полицейскому: хоть дождь, хоть ветер, а у семьи всегда крыша над головой и хлеб на столе. А из меня вышел бы справный полицейский, команды я знаю, к дисциплине приучен, в оружии разбираюсь. Вот только одна беда. (Делает небольшую паузу, чувствуется, что хочет соврать.) Читать-писать не горазд. Так что боязно, как прознают, могут быть неприятности господину капитану.

М а т ь я ш. Сколько классов вы кончили?

Х а б е т л е р. Четыре.

М а т ь я ш (машет рукой). Полицейских не из академии набирают. Какого вероисповедания?

Х а б е т л е р. Мои приемные родители — католики, но меня в приюте окрестили евангелистом. А жена и дочка — реформатской веры.

М а т ь я ш (кивает). Завтра поговорю с кем следует. (Барабанит пальцами по столу.) Не бойтесь, я все улажу. Ступайте домой, я сообщу вам о результатах. (Делает знак удалиться.)

Х а б е т л е р с удивлением смотрит на него, потом кланяется и, огорченный, уходит.

Улица. М а р и я П е к, прижимая к себе одеяло Штадингера, идет рядом с Х а б е т л е р о м.

Х а б е т л е р (объясняет). Господин капитан сказал, чтоб я шел в полицейские. (Останавливается.)

М а р и я П е к (враждебно). Порядочные люди ищут заработка, а не ждут готовенького!

Х а б е т л е р. Так не найти мне сейчас работы! А тут, глядишь, вскорости жизнь повернется к лучшему, хоть избавимся от нищеты. Господин капитан был очень добр, он так и сказал мне: «Не бойся, я сам все улажу».

М а р и я П е к. Нечего тут ладить! Нечего! Эх ты, дурень! Уладить-то они уладят, а потом хлебнешь горя!

Хабетлер хватает Марию Пек за руки, прижимает их к бокам. Широко раскрыв глаза, они смотрят друг на друга. Мария Пек тяжело дышит, хватает воздух, словно утопающая. Внезапно появляется п о л и ц е й с к и й. Хабетлер испуганно целует Марию Пек, обнимает ее, и, подстроившись в ногу, они неторопливо удаляются, словно влюбленные.

П и с а т е л ь. Яноша Хабетлера вызвали в штаб гонведов{89} при Протестантском духовном управлении и определили рассыльным. Через два дня они получили квартиру.

Комната Хабетлеров. К ю в е ч е ш, А н н а, его жена, Х а б е т л е р и К а л а у з расставляют мебель. На постели новорожденный. Все одеты довольно убого, так что Хабетлер кажется важной персоной в своей темно-синей форме. Настроение приподнятое. Подвыпившие мужчины разговаривают осипшими голосами. Движения их отяжелели. В комнате накурено. Мария Пек в кухне, время от времени доносится ее недовольный голос. Хабетлер из бутыли разливает вино по стаканам.

А н н а. Будет пить, Янош. И так уж немало выпил.

Х а б е т л е р. Сегодня праздник, Анна. Я поднимаю чарку за здоровье и счастье моего сына. И от всего сердца благодарю кума и крестного отца Пишту Калауза и моего дорогого соседа Банди Кювечеша и его очаровательную жену Аннушку. Да хранит бог моего сына Яноша и всех вас в этом скромном гнездышке. (Пьет.)

К ю в е ч е ш (ставит стакан, пьяно ухмыляется). Послушайте, господин архипастырь! Вам приглянулась моя жена. А жене моей — господин архипастырь. Это уж точно! Но все до поры до времени, пока Эндре Кювечеш не скажет (крепко задумывается), не скажет: баста! А уж тогда — точка!

А н н а. Ну вот, дождались! Говорила же, не давайте ему пить, не то он опять все перебьет!

К ю в е ч е ш. Я?.. И перебью! Вдребезги!

Х а б е т л е р. Дорогой сосед, если не умеешь пить, не пей, а то вино в голову тебе ударяет и ты возводишь напраслину про меня да про Аннушку, людей в стыд вгоняешь без всякой причины.

К ю в е ч е ш (кричит). Ни стыда в тебе, ни совести, волокита! И Анна вон на тебя все пялится, разрази вас гром!

М а р и я П е к (вбегает). Перестань срамить, не то живо за порог выставлю!

К ю в е ч е ш (испуганно). А чего они при живом муже любезничают. Пусть тогда уж и живут вместо!

М а р и я П е к. Никто тут не любезничает. И на кой черт вы его спаиваете? А ты попробуй только тронь дома Анну, я тебя из поселка вытурю!

К ю в е ч е ш (смотрит на нее, тихо). Не сердись на меня, Мария. Видно, хватил лишку.

М а р и я П е к. Анна! Поди-ка сюда!

А н н а и М а р и я П е к выходят.

К а л а у з. Можно сказать, будущее твоего сына и дочери обеспечено. Должность у тебя действительно отличная, да и квартира ваша, во всяком случае, обстановка вполне подходящая. Одежду получаешь даром, и проезд на трамвае бесплатный, да и служба твоя при пасторах, думается, не слишком утомительная.

К ю в е ч е ш (поднимает голову). Сложит Библии да клюет носом.

Х а б е т л е р. Не скажу, что служба у меня такая уж утомительная, но зато она требует большого внимания, а зачастую и все уменье нужно.

К ю в е ч е ш (ухмыляется). В праздник реформации спеть солдатам: «Господь — твердыня наша…».

Х а б е т л е р. Верно. Это самое и поем. Но, дорогой сосед, мы заняты не только по праздникам реформации, мне на каждый день хватает дел, и моя работа не из легких. Утром в приказе по полку объявляют, в каком госпитале, тюрьме или казарме состоится богослужение. Я складываю в деревянный сундучок облачение, серебряную чашу, псалтырь, мыло, полотенце и сопровождаю дежурного пастора.

К ю в е ч е ш. А потом садишься и носом клюешь.

Х а б е т л е р. Нельзя мне дремать, сосед. Когда пастор заканчивает молитву и проповедь, вступаю я. Запеваю: «Как лань стремится в прохладные струи ручья…».

Младенец на кровати начинает плакать.

Верующие подпевают. (Берет ребенка на руки, уносит в кухню, затем возвращается.) А в канун Нового года я пел: «Изначально уповаючи на тебя…». В военной тюрьме, кто слушал, прямо рыдали.

К ю в е ч е ш. Ну, а кроме как псалмы тянуть, есть у тебя какая работа?

Х а б е т л е р (наполняет стаканы, обойдя Кювечеша). Есть. Бывают венчания, крестины, похороны, исповеди в камере смертников и казни.

К а л а у з. Казни? Уж не хочешь ли ты сказать, что и при казнях вы тоже присутствуете?

Х а б е т л е р. Да, приходится, но это тягостная обязанность. Я больше всего люблю крестины, они обычно проходят на дому, а там частенько и чаевые перепадают.

К ю в е ч е ш. А похороны? Бывают там чаевые?

Х а б е т л е р. Если рядового хоронят, с теми мы управляемся быстро, отряжают только солдат нести гроб. С офицерами больше возни, а уж с высокими чинами… Хоть бы не было их совсем, этих знатных покойников!

А н н а вносит ребенка, кладет его на кровать.

Хабетлер смотрит на склонившуюся Анну.

А н н а. Значит, бывают и знатные покойники?

Х а б е т л е р. Бывают, и этих я просто ненавижу. Знатным покойникам положены торжественные похороны.

М а р и я П е к входит с блюдом коржиков.

К а л а у з. И за это ты их ненавидишь?

Х а б е т л е р. Вот именно. Когда Хермана Кёвеша{90}, генерал-полковника, героя мировой войны, хоронили на кладбище Керепеши{91}, так заупокойная целых два с половиной часа тянулась. Главнокомандующего Пала Надя{92} провожали из Офицерского клуба. На панихиду прибыл его высокопревосходительство Миклош Хорти{93}. В помещении духотища, все канделябры пылают. У пресвитера, господина Таубингера, прямо ноги подкашивались, а он все говорил и говорил. Знатные господа утирались платками. А я стоял как раз у самого канделябра, пот с меня так и лил градом. Усы хоть выжми, глаза все изъело потом.

М а р и я П е к (со злостью). А ты чего рожу не вытер? У тебя небось тоже платок был, не хуже других!

Х а б е т л е р. А потому, драгоценная мамочка, что боялся сунуть руку в карман, кругом полно было сыщиков, кто их знает, как они поймут, зачем я полез в карман. А вытирать пот ладонью в трех шагах от господина регента я постеснялся. (Опускается на колени перед Марией Пек, целует ей руки со скрюченными пальцами.) Дорогая мамочка, спасибо тебе за твою неустанную заботу обо мне и наших ненаглядных детках.

М а р и я П е к (краснеет). Старый дурень. (Гладит Хабетлера по голове, смущенно улыбается.)

К а л а у з (поднимается, без всякого пафоса, очень искренно). А теперь позвольте мне поднять бокал за наследника, моего крестника Яноша Хабетлера-младшего.

М а р и я П е к (растроганно). Храни нас, господь!

Сцена темнеет, свет направлен только на П и с а т е л я.

П и с а т е л ь. Весной Янош Хабетлер привез из Брюгеча Гизике. Через год красавица Анна Кювечеш родила сына. Мария Пек стала его крестной матерью. По соседству с ними поселились монахини, открыли приют имени Пия, но ребенка Анны Кювечеш туда не взяли.

Комната Хабетлеров к вечеру. М а р и я П е к духовым утюгом гладит солдатские рубахи, выглаженное белье стопкой высится на столе. А н н а К ю в е ч е ш стоит у окна, грустно смотрит на проходящих по улице монахинь.

М а р и я П е к (замечает монахинь, бежит к двери). Преподобная Оршойя! Сестра Оршойя, сделайте одолжение, зайдите ко мне на минутку!

С е с т р а О р ш о й я входит.

Слава Христу!

С е с т р а О р ш о й я (Марии Пек). Что вам угодно?

М а р и я П е к. Преподобная сестра, отчего вы никогда не взглянете на моего крестника?

Х а б е т л е р останавливается в дверях, в руках у него узелок.

С е с т р а О р ш о й я (холодно). Оттого, что его мать, если уж вышла замуж за человека реформатской веры, могла бы по крайней мере частью искупить свой грех, пригласив католичку в крестные матери.

М а р и я П е к (приходит в ярость). Да чтоб их… в господа бога и всех угодников!.. Сестра, а у той католички не попадет душа в ад оттого, что человек реформатской веры зарабатывает ей на хлеб?

С е с т р а О р ш о й я быстро уходит.

Х а б е т л е р (отходит от двери, давая дорогу монахине; он с трудом подбирает слова). Даже с монахинями сцепилась? Со всеми? Никому от тебя нет покоя!

А н н а. Пойду за детьми. (Уходит.)

Х а б е т л е р (хватается за голову). Ты хоть понимаешь, что ты наделала? Какой позор! Того гляди, еще в полицию вызовут!

М а р и я П е к. Чего ты скулишь? Меня ведь вызовут, не тебя!

Х а б е т л е р. А если тебя посадят? Или оштрафуют как следует?

М а р и я П е к. Черта с два оштрафуют! Что я ей, оплеуху влепила? Или пинка дала? Мели больше!

Х а б е т л е р. Имей в виду, что господин инспектор полиции строжайшим образом предупредит тебя, чтобы впредь не сквернословила перед монахинями. Так непристойно вести себя! Да завтра же над тобой будет потешаться весь поселок!

М а р и я П е к. Ну и ладно! Хватит брехать!

Х а б е т л е р. Вот что, жена! Добром прошу тебя, попридержи язык, а то, неровен час, кончится мое терпение, а тогда уж точно беды не миновать!

М а р и я П е к громко, истерически смеется, выходит, унося утюг.

(Моет руки.) Сняли пресвитера, господина Таубингера.

Г о л о с М а р и и П е к (из кухни). Да, не повезло ему, бедняге. И кто ж теперь твой начальник?

Х а б е т л е р. Полковой пресвитер Балаж Дани.

М а р и я П е к (входит, вносит сковороду с тушеной картошкой, ставит на стол). Ты уже разговаривал с ним?

Х а б е т л е р (кивает головой). Сегодня утром. Заходит он в канцелярию, а я сплю. (Начинает есть.) Трясет меня за плечо. «Как ты смеешь спать на службе?» — спрашивает.

М а р и я П е к. Ох, Иисусе!

Х а б е т л е р. Изволите знать, господин полковой пресвитер, говорю я ему, с часу ночи я обычно подрабатываю грузчиком на оптовом рынке у торговца Йожефа Хуньорго, потому как семья моя нуждается.

М а р и я П е к (нервозно). А он?

Х а б е т л е р. Подумал, потом изрек: благородный поступок. Да, сказал он, добрая у вас душа. И дал пенгё. Вот, купи себе вина, а детям леденцов. (Подвигает Марии Пек остаток картошки.)

М а р и я П е к (ест; оживленно). Пойдешь сегодня в «Ресторанчик Христа»{94}?

Х а б е т л е р (встает из-за стола). Пойду, мать. Теперь каждый день спевки, ведь мы готовимся к празднику песни в Шопроне{95}. По мнению господина кантора, мы не должны осрамиться, а если вторые голоса подтянутся, можно даже надеяться на успех.

М а р и я П е к. Что вы поете?

Х а б е т л е р (перед зеркалом приглаживает усы, поет).

Здорово?

М а р и я П е к. Здорово! Присматривай за Банди Кювечешем, чтоб не пил.

Г о л о с К а л а у з а (с улицы). Янош, ты готов?

Х а б е т л е р. Иду! (Целует Марию Пек, напевая, уходит.)

Мария Пек, напевая только что услышанную песню, принимается стелить постель; в дверях появляется ц ы г а н к а.

Ц ы г а н к а. Целую ваши прелестные ручки, моя красавица!

М а р и я П е к. Ну, только тебя не хватало! Может, денег принесла?

Ц ы г а н к а. Я удачу принесла, драгоценная, большое счастье!

М а р и я П е к. А взамен загребешь деньги, если получишь! Но у меня не разживешься!

Ц ы г а н к а (показывает на кружевное покрывало). Дай мне вот это!

М а р и я П е к (смеется). Хитра больно!

Ц ы г а н к а (озирается, тихо). Недаром прошу, бесценная. Расскажу тебе за это всю правду, как на духу. Покажи ладонь, коли не боишься.

Мария Пек протягивает руку.

Недалеко от тебя живет одна черная женщина. Дурной глаз положила она на мужа твоего, отбить хочет…

М а р и я П е к. Убирайся отсюда…

Ц ы г а н к а, оробев, торопливо уходит.

Боже правый, один ты все видишь! (Дрожащими, некрасивыми руками поправляет русые косы, уложенные венцом. Смеркается, она зажигает керосиновую лампу. Затем подходит к стене, стучит кулаком.) Анна! Аннуш! Ты дома?

Тишина.

К ю в е ч е ш (пьяный, вваливается в комнату, орет). Эй, где ты, паскуда! Крыса церковная!

М а р и я П е к. Ах ты, проклятущий! Так ведь окочуриться можно! Катись отсюда, не то, видит бог, оболью из ведра! Ступай домой и проспись!

К ю в е ч е ш (задумывается). Ну, иду-иду.

Мария Пек присаживается на край постели, уставясь перед собой.

К ю в е ч е ш (в дверях наносит удары воображаемому противнику). Ну, теперь — баста! Эй, где ты, кобель в мундире? Ну-ка выйди сюда, покажись!

М а р и я П е к. Все не уймешься?

К ю в е ч е ш. Где твой святоша? Златоуст треклятый!

М а р и я П е к. Не дери глотку! На что это похоже? Выпил кружку и несет невесть что. Всполошишь всех соседей. К утру протрезвеешь, опять прощения станешь просить. А ну, убирайся отсюда к чертовой матери!

К ю в е ч е ш (растерянно опускает руки). Кума! Вчера они прогуливались на Орлиной горе.

М а р и я П е к (тихо). Никто того не видел.

Они смотрят друг на друга.

К ю в е ч е ш (очень серьезно). Прошу прощения. (Уходит.)

Мария Пек заводит будильник, смотрит в окно: со спевки возвращаются мужчины, в руках у них свечи, тихо, на два голоса поют.

Х а б е т л е р (появляется в дверях, в руке у него горящая свеча, тихо, с чувством, поет).

Слышно, как за стеной Кювечеш бьет жену.

(Поет все громче, пытаясь заглушить ссорящихся, чтобы не услышала Мария Пек. За стеной наступает тишина, тогда он тоже перестает петь. Задувает свечу, которую все еще держит в руках.) Отныне придется беречь каждый филлер. Оптовый рынок перенесли, и я не могу ходить в такую даль подрабатывать. (Надевает наусники.)

М а р и я П е к. Может, я до сих пор попусту тратила деньги? На любовников транжирила? (Сидит на краю постели, крутит в руках стакан.)

Х а б е т л е р. Утром я рассказал о нашем тяжелом положении, — что сносят бараки и нам придется съезжать отсюда. Мне разрешили прислуживать за столиками в офицерской столовой и брать из еды остатки домой, семье.

М а р и я П е к (истерически смеется). Отец создатель! Вот когда набьем себе брюхо! Глядишь, и тортов полопаем! (Бросает стакан об пол.)

Х а б е т л е р. Не швыряй, другая бы рада была такой удаче. Я сроду не делал ничего незаконного, но уж о семье своей забочусь из последних сил.

М а р и я П е к (взрывается). И ты еще смеешь о семье заикаться? Блудливый ты кот! Думаешь, я слепая? Не вижу, что вы вытворяете с Аннушкой? Как друг другу улыбочки строите? Пялите друг на друга бесстыжие свои бельма? Шваль подзаборная!

Х а б е т л е р (бледнеет). Как у тебя язык поворачивается говорить такое? Ты что, рехнулась? Заклинаю тебя, не кричи, не оскорбляй меня. Я человек тихий, смирный, не выношу склок да скандалов, сам мухи не обижу, но уж если выведут меня из терпения, быть беде.

М а р и я П е к. «Быть беде»! Какой беде? Мастер ты зубы заговаривать, негодяй отпетый! Поганый твой язык!

Х а б е т л е р. Замолчи, Христа ради! Уж лучше я уйду, уйду куда глаза глядят! (Направляется к двери.)

М а р и я П е к (смеется). Уйдешь? (Преграждает ему дорогу.) И шлюху свою чернявую с собой заберешь?

Х а б е т л е р. Заткнись, говорят, мать твою! Заткнешься ты или нет? (Валит женщину на пол, бьет, пинает ее ногами.)

М а р и я П е к (визжит). Слышишь, слышишь, как надо мной муженек измывается? И все из-за тебя, сука черная! (С трудом поднимается, бросается к стене, стучит рукой.) Пусть покарает тебя господь, что мужа моего приманиваешь!

Хабетлер оттаскивает ее.

А н н а (появляется в дверях, отчаянно рыдая). И как только небо терпит! Чтобы я с твоим мужем!.. Заколюсь на глазах! (Дергает ящик стола, ищет нож, но под руку попадается только деревянная ложка, размахивает ею.) Какой позор! Святая Мария! И как только небо не рушится! (Убегает.)

Х а б е т л е р застегивает мундир, надевает черный с золотыми бляхами кивер и уходит. Мария Пек садится, беззвучно плачет.

Входят К ю в е ч е ш с К а л а у з о м, оба пьяные.

К ю в е ч е ш. Добрый вечер, кума. А муж где?

М а р и я П е к. Ушел.

К а л а у з. А когда придет?

М а р и я П е к. Не сказал.

К а л а у з (Кювечешу). Сыграем в карты?

К ю в е ч е ш. Вдвоем какая игра. Да и в азарт мне нельзя входить, я всего лишь жалкий сапожник.

К а л а у з (садится к столу, достает карты). Подождем. (Марии Пек.) Зажги лампу, вам-то нечего беречь керосин.

М а р и я П е к. Поджарить хлеб с чесноком?

К ю в е ч е ш. Поджарь.

К а л а у з. Послушай, Кювечеш, осталось там еще во фляжке?

К ю в е ч е ш (достает флягу, разглядывает ее). Кума, стопки!

М а р и я П е к. Не ори! Тут тебе не кабак! (Приносит стопки.)

К ю в е ч е ш (наливает). Мне плевать, что снесут поселок, по мне, пусть хоть все дома запалят и сожгут. Но ведь под открытым небом не проживешь. А у меня два сына, жена, куда с ними денешься?

М а р и я П е к (берет стопки, борется со слезами). Нам тоже не легче. Неизвестно, что с нами будет… Какая участь ждет нас.

К ю в е ч е ш (кричит). Да, но кто знает, что делать?

Молчание.

Скажите же что-нибудь.

Молчание. Кювечеш озирается по сторонам, Калауз и Мария Пек сидят не шелохнувшись. Кювечеш падает на стол, громко рыдает. Темно, завывает ветер.

П и с а т е л ь. Шли годы. После Гизике и Яни у Хабетлеров родились еще две дочери, Эстер и Хайналка. Гизике плакала и кричала: почему мы без конца рождаемся! Хабетлер насилу вырвал ее из рук у Марии Пек. Яни после школы бежал на улицу или на пустыре слушал байки Сёрма.

Пустырь, свинцово-серое зимнее небо, дует сильный ветер. С ё р м со шкиперской бородой, в белой морской фуражке. Оборванный, у пояса видавший виды солдатский котелок. Ноги обмотаны мешковиной. Переминаясь с ноги на ногу, он что-то рассказывает Я н и. На другой стороне, возле кухни для бедняков, собираются обычные п о с е т и т е л и. Проходит п о л и ц е й с к и й.

Я н и. Скажи, дядя Сёрм, военный корабль тоже может перевернуться?

С ё р м. И с людьми и с орудиями! Молись тогда богу, пока цел, но все понапрасну. Загробной жизни нет. Рыба сожрет человека, и вся недолга. Но люди боятся, вот и отбивают поклоны. Не бери с них пример, Яни, и не молись, никчемная глупость. (Смеется.) И святцы тоже порядочный вздор.

Я н и (смеется). Почему это вздор?

С ё р м. Потому как от этих именин никакого проку. Куда лучше мой календарь. (Показывает кусочек картона.) Вот смотри! Понедельник: лапша с повидлом. Вторник: горох. Среда: постное, манная каша. Четверг: горох. Пятница: постное, манная каша. Суббота: гуляш из конины. Воскресенье: Яни Хабетлер, отменные харчи!

Я н и (смеется). Значит, завтра отменные харчи! Только, дядя Сёрм, не жди здесь, на пустыре, я принесу тебе в хибару. Холодно. Мать сказала, ночью снег выпадет.

С ё р м. Нет, лучше уж я подожду тебя здесь. У меня ты вечно корчишь такие рожи, что тошно глядеть.

Я н и. Да там воняет, как в норе у хорька.

С ё р м. Это верно, ведь у меня чистоту наводить некому.

Я н и. Мы с Гизике прибирали у тебя, даже два раза. А через час ты опять все расшвыриваешь.

С ё р м. Конечно расшвыриваю! Потому что я старый! К ста годам и ты неряхой заделаешься. Что, думаешь нет? И я был не абы кем! Моряком! (Подходит к кухне, но не хочет вставать в очередь.)

М у ж ч и н а. В очередь, папаша!

С ё р м. Нечего делать мне замечания! Чтоб я больше не слышал ни единого слова! Мало того, я требую двойную порцию! Зарубите это себе на носу. Все, вся Мадьярия!

Г и з и к е. Опять ругается?

Я н и. Он же очень старый.

Г и з и к е. А сколько ему?

Я н и. Не знаю, Гизике. Он говорит, сто лет.

Г и з и к е. Сто лет!

С ё р м (над которым издеваются, в ярости топает ногами). Чего прицепились, оборванцы! Я спас на «Новаре»{98} жизнь его высокопревосходительства Миклоша Хорти! В шторм, под огнем, в большом сражении!

М у ж ч и н а (хохочет). Сразу видно по тебе!

С ё р м. Видно? А почему? Потому что неблагодарный человек регент! Вероломный негодяй! Крыса!

Толпа умолкает.

Да не охраняй я его в том сражении, не разъезжал бы он теперь в экипаже, не набивал бы брюхо в роскошном дворце! Чтоб его черви источили!

Подходит п о л и ц е й с к и й, сгребает старика за шиворот, выводит из толпы. Ветер усиливается.

(Идет с полицейским, тихо, с задумчивым видом говорит, пока не скрывается за сценой.) Сколько всего доводится испытать человеку! Я видел такой шторм, что трусы дрожали от страха, вода захлестывала даже рубку на капитанском мостике. А ветер… пропитанный солью ветер, когда дует с моря… Как-то я рассказывал об этом одной девчонке, а она не поверила. До чего же глупая была девчонка… (Уходит.)

Яни хочет пойти за ним, но полицейский преграждает ему дорогу.

Г и з и к е (плача, тихо). Наверное, засадят старика в Рингер{99}, хоть мерзнуть больше не будет.

Я н и (клокочет от ярости). Скоты! Как они смеют его сажать! Грязные скоты, сволочи!

Начинают раздавать еду, очередь приходит в движение. Сцена темнеет.

П и с а т е л ь. Когда стали сносить бараки, на переселение им дали всего две недели. Женщины плакали, мужчины, собираясь кучками, обсуждали свалившуюся на них беду. Полицейские по двое патрулировали среди трущоб. Хабетлеры переехали на улицу Надьфуварош{100}.

Кабачок «Арфистка» в Йожефвароше{101}. Шум, хохот, клубы табачного дыма. У двух-трех ненакрытых столов сидят п о с е т и т е л и, болтают, пьют.

Б е л а Ш а п а д т. Ты даже не знаешь, от кого забрюхатела! Догадаться не можешь!

Ю л и Ч е л е (сидит у другого столика). Нет, знаю! Только не твое это дело!

И ш т в а н Х и р е ш (подталкивает Юли Челе, тихо). Спроси-ка у него, зачем он нанюхался светильного газа?

Б е л а Ш а п а д т. А чего ты не работаешь? Могу объяснить: потому что ты ленивая свинья!

Ю л и Ч е л е. Не вытяну я на тяжелой работе, уж пробовала. Разом пот прошибает, и голова кружится, все так и плывет перед глазами. Даже с картонажной фабрики меня прогнали. Я уж дядюшку Рейха не раз просила, подыскал бы что подходящее, у него ведь большие знакомства.

К а б а т ч и к. На кой тебе дядюшка Рейх? Ты вон каждый день с самим господом богом беседуешь в часовне Риты{102}.

Хохот.

Ю л и Ч е л е. Да, я каждый день молю его, чтобы у меня родился здоровый ребенок. Чтобы берег каждый шаг Шандора Варги и чтоб не вспыхнула палинка в нутре у дядюшки Рейха.

К а б а т ч и к. Кто этот Шандор Варга? Отец твоего ребенка?

Ю л и Ч е л е. Да. Мой жених. Раз в две недели пешком приходит из Хортилигета{103}. Он там работает. Как скопим деньжонок, то первым делом выведем клопов — уж очень он привередливый, — потом купим приличную кровать и поженимся.

И ш т в а н Х и р е ш. Вон Бела Шападт вам выведет.

Б е л а Ш а п а д т (сдержанно). Я маляр, и клопов морить не подряжаюсь. (Ухмыляется.) А ты, говорят, по уши втюрился в Като Рейх. Бренчишь ей на мандолине в сквере Матьяша{104}.

И ш т в а н Х и р е ш (пожимает плечами). Я и тебе могу сыграть серенаду у тюрьмы на улице Марко. А ты мне помашешь из-за решетки.

Б е л а Ш а п а д т. Умный ты, Иштван Хиреш. Одна фамилия чего стоит{105}, далеко пойдешь.

И ш т в а н Х и р е ш. Постараюсь. А уж если ничего не получится, подамся стены скоблить.

К а б а т ч и к. У Иштвана Хиреша одно на уме: заполучить Като Рейх, других желаний у него не бывает.

Ю л и Ч е л е. Еще бы! Охотно верю! Любой мужчина не прочь обнять Като. Да только не надейся, не выйдет, она сама влюблена.

К а б а т ч и к. Дядюшка Рейх пожаловал!

Всеобщее оживление.

(Готовит маринованный лук, селедку, наливает фрёч{106}.) Извольте!

Д я д ю ш к а Р е й х (отсчитывает деньги на стойку, опрокидывает фрёч). Повторить! (Ест.) Раз-два — поехали!

Б е л а Ш а п а д т. Скажи, дядюшка Рейх, где самая высокая колокольня на свете? Уж ты-то наверняка знаешь.

Д я д ю ш к а Р е й х (выпивает второй фрёч, опирается спиной о стойку, затягивается дешевой сигарой). Можете потешаться, дурачье! А если я сейчас спрошу вас, как находят дорогу перелетные птицы, какой была ванна у Клеопатры, почему параллельные прямые пересекаются в бесконечности, — тут вы слабы ответить.

К а б а т ч и к. А не мог бы ты сказать, кто стянул копилку из синагоги на улице Надьфуварош?

Д я д ю ш к а Р е й х (краснеет). Некрасиво с твоей стороны спрашивать меня об этом.

К а б а т ч и к. Некрасиво? А на кладбище ты что поделываешь?

Д я д ю ш к а Р е й х (сердито). По какому праву каждый позволяет себе подозревать честного гражданина? Вот вам влияние пангерманских козней! Не смейте меня подозревать! Верно, я иногда окликаю людей на кладбище… Но ведь я тоже, бывало, жертвовал… (Подсаживается к столику Иштвана Хиреша и Юли Челе. Громко.) Прошу литр вина! Пейте со мной кто пожелает!

Ю л и Ч е л е. Скажи им, дядюшка Рейх, что ты мне достанешь работу! Что ты обещал!

Д я д ю ш к а Р е й х. Правда, истинная правда, и я — даю слово — испробую все. Не бойся, дитя мое! Господь защитит нас в наших невзгодах.

Пьют, смеются, общее веселье. Сцена темнеет.

На улице перед трактиром «Арфистка» у газового фонаря стоят Я н и и К а т о Р е й х.

Я н и. Недотепа этот Бела Шападт. Вот уже год я помогаю ему в свободное время и понял, что вся его работа яйца выеденного не стоит. Работай я один, я бы делал все быстрее и красивее. (Берет девушку за руку, они садятся на край тротуара.) Все квартиры с окнами во двор я покрасил бы в совсем светлые тона. (Улыбается.) В голубой и серебристый. Даже по вечерам не надо было бы зажигать свет. Не веришь?

К а т о Р е й х (тихо). Давай навсегда будем вместе. Если хочешь, я куплю себе голубое платье с серебряной отделкой.

Я н и (сердито). Я отродясь не обижал тебя, но если разозлишь, я все-таки обижу, а потом, назавтра же, передерусь со всеми. Поэтому, прошу тебя, давай лучше говорить о другом.

К а т о Р е й х. Сначала выслушай меня, Яни. Я всегда ловлю каждое твое слово. Помнишь, в прошлом году ты как-то посмеялся, что волосы у меня пушистые, стоят копной. Я тогда всю ночь проревела, думала, остригусь наголо: пусть видит, как я его люблю. Но побоялась, что ты потом не станешь со мной разговаривать… Мы могли бы быть счастливы, Яни. Не знай я этого, не стала бы заводить разговора. И у нас был бы красивый ребенок…

Я н и. Не могу я жениться на еврейке. Я о них очень плохого мнения, их вообще любить невозможно. Ну, что ты на меня уставилась? Не я это придумал, это всем известно!

К а т о Р е й х (улыбается, на глазах у нее слезы). Но я-то не была на Елеонской горе{107}. Я родилась здесь, на улице Надьфуварош.

Я н и (резко). Я не о том говорю! У моих сестер платья латаные-перелатанные! А когда они идут из школы, рядом порхает Рожи Вейс, дочка Шлезингера, — вся в кружевах и в лаковых туфлях. Ее мамаша сидит за кассой. (Молчит, потом тихо.) А у моей мамы пальцы скрюченные, и, если хочешь знать, она их даже не может выпрямить…

Като Рейх застыла в оцепенении.

Ну, разве тебя кто обижает? Пусть только кто посмеет тебя обидеть, он у меня света белого невзвидит. (Поворачивает к себе лицо девушки.) Ты веришь мне?

Като Рейх кивает, у нее вырывается беззвучное рыдание.

Г о л о с к а б а т ч и к а (кричит из трактира). Закрываем!

Распахивается дверь трактира, И ш т в а н Х и р е ш выводит на улицу д я д ю ш к у Р е й х а.

Като Рейх вместе с Яни подходит к отцу. Като берет дядюшку Рейха под руку.

Д я д ю ш к а Р е й х. Это ты, доченька? Ничего страшного не случилось, не плачь… сейчас ляжем и проспимся… Как следует проспимся, доченька.

Они уходят, Яни и Иштван Хиреш обмениваются взглядами. Я н и уходит вслед за Рейхами, И ш т в а н Х и р е ш возвращается в трактир. Сцена погружается в темноту.

П и с а т е л ь. Осенью дядюшке Рейху кто-то сказал, что создано очень важное санитарное учреждение: «Салюбритас». И предложил ему место. Дядюшка Рейх тут же устроил на работу Юли Челе. Грязным заведением оказался этот «Салюбритас». Приехал грузовик, с него сгрузили плевательницы, и потянулась работа. Юли Челе очень огорчилась.

Днем у «Арфистки». Из трактира выводят Ю л и Ч е л е и усаживают на скамейку.

Ю л и Ч е л е. Еще стаканчик!

К а б а т ч и к. Хватит с тебя! Я вызываю «скорую помощь».

Ю л и Ч е л е. Еще один! Последний!

Б е л а Ш а п а д т. Ты все ныла, что у тебя нет работы! Что клопов выводить собираешься, и кровать купить, и замуж выйти! Ну, так я скажу тебе сейчас, чего ты хочешь!

И ш т в а н Х и р е ш. Пить, пока со стула не свалишься.

Б е л а Ш а п а д т. Ведь у тебя постоянная работа, не тяжелая, получаешь двадцать пенгё в неделю.

И ш т в а н Х и р е ш. Зарабатываешь больше, чем любой из нас! Восемьдесят пенгё в месяц. Так я говорю или нет? И торчишь тут, пока не выгонят, у самой брюхо горой, а палинку хлещешь, как бездонная бочка!

Ю л и Ч е л е. Ну, еще один! Последний!

И ш т в а н Х и р е ш. Сроду не найти тебе порядочного человека, ни за какие деньги! Вон и жених тебя бросил.

Юли Челе плачет. Я н и входит с К а т о Р е й х.

Юли Челе встает, старается идти прямо, но все кружится перед ней, и она падает.

К а т о Р е й х. Господи боже! Чего же не вызовут «скорую помощь»?

К а б а т ч и к. Я уже позвонил.

Сирена, скрежет тормозов, входят с а н и т а р ы. Компания расходится, Като Рейх возвращается к Я н и. С а н и т а р ы уносят Ю л и Ч е л е. Машина «скорой помощи» уезжает.

К а т о Р е й х (на лице у нее ужас). С ума сойти можно!

Я н и (в ярости). Хоть бы она сдохла — одного желаю!

К а т о Р е й х. Пойдем! Надо узнать, что с ней.

Я н и. Грязная пьяная свинья! Пусть подыхает!

К а т о Р е й х. Не говори так. Может, ее уже нет в живых.

Я н и. Как ты не понимаешь? Ведь мы же люди! Нельзя так производить на свет! Ребенок не должен рождаться так, среди пьянства и скотства! Ребенок есть ребенок!

Като Рейх смотрит на него, не решаясь погладить; сцена погружается в темноту.

П и с а т е л ь. С весны и до осени по воскресеньям семья Хабетлеров вместе с соседями и знакомыми отправлялась на прогулку в Народный парк{108}. Они отдыхали на лужайке, смеялись над Жужей Капосташ{109}, над балаганным зазывалой-клоуном с обсыпанным мукой лицом. Гизике влюбилась в Белу Сюча; на Керепешском кладбище, где ветер разносит запах намогильных венков, они целовались под сенью склепов, смотрели в глаза друг другу. Гизике была счастлива. Когда ее поставили к ткацкому станку и положили жалованье восемнадцать пенгё в неделю, они решили пожениться.

Кухня Хабетлеров. М а р и я П е к стирает в корыте солдатские рубахи. Перед кухонной дверью, на галерее, прислонились к перилам Г и з и к е и К а т о Р е й х.

Г и з и к е (тихо). Боюсь, я всегда боялась. Когда мы жили еще в бараке, один раз ночью я увидела скелет, и после этого он каждую ночь мне мерещился. Смотрю на него во все глаза и боюсь зажмуриться. (Небольшая пауза.) Ты знаешь, мне так нравится целоваться.

К а т о Р е й х. А меня еще никто не целовал. Рано или поздно я выйду замуж за твоего брата, пусть он будет первым, я так хочу.

Г и з и к е (тихо). Об этом даже не думай.

К а т о Р е й х. Если он хочет, я окрещусь. Для отца это горе, но я все равно пойду к священнику и окрещусь. И тогда мы сможем пожениться, и я рожу ему сына, потому что он обязательно хочет сына.

Гизике обнимает ее, обе молчат.

И ш т в а н Х и р е ш (входит с букетом цветов). Здравствуйте!

Г и з и к е. Здравствуй! (В большом смущении.) Сказать тебе кое-что по секрету? Ты Не рассердишься?

И ш т в а н Х и р е ш (улыбается). Уйти мне?

Г и з и к е. Только на этот раз… Ну, как исключение.

И ш т в а н Х и р е ш. Его ждешь?

Гизике кивает.

Ты выходишь замуж?

Г и з и к е (тихо). Он просит моей руки.

И ш т в а н Х и р е ш. Ну тогда… поздравляю, Гизике. Желаю счастья. (Поворачивается, хочет отдать букет Гизике, но та не берет, тогда он нерешительно протягивает цветы Като Рейх, наконец сует их вошедшему Беле Сючу и уходит.)

Б е л а С ю ч. Мать одна дома?

Гизике кивает.

(Дает Гизике букет и входит в кухню.) Добрый день!

М а р и я П е к (распрямляется у корыта, вытирает руки со скрюченными пальцами, холодно). Кто вы такой?

Б е л а С ю ч. Меня зовут Бела Сюч.

М а р и я П е к. Чего вам надо?

Б е л а С ю ч. Прошу Гизике в жены.

М а р и я П е к (ровным тоном). Вам я свою дочь не отдам. И чтобы ноги вашей больше не было в моем доме.

Бела Сюч смотрит в упор на Марию Пек, затем выходит.

Г и з и к е (взволнованно). Что она сказала?

Б е л а С ю ч. Чтобы ноги моей больше здесь не было.

Г и з и к е. Господи боже!

Б е л а С ю ч. Пойдем со мной. Я женюсь на тебе. (Берет девушку за руку.)

Г и з и к е (смотрит на него, тихо). Я не могу бросить семью.

Б е л а С ю ч (отпускает ее). Ты такая трусиха?

Тишина.

Видеть тебя больше не хочу. (Уходит.)

Г и з и к е (на глазах у нее выступают слезы). Все равно он бы недолго любил меня, бросил бы. Он такой красивый… я всегда в глубине души боялась его.

Като Рейх обнимает ее.

М а р и я П е к (кричит). Гизике! Поди сюда!

Гизике входит.

(Отвешивает ей здоровенную оплеуху, выхватывает из рук букет, бросает в ведро.) Заруби себе на носу, дочь моя, мать у тебя не шлюха какая-нибудь, не дрянь последняя, и если кого приводишь, пусть разговаривает со мной уважительно, обращается как положено — «целую руку», а не цедит сквозь зубы «добрый день»!

Они выходят, выносят корыто и ведро. Сцена погружается в темноту.

П и с а т е л ь. Иштван Хиреш каждый вечер подолгу сидел на кухне, разговаривая с Марией Пек. Он говорил, что руки готов на себя наложить, если Гизике выйдет замуж за другого. Приносил апельсины, вишни в шоколаде, билеты в кино. Гизике не любила его. Он казался ей слишком угодливым, нудным, часто она ему прямо так и говорила. Но на рождество тысяча девятьсот сорокового, по настоянию матери, Гизелла Хабетлер вышла замуж за Иштвана Хиреша. Мария Пек жарила рыбу, готовила лапшу с творогом.

Комната Хабетлеров. Все празднично одеты. Переставляют мебель. М а р и я П е к командует, атмосфера общей нервозности.

Х а й н а л к а вскакивает на кровать.

Э с т е р. Слезь с кровати!

Хайналка пинает Эстер.

(Хромает, плача.) Мама, Хайналка меня пнула ногой, изо всей силы!

Мария Пек хватает Хайналку, бьет.

Х а й н а л к а. Ой, мамочка, только не по голове! Пожалуйста, по чему угодно, только не по голове!

М а р и я П е к. Ты еще будешь учить меня! (Принимается колотить и Эстер.) Вот вам! Чтобы не дразнили друг друга!

О б е д е в о ч к и с ревом уходят.

Х а б е т л е р. Прямо какой-то сумасшедший дом! Соседи подумают, что у нас тут смертоубийство.

М а р и я П е к. Соседи! О, господи боже мой! Да я когда захочу, тогда и луплю своих сорванцов!

Я н и. Чего мы без конца переставляем мебель в этой злосчастной квартире?

М а р и я П е к (смотрит на него, улыбается). А то, сынок, что я так распорядилась.

Х а б е т л е р (присмирев). Хорошо, мамочка, дорогая, тогда пора приниматься за дело, а то семейное торжество на носу, того и гляди, явится молодая чета. Яни, ступай, сынок, принеси елку. Девочки, тащите коробки, живей пошевеливайтесь!

Я н и вносит елку. Х а й н а л к а и Э с т е р наряжают елку. И ш т в а н Х и р е ш входит с Г и з и к е; они снимают пальто.

М а р и я П е к (смеется). Я боялась, что вы раньше придете. Отец все ныл: беспокоился, того гляди, явятся молодожены, а у нас все вверх дном перевернуто.

Гизике в белом подвенечном платье, целует Марию Пек.

И ш т в а н Х и р е ш (в смокинге, целует руку Марии Пек; он держится очень прямо, но все равно заметно, что он ростом ниже Гизике). Мама, прошу вас, подсчитайте, сколько нам с Гизике платить вам в месяц.

М а р и я П е к (смеется). Э, сынок, как-нибудь проживем, чего тут подсчитывать! У нас, почитай, весь дом кормится, так уж не думаешь ли ты, что я с вас буду брать деньги?

Я н и. Мама, можно я приведу Като Рейх?

М а р и я П е к. Ступай, сынок!

Я н и уходит.

И ш т в а н Х и р е ш (смотрит на часы). Боюсь, как бы нам не опоздать.

М а р и я П е к (взглядывает на него, невозмутимо). Тогда опоздайте. В сочельник, во всяком случае когда зажжем свечи, надо, чтобы вся семья была в сборе, тогда навсегда останется вместе.

В кухне раздается шум.

(Кричит.) Какого черта ты там копаешься?

Х а б е т л е р. Сейчас, мамочка, одну минуту. Бенгальские огни отсырели. Я выбираю, какие посуше…

К а т о Р е й х (входит с Яни). Целую руку, здравствуйте. (Гизике.) Куда вы едете?

Г и з и к е. В Сентэндре{110}. Мы сняли комнату до завтра, до полудня. (Смеется.)

К а т о Р е й х. Чего ты смеешься?

Г и з и к е. Я фотографировалась босой. Он велел, чтобы я сняла туфли. Но я и так выше его.

Х а б е т л е р. Выйдите все! И ты тоже. (Выключает свет, зажигает бенгальские огни. Звонит в колокольчик.)

Горят свечи, потрескивает бенгальский огонь. Входят д е т и. Хабетлер ведет М а р и ю П е к. Светлые волосы Марии Пек аккуратно уложены, она в туфлях на высоких каблуках, в шелковых чулках, держится прямо. Все начинают петь: «Тихая ночь, о святая ночь»… Затем включают свет, целуют друг друга, разбирают под елкой подарки.

Я н и отводит в сторонку К а т о Р е й х, достает из кармана синюю коробочку, в ней на бархатной подкладке — тоненькая золотая цепочка с четырехлистником клевера, надевает ее на шею Като.

К а т о Р е й х (растроганно). Спасибо. (Дарит Яни галстук.)

И ш т в а н Х и р е ш. Гизике, нам пора идти, а то упустим последний поезд.

Х а б е т л е р. Подождите! Выпьем хоть по стакану вина за ваше будущее счастье.

М а р и я П е к. Нужно им твое вино! Идите, идите, а то отец как заведет, так и до пасхи не кончит.

И ш т в а н Х и р е ш поспешно уходит вместе с Г и з и к е.

Послушай, Като, ты почему не привела отца?

К а т о Р е й х. Он спит. Выпил рому. Уж очень он намерзся на кладбище.

М а р и я П е к. Сходи за ним!

Я н и (берет Като Рейх за руку). Пошли!

Уходят.

Х а б е т л е р (берет книгу, читает по складам). Лаура Даниэльне Лендьел{111}. «Великие времена, великие женщины». (Раскрывает книгу.) «Моей маленькой свояченице с большой любовью — Иштван Хиреш». Это кому же?

Э с т е р (с досадой). Мне.

Х а б е т л е р (задумчиво). Чего это он так чудно подписался: «Иштван Хиреш»?

М а р и я П е к. А что же ему писать? Йошка Шобри{112}?

Х а б е т л е р. Предположим, я пишу письмо своей родне. Ведь я же не напишу в конце: «Обнимаю вас. Янош Хабетлер-старший». Это было бы просто смешно.

М а р и я П е к. Чего ты прицепился? Садись к столу и помалкивай.

Я н и входит с К а т о и д я д ю ш к о й Р е й х о м.

Д я д ю ш к а Р е й х (очень радостно). Желаю воем счастливого праздника. Прошу прощения, что не принес подарка. (Марии Пек.) Мне предлагали с рук лампу, чудну́ю такую, как голова дракона, думал — принести тебе. Глаза у нее светятся, синие, как ночники в больнице. Удивительная вещь! Но потом я все же раздумал нести ее вам. Очень уж эта штука напоминает череп.

М а р и я П е к. Высосешь бутылку рома, вот и мерещится невесть что.

Смеются.

Д я д ю ш к а Р е й х (краснеет). Помилуй, Мария, да не мерещилось мне, я на самом деле видел эту ужасную лампу.

М а р и я П е к. Ну, ладно, видел так видел. (Достает из-под елки коробку сигар.) Вот, боженька принес тебе, старый плут.

Д я д ю ш к а Р е й х (рассеянно). Спасибо. (Смотрит перед собой, затем медленно направляется к выходу.)

М а р и я П е к. Куда это тебя несет?

Д я д ю ш к а Р е й х (подмигивает). Обязательно говорить вслух?

Общий смех.

М а р и я П е к (смеется). Ах, чтоб тебе пусто было!

Д я д ю ш к а Р е й х выходит.

(Разливает суп по тарелкам.) Вильмош Матьяш вернулся из Афин. Вчера его мать рассказывала. Они переезжают на новую квартиру, я буду у них прибирать. Ты тоже пойдешь.

Х а б е т л е р. Я? Зачем?

М а р и я П е к. Может, мне самой двигать кадки с лимонными деревьями?

Х а б е т л е р. Ну ладно, ладно, я просто поинтересовался.

Д я д ю ш к а Р е й х (несет лампу, рукавом смахивает с нее пыль, со смущенной улыбкой ставит на стол; оправдываясь). Вот она какая…

Х а б е т л е р (крутит лампу в руках. Она ему очень нравится). У нее глаза светятся. Прекрасный подарок, наверное, недешево тебе обошелся. Благодарю за оказанное внимание. (Подходит к ночному столику, ставит лампу.) Выключите электричество.

В окно пробивается свет. Лампа отсвечивает призрачным светом. Глаза дракона не загораются.

(Крутит их, несколько разочарован.) Все равно это на редкость занятная лампа, сроду не видал ничего подобного, даже не мог себе этакое представить!

М а р и я П е к (включает свет, подходит к столу, поднимает стакан). Да не оставит нас господь!

Пьют.

Дядюшка Рейх снимает галстук, дрожащей рукой расстегивает ворот рубашки.

К а т о Р е й х. Папа, тебе плохо?

Д я д ю ш к а Р е й х (качает головой — ничего страшного; улыбаясь, принимается черпать ложкой суп). Ну, Мария, таким супом только ангелы на небесах питаются. Да и то по большим праздникам.

М а р и я П е к (ей приятна похвала). Ешь, если нравится. Раз уж ангелы на небе едят… Скажи, старый, а ты веришь в бога?

Д я д ю ш к а Р е й х. Я верю в счастье и в то, что душа не умирает.

Я н и. Сёрм говорил — загробной жизни нет. Сожрет человека рыба, и дело с концом.

Д я д ю ш к а Р е й х. Сёрм говорил неправду, сынок. Вот его, наверное, уже схоронили, а сегодня вечером он все-таки с нами. Я не раз говорил это дочке.

Яни встает из-за стола, подходит к елке, что-то ищет.

Когда ей грустно, я подолгу разговариваю с ней о важных вопросах жизни. (Смотрит на Като, глаза его влажны, он улыбается.)

М а р и я П е к. Что ты ищешь, сынок?

Я н и. Ботинки господина подполковника. Папа, вы опять не принесли их?

Х а б е т л е р (подражает кому-то). Как-нибудь, как-нибудь потом, друг мой. Пока еще я сам ношу эти ботинки. (Продолжает обычным голосом, машет рукой.) Он уж два года твердит одно и то же, но все-таки мне от него кое-что перепало.

М а р и я П е к. Чего тебе перепало?

Х а б е т л е р. Два дня внеочередного отпуска. (Снова подражает.) Если сочинишь сказочку, так и быть, отпущу.

Я н и. И вы сочинили ему, папа?

Все перестают есть, садятся вокруг Хабетлера. Дядюшка Рейх остается один у стола.

Х а б е т л е р. Когда я был молодым и ухаживал за девушками, доводилась мне ходить через большой лес. И вот иду я как-то лесом и слышу — на верхушках деревьев, в ветвях, цыганский оркестр наяривает разудалую песню: «Эх, когда я парнем был да когда к девушкам ходил»… Схватил я свою дубинку, прицелился, как из ружья, и крикнул: пиф-паф! Тут весь оркестр попадал с деревьев, только один цимбалист на верхушке остался.

Дядюшка Рейх откидывается на кровать.

М а р и я П е к. А почему цимбалист остался?

Х а б е т л е р (ухмыляется). А потому, дорогая мамочка, что в этот момент я и проснулся.

Мария Пек подскакивает к дядюшке Рейху, торопливо распахивает ворот рубашки. Дядюшка Рейх не шевелится, он уже мертв; все стоят потрясенные.

Като Рейх поднимается последней, медленно подходит к отцу и закрывает ему глаза.

Я н и (тянет Като Рейх вперед, на авансцену, комната погружается в темноту). Плачь! Если ты не заплачешь, я что есть силы начну биться головой о стену!

Гаснет последний свет, звучит немецкий военный марш.

П и с а т е л ь. На доме двадцать семь по площади Кальмана Тисы{113} появилась черная стеклянная вывеска, золотые буквы на ней гласили: «Deutsches Heim»{114}. На третьем этаже дома поселились элегантные немцы в штатском. Когда Янош Хабетлер-младший встречал их на улице, слышал их речь, он бледнел от ярости. Одну уличную девку он выгнал из «Арфистки» за то, что видел ее с немцами. Причину своей ненависти он и сам не мог объяснить. Когда его антипатия приняла опасные формы, Янош Хабетлер-старший решил вмешаться.

Кухня Хабетлеров. Х а б е т л е р сидит у стола, М а р и я П е к стирает.

Х а б е т л е р (встает из-за стола, закрывает дверь в комнату и в коридор). Хочу поговорить с ним, пока он не накликал на нас непоправимую беду. Он совсем спятил, и я не намерен дальше терпеть.

М а р и я П е к (громко зовет). Яни! Поди сюда немедленно!

Я н и (входит). Да, мама, слушаю.

М а р и я П е к. Закрой дверь. Отец хочет поговорить с тобой.

Х а б е т л е р. У меня к тебе вопрос. Что ты кричал судье на матче «Вашаша»{115}?

Яни стоит и молчит.

Ты кричал, скотина, что, когда придут русские, он, мол, засвистит по-другому. Бела Шападт говорил, что Като Рейх даже плакала и насилу утащила тебя оттуда. Вот я и спрашиваю теперь, когда ты своим поведением накликаешь беду на всю семью, чего ты взъелся на немцев, поносишь их самыми последними словами?

Яни молчит.

(С отчаянием.) Они тебя когда-нибудь обидели? Может, оскорбили хоть раз? Они даже знать не знают, что ты существуешь на свете, им на тебя вообще наплевать.

Тишина.

Ведь наверняка им дано на то полное право, они живут здесь у нас с разрешения высокого начальства. Еще раз предупреждаю тебя, попридержи язык, пока не дошло до беды!

Яни, бледный, молчит, затем выходит из кухни.

Ну, вот вам, пожалуйста!

М а р и я П е к. Вечером я сама поговорю с ним. Да не стой ты тут, как тридцать три несчастья! Собирай кастрюли и отправляйся за ужином. (Кричит.) Хайналка! Ступай помоги отцу!

Х а б е т л е р. Тут не до шуток, это вопрос жизни и смерти. Может повлечь за собой такие вещи, что и подумать страшно.

М а р и я П е к. Ну ладно, хватит.

Х а й н а л к а выходит из комнаты.

Поправь воротник! Пойдешь с отцом в «Людовику»{116}.

Х а й н а л к а. Почему это вечно я? А почему не Эстер?

М а р и я П е к. Если опять расплескаешь суп, пришибу!

Х а б е т л е р уходит с Х а й н а л к о й. Мария Пек продолжает стирать, кухня темнеет, теперь освещена комната. Иштван Хиреш бренчит на мандолине; на нем военная форма.

Ю л и Ч е л е. Скажи, доволен ты Гизике?

И ш т в а н Х и р е ш. Все бы ничего, но иногда она раздражает. Уставится перед собой и будто глухая. По нескольку раз приходится повторять одно и то же.

Э с т е р учит уроки, но тут бросает занятие, прислушивается к их разговору, потом тихонько выскальзывает на кухню.

Ю л и Ч е л е. Проучи ее!

М а р и я П е к (входит, за ней Эстер). Иштван Хиреш! Ты перемываешь косточки моей дочери о этой распоследней тварью? Смотри, Иштван Хиреш! Смотри в оба, неизвестно мне, что тебе бог пошлет! (Юли Челе.) А ты убирайся отсюда! И чтоб ноги твоей больше тут не было!

Ю л и Ч е л е. Да я ничего особенного и не сказала-то! (Выходит, бросив укоризненный взгляд на Эстер за ее ябедничество.)

И ш т в а н Х и р е ш. Не сердитесь, мама. (Хочет поцеловать Марии Пек руку, но та не дает.) Простите меня. (Наконец ему удается поцеловать руку Марии Пек.) Мама, я сегодня утром записался в сверхсрочники.

М а р и я П е к (со злобой). Уж если тебе приспичило носить форму, шел бы лучше в трубочисты!

И ш т в а н Х и р е ш. Мама, я знаю что делаю, неохота мне на фронт идти. А так меня назначили батальонным писарем, еще и деньги платят, на этой неделе куплю дачку в Пештсентэржебете{117} и почти совсем новую лодку-двухпарку. Пожалуйста, за меня не беспокойтесь. Гизике ничего не передавала?

Мария Пек машет головой отрицательно.

(Продолжает бренчать на мандолине, тихонько напевая.) «О девушка с Гавайи, тебя я обожаю…».

К а т о Р е й х (останавливается в дверях, с отчаянием). На Яни донесли в полицию.

Сцена погружается в темноту.

Комната д-ра Вильмоша Матьяша. М а т ь я ш в форме подполковника сидит в кресле, рядом, на маленьком столике, бутылка с палинкой. М а р и я П е к в выходном платье стоит перед ним, говорит спокойным тоном, только иногда скрещивает руки, чтобы скрыть дрожь.

М а т ь я ш. Продолжайте, пожалуйста.

М а р и я П е к. И этот безмозглый сопляк что-то сболтнул ребятам. А потом его вызвал к себе инструктор допризывников. И спрашивает, чего, мол, брешет русское радио. Сын молчит. Говори, или я тебе зубы вышибу! Тогда Яни ему и ляпни: «Не такой уж вы силач». Допризывники засмеялись, а инструктор разозлился и написал донос.

М а т ь я ш (наливает себе и Марии Пек). А что же все-таки брешет русское радио?

М а р и я П е к. Не знаю.

М а т ь я ш. Музыку оно передает. Старинные венгерские песни. И московский диктор подробно объясняет: как в тысяча восемьсот сорок восьмом русский царь был жандармом Европы{118}, так теперь Гитлер во главе немецких фашистов является таковым. (Пьет.) Я тоже не люблю немцев, милейшая. Я преподаватель венгерской истории и музыки. И я преподаю в «Людовике» сыну Гёмбёша{119}.

М а р и я П е к. Вы поможете моему сыну?

М а т ь я ш. Помогу, безусловно. Считайте это дело улаженным. (Ухмыляется.) Если возникнет необходимость, я пойду вместо него даже на виселицу. (Пьет.)

Мария Пек нерешительно направляется к выходу, в полосе света за открывшейся дверью стоит К а т о Р е й х.

М а р и я П е к. Молись днем и ночью. Может, твой бог милостивее нашего.

Сцена погружается в темноту.

Комната в полицейском участке. За столом сидит п о л к о в н и к п о л и ц и и, перед ним стоит Я н и Х а б е т л е р.

П о л к о в н и к. Как зовут?

Я н и. Янош Хабетлер-младший.

П о л к о в н и к. Где работаешь?

Я н и. На металлообрабатывающем.

П о л к о в н и к. Признаешь себя виновным?

Я н и. Нет.

П о л к о в н и к. Зачем же тогда ходил к господину подполковнику Матьяшу, если не считаешь себя виновным?

Яни молчит.

Говори громче!

Яни молчит.

Откуда ты знаешь господина подполковника?

Я н и. Моя мать ходит к ним прибирать.

П о л к о в н и к. Отец твой чем занимается?

Я н и. Унтер-офицер.

П о л к о в н и к. Где?

Я н и. В академии «Людовика».

П о л к о в н и к. По какому праву ты угрожал инструктору?

Я н и. Это он угрожал мне.

П о л к о в н и к. Если ты ни в чем не виноват, зачем тогда бегал просить защиты? Полиция не трогает невинных людей. Известно тебе это?

Яни молчит.

Ты анархист. Знаешь, что это значит?

Я н и. Не знаю.

П о л к о в н и к. Это болезнь. И неизлечимая. Можешь идти.

Квартира Хабетлеров.

Х а б е т л е р (кладет какой-то сверток в солдатский сундучок Яни). Этой бритвой пользовался еще мой отец. (Закрывает сундучок.)

Ю л и Ч е л е (входит с оплетенной бутылью). Вот, нашла на улице.

М а р и я П е к. Угости их.

Ю л и Ч е л е. Пей, солдатик. Взял бы меня в жены, я б тебя прямо до самого фронта проводила.

Х а б е т л е р. Не болтай глупостей.

Б е л а Ш а п а д т. Новый закон выходит. Христианин отныне не имеет права целовать еврейку.

Ю л и Ч е л е (ставит на граммофон пластинку. Каталин Каради{120} поет песню, начинающуюся словами: «Это стало нам бедою, погубило нас обоих»). Вот еще новости, кого люблю, того и целую.

Б е л а Ш а п а д т. Так это закон! Кто его нарушает, тот оскверняет расу. Тебя-то не посадят в тюрьму, ни одна собака тебя не пустит в постель.

И ш т в а н Х и р е ш (смеется). Уж это точно!

М а р и я П е к (замечает, какие глаза у Яни). Ладно, кончайте дурацкие разговоры, ешьте, пейте.

Я н и (подходит к Беле Шападту). Этот ваш «Фради»{121} не команда, а сброд!

Б е л а Ш а п а д т (смеется). А «Вашаш» — одни жиды. Да и МТК{122} тоже «вагёные кугочки».

Я н и. А ты ползаешь, как ленивая вошь. Грош тебе цена. Пока кисть обмакнешь, неделя пройдет.

Б е л а Ш а п а д т. Может, я тебе должен что-нибудь? (Достает бумажные деньги.) Скажи, я расплачусь.

Они в упор смотрят друг на друга.

Я н и. Тоже мне католик, а сам светильный газ лакал, когда жена валялась с каждым подонком, даже с парикмахером Силади. И все равно не сдох. (Замахивается, хочет ударить Белу Шападта.)

М а р и я П е к (подскакивает к Яни, дает ему пощечину). Драться задумал? В такую минуту? Ах ты проклятущий! (А сама целует его и плачет.) Наказание рода человеческого! Зачем только выродила тебя на свет божий! Разрази меня гром вместе со святыми угодниками! (Оттаскивает Яни; Беле Шападту.) Катись отсюда к чертовой матери, там рассказывай про свои законы, в кабаке! А сюда больше и носа не суй, не то я сама тебя вышвырну!

Б е л а Ш а п а д т уходит.

Като Рейх стоит у окна, вздрагивает, когда Яни касается ее руки.

Я н и. Чего встала! Ступай помоги матери. Ты не в гостях.

К а т о Р е й х (пытается улыбнуться). Поцелуй меня, прежде чем уйдешь.

Яни ведет ее к авансцене, комната темнеет, они стоят в углу; звучит музыка, со двора доносится крик старьевщика.

Я н и. Когда вернусь, ты станешь моей женой. И не бойся, никому не удастся помешать.

К а т о Р е й х. Я всегда была твоей…

Я н и. Я не за то тебя люблю, что ты красивая, не думай. Я люблю тебя, потому что ничего не могу с собой поделать. Закрою глаза, открою — все равно вижу тебя. (Небольшая пауза.) Не смей заглядываться на мужчин. Не смей вести себя так, как другие женщины. Я сказал тебе правду, а если ты меня хоть раз обманешь, я тебя прогоню.

К а т о Р е й х. Да будет так!

Целуют друг друга. Наступает полная темнота.

П и с а т е л ь. В мае их послали на фронт. Они проезжали через Татарский перевал{123}. Все обернулось скверно с самого начала. При выгрузке их обстрелял самолет, и в первое же утро они насчитали двенадцать убитых. Они прибыли в Порохи, где две недели рыли противотанковые рвы. Интендантство стояло за пятьдесят километров. Как-то раз оттуда вернулась одна только лошадь. Насмерть перепуганная, раненая, оно волочила за собой оторванный валек. На северных склонах Карпат ими овладел страх. Низко плыли облака, задевая за огромные сосны, вода в горных ручьях была темная. При отступлении, у Парканьнаны{124} прошел слух, что взорван мост Маргит{125}. Они попали в Комаромскую крепость{126}, где было много раненых, убитых, крови и вшей. У Чапди{127} их часть разбили буквально за несколько часов. Яни и Дюри Калауз, спасаясь, бежали через виноградники. Но вот Дюри Калауза подстрелили, он зашатался. Яни взвалил друга на спину и больше километра по снегу тащил его на себе. У придорожной канавы, при свете звезд он похоронил Дюри Калауза. Стоял такой холод, что слезы замерзли на лице Яни. (Короткая пауза.) У Като Рейх родилась дочка.

Кухня Хабетлеров. На руках у К а т о Р е й х плачет ребенок.

М а р и я П е к (берет у нее ребенка, качает, пока тот не успокаивается). Баю-бай, баю-бай, поскорее улетай…

Б е л а Ш а п а д т, в зеленой рубашке, приносит ребенку погремушку, трясет ее.

А если я не позволю Като носить звезду, как вы думаете, будет ей что за это?

Б е л а Ш а п а д т. Ерунда, кто ее обидит. На картонажной фабрике ее любят, и в «Арфистке» тоже о ней спрашивают. Кабатчик только что утром интересовался, не дать ли ей денег.

М а р и я П е к. Не нужны ей деньги.

Б е л а Ш а п а д т (смущенно). Есть распоряжение, ей вместо с ребенком переселиться в дом для евреев. Площадь Кальмана Тисы, два.

К а т о Р е й х. Когда?

Б е л а Ш а п а д т. Еще сегодня, до наступления темноты.

М а р и я П е к. Не пущу! Никуда не пойдешь. Уедем в Брюгеч к бабушке, и ты вместе с нами.

Б е л а Ш а п а д т. Распоряжение строжайшее, нельзя не выполнить. Не бойся, мы каждый день будем навещать тебя, приносить что требуется.

М а р и я П е к. Господи боже, как ты мог содеять такое?

Э с т е р (выходит из комнаты). Что случилось?

Б е л а Ш а п а д т. Като Рейх переселяется и дом с желтой звездой. Надо трогаться, а то если здесь застанут… (Машет рукой.)

Като Рейх завертывает ребенка, целует Марию Пек.

Эстер с Хайналкой у двери наблюдают.

М а р и я П е к (на скорую руку собирает продукты, сует в руки Гизике). Ступайте помогите ей!

К а т о Р е й х уходит, М а р и я П е к с д е в о ч к а м и провожает ее, затем одна возвращается обратно.

Б е л а Ш а п а д т. Завтра я навещу их, принесу шоколаду. Сейчас ведь всем тяжело. Яни и Иштван Хиреш на фронте, вот и ваш муж ушел с «Людовикой» в неизвестном направлении. Кругом бомбежки, столько народу погибло. Во время войны всем достается.

Остервенело ревут сирены. Грохот бомбежки. Б е л а Ш а п а д т убегает.

Э с т е р (вбегает). В подвал! Скорее в подвал!

Х а й н а л к а (вбегая за ней). Нет! Мама, не надо в подвал! В подвале мы погибнем!

М а р и я П е к. Да не пойдем мы в подпал, мы поедем к бабушке, в Брюгеч. Господи боже, за что ты от нас отступился!

Сцена погружается в темноту, грохот бомбежки усиливается. Они быстро собирают узлы, проходят на авансцену. Пока стихает бомбежка, взрывы и гул, они приезжают в Брюгеч. Усталые. В глубине сцены — домик на хуторе. Поют петухи, светит солнце. Они бросают узлы, гремит погремушка.

(Хватает погремушку, прижимает к себе.) Господи Иисусе! Като Рейх-то мы забыли!

З а н а в е с.

Часть вторая

Двор. У двери в квартиру дворника стол, на нем красная скатерть, стакан воды, граммофон. Ж и л ь ц ы поют:

Х а б е т л е р (подходит позже других, в руках у него рюкзак и оплетенная бутыль). Достал тебе кило фасоли, картошки, угля и немного вина. (Присоединяется к поющим.)

Д в о р н и к (ударяет по железке, висящей возле двери). Внимание, вам хочет представиться новый жилец!

Ш а н д о р Ш е р е ш. Товарищи, меня зовут Шандор Шереш. В семье нас было одиннадцать детей мал мала меньше. Я не окончил даже четырехклассной школы. Пришлось ходить в имение, на поденщину.

Хайналка стоит рядом с Эстер, они пересмеиваются.

Отец мой служил стрелочником на железной дороге, бился как рыба об лед, чтобы прокормить семью сам-тринадцать. И голодать приходилось, ходили мы в тряпье. Такое не забывается… Когда нужда погнала меня в город на заработки, я вступил в профсоюз; не мирился, вместе со всеми добивался прибавки к зарплате, и тогда хозяин выставил меня за ворота. А после пошло-поехало: меня то и дело выбрасывали то с одной, то с другой работы. После освобождения, прямо скажу, у меня словно гора с плеч свалилась. Я сразу понял, что со старыми порядками покончено. Вступил в партию и сейчас разъясню, почему я так сделал. Я сделал это без всякой задней мысли и не ради личной корысти. Я всего лишь рабочий, работаю на швейной фабрике. И я от чистого сердца советую вам: прислушивайтесь к коммунистам, потому что они всегда и везде защищали и теперь защищают интересы простых рабочих, таких, как мы с вами. Вот и все, что я хотел сказать.

М а р и я П е к (сидит на табуретке, шьет мешок; без гнева). Ну, по-моему, наш новый сосед не семи пядей во лбу.

Некоторые смеются.

Зато, кажется, открытая душа, безобидный.

И ш т в а н Х и р е ш достает из кармана пакетик сахара, дает дочке.

А г а т а берет, раскрывает пакетик.

И ш т в а н Х и р е ш (забирает у нее пакетик, прячет в карман). В следующий раз, когда папа принесет тебе подарок, будешь говорить спасибо.

М а р и я П е к. Я плохо воспитываю твою дочь, Иштван Хиреш?

Иштван Хиреш молчит.

Нет у тебя сердца. (Девочке.) Иди поиграй.

Р е б е н о к убегает.

Сколькими бы людьми ты ни командовал, сколько бы денег ни зарабатывал, в моих глазах ты пустое место.

И ш т в а н Х и р е ш (улыбается). В один прекрасный день вернется домой и ваш сын. Что вы ему тогда скажете?

М а р и я П е к. А я скажу тогда сыну, скажу ему, что не столько воды в море, сколько слез я пролила.

Х а б е т л е р. У меня совершенно точно установили язву желудка. (Направляется к подъезду.) На рентгене. В дальнейшем мне следует очень беречь здоровье. Работа в котельной для меня слишком тяжела. Я перешел на другую работу, полегче, экспедитором. Говорят, мне следует соблюдать строгую диету. К примеру, галушки мне теперь вообще нельзя есть. Да и многое другое тоже.

Сцена темнеет.

П и с а т е л ь. Мария Пек частенько заглядывала на церковный двор, у площади Габора Бетлена{128}, читала официальные списки погибших, но не находила имени Като Рейх и ребенка. Хайналка и Эстер с отличием окончили на аттестат зрелости. Хайналка попала в служащие на тракторный завод, Эстер — на обувное предприятие. Девушки после работы приходили домой, отдыхали часок, умывались и бежали на свидание. Позднее саксофонист Эрвин и его друзья стали ежедневными гостями в тесной квартире Хабетлеров.

Кухня Хабетлеров.

Ш а н д о р Ш е р е ш (останавливается в дверях). Здравствуй, Мария.

М а р и я П е к. Ну что, Шаника, опять пришел агитировать?

Ш а н д о р Ш е р е ш. Я очень устал, дорогая Мария. Но, поверь, сейчас не время для отдыха.

М а р и я П е к. Никак ты не можешь без проповедей.

Ш а н д о р Ш е р е ш. Мне нужда указала, где мое место, поэтому я и после работы на фабрике не отсиживаюсь дома, а иду к людям, беседую с ними, стараюсь открыть им глаза.

М а р и я П е к (наливает ему вина). Простак ты, Шаника! Боюсь, и в политике ты не много смыслишь.

Ш а н д о р Ш е р е ш. Ты говоришь «простак». А ведь посуди сама: даже к тебе найти подход не так-то просто. Твой единственный сын воевал против Советского Союза и теперь томится в далеком плену. Вот посоветуй мне, как при таком положении убедить тебя в правоте коммунистов. Но я уверен: вернется твой сын целым и невредимым домой, отойдет твое сердце, и ты сама поймешь, на чьей стороне правда. Твоя семья — из низов, как и я, как другие бедняки, и сейчас твоим детям и будущим внукам открыты все дороги…

Они переходят в комнату. Теперь кухня темнеет, а комната освещается.

Х а й н а л к а. Эрвин, расскажи мне о любви своей игрой.

Эрвин с большим чувством, негромко, очень красиво, ведет на саксофоне мелодию шлягера «Короткая остановка»{129}.

Т р у б а ч (Эстер, тихо). Я стану знаменитым музыкантом, мою трубу узнает весь мир. Будем с тобой ходить на приемы, я в смокинге, ты в серебряных туфлях, в белоснежном вечернем платье, с драгоценностями… (Говоря, он легкой усмешкой дает понять, что все это лишь мечта, игра и дурачество, но тем не менее в нем есть что-то трогательное.)

Хайналка слушает Эрвина. Эстер целует трубача.

Х а й н а л к а (Эрвину). Правда ведь, что бы ни случилось, где бы ты ни играл, своей музыкой ты всегда будешь рассказывать о любви ко мне?

Один из парней начинает играть в сумасшедшем ритме, остальные подхватывают.

Эстер с Хайналкой танцуют.

М а р и я П е к (с Шерешем и Хабетлером смотрит на них). Яни…

Снаружи раздается невообразимый шум, обрывки разговоров. В дверях в телогрейке стоит Я н и. Все ж и л ь ц ы дома столпились позади него. Возгласы в кухне и коридоре заглушают бешеный ритм музыки, и кажется, что девушки танцуют сами по себе, без сопровождения. Музыканты опускают инструменты.

Э с т е р (теперь замечает Яни). Яни!

С Хайналкой подбегают к Яни, обе целуют его.

Х а б е т л е р (смеется, плачет, суетится вокруг Яни, приносит бутыль, наливает, чокается со всеми). За здоровье моего дорогого сына.

Ш а н д о р Ш е р е ш (протягивает руку Яни). Шандор Шереш. Рад, что мы познакомились. Я очень ждал тебя, сынок. Сейчас у нас столько дел — все строить заново, каждые рабочие руки на счету!

Х а б е т л е р. Премного благодарен, что вы так тепло отнеслись к возвращению моего дорогого сына и радуетесь нашему огромному счастью. Я поднимаю бокал за моего единственного сына.

Ш а н д о р Ш е р е ш. Далеко ты был?

Я н и. У Охотского моря.

М а р и я П е к. Накрывайте, девочки! Дорогим гостям пора и честь знать.

Все, кроме членов семьи, уходят, девушки ставят еду на застеленный чистой скатертью стол, рассаживаются, взволнованно ждут.

(Поднимает взгляд на Яни.) Като Рейх и ребенок погибли. Девочку звали Марией.

Х а б е т л е р (захмелевший, сокрушенно качает головой). Ох, как же их жалко! И отца ее я любил, очень порядочные, достойные были люди.

Х а й н а л к а (расплакалась). Папочка, молчите! Да замолчите же вы!

Я н и. Разберите мне постель, мама. Устал я. (Проходит вперед, к тому месту, где они прощались с Като Рейх. Плачет.)

Доносится крик старьевщика. Сцена погружается в темноту.

П и с а т е л ь. На другой день девочки купили Яни костюм, рубашку, галстук, ботинки. Через несколько дней он начал токарничать на Металлообрабатывающем в Андялфёльде{130}. По воскресеньям ходил на футбольные матчи, вечером читал спортивную газету. Иногда подряжался делать ремонт квартир у знакомых, в одиночку таскал ведра, стремянку. Весь свой заработок до последнего филлера он отдавал матери.

Квартира Хабетлеров.

М а р и я П е к. По мне, сынок, трепись сколько влезет. Как бы какой чин повыше урвать, вот что тебе душу точит.

И ш т в а н Х и р е ш. Все равно я не позволю, чтобы моя Агата играла с ублюдком этой Юли Челе!

М а р и я П е к. А сам-то ты что о себе воображаешь, кто ты такой? Такое же ничтожество, как и всякий другой!

Я н и. Зря кричите, мама, вы не правы! Юли Челе — подлая стерва, воровка, она кончит тюрьмой, и девчонка ее будет не лучше.

М а р и я П е к. Заткнись, не то поколочу!

Я н и. Всех бы вам только колотить!

Входит Ю л и Ч е л е.

А я как раз о тебе говорил. Какая ты все-таки погань! Тащишь с шоколадной фабрики, как сорока. А надоест работать, чуть подмешай соли в кофе — и готово, сильное сердцебиение. Получай пособие по болезни да спекулируй на барахолке у Телеки{131}.

Ю л и Ч е л е. Ну и что? Ведь не из твоего кармана пособие.

М а р и я П е к (дает яблоко Юли Челе). Возьми ребенку.

Э р в и н (отводит Хайналку в сторону, тихо). Весной мне призываться в армию.

Х а й н а л к а. Я каждую неделю буду писать тебе, что люблю до гроба.

Э с т е р. Мама, можно нам пойти в кафе?

Я н и. В эспрессо! За каким чертом вас туда носит, в эти кафе?

Х а й н а л к а. Просто так, посидеть.

Я н и (орет). Посидеть! Посидеть!

М а р и я П е к (смеется). Чего прицепился к девочкам? Лучше бы сам сходил с ними!

Х а й н а л к а. Пожалуйста! Пойдем с нами!

Я н и (взглядывает на нее). Я? Туда? Я?

Х а й н а л к а меряет Яни взглядом, уходит с Э с т е р и Э р в и н о м.

(Страстно.) Каждый день они являются домой за полночь! Ошиваются с жуликами, курят, тянут шоколадный ликер! Не дело это! Никуда не годится!

М а р и я П е к. Не мели языком, дурень.

Я н и. Ладно, слыхали уже. У вас все скоты или дурни.

Сцена темнеет.

П и с а т е л ь. Саксофониста Эрвина осенью призвали в армию. Хайналка сдержала слово, каждую неделю писала ему, что будет любить до гроба. После отъезда Эрвина компания распалась, кончились ежедневные сборища на квартире Хабетлеров. Обе девушки по вечерам отправлялись в кафе «Юность».

Кафе. Х а й н а л к а танцует с М и к л о ш е м С у х о й, на столике перед Э с т е р и З е н т а и пустые рюмки из-под коньяка.

З е н т а и. С тех пор как мы с женой живем врозь, я много читаю.

Э с т е р. Вы так рано женились и уже развелись?

З е н т а и (молчит какое-то время). Книги — хорошие друзья. Зачастую они остаются со мной до рассвета.

Э с т е р. И давно вы живете один?

З е н т а и. С тех пор как появился на свет.

Э с т е р. А ваши родители?

З е н т а и (улыбается). Ходят слухи, что мать покончила самоубийством. Мачеха была хороша собой. Потихоньку от всех пила ром. Однажды она сама пришла ко мне в комнату в чем мать родила и принялась целовать.

Э с т е р. А ваш отец?

Еще до того как Эстер задала вопрос, какой-то п о ж и л о й ч е л о в е к подошел к их столику.

З е н т а и (улыбается). Вот мой отец.

З е н т а и - с т а р ш и й (целует руку Эстер). Так ты — невеста моего сына? (Зентаи, с одобрением.) Сказать по правде, не ожидал от тебя. Смеются.

Хайналка с Миклошем Сухой подходят к столу, знакомятся.

З е н т а и - с т а р ш и й (целует руку Хайналке). Одна краше другой. (Машет кельнеру.) Шампанского!

К е л ь н е р (с большим почтением, как старому клиенту). Несу, господин инспектор.

З е н т а и - с т а р ш и й. Прошу прощения, я сейчас вернусь. (Уходит.)

Э с т е р (смотрит на часы, обеспокоенно). Поздно уже, Хайналка.

Звучит мелодия шлягера «Короткая остановка».

Хайналка поднимает голову, слушает музыку с закрытыми глазами.

Папа сказал, если явимся хоть минутой позже, чем закроют парадное, будет худо.

М и к л о ш С у х а (смотрит на Хайналку, тихо). Вам нравится эта мелодия?

З е н т а и - с т а р ш и й (приносит два букета пунцовых роз, в руках у кельнера хлопает бутылка шампанского). Желаю большого счастья!

М и к л о ш С у х а (уводит Хайналку танцевать). Мы с матерью живем неважно. К сожалению, у меня анкета подпорчена, вечно меня зажимают.

Хайналка целует его.

Повесили ярлык. И как ни работай, как ни старайся, все равно все время дрожишь, что выгонят.

Х а й н а л к а. Не надо бояться. Ты молодой, сильный (улыбается) и очень красивый. (Серьезно.) Ты честный парень. Тебе бы я родила ребенка.

М и к л о ш С у х а. Я люблю тебя, Хайналка.

Х а й н а л к а. Я уже не девушка. (Закуривает сигарету.) Был у меня один неудачный вечер.

М и к л о ш С у х а. Будь моей женой.

Э с т е р. Хайналка, пошли!

М о л о д е ж ь уходит.

Зентаи-старший один сидит за столиком; к нему подходит д а м а, они знакомятся. Зентаи приглашает ее к столу, они поднимают бокалы, чокаются; сцена темнеет.

П и с а т е л ь. На рождество, в день свадьбы Эстер, Миклош Суха принес Хайналке обручальное кольцо. В феврале они поженились. Мария Пек пекла и стряпала, жарила рыбу, готовила лапшу с творогом. Весь дом ел-пил, пел-веселился.

Квартира Хабетлеров, у всех приподнятое настроение. З е н т а и при вспышке магния фотографирует всю семью.

З е н т а и (стаскивает галстук, поет низким голосом). «Эй, рыбаки, рыбаки! Куда же плывет ваша лодка?»

Э с т е р. Заткнись!

М а р и я П е к. Чего ты к нему пристала? Весело человеку, вот и поет!

Э с т е р. Мама, не вмешивайтесь, пожалуйста. Я его лучше знаю!

М а р и я П е к. Ах, не вмешиваться?

Х а б е т л е р. Умоляю вас, прекратите! Вечно, всегда одно и то же представление!

Б е л а Ш а п а д т. От имени старожилов дома желаю молодоженам большого счастья!

Все кричат «ура!».

Ш а н д о р Ш е р е ш. И от себя лично и от имени своей супруги я тоже желаю большого счастья Хайналке и не мужу.

З е н т а и. Пойдемте во двор, я еще раз вас сфотографирую.

Все выходят, на сцене остаются только Шереш, его жена и Мария Пек.

Ш а н д о р Ш е р е ш. Заодно и попрощаемся.

М а р и я П е к. Куда вы торопитесь?

Ш а н д о р Ш е р е ш. Мы уезжаем.

М а р и я П е к. Вот непутевый, что же ты, разве не работаешь больше на фабрике?

Ш а н д о р Ш е р е ш. Не работаю, дорогая Мария. Несколько дней назад я получил другое назначение. Меня направляют на секретную работу, поэтому я уж лучше сразу тебя предупрежу: ничего не расспрашивай, рассказывать я все равно не имею права.

М а р и я П е к. А раз так, я больше ни о чем и не спрашиваю тебя, Шаника, ведь ты теперь важный человек, фон барон демократии, глядишь, еще и в газетах тебя пропечатают, а мы тогда гордиться станем тобой да радоваться, если удостоишь нас своим посещением.

Ш а н д о р Ш е р е ш. Дорогая Мария, хоть ты вечно подшучиваешь надо мною, но я знаю, что это ты не со зла, любя, твои симпатии всегда чувствуются, несмотря ни на какие подковырки. Поэтому я никогда и не обижаюсь на тебя и верю, что рано или поздно ты будешь на нашей стороне. С кем же еще тебе идти, если ты нею свою жизнь трудилась не покладая рук.

М а р и я П е к. Куда же вы едете?

Ш а н д о р Ш е р е ш. В Рим, на самолете.

Жена Шереша плачет.

Боится она самолетов. А уж из Рима отправимся по месту работы — в Тель-Авив. Разрешение на переписку нам дано, так что, если хотите, я оставлю свой точный адрес. (Протягивает листок бумаги.) Письмо надо вложить в два конверта. Верхний надпишите, как здесь указано. А на внутреннем конверте и того проще: товарищу Шандору Шерешу, Тель-Авив, венгерская миссия. Если ты чего-нибудь не поняла, Мария, спрашивай, я охотно объясню.

М а р и я П е к (целует его). Счастливого пути, если напишете, мы вам ответим. (Провожает их.)

И ш т в а н Х и р е ш (входит с Зентаи-старшим). Я покупаю собственную квартиру. Уже заплатил двадцать пять тысяч форинтов, остальное будут вычитать.

З е н т а и - с т а р ш и й. Не бизнес. Жуть сколько денег, страшные налоги.

И ш т в а н Х и р е ш (пожимает плечами). Заработаю.

З е н т а и (поет). «Эй, рыбаки, рыбаки…».

Я н и (отзывает Хайналку в сторону, дает ей ручные часы, деньги). Купи себе кастрюльки, сковородки…

Хайналка поднимается на цыпочки, целует его в щеку.

Э с т е р. Перестань дурака валять!

Зентаи хочет ее поцеловать.

Терпеть тебя не могу! Не лезь ко мне, а то я уйду!

З е н т а и (хохочет). Ну иди, детка, иди!

М а р и я П е к. Оставь ты его в покое!

З е н т а и - с т а р ш и й (смеется). Ну уж нет! Надо как следует приструнить, одернуть этого негодника! А то ему не сидится, как и в первом браке!

М а р и я П е к (смотрит на Эстер, спокойно). Он был женат?

Эстер молчит.

Не будь здесь столько народу, я бы тебя отделала…

Б е л а Ш а п а д т (поет). «Шумит лес, шумит камыш…».

Х а й н а л к а (смущенно улыбается). Мамочка, можно нам уйти?

М а р и я П е к. Так не годится. Извольте дождаться, пока гости разойдутся по домам. (Улыбается, подзывает Хабетлера.) Ну, так и быть, идите, только проститесь с отцом.

Х а й н а л к а целует руку, они с М и к л о ш е м С у х о й уходят.

(Со слезами на глазах.) Ну вот, и самая младшая улетела…

Сцена темнеет.

П и с а т е л ь. Старого Зентаи неожиданно выселили в Охатпусту{132}, на Хортобади{133}. Мария Пек каждый месяц собирала продовольственные посылки, а Дёрдь Зентаи отвозил их отцу.

Квартира Хабетлеров.

М а р и я П е к. Хайналка, смотри, какую распашонку я тебе сшила.

З е н т а и. Целую руку, мама. Отец просил всем кланяться.

Х а б е т л е р. Ну, что поделывает старик?

З е н т а и. Путается с бабами.

М а р и я П е к. На это у него всегда ума хватало.

Я н и (садится рядом с Хайналкой). Двигайся ты, пожалуйста, побольше! Не ленись! Перед рождением ребенка матери надо побольше двигаться. Говорю тебе, Хайналка, это очень важно.

М а р и я П е к (смеется). Я тебя, кажется, вытурю сейчас из дома. Оставь ты сестру в покое. Что с тобой будет, когда твоя жена станет рожать?

Яни поднимает на нее взгляд. Мария Пек опускает голову.

Х а й н а л к а (находит на столе конверт). Шереш прислал?

Мария Пек кивает.

Ребята, Шереш письмо прислал!

Все веселятся, радуются как неожиданному развлечению.

З е н т а и. Дайте Эстер! У нее здорово получается!

Мария Пек надевает очки, раскрывает конверт.

Чур, марка моя!

М а р и я П е к (читает). «Дорогие Мария и Яника! Ваше письмо мы получили. Оно лишний раз доказывает, что между нами никогда не было особых расхождений во взглядах и что в принципиальном политическом споре мы поняли бы друг друга». (Отдает письмо Хайналке.) Читай ты, дочка, у тебя глаза помоложе.

Х а й н а л к а. «У нас тут все еще держится большая жара, что Боришке не по здоровью. Жара ее очень изматывает, и она обливается потом».

М а р и я П е к. Бедная Бориш!

Х а й н а л к а. «Но в общем ничего страшного. Главное, помнить, что, где бы мы ни работали, теперь все мы работаем на самих себя. Поэтому, я считаю, надо лучше выполнять любую работу, которую поручает партия. Если все так станут относиться к делу, то приблизится решающая победа рабочего класса. Дорогой Яника, я рад, что ты не считаешь, будто я зазнаюсь». (Удивленно смотрит на Яни.)

Х а б е т л е р. Это я писал ему.

Х а й н а л к а. «Мы, сознательные коммунисты, отличаемся от тех, кто любым путем старается пролезть наверх и забывает, что на высокий пост его поставил народ. Но тот, кто об этом забывает, тот рано или поздно получает по заслугам. Дальше ты пишешь, Яника, что твоя облигация не выиграла».

В с е. А жаль!

Х а й н а л к а. «Но ведь остается надежда, что тебе еще повезет и твой номер вытащат в следующий раз. А главный выигрыш, что все мы теперь имеем возможность трудиться. Потом ты пишешь, что Хайналка осталась без работы». (Передает письмо Эстер.)

Э с т е р (подражает манере Шандора Шереша). «Неприятно, конечно, но я совершенно убежден, что профсоюз подыщет ей другое место. Потому что для нас самая большая ценность — это молодежь как опора будущего. На этом я и кончаю свое письмо. Скоро мы вернемся домой. Целуем всю семью: Бориш и Шани».

Х а б е т л е р (у него прямо слезы текут от смеха). Ну и дурень! Удивительно глупый человек. (Вытирает глаза, пересаживается к столу, они играют в карты.)

З е н т а и. У него ума больше, чем у любого из нас.

М и к л о ш С у х а. По-моему, ты ошибаешься. Этот человек беспримерно глуп. Я думаю, и в миссии его держат каким-нибудь рассыльным, а жена, наверное, убирает, стряпает, стирает — словом, одна прислуга на все.

З е н т а и. Я не утверждаю, что он гений, но факт, что с четырьмя классами образования он сделал карьеру. За границей они получают зарплату валютой. Вот когда с барахлом вернутся домой, поймешь, что это значит. (Улыбается.) Ну, ребята, как-нибудь я его разыграю. Ей-богу! Подпою хорошим брюгечским, а потом послушаем, как он разглагольствует о политике.

Я н и. Да никак он не разглагольствует. Как подвыпьет, поет народные песни.

Х а й н а л к а (смеется). Народные песни? Страшно фальшиво воет романсы.

Я н и (ухмыляется). Ну и что? Все лучше, чем тенор си-бемоль да альт ми-бемоль. Или шоколадный ликер. И многое другое.

Э с т е р (раздраженно). Что с тобой опять? Вступай в партию, если тебе приспичило. Или пойди умойся холодной водой!

Я н и (с лица его не сходит ухмылка). Заткнись! Предлагаю тебе заткнуться, не то я здесь все разнесу. Посуду, мебель, всю квартиру. Перебью все вдребезги и плевком припечатаю.

Х а б е т л е р (встает). Что это ты вытворяешь? В моем доме изволь вести себя как подобает приличному человеку, иначе я тебе собственными руками шею сверну!

Я н и. А вам, папаша, я и подавно не советую ввязываться. Уж глупее вас не найти человека во всем восьмом районе. Ну-ка, быстро скажите, сколько будет шестью девять?

Х а б е т л е р (остолбенело, со слезами на глазах смотрит на него, дрожащим голосом). Когда меня положат в гроб, ты вспомнишь эти свои слова! Но тогда твой глупый отец уже ничего не скажет тебе с того света.

Дочери истерически рыдают.

М а р и я П е к (кулачками колотит Яни по лицу, пытается вытолкнуть его за дверь). На собственного отца кидаешься? Ах ты аспид! Против семьи пошел? Против кровных сестер? Ах ты Каин!

Я н и. А нечего смеяться над простым рассыльным. Если рассыльный и прачка верят во что-то, то тут разве что одним идиотам смешно! А те, кто смеется, во что-нибудь верят? Во что? Ну-ка, скажите мне! Мама, пожалуйста, ну скажите же мне!

Сцена погружается в темноту.

П и с а т е л ь. Хайналка родила здорового мальчика. Они поселились у матери Миклоша Сухи в однокомнатной квартире, которую та снимала. Весной Хайналка познакомилась с интересным мужчиной, каждое утро они вместе дожидались электрички. Однажды августовским вечером они случайно встретились в тестом автобусе. У мужчины в руках была сумка, он ехал за город. Далеко, в каком-то будайском ресторанчике, среди зелени, они пили скверный кофе и коньяк, а потом по крутой улице брели к летнему домику. Когда они вошли в комнату, мужчина опустил штору. Потом у Хайналки оторвалась пуговица с платья. В этот вечер Хайналка сторонилась мужа и не поцеловала ребенка. Она получила работу, устроилась на стекольную мастерскую бухгалтером. По ее просьбе туда же приняли и Миклоша Суху, и это привело к беде.

Комната Хайналки. М и к л о ш С у х а разгадывает кроссворд, Х а й н а л к а на диване читает.

М и к л о ш С у х а (откладывает карандаш, устало). У тебя связь с моим бригадиром.

Х а й н а л к а (бледнеет). Нет у меня никакой связи. Ну, раза три-четыре поцеловались.

М и к л о ш С у х а (тихо). Одевайся. Пойдем к нему.

Х а й н а л к а. Это еще зачем?

М и к л о ш С у х а (встает). Одевайся!

Хайналка надевает жакет от костюма, испуганно смотрит на мужа.

Ребенок, конечно, останется у меня.

Х а й н а л к а (принимается рыдать). Нет! Только не это! Ты этого не сделаешь!

М и к л о ш С у х а (с ненавистью). А как ты могла это сделать? Я этого не заслужил. И с такой дрянью! Ведь у тебя ребенок, как ты смеешь целовать его?

Х а й н а л к а. Мне уйти?

М и к л о ш С у х а (неподвижно смотрит на нее, опускает голову). Я не могу жить без тебя.

Х а й н а л к а (плачет). Прости меня. (Обнимает Миклоша Суху.)

Темнота.

П и с а т е л ь. Старый Зентаи переселился обратно в Будапешт. В то время началась реабилитация.

Квартира Хабетлеров.

Ю л и Ч е л е (разговаривает с Марией Пек и Белой Шападтом). Сколько же у них может быть денег?

Б е л а Ш а п а д т. У них всякого добра и не сосчитать сколько. Товарищ Шереш весьма ловко прячет контрабанду. Я делал ремонт у них в квартире, запросил для ровного счета восемьсот форинтов. Выложили, даже не торгуясь.

Ю л и Ч е л е. Они привезли тысячу пар нейлоновых чулок и еще магнитофон и платиновые иглы, их можно спрятать в маленькой коробочке, а зубные врачи-частники дают за них хорошие деньги. И два мотоцикла БМВ, спрятали их в гараже райкома.

Входит З е н т а и - с т а р ш и й.

М а р и я П е к. Добро пожаловать, старый греховодник.

З е н т а и - с т а р ш и й. Друзья, я познакомился с роскошной женщиной. Муж у нее постоянно в командировках. Прекрасно обставленная квартира, дама благородного происхождения.

М а р и я П е к. Не боишься, что муж вернется?

З е н т а и - с т а р ш и й. А, не вернется он!

М а р и я П е к. И сколько же лет этой даме?

З е н т а и - с т а р ш и й. Сорок. Самый чудный возраст. Но она не выглядит на свои годы. Влюблена в меня до безумия.

М а р и я П е к (краснеет). Ну и сучка это, должно быть, милый мой! Влюблена она, видали такую! Да что ты ей можешь дать?

З е н т а и - с т а р ш и й (подмигивает). Что попросит!

Взрыв хохота.

М а р и я П е к. Ах ты, старый охальник! И не покраснеет ведь! Ему не нынче-завтра гроб тесать, а он все за бабами волочится.

З е н т а и - с т а р ш и й (после небольшой паузы). Это не тема для разговора.

М а р и я П е к. Почему? Нам сносу, что ли, не будет, как сапогам?

З е н т а и - с т а р ш и й. Это не тема.

Молчание.

Ходит-ходит человек, а потом вдруг в один прекрасный день свалится где прихватит, может, и посреди улицы. Я стараюсь не думать об этом.

Э с т е р (в руках у нее телеграмма, читает). Мама, телеграмму принесли. «Полицейское управление комитата Сабольч{134}. Доводим до сведения родственников, что второго октября тысяча девятьсот пятьдесят шестого года в четырех километрах от Ниредьхазы житель Будапешта Дёрдь Зентаи свалился с мотоциклетом в кювет. Операция в ниредьхазской больнице прошла удачно, состояние удовлетворительное».

З е н т а и - с т а р ш и й. Я поеду к нему.

М а р и я П е к. Привозите его сюда. Я буду ходить за ним.

З е н т а и - с т а р ш и й. Ну, тогда я пошел. (Направляется к выходу.)

Мария Пек смотрит на Эстер.

Э с т е р. Я тоже пойду. (Выходит, в дверях сталкивается с Шандором Шерешем.)

Юли Челе что-то шепчет Беле Шападту.

Ш а н д о р Ш е р е ш. Все злопыхаете?

Б е л а Ш а п а д т. О чем бы это? Разве у нас есть недостатки? Пойдемте, сударыня, я прокачу вас на новом метро. (Ухмыляется.)

Ю л и Ч е л е. Во здорово! (Уходит с Белой Шападтом.)

М а р и я П е к. Скажи мне, Шандор, какая разница между прежними порядками и теперешними?

Ш а н д о р Ш е р е ш (садится). Дорогая Мария, между бывшим режимом и народно-демократическим строем огромная разница. Если как следует вдуматься, ты сама согласишься, что это так, потому что при новой власти тебе не приходится гнуть спину в прислугах. Вот тебе и другие примеры. Одному из сыновей вашей доброй старой знакомой Анны Кювечеш — ты знаешь, у которой муж упал с трамвая и тотчас же скончался, — в военной академии присвоили звание лейтенанта нашей Народной армии. А другой ее сын стал инженером-электриком. Этот простой пример подтверждает, что времена переменились к лучшему.

М а р и я П е к (угощает его вином, смеется). Плохой из тебя проповедник, Шаника! Говорят, ты золота прячешь целые килограммы. Что же, выходит, теперь ты стал господином бароном? Бароном демократии? Ходишь разнаряженный, как в Христов день, а другие за тебя спину гнут. Честно это?

Ш а н д о р Ш е р е ш. Не к лицу тебе такие слова, Мария. Я всю жизнь тружусь, с малолетства. Ни дня, ни часа не просидел еще сложа руки. Не было случая, чтобы я прогулял или опоздал на работу. И на фабрике меня потому выдвинули, что заметили мою добросовестность, и если надо было выступать за справедливость, я всегда говорил правду в глаза. (Уходит.)

Комната Шандора Шереша. Снаружи доносится громкая стрельба, автоматные очереди.

Ж е н а Ш е р е ш а (рыдает). Давай уйдем отсюда! Вся улица словно обезумела! У цыганят на площади Матьяша{135} автоматы. У «Арфистки» убили какого-то мужчину в пижаме, вытащили прямо из дома. Шани, кругом одни пьяные, выкрикивают страшные угрозы, и помощи ждать неоткуда. Смотри, что на двери у нас написали: «Смерть коммунистам!» Шани, давай уйдем!

Ш а н д о р Ш е р е ш. Куда мы пойдем, Бориш? С работы меня тоже выгнали.

Ж е н а Ш е р е ш а. С работы? Как же так? Кто выгнал?

Ш а н д о р Ш е р е ш. Енё Шлейферт.

Они ошеломленно смотрят друг на друга. Стучат в дверь. Шереш медленно подходит, открывает.

Я н и (улыбается). Дядя Шани, мама наварила ухи и приглашает нас.

Квартира Хабетлеров. Ж е н а Ш е р е ш а сидит у стола.

Х а б е т л е р. Кушай, пожалуйста, дорогая Боришка, ешь сколько душе угодно.

Ж е н а Ш е р е ш а. Такой вкусной ухи я даже дома, в Бонавёльдпуште{136}, не едала.

Х а б е т л е р. Я и правда очень рад, что тебе нравится наш скромный ужин.

Ж е н а Ш е р е ш а (пытается улыбнуться). А у нас на двери написали: «Смерть коммунистам!» Кого мы обидели? Мы почти и не встречались-то с соседями, не то что обидеть кого.

Х а й н а л к а (закуривает сигарету, устало). Никто вас не собирается обижать, тетя Боришка. Какой-нибудь сопляк схулиганил.

Ш а н д о р Ш е р е ш. Сегодня утром я сказал товарищу Енё Шлейферту, что у нас творится неладное и что следует немедля вмешаться, чтобы помочь народной демократии.

М а р и я П е к. Ешь, Шаника, и зря не мели языком. Вечно ты разглагольствуешь о политике, ничего не смысля. Партия то, да партия сё, ну, вот, иди-свищи теперь свою партию. Кто знает, чем ты занимался… Был случай, я уже распрощалась так вот с одним каменотесом. Мой двоюродный брат… валялся на улице, среди конского навоза…

Ш а н д о р Ш е р е ш (медленно). Не знаю, что тебе ответить, Мария. Когда-то я думал, что все важные места займут люди вроде нас, нашего поля ягода, и будут не похожи на прежних. И на семинарах говорили то же самое, а потом, конечно, люди разочаровались. Взять к примеру меня, я и поныне простой рабочий в Министерстве иностранных дел, рассыльный, а Бориш — уборщица. На ней сорокаметровый коридор, шесть комнат и подсобные помещения. А получается, дорогая Мария, что все-таки нам теперь приходится остерегаться, весь дом косится на нас, как на воров.

Ж е н а Ш е р е ш а. Наверное, просто так болтают, без умысла, не думая. Ведь они же знают нас.

Я н и (трясет головой). Звери! Ружья и автоматы не умолкают. То тут, то там! Лезут на крыши, — уж и не знаю, кто они такие, — и палят оттуда! С ума сойти можно!

Ж е н а Ш е р е ш а. Да. И все орут… А утром очередью выбили молочный бидон у какой-то женщины, прямо из рук…

Ш а н д о р Ш е р е ш. Большая беда пришла… Наши товарищи должны это видеть… Это уж такое большое несчастье, что даже на самых верхах должны забеспокоиться…

Я н и (тихо). Ступайте на улицу. Подыщите себе фонарный столб. От вас идет трупный запах.

М а р и я П е к. Ты — как бешеная собака! Опять лаешься?

Я н и. Лаюсь? А почему? Разве это неправда? Бросили его, и вся недолга! Может отправляться на фонарный столб, в Освенцим! О нем забыли! И если подохнет, значит, ему не повезло!

Х а й н а л к а (зажимает уши). Яни! Перестань! Господи помилуй, мало у людей своих бед, только твоего цирка тут не хватало! Вечно ты устраиваешь цирк! Вечно! (Опускает голову на стол, рыдает.)

Х а б е т л е р (с застенчивой улыбкой). Прошу прощения за этот цирк. Ешьте, угощайтесь, пожалуйста, вот лапша с творогом. (Разливает в стаканы вино из бутыли.) Храни вас господь, желаю доброго здоровья нашим милым гостям и моему дорогому семейству.

Чокаются.

Б е л а Ш а п а д т (входит с автоматом через плечо, глаза его возбужденно блестят). На площади Республики{137} копают землю перед зданием горкома партии, ищут бункер госбезопасности, где томится больше тысячи невинных узников.

Х а б е т л е р (Шападта тоже угощает вином). По-моему, это ерунда. Правда, я не разбираюсь в политике, меня интересует только судьба и счастье моей дорогой семьи. Но все же я могу себе представить, что такое грандиозное строительство было бы огромным расточительством, раз соответствующие органы располагают достаточным количеством тюрем.

Б е л а Ш а п а д т. Деньги для них ничего не значат. Ведь платят не коммунисты, и не разъезжающие по заграницам наемные краснобаи (бросает взгляд в сторону Шереша), и не убийцы из госбезопасности, а трудовой народ. Не позже, чем через три дня придут войска ООН и освободят венгерский народ от Советов.

Х а б е т л е р (удивляется). Войска ООН?

Б е л а Ш а п а д т. А как же иначе! Введут восьмипартийную систему, верхнюю и нижнюю палату. Или, может, вернут монархию. (Ухмыляется, придвигает свой стул к Шерешу, садится напротив него.) Ну, товарищ Шереш, как ты думаешь? Просто так, в перспективе. Учили же вас на политзанятиях?

Ш а н д о р Шереш. На политзанятиях учили, что если кто выступает против существующего строя, то он и получит за это по заслугам. Могу добавить только, что, к сожалению, теперь это не очень-то практикуется, капиталистическое общество больше оберегало себя. Но «в перспективе» именно так я могу ответить на твой глупый вопрос.

Б е л а Ш а п а д т. А через три дня? Когда здесь, в Венгрии, будут парашютисты в синих комбинезонах? И кое-что еще? Что ты тогда запоешь?

Ш а н д о р Ш е р е ш. Тебе не стану отвечать, ты заправский хулиган, и на тебя мне плевать. Я обращаюсь сейчас к моей жене, которая боится твоей бандитской рожи и орущих на улице людей, а положение такое, что мне нелегко ее успокоить; ведь все происходит у нее на глазах. Я малообразованный человек, и мне трудно объяснить, почему я оптимист. А это правда, и, если бы кто мог заглянуть мне в душу, он сам убедился бы в этом. (Наливает в стакан вина, выпивает.) Когда Германия напала на Советский Союз, один мой родственник, совсем молодой парень, спросил, кто выиграет войну: немцы, англичане или американцы? Я ответил, сюда придут Советы, и мы тогда перестанем гнуть спину на господ, станем людьми. Он засомневался, правда ли, что так будет? Я те стоял на своем, что наступят такие времена, и, когда мы встретимся снова, ты сам подтвердишь, что я был прав. Так и вышло. Мы встретились, и он сказал: вы были правы, только откройте секрет, откуда у вас такой оптимизм? Я просто горжусь вами. Я сказал ему, что меня сама жизнь научила оптимизму и указала, где мое место, потому что либо нам ползать последними тварями при господах, либо мы сами править будем и построим счастье для бедного люда. И тогда он первым вступил в Коммунистическую партию, потом добровольцем записался в милицию, и, когда его спросили, как сложились его убеждения, он сослался на меня, что это я убедил его, указал, где его место. Так он стал работником госбезопасности. Так и погиб… несколько дней назад.

Тишина.

Зентаи подмигивает Миклошу Сухе, что-то шепчет ему, они начинают подпаивать Шандора Шереша.

Входит И ш т в а н Х и р е ш, обросший щетиной, в пыльной, мятой одежде.

Х а б е т л е р. Сынок, дорогой! Где же ты был, что так выглядишь?

И ш т в а н Х и р е ш. Революция идет, папа.

Г и з и к е. Что это за стрельба? Кто стреляет? В кого? Почему?

И ш т в а н Х и р е ш (торжественно). Я — член кружка Петёфи{138}. Мы решили устроить демонстрацию. Обратились с призывом на заводе и повели собравшихся. Я был у памятника Петёфи, у памятника Бему{139}, а потом и у Дома радио. Там нас впервые обстреляли.

З е н т а и (хватается за костыли). Господи, и надо же именно в такое время быть калекой…

Я н и (подходит к Иштвану Хирешу, вынимает у него кокарду из петлицы). Ну что, все паясничаем, Иштван Хиреш? Ведь ты член партии. Чего же ты теперь не записываешься на сверхсрочную? Сейчас это невыгодно?

М а р и я П е к. Заткнись! Тебя это не касается. Это его дело!

Х а й н а л к а. Поешь чего-нибудь и ложись.

И ш т в а н Х и р е ш. Мне надо идти.

Г и з и к е. В комендантский час? Ты с ума сошел!

И ш т в а н Х и р е ш. Я должен идти. (Уходит.)

Х а б е т л е р. Господи боже! Куда же это он идет?

Г и з и к е. К этой шлюхе в красном пальто.

Все смотрят на нее. Шандор Шереш, уже захмелевший, смеется.

М а р и я П е к. Я постелю вам, ночуйте здесь с Бориш.

Ш а н д о р Ш е р е ш (вытирает лоб). У меня есть свой дом… И вообще не бойся, дорогая Мария, нет такой силы, которая могла бы задавить правду. Пойдем, Бориш… не бойся… (Направляется к двери.)

Яни подхватывает его под руку, провожает.

(Останавливается, смеется, затем начинает петь.) «О чаровница, дивная, прекрасная…».

Из коридора все тише доносится его пение.

Сцена темнеет.

П и с а т е л ь. Иштвана Хиреша подстрелили ветреным, промозглым ноябрьским днем, недалеко от Цепного моста{140}. Он шел в Буду и нес в рюкзаке утку. По извилистым узким улочкам его увезли в больницу. В конце февраля Янош Хабетлер-старший отправился за ним. Иштван Хиреш смущенно поздоровался, затем взял под руку женщину в красном пальто и ушел с ней. Потом его арестовали. Гизике каждый раз, когда принимали передачу, носила ему продукты, сигареты. С женщиной в красном пальто она больше не встречалась. (Небольшая пауза.) В середине зимы озлобленная Эстер с отчаяния позвонила младшей сестре и пожаловалась, что Зентаи ежедневно заявляется домой пьяным. Через несколько дней Хайналка позвонила ей, спросила, как Зентаи. Эстер ответила, что сейчас он ведет себя вполне пристойно. Но несколько дней спустя, у родителей, она расплакалась.

Квартира Хабетлеров.

Э с т е р. Не могу я с ним больше. Не могу видеть его бессмысленную рожу, когда он пьяный.

М а р и я П е к. Я кое-что замечала, когда он возвращался из провинции. Литрами воду хлебал, нутро требовало… В каждой командировке напивался до полусмерти.

Г и з и к е. Так несправедливо. Все на него накинулись, а надо бы послушать и другую сторону. У Эстер тоже хватает недостатков. А всех собак сроду на него вешают.

Я н и (ухмыляется). Ну, опять пошла защищать. Заступница. Непрошеная защитница. Дура сердобольная. Мне все рассказали! Он и тогда был пьяный, когда свалился с мотоцикла! А знаешь, что они вытворяли в командировках? Заставляли баб плясать на столе!

М а р и я П е к. Да заткнись ты!

Х а б е т л е р. В моей семье непозволительно так вести себя. Вот я поговорю с ним.

М а р и я П е к. Нечего тебе говорить с ним! Что ты можешь ему сказать? Это тебя не касается! Пусть сами разбираются!

Г и з и к е (Эстер). Ну, и ты тоже как есть дура! Зачем ты заявилась домой обсуждать свои дела?

М а р и я П е к. Чего болтаешь! Кому же ей еще пожаловаться?

Г и з и к е. Да кому угодно, только не вам! Перемоют все косточки и со зла еще надают самых вредных советов!

М а р и я П е к (грозит сухоньким кулачком). Замолчи или убирайся отсюда!

Г и з и к е. Сроду я не была права в этом доме. (Рыдает.) Гоните, ну и уйду. Уйду и никогда больше ноги моей здесь не будет.

М а р и я П е к (загораживает ей дорогу). Уйдешь ты, как же, черта с два!

З е н т а и - с т а р ш и й (старается разрядить обстановку, наливает вино). За здоровье вашей матери! Пусть будет счастлива вместе со всеми нами, и долгих ей лет. Я никогда не смогу отблагодарить за то, что она сделала для меня во время моей ссылки.

Э с т е р. Теперь бы только Яни женить.

Я н и. Тогда мы все за одним столом не поместимся. Да и что нам, ссор не хватает?

М а р и я П е к. Ссоры у нас не по злобе, а для жены твоей всегда место найдется. Мне бы хотелось дожить до твоей свадьбы.

Х а б е т л е р. Я, правда, не люблю вина, можно сказать, за всю жизнь не выпил столько, сколько ваша мать за неделю, но сейчас я пью за здоровье моей дорогой, доброй женушки, за милых деток, ненаглядных внучат, за всю мою горячо любимую, дорогую семью!

М а р и я П е к. Ну, а прекрасная вдова? Что ж ты ее пропустил?

Х а б е т л е р (целует Марию Пек). Оставь ты ее в покое! (Пьет.) Ну, единственный сын мой, когда же мы выпьем на твоей свадьбе?

Яни поднимает оплетенную бутыль, большими глотками пьет из нее, сцена погружается в темноту.

Улица. Ю л и Ч е л е стоит на том самом месте, где когда-то Яни прощался с Като Рейх.

Ю л и Ч е л е. Что с тобой?

Я н и. Подвыпил. (Смеется, опирается о стену.)

Ю л и Ч е л е. Может, горе у тебя какое?

Я н и. Нет у меня никакого горя. (Хмурит брови.) Ты веришь в сны? Я видел во сне полую воду. Не к добру это, кажется, к смерти. Или крупной ссоре. Мать считает, что сны всегда сбываются, я ей даже и не рассказал о своем.

Ю л и Ч е л е (пожимает плечами). Я в них не верю. Помнишь, и дядюшка Рейх так же считал.

Я н и (без зла). Ничтожество ты. Воровка. Вся душа твоя в мерзости погрязла.

Ю л и Ч е л е. А твоя душа? (Закуривает.)

Я н и (молчит, затем снова). Спишь с кем попало. Врешь, воруешь, обманываешь.

Ю л и Ч е л е (кивает). И с тобой пересплю. Если хочешь, даже заплатить могу. Денег у меня сейчас хватает. Ненавижу по ночам оставаться одна. (Пожимает плечами.) Пошли. Я надену халат из китайского шелка — закачаешься. Весь черный, а по нему этакие желтые и зеленые драконы дерутся. Мерзкие твари, но я давно уж свыклась с ними…

Я н и (ровным голосом). Ты — животное.

Ю л и Ч е л е (улыбается). Ну, кто спорит! Дрянная баба! А ведь у меня происхождение — что надо! На вес золота! И нечего ухмыляться! Хочешь верь, хочешь не верь, а я могла бы стать врачом или судьей! А почему бы и нет? Этот болван Шереш клянется, что могла бы… Представляешь, как бы все в доме удивились?.. Я бы ходила в Оперу… мать честная… Муж у меня был бы вежливый, умный, если чего не пойму, сразу бы растолковал… Яни, сколько же всего человек не понимает… Верно я говорю или нет? (Ждет, что Яни что-нибудь скажет, но тот молчит, лицо его сохраняет строгое выражение.) Ну, дунь и забудь! (Смеется.) Что мне с того происхождения? Нет у меня аттестата зрелости, и не видать мне Оперы! Обожаю палинку, денежки и мужчин! Тоже неплохая житуха! Хочешь верь, хочешь нет, а один тип — вот дурак! — клялся, что у меня глаза невинные. Я прямо готова была его слопать. Уставилась на него и реву как дура! И тут же сказала, что люблю его. А на самом деле — какого там хрена… Нельзя же всех любить… Но это вранье нужно им, Яника… необходимо, я сама убедилась, тогда они дольше не отвязываются… Правда, все они шваль порядочная, с ними держи ухо востро!

Яни, опьянев от вина и воспоминаний о Като, ищет руку женщины, поворачивает ее к себе и с горечью узнает Юли Челе; сцена темнеет.

П и с а т е л ь. На Новый год выпустили Иштвана Хиреша. Он сразу же направился к Хабетлерам.

Квартира Хабетлеров.

И ш т в а н Х и р е ш поправляет черную повязку на руке и уходит без единого слова.

Х а й н а л к а. Что случилось?

Г и з и к е. Я сказала, что, пока он был в беде, я не бросала его. Теперь он на свободе, может работать, а мне лично — больше не нужен.

Х а й н а л к а. Нельзя было так, Гизике. Ведь он только что вышел. Куда, к кому он пойдет? Ох, родная, ты как следует все обдумала?

Г и з и к е. Я все обдумала и знаю что делаю. Когда я прознала про его гадости, вы хотели, чтобы я вернулась домой. Я же сказала, что чаша еще не переполнилась. И ждала, все терпела. Одной мне бы никогда не получить квартиру. А теперь уж я не нужна ему, да и он нам больше не нужен.

Сцена погружается в темноту.

П и с а т е л ь. Дождливым весенним днем Хайналка неожиданно встретила саксофониста Эрвина. На радости они расцеловались и зашли поговорить в кафе «Юность».

Кафе «Юность».

Э р в и н. У меня небольшой ансамбль. Только что вернулись из Болгарии, гастролировали на взморье. Прилично подзаработали…

Х а й н а л к а. А у меня прелестный сын. Я работаю в магазине трикотажа, кассиршей.

Э р в и н. А муж?

Х а й н а л к а. Он техник в Геодезическом управлении, часто выезжает на периферию. Без ума от математики! (Смеется.) А ты еще играешь иногда «Короткую остановку»?

Э р в и н. Приходи ко мне, я сыграю только для тебя. (Целует ей руку.)

Сцена темнеет.

П и с а т е л ь. В середине лета Яноша Хабетлера-старшего хватил удар. Он начал вдруг задыхаться, лицо его исказилось, он потерял сознание. Дочери неделями кормили отца с ложечки.

Квартира Хабетлеров. Я н о ш Х а б е т л е р - с т а р ш и й лежит в постели.

Э с т е р. Папе уже гораздо лучше. Теперь надо следить только, чтобы он поменьше двигался, а то ему хоть кол на голове теши, не слушается.

Х а й н а л к а (наблюдает за выражением лица Миклоша Сухи, потом громко, нервно смеется, встает, разводя руками, шутливо кланяется). Ну вот, семейный совет в сборе, можно начинать. И давайте поскорей разделаемся с этим. Думаю, все знают, что я ушла от Миклоша, потому что не хочу больше жить с ним. Мне от него ничего не надо, я забираю только ребенка.

З е н т а и. Что он такого сделал тебе?

Х а й н а л к а. Ничего. Просто распался наш брак. Я не могу сказать о нем ничего особенного, что он вытворял то да се. Просто мне до чертиков скучно с ним — одним словом, тошно. Не ладится. Ничего плохого он мне не сделал. Даже не в этом дело.

М и к л о ш С у х а. А она мне сделала.

М а р и я П е к (смотрит на него). Что она сделала?

М и к л о ш С у х а. Изменяла.

М а р и я П е к. Значит, моя дочь шлюха?

М и к л о ш С у х а. Я этого не сказал…

Х а й н а л к а (смеется). Прекрасно! Ничего не скажешь! Вот что ты теперь вытащил на свет божий! Чего же ты тогда жил со мной? Ведь все совсем не так было! Ты точно знаешь, что все было не так!

З е н т а и. Ребята, сейчас не об этом речь. Это ваше дело, и никого не касается. Надо обсудить, что будет с ребенком. Вот что важно.

М и к л о ш С у х а (отводит Хайналку в сторону). Придешь сегодня домой?

Х а й н а л к а. Нет, Миклош. Завтра я заберу свои вещи и ребенка.

М и к л о ш С у х а, опустив голову, уходит.

Э с т е р. Ну и катись он к черту, этот Миклош Суха, со своими кроссвордами!

Я н и (приводит незнакомую гостью, тоненькую белокурую девушку). Это Пирошка Цира. Мы работаем в одном цехе.

П и р о ш к а Ц и р а. Целую руку.

М а р и я П е к (оглядывает Пирошку с головы до ног, несколько неприязненно). Твоя сестра вернулась домой. Завтра приведет и ребенка. Они будут жить здесь.

Я н и. Поместимся.

Х а б е т л е р. Садитесь сюда, пожалуйста. Устраивайтесь поуютнее в нашем скромном гнездышке. (Достает из-под кровати оплетенную бутыль.) Дети мои родные, от всего сердца желаю вам, живите так, как мы жили с вашей золотой, драгоценной мамочкой. Если и случались у нас иногда кое-какие перепалки — что ж, об этом тоже надо сказать, ведь я всегда презирал ложь и врунов, по мне, это последнее дело, — ваша дорогая матушка всегда умела улаживать ссоры. Правда, не хочу хвалиться, но жалованье я всегда все до последнего отдавал ей в руки; потому что мне были чужды пагубные страсти. Я поднимаю эту чарку за мою бесценную женушку, за молодую чету, за всю мою дорогую семью, будьте счастливы на многие годы.

Пьют.

З е н т а и - с т а р ш и й. Я тоже женюсь. Беру в жены одну вдовушку с шестьюдесятью тысячами форинтов. Она к тому же еще и собой недурна.

М а р и я П е к. Ах ты старый козел! Вечно у тебя одно на уме!

З е н т а и - с т а р ш и й. Ну и что? Зачем себе отказывать в удовольствии? Истратим старушкины денежки, а там можно и побоку.

З е н т а и (уже пьяный, поет). «Эй, рыбаки, рыбаки…».

Э с т е р. Ах ты свинья! Опять нализался, скотина!

М а р и я П е к. Оставь его в покое! Отойди от него!

Эстер обиженно отходит в сторону.

З е н т а и - с т а р ш и й (берет ее за руку). Мне очень жаль, что судьба свела тебя именно с моим сыном. Никогда из него не выйдет путного. Он такой же, как… (сначала показывает на себя, затем передумывает) как был его дед. Только и знает что гоняться за юбками, пить да транжирить денежки. Мой тебе совет, наставь рога, это поубавит ему спеси.

Ш а н д о р Ш е р е ш (растроганно). Яника, будьте счастливы ты и твоя будущая жена. (Марии Пек, которая испугалась, что будет длинная речь.) Это все, что я хотел сказать.

З е н т а и (поет). «Эй, рыбаки, рыбаки…».

Сцена погружается в темноту.

П и с а т е л ь. Свадьба Яноша Хабетлера-младшего состоялась на рождество. В марте старик Хабетлер ушел на пенсию. Закончился бракоразводный процесс Хайналки. Эрвин купил квартиру, внес сорок тысяч форинтов аванса. В начале осени они поженились. Пирошка была в положении, Яни как одержимый ждал ребенка, не давал даже ветру подуть на жену. Роды были преждевременные, на восьмом месяце Пирошка родила слабенького мальчика. Янош Хабетлер-старший бездельничал, чувствовал себя как в тюрьме. Мария Пек строго следила за ним, не выпускала даже в коридор. Старик брюзжал, оскорблял жену резкими, язвительными замечаниями. В таких случаях Мария Пек выпивала добрый стакан вина и истошно призывала на мужа все кары небесные. Свары между ними становились день ото дня грубее, частенько они по нескольку дней не разговаривали. Оба люто ненавидели друг друга.

Квартира Хабетлеров.

Х а б е т л е р. Пока я без сознания лежал в больнице, не заходила ли ко мне кума?

М а р и я П е к (сидит у стола, чистит яблоко, теперь она кладет нож). Так вот о чем твои помыслы! Ах ты старый кобель! Даже на краю могилы все те же грязные мыслишки об этой черномазой шлюхе?

Х а б е т л е р (качая головой). Не брани ты ее без конца. Аннушка — порядочная женщина, достойная всяческого уважения, очень милая, приветливая и вообще очень деликатное существо.

М а р и я П е к. Из-за этого существа ты даже бил меня! Топтал ногами! Кобель проклятый! Я трудилась, не разгибая спины, не отходила от корыта, сорок лет тянула, как кляча, а ты в «Людовике» любезничал с уборщицами. Думаешь, я не знаю? Думаешь, мне неизвестно, что ты спал даже с женой Белы Шападта?

Х а б е т л е р. А почему бы и нет! Что мне, отказываться? Насколько я помню, это была крепкая, ладная, здоровая женщина.

М а р и я П е к. Смерти моей хочешь? Ладно, доставлю тебе такую радость! Только не вздумай потом носить цветы на могилу! Все с улыбочками, со словечками, а сам как есть убивец! Подлец! И отродясь таким был! Кривая душа, негодяй двуличный!

Х а б е т л е р. Христом богом молю тебя, замолчи! Перебаламутишь весь дом сверху донизу. Сорок лет прошу тебя, заклинаю, попридержи ты свой мерзкий язык, разговаривай ты, как у людей принято, приличным тоном, без крика. Нет, только и знает что орать на всех: на меня, на детей, на соседей; как с цепи сорвалась! Всю жизнь прожила хамкой, чисто базарная баба, каждый может подтвердить. Хочешь, давай спросим кого угодно.

Входят Х а й н а л к а и Г и з и к е.

Самых дальних соседей, дворника, любого родственника из Брюгеча или даже собственных детей, уважала ли ты хоть кого в своей жизни? Никого. Обращалась ли ты хоть к кому, к кому угодно на свете, без грубостей? Не сыскать такого примера. Хоть всех опроси, не окажется на твоей стороне ни одного человека на всем белом свете.

М а р и я П е к. Покарает тебя господь, за все тебе воздаст, гадина ты последняя…

Х а й н а л к а. Так нельзя жить. Вы оба больные, даже не знаешь, за кого больше тревожиться. И все только обещаете, что станете жить в ладах, и все понапрасну, что ни день, то новая ссора. Есть только один выход: мама переселится ко мне или к любой из нас, а папа пусть живет здесь, вместе вам нельзя оставаться.

М а р и я П е к. Ладно, ладно! Лучше бы о себе позаботились, благо забот и без нас хватает! А нам уж, если сорок лет, худо ли, хорошо ли, протянули, теперь хуже не станет. Эстер с ребенком пусть возвращается домой.

Г и з и к е. А с чего бы это ей оставлять квартиру, мебель, стиральную машину? Чтобы Зентаи пропил все?

Я н и (кричит из кухни). Чего ты суешься? Как была дурой всю жизнь, так и осталась. А если он как-нибудь по пьянке долбанет ее по башке, что ты тогда запоешь?

Х а б е т л е р. Надо мне поговорить с Зентаи.

Входят Я н и и П и р о ш к а Ц и р а с ребенком на руках.

Я не потерплю пьянства в своей семье. Таких людей я презираю, не верю им, ни единому слову.

М а р и я П е к. Опять замолол? В могилу меня свести хочешь? Ждешь не дождешься!

Я н и. Я уйду от вас, мама. Заберу жену, сына и уйду.

М а р и я П е к. Куда ты денешься, сынок?

Я н и. Не знаю. Я просил на заводе дать квартиру. Если там не помогут, уеду в Дьёр{141} или на какую-нибудь машинно-тракторную станцию, где дадут жилье. Уж свои-то деньги я везде заработаю.

М а р и я П е к. А остальная семья?

Я н и. Какое мне дело до них!

М а р и я П е к. Правда?

Я н и. Правда, мама. Что этот паскуда-отец, что потаскухи-сестры: друг друга стоят. Да и вообще вся эта помойная яма!

М а р и я П е к. Ну, а мать? Меня ты как обзовешь?

Я н и. Нельзя здесь жить. Вся эта грязь и безалаберщина добром не кончатся. Мама, я хочу, чтобы у меня был порядок, я заберу своего сына. В моих силах воспитать его человеком. Да я и имею на это право.

М а р и я П е к (беззвучно смеется). Никогда ты не уйдешь отсюда. Захочу — глаза тебе выцарапаю. Захочу, лягу у порога поперек двери — переступай через меня. Я твоя мать, я выносила тебя под сердцем, родила на счастье себе, и тебя и остальных. Я имею право говорить, потому что столько выстрадала ради семьи. Мы всегда жили вместе, и в радости и в беде, и вместе останемся, пока я жива. И даже после… Ты мой сын. Иногда мне просто смешно, когда ты орешь, скрипишь зубами, размахиваешь кулаками… Отца не обижай. Он уже старый, дурной. И девочек не обижай, сестер своих, наказываю тебе, защищай их, ведь ты остался у нас единственным мужчиной, их опорой. Такова моя последняя воля.

Сцена темнеет.

П и с а т е л ь. Два дня спустя перепуганный Бела Шападт позвонил на квартиру Хайналки. Он сказал, чтобы они приезжали, с Марией Пек плохо. Хайналки не было дома, саксофонист на такси приехал на улицу Надьфуварош.

Квартира Хабетлеров.

Б е л а Ш а п а д т (с важной миной наклоняется к Эрвину). По-моему, она пыталась покончить с собой.

Эрвин подходит к постели Марии Пек.

Х а б е т л е р (топчется вокруг кровати). Как это мило с твоей стороны, что ты приехал.

Мария Пек лежит на кровати, на лицо ее падает луч солнца, седые волосы растрепались, глаза неподвижно уставлены в потолок.

Э р в и н (садится на постели, обнимает Марию Пек). Что вы наделали? Мама, отвечайте! Вы слышите меня?

М а р и я П е к. Видишь, мне даже умереть не дают… Он сказал, что никогда не любил меня… что из чувства порядочности жил со мной. Ему противно было целовать мои руки… такие они… безобразные…

Э р в и н (подходит к Хабетлеру). Почему вы не вызвали врача?

Х а б е т л е р. Я не решился перечить ей. И вообще, когда это случилось, меня не было в комнате.

Э р в и н. Тогда молитесь богу. Если яд проник в кровь, можете готовиться к похоронам. (Приносит молоко, поит Марию Пек.)

Г и з и к е (входит с сестрами, они истерически рыдают). Мама, обещайте, что больше никогда не сделаете подобного.

М а р и я П е к. Обещаю.

Я н и останавливается в дверях.

(Замечает Яни, подзывает к себе.) Я не сумела уйти. (Шепчет.) А ты уходи отсюда. Пусть твоя жизнь будет счастливой.

Яни кивает головой, целует ей руку.

Квартира Дёрдя Зентаи.

З е н т а и. Я поступаю в университет. Не успокоюсь, пока меня не станут звать доктором Зентаи. Даже если изменится строй, диплом все равно останется в силе.

Э с т е р. Не сердись, но меня смех разбирает, когда на выпускном вечере веселятся плешивые типы. В восемнадцать лет это еще куда ни шло, а уж так, по-моему, просто нелепо.

З е н т а и. Твое мнение меня не интересует.

Э с т е р. Ты ни одного вечера не посидишь с ребенком. Черкаешь там что-то, трешь резинкой, зубришь стихи, если случайно заявишься домой трезвым.

Зентаи хватает ее за руку.

Не смей меня трогать! Ты мне противен! Уходи отсюда! Нет, этого я не выдержу!

З е н т а и. Ладно, уйду.

Э с т е р. Ты — скотина! Даже твой кровный отец на суде подтвердит, что ты распоследний пропойца и негодяй! А мылом моим не смей пользоваться! И зубной пастой тоже! Пива хлебай на две бутылки меньше, я не намерена на тебя ишачить! Правильно отец твой советовал гнать тебя к чертовой матери, а себе подыскать подходящего, честного, порядочного человека!

З е н т а и. Господи, а ведь какое великолепное воспитание я получил! Каждое утро меня будили актрисы. Отец, еще сонный, с похмелья, приставлял мне к уху трубку, и я слушал их щебетанье. Одна актриса даже пела господину инспектору. Конечно, будем справедливы, он все-таки заботился обо мне. Однажды пьяный приставил мне ко лбу револьвер, потому что я не хотел ужинать. Мать три года промучилась с ним, потом умерла… Но этот добродетельный человек все-таки мой родной отец, и на его могиле я велю написать: «Здесь покоится Никто…» А ты просто глупая гусыня, и до чего же ты мне противна, ей-богу! (Выходит.)

Э с т е р. Когда уберешься отсюда?

Г о л о с З е н т а и (из прихожей). Уберусь…

Э с т е р. Когда я наконец от тебя избавлюсь?

Г о л о с З е н т а и. Уйду… скоро уйду.

Сцена темнеет.

П и с а т е л ь. Вся семья была того мнения, что Зентаи никуда не уйдет. Но в конце октября он неожиданно переселился, забрал с собой фотоаппарат и радиоприемник. Эстер пришла домой, увидела пустой столик, где раньше стоял приемник, и заревела.

Квартира Хабетлеров.

Г и з и к е. Ты что, спятила? А если бы он все разделил поровну? Радуйся, что мало забрал.

М а р и я П е к. Господи, все трое… Все трое…

З е н т а и - с т а р ш и й (дает деньги Эстер, игриво). Не убивайся о моем непутевом сыне, не стоит он этого.

Э с т е р. Нисколечко я не убиваюсь. Противен он мне. Как есть подонок. Раз в месяц только придется встречаться с ним, чтобы получать деньги на ребенка. А там, да поможет нам бог!

З е н т а и - с т а р ш и й. Оставь ты бога в покое, не верю я в эту муть. А попов, так тех просто ненавижу. По-моему, живут они припеваючи, не утруждают себя, и всего вдоволь. Если лет этак через пятьдесят я случайно умру, не подпускайте попа ко мне близко, не то вылезу из гроба и дам ему пинка под зад.

Входит Х а й н а л к а, передает отцу вафли.

Х а б е т л е р (целует Хайналку). Сколько кровных денежек вылетает у вас из кармана! Каждый божий день приносите мне вафли; знаете, что я их безумно люблю.

М а р и я П е к. Ну и дуреет же человек под старость! (Невесело улыбается.)

Х а й н а л к а (Эстер). Ну, что, убрался наконец-то?

Мария Пек плачет.

Не плачьте, мама, куда ни посмотришь, везде одни неудачные браки, только жены мирятся с мужьями-пьяницами и с побоями да боятся, что соседи осудят, и жалеют делить мебель и барахло.

Г и з и к е. Мы, слава богу, не такие. У нас нет этой рабской привязанности. Мы не боимся одиночества и детей прокормим и воспитаем.

Я н и. Уж это точно. Один будет играть на кларнете, другая — мурлыкать модные песенки. И смогут есть лапши с творогом и жареной рыбы сколько влезет!

Г и з и к е. И это все, что ты можешь сказать? А если тебя жизнь покорежит? Куда ты денешься? Это я нянчила тебя в бараке, пока мама работала, я водила тебя гулять, купала, совала тебе хлеб, яблоки.

Я н и. Зачтется тебе на том свете! А передо мной нечего ломаться, знаю я о тебе предостаточно, о всех твоих похождениях. Дураком, что ли, меня считаете? Остается только повесить у входа красный фонарь: пусть все видят, где живут девицы Хабетлер! Пожалуйста, милости просим! Одна другой стоит! Джаз, танцы, шоколадный ликер! Минуточку терпения, до всех черед дойдет!

М а р и я П е к. Неправда! Не слушайте его! Он просто так орет! Вечно он собачится. От меня, от меня у него этот треклятый сволочной характер! А сердце у него доброе, у вашего брата! Никогда он вас не оставит.

Я н и. Плевать я хотел на всю семейку! И на вас тоже! Не ломайте комедию, этим меня не проймешь, осточертело все! И вы мне надоели, мама! Все мне опротивели! Все! Сыт по горло! До тошноты!

М а р и я П е к (рвет на себе волосы, истерически). Лается он, лается, просто глотку дерет! А сердце у него доброе! Не даст он семье развалиться. (Падает.)

Я н и (бросается к ней, поднимает на руки). Да, да, я просто так, глотку деру, от дури. Мама меня знает. Мама, сдохнуть мне, если я хоть когда в жизни брошу их. Нельзя оттолкнуть своих кровных сестер.

Сцена погружается в темноту.

П и с а т е л ь. Участковый врач сделал Марии Пек укол и ушел. Но не прошло и получаса, как он без вызова снова вернулся. Бессильный что-либо предпринять, сделал красноречивый сочувственный жест. Сердце, сказал он. И вызвал «скорую помощь». Наутро дети уже не застали Марию Пек в палате. Она умерла в четыре часа утра.

Больничный коридор.

Х а б е т л е р. Не пустили меня к ней! Не было меня с ней рядом! Не подержал я в последнюю минуту ее дорогую руку. (Плача.) Боже всемилостивейший, не пустили меня к ней! Что ты сделал со мной, господи?

Я н и. Пожалуйста, не надо. И так сердце разрывается, зачем же усугублять горе? Пожалуйста, поймите это, папа.

Х а б е т л е р. Она сказала, что покинет меня! Сказала мне! В землю положат родную мою, бесценную! Жизнь моя единственная, навеки ты меня покинула! Отправлюсь и я эа тобой, родная, золотая моя мамочка! Пусть обоих нас укроет одна могила!

В р а ч (дает ему стакан воды). Возьмите себя в руки, пожалуйста. Нельзя же так распускаться. Сейчас вас ждут трудные дни, силы вам еще понадобятся.

Г и з и к е. Надо заплести ей косы и уложить сзади венком.

Из груди Хабетлера вырываются громкие вздохи, глаза выражают беспредельную скорбь.

Я н и (не отходит от него ни на шаг). Пожалуйста, успокойтесь, папа! Очень прошу вас, папа, пожалуйста, успокойтесь.

Э р в и н. Нельзя его пускать на похороны. Лучше дать сильное снотворное. Даже если потом он будет упрекать нас, все-таки легче, а то вдруг подкосит его сердечный приступ прямо там, на Ракошкерестурском{142} кладбище.

Х а й н а л к а. Мы не имеем права лишать отца последнего прощания.

Г и з и к е. И мама ждет его. Всегда вместе держались всей семьей. Так и впредь надо стараться…

Темнота.

П и с а т е л ь. Дочери взяли напрокат черные пальто, платки, сумки. Нарукавных повязок хватило даже на внуков, и они испуганно, но гордо носили их.

Сад перед кладбищенской часовней. Слышен погребальный звон.

Х а й н а л к а. Нет у меня больше мамы!

Э р в и н (тихо). Будешь прощаться с ней, увидишь, в гробу у нее совершенно чужое лицо.

Эстер останавливается возле Хайналки и Эрвина.

Х а й н а л к а. Ты была там?

Эстер кивает головой. Х а й н а л к а входит в часовню.

Ф о т о г р а ф. Какие фотографии желаете, господин?

Э р в и н (тихо). Идите к черту.

Г и з и к е. Папа, наверное, был бы рад фотографиям. Может, и в Брюгеч послал бы несколько штук.

Фотограф показывает свою коллекцию.

Х а й н а л к а (выбегает обратно, трясет головой, падает на плечо к Эрвину, рыдает). Это не она… Не она…

Э р в и н (на вопрошающий взгляд фотографа). Делайте что хотите.

Х а б е т л е р. Господи! Она меня покинула! Боже правый, милосердный! Покинула меня!

Я н и. Папа, прошу вас! Папа, ну, пожалуйста, не надо!

Фотограф возится с лампой-вспышкой.

П а с т о р выходит из ризницы и направляется в часовню.

З е н т а и - с т а р ш и й (пастору). Прошу вас, господин пастор, сократить отпевание, поскольку Яношу Хабетлеру-старшему плохо. К сожалению, нам придется обойтись без ваших распрекрасных псалмов. Претензий к вам по этому поводу быть не может, ведь вы столь ревностно тщитесь спасти наши души.

Пастор смотрит на него, не говоря ни слова.

Ж е н щ и н а (замечает Юли Челе). Бесстыжая шлюха! И сюда притащилась тревожить усопшую!

Б е л а Ш а п а д т. Убирайся отсюда! Оставь в покое убитую горем семью!

Юли Челе испуганно вертит головой.

Я н и (подходит к ней.) Не обижайте ее. Она любила мать.

Пастор начинает громко читать молитву, все поворачиваются в его сторону.

Квартира Хабетлеров.

Г и з и к е. Схожу к маме на могилку. Папа не пойдет со мной?

Х а й н а л к а. Папа никуда не пойдет. Пусть отдыхает дома.

Х а б е т л е р. Я слышу, как она жалуется. Говорит, ледяной ветер, я мерзну, ведь вы принесли меня сюда, на холодное кладбище, прямо из теплой постели. Укрою тебя, обниму, лягу с тобой на веки вечные, моя маленькая, дорогая, милая мамочка.

Х а й н а л к а (плачет). Нельзя его ни на минуту одного оставить. Побудь с ним, пока Гизике не вернется. Попробуй покормить его, тебя он слушается. Зентаи тоже придет, принесет рождественский подарок ребенку.

Эрвин остается один с Хабетлером, ставит перед ним еду.

Х а б е т л е р (послушно ест, он уже не плачет). Когда-то мне доверяли музейные сокровища, но меня не соблазняли все эти блестящие побрякушки, я никогда сроду не трогал чужого, не хочу показаться хвастуном, таких людей я осуждаю, а врунов еще того больше. Потому как сам я старался никого не обманывать, жалованье до последнего филлера отдавал жене и вино пил только по большим праздникам, да и то в меру. Насколько себя помню, пьяным напивался всего два раза. Один раз на крестинах Яни, другой раз мы из-за чего-то поссорились с женой. Тогда я ушел и здорово напился. (Небольшая пауза.) Ругательница она была страшная. Всегда, всю свою жизнь. Стоило ей только раскрыть рот, и всем от нее доставалось. Мои родители были очень против того, чтобы я женился на ней. Я тогда был сержантом, из себя видный такой, и родители присмотрели мне одну хорошенькую девушку из состоятельной семьи. Но тут уж она ждала Гизике… и была сама не своя от страха. Я был у нее единственным мужчиной за всю ее жизнь…

Эрвин подкладывает дров в огонь.

Яни, Гизике, девочки — все думают, будто между мной и Анной Кювечеш была какая-то любовная связь. Потому что ваша мать вечно меня ею попрекала, и никак этого нельзя было выбить у нее из головы.

Э р в и н (пожимает плечами). Не думаю, чтобы это кого-то интересовало.

Х а б е т л е р (опускает голову). Я не утверждаю, что мы не целовались, потому что это было бы неправдой. Но Аннушка, та была как дева Мария — и безгрешная и набожная, верила в ад и зайти дальше в наших с ней отношениях никак не соглашалась. Не скажу, что у меня не было других женщин, были, но я не тратил на них больше одной-двух кружек пива, никогда не урывал денег у своей семьи, не было такого случая.

Яни вносит в комнату елку. Эрвин помогает ему.

З е н т а и (входит). Примите мое соболезнование. (Приносит в большой коробке куклу с закрывающимися глазами.)

Э р в и н (Яни). Займись своим зятем, у меня нет ни настроения, ни терпения возиться с подвыпившим типом.

З е н т а и (в поношенном летнем костюме). А знаете, у меня теперь прекрасная комната. Я страшно много занимался, получил аттестат зрелости с одними пятерками. Теперь на очереди новая задача — университет. Тут меня не остановят никакие преграды, ради диплома я согласен на любые жертвы, недоедать, драться, хоть с самой смертью сшибиться.

Я н и (улыбается). И пивные обходишь стороной?

З е н т а и. Не твое дело. (Небольшая пауза.) Ты думаешь, я тебя боюсь. Э, нет. Это уже давно прошло. Если ты сейчас начнешь орать на меня, полезешь с кулаками, меня это ни капельки не испугает, и не подумаю бежать.

Я н и. Дурак ты. Если б я хоть раз полез на тебя с кулаками… Но тебя незачем бить, ты и сам с собой управишься, в одиночку.

Квартира Хайналки.

Э р в и н (после купания, в пижаме). Нужна новая программа, современная, увлекательная, такая, которую мы могли бы показать и на международном фестивале.

Х а й н а л к а. Вот послушай, это мы пели еще в гимназии. (Напевает мелодию на стихи Бабича{143}.)

Э р в и н. Красиво звучит, торжественно. Но ведь здесь нужен орган или фисгармония. Может быть, сопровождение рояля или гитары. К сожалению, это нельзя переложить для духовых инструментов.

Раздается звонок. Х а й н а л к а выходит открыть дверь.

З е н т а и (входит в зеленом пальто из искусственной кожи, в серой шляпе, улыбается несколько растерянно, как бы извиняясь). Мой отец умер. Я долго бродил по городу, потом подумал, у вас можно немного обогреться.

Х а й н а л к а. Господи, за что ты наказываешь нас! Проходи, садись.

Эрвин ставит на стол коньяк.

З е н т а и. Ей-богу, я еще с утра чувствовал, что-то неладно. Два раза звонил ему, он не брал трубку. В полдень зашел к нему домой, звонил, но он так и не открыл. Даже на лестнице чувствовал запах газа… ребята, я знал, что его уже нет в живых, и не решился войти один. Крикнул сверху дворнику, тот вызвал полицейского. Мы взломали дверь. Старик сидел в уборной, головой прислонился к стене. Так он и умер. Мы с полицейским открыли окна, потому что газом пахло невыносимо.

Э р в и н. Он покончил с собой?

З е н т а и (пристально смотрит на него). Нет. Абсолютно исключено. Он, к сожалению, был пьян. Поставил в духовку мясо, открыл кран и забыл зажечь. И полиция так же считает. (Встает.) А теперь придется битый час тащиться к черту на кулички. Двести форинтов плачу за клетушку и таскаюсь туда пешком по дождю, по грязи, чудо, если не подвернешь ногу в какой-нибудь выбоине.

Э р в и н. Ночуй у нас.

З е н т а и. Нельзя. В Пештлёринце{144} мой фотоаппарат, утром я сдам его в комиссионный, может, дадут тысячи три. Тогда оплачу расходы по похоронам.

Х а й н а л к а (подходит к окну, смотрит, как идет снег). Не ходи. Снег метет, дороги не видно. У меня предчувствие, не выходи сегодня вечером… еще поскользнешься где-нибудь со своей увечной ногой. Сейчас дам тебе бульону, горячего крепкого куриного бульону, как мама варила. И голубцов. Можешь поесть студня, выпей чаю с ромом.

З е н т а и. Нет, пойду домой. Я буду осторожен дорогой. Пить не смогу, у меня в кармане всего пять форинтов. А дома мне уже ничего не страшно. Если не засну, — на стене, напротив кровати, висит фотография дочки. (Уходит.)

Э р в и н. Давай ложиться. Мне завтра вечером играть, я хочу выспаться наконец.

З е н т а и (возвращается). Я боюсь. (Смеется.) Ребята, можете смеяться, это и впрямь смешно, но я боюсь.

Хайналка дает Зентаи пижаму.

Не сердитесь на мою глупость. Спокойной ночи. (С пижамой в руках уходит в соседнюю комнату; слышно, как он ходит.)

Х а й н а л к а (прислушивается к шагам Зентаи). Он так до самого утра будет расхаживать. Угости его коньяком, он быстро захмелеет и, наверное, скорее заснет.

Э р в и н. Рискованная затея. Пьяный он грубый, задиристый. Или плачет, или дерется. Одно ясно, что утихомирить его нельзя. Но все равно, попытаюсь. (Подходит к двери.) Ты еще не спишь? Иди сюда, выпьем коньяку.

З е н т а и в белой рубашке выходит, садится к столу. Эрвин наливает ему.

З е н т а и. Прошу прощения за эту сумасшедшую ночь.

Х а й н а л к а. Не говори глупостей!

З е н т а и. Я купил поваренную книгу, учусь стряпать.

Э р в и н (наливает). Пей, парень.

З е н т а и. Надо изучать кибернетику. Не ту, что вы думаете, но эти умные машины. Метод, вот что нужно освоить. Машина работает, как человеческий мозг. Если я изучу машину, я точно смогу знать, как зарождается мысль в мозгу. Или космические полеты. Вот увидите, я еще полечу к звездам. Ведь там не потребуют ни анкеты, ни паспорта, ни визы. Оплатил дорожные расходы до какой-нибудь далекой планеты и лети.

Х а й н а л к а. Поздно уже, давайте спать.

З е н т а и. Газом пахнет.

Х а й н а л к а. Да нет же. Я перекрыла даже главный кран.

З е н т а и. Газом пахнет. (Беспокойно вертит головой, затем выходит в прихожую. Возвращается, вертит в руках пустую бутылку из-под коньяка.) Он всегда очень аккуратно причесывался, кто бы мог подумать, что у него так мало волос. Ей-богу, ребята, я сам видел сегодня.

Хайналка расплакалась.

У меня тоже не много волос осталось. Твоя сестрица вырвала целый клок. Отец еще напоследок советовал, чтоб я к ней вернулся. Но я не вернусь. Хватит с меня. Уж лучше научусь стряпать, стирать рубашки, только бы не видеть ее.

Х а й н а л к а. И ты ей не больно нужен.

З е н т а и. Я не хотел в непочтительном тоне говорить о своей жене. Не сердись, Хайналка, прости меня. (Плачет.) Зажгите свет! Сейчас же зажгите везде свет! Если сейчас же не зажжете во всех комнатах свет, я брошусь вниз!

Х а й н а л к а (резко). Опомнись! Подумай и о нас. Ступай в ту комнату и угомонись наконец!

З е н т а и. Не кричи на меня! Ты видела, в какой гроб его положили? И на гроб-то даже не походит!

Э р в и н. Успокойся, прошу тебя…

З е н т а и. Полицейский позвал меня к телефону, когда старика выносили. Как Христа… И мне пришлось перешагнуть через него. (Замолкает, лицо его испуганно; он беспокойно озирается.) Нет, он не покончил с собой. Он говорил, что и Новый год мы встретим вместе, купим коньяк, приведем с бульвара смазливых кошечек и прохороводимся с ними до утра. Правда, если бы я зашел к нему в сочельник, я бы почувствовал запах газа… Он меня ждал… и мясо для меня хотел жарить… (Выходит в другую комнату; слышно, как он щелкает выключателем, напевает.) «Эй, рыбаки, рыбаки, куда же плывет ваша лодка…». (Перестает петь, продолжает насвистывать мелодию.)

Сцена темнеет.

П и с а т е л ь. Рассветало, когда они вошли к Зентаи. Он открыл окно, стоял, облокотившись на подоконник, и все еще насвистывал. На его обнаженные плечи и грудь падал серебристый снег. (Небольшая пауза.) Зима прошла быстро. В феврале еще стояли десятиградусные морозы, а потом, без всякого перехода, чуть ли не сразу наступила весна.

Свалка железного лома на Металлообрабатывающем. М а с т е р и Р ы ж и й Г р а ф выносят ящик во двор.

Я н и (выбегает из цеха). Граф, вытащи-ка мне стружку из глаза!

Рыжий Граф опускает ящик на землю, подходит к Яни, поворачивает его голову к свету, выворачивает веко, отрывает клочок бумаги, смачивает его слюной, вынимает крошечную стружку из глаза.

(Несколько раз моргает, затем кивает головой.) Все в порядке.

Р ы ж и й Г р а ф. Согласился ты побелить класс?

Я н и. Да. В воскресенье утром начну, а к вечеру закончу.

Р ы ж и й Г р а ф (размышляет). С государственными учреждениями лучше не связываться. Они счет потребуют.

Я н и (пожимает плечами). Я не боюсь. Со мной договаривался родительский комитет, они из своего кармана заплатят шестьсот форинтов. И за свои денежки получат честную работу. За это никого не вешают. И не сажают. Или сажают?

Р ы ж и й Г р а ф. Сажать не сажают, но могут оказать любезность: оштрафуют на пару сотен форинтов. Ты же знаешь, во всем виноват крейсер «Аврора», что не в Нью-Йорке начал палить.

Смеются.

З е н т а и (отделяется от группы подсобных рабочих, те уходят. Подходит к Яни). Привет пролетариату!

Р ы ж и й Г р а ф уходит в цех.

(С издевкой кланяется.) Избавлю тебя, шурин, от шаблонной проповеди. Добровольно признаю, что я опять под градусом. Выпил бутылку вина и чувствую себя великолепно в этот прекрасный весенний день, в обществе дражайшего родственника. Вот боюсь только, как кончится это волшебное опьянение, улетучится и мое хорошее настроение, явятся дурацкие мысли, раздражение, злоба, желание ссориться, начну задирать даже фонарные столбы. (Просит огонька у Яни.)

Яни зажигает спичку, дает огня Зентаи.

По мнению врачей, после выпивки падает содержание сахара в крови. Поэтому на другое утро пьют пиво, тогда проходит похмелье. Меня это не интересует. Я пью ради священного мира, чтобы избавить окружающих людей от собственной грубости.

Я н и. Ты и пьяный ничуть не лучше. И так всю жизнь себе испоганил. Пил, шлялся по бабам, ссорился. Даже в нашей семье не ужился.

З е н т а и. Другие тоже не ужились. Даже саксофонист сбежал. А ведь не пил и не шлялся по бабам. И все-таки ушел в чем был, в одном костюме и в дырявых ботинках. Все бросил.

Яни не отвечает, неподвижно уставившись на свои башмаки.

Что касается меня, то после двенадцати лет честной работы начальник отдела кадров, сославшись на пункт «В» Трудового кодекса, выставил меня на улицу. В данном случай он поступил незаконно. Я пошел в редакцию «Непсабадшаг»{145}, попросил их о помощи. Я сослался на Двадцать второй съезд, и они занялись моим делом, причем основательно, добросовестно и с полным успехом. На мою прежнюю работу, по дружескому совету журналиста, я больше не вернусь, потому что позднее они все равно свернут мне шею, только на этот раз более умело. Я нашел одно великолепное предприятие тяжелой промышленности, где, ей-ей, уже прослышали обо мне и с радостью взяли меня старшим референтом отдела труда и зарплаты. Пока уважаемая фирма выдаст мне трудовую книжку и подтверждение, что больше не нуждается в моих услугах, пройдет еще несколько дней, а там я примусь за работу. Теперь происхождение не важно, были бы способности. К августу бог даст поправлю свои дела, с премией набежит тысячи четыре.

Я н и (кивает). Аминь. А потом у тебя, пьяного, проверят документы где-нибудь в ночном кафе, выяснится, что ты на бюллетене, сообщат на работу, и можешь снова искать удачи в «Непсабадшаг».

З е н т а и. В новогоднюю ночь я купил бутылку шампанского, хотел отнести на кладбище. Но понапрасну сулил таксисту сто форинтов, он не клюнул на удочку, объяснил, что ворота заперты и что в такую пору не годится тревожить покойников. Тогда я пошел в буфет «Адам» и уговорил какую-то дешевку выпить со мной. (Небольшая пауза.) Я тоже тогда был на бюллетене, меня лечили в лёринцской{146} поликлинике. Рука до сих пор немеет, по ночам не дает спать, верчусь с боку на бок, мысли всякие лезут в голову, утром встаю совершенно разбитый.

Я н и. Брось пить. Вот и сейчас в тебе больше пол-литра, сам зеленый весь, как лимон.

З е н т а и (ухмыляется). Это оттого, дорогой шурин, что я живу на одном хлебе со смальцем. (Не может, да и не хочет сдерживать себя; как теснятся мысли у него в голове, так он их и выкладывает.) В конце концов, я прошу избавить меня от всякого рода проповедей. Признаю, я распоследний, опустившийся тип, подонок, только оставьте меня наконец в покое. Я распростился с почтенным семейством, оставил квартиру, мебель, стиральную машину, если хотите, пришлю назад приемник и свой единственный костюм, буду ходить голый, только прошу, не читайте мне лекций о порядочности, не стройте из себя мудрецов и не внушайте моей дочери, что я негодяй. Я выплачиваю четыреста форинтов в месяц, до сих пор с меня исправно удерживали каждый месяц, и никого не интересовало, остается ли что самому чернорабочему на жратву. Но это не интересно, программа одна и та же, платят одинаково все три мужа, а страдалицы-жены остались в хороших квартирах, ходят к модному парикмахеру и не устают плакаться, что их жизнь не сложилась.

Я н и. Замолчи. (Тихо повторяет.) Замолчи.

З е н т а и. Нет уж, теперь моя очередь высказаться, потому что у меня, подонка, есть свое особое мнение об этом добропорядочном семействе, об убитом горем вдовце, который за двадцать лет впервые вставил себе зубы и каждый божий день ходит на могилу супруги. Свежевыбритый, в начищенных ботинках, в отглаженных брюках. Ну, не колоссально? Вместо пятичасового чая он ходит на кладбище заводить знакомства, ухаживать за вдовами.

Небольшая пауза.

Яни молчит.

(Подходит к нему вплотную.) Молчишь? Чего же ты не скажешь, что я вру?

Я н и. Ну и мразь ты. Десять лет прожил с нами… Мать горшки из-под тебя таскала…

З е н т а и (молчит некоторое мгновение). За мать цепляешься? (Грустно улыбается.) Баю-бай, баю-бай, поскорее улетай… И она улетела. (Небольшая пауза.) Я — мразь? А вы как живете? Хайналка выгнала взашей уже второго мужа, с первого огребает четыреста форинтов. У Гизике не все дома, уставится в одну точку и молчит, по ночам видит кошмары, вечно скулит, что нет в живых ее мамочки, а сама двух любовников держит, отцов семейств, которые утешают ее платьями, туфлями да чулками… Честность… Мораль… К твоему сведению, она тоже мужа обманывала! Только Иштван Хиреш самолюбивый был, не чета Миклошу Сухе, молчал как могила.

Я н и. Замолчи!

З е н т а и (возбужденно смеется). Замолчать? Чего же ты не читаешь проповедей подонку? Я пил? Верно! И теперь пью! Для всего вашего мира я — ничто, мелкие жулики плюют в лицо, завалящий чинуша без зазрения совести может свернуть мне шею, если ему не понравится моя физиономия, и даже вы еще осмеливаетесь читать мне проповеди! Вы, которых я сумею обогнать даже при этом строе, да я и так живу в сто раз лучше вашего, во всяком случае, меня уже сделали старшим референтом, и я пойду еще дальше. Я стану учиться, даже если мне придется за это драться один на один с каждым чиновником в отдельности. И вы еще лезете с проповедями? По какому праву? Ведь этот строй гладит вас по головке, упрашивает, извольте идти в университеты, стать врачами, инженерами, судьями, старшими мастерами, старшими полицейскими, офицерами, управлять громами небесными, а вы повылезали из бараков, а живете по-прежнему, как кроты. Джаз, танцы, жми, «Фради»! Знай только жрете, набиваете брюхо лапшой с творогом и жареной рыбой, рыгаете да валяетесь по постелям, дорогой товарищ Хабетлер. (Дрожащей рукой закуривает сигарету.) Нечего на меня смотреть! Чего уставился? А ты сам как живешь? Зарабатываешь больше двух тысяч и еще подряжаешься сверхурочно на ремонт квартир, полощешь пеленки, готовишь, убираешь, лобзаешь своего отпрыска… Видел ты когда-нибудь театр изнутри? Прочел хоть одну книгу? А ведь ты хозяин при этой власти, токарь-аристократ, жертва войны, ведь твою любимую и дочку сожгли в Освенциме… из-за небольшой забывчивости родственников.

Яни кулаком бьет его в лицо.

Зентаи падает навзничь, на обломки станков, разбивает себе череп, моментально умирает. Яни несколько мгновений не в силах отвести взгляд от ужасного зрелища; поднимает к глазам свои огромные ручищи. Сцена темнеет.

П и с а т е л ь (выходит на середину пустой сцены). Свалка железного лома — это обнесенный каменной стеной двор позади складского помещения. Заводская железнодорожная ветка делит его пополам, по обе стороны от железной дороги в хаотическом беспорядке громоздятся друг на друга бракованные станки, исполины-котлы, глубоко вдавились в черный шлак неведомые металлические чудовища, тяжеленные, проржавевшие щупальца простираются к небу в ожидании всепожирающего огня. Я проделал немалый путь в прошлое. Ибо эта история началась издавна, что-то еще со времен первой мировой войны, когда моего героя не было и в помине. Я знаю о нем все, чего он не хотел рассказать. Янош Хабетлер-младший был человеком резким, прямым до грубости. Один полицейский сказал о нем — анархист. Но это неправда. Просто иногда он яростно бунтовал, и тогда его глаза становились страшными… Может быть, он был трусом?.. Нет, мне кажется, он многого не понимал в этом мире и поэтому часто оказывался беспомощным… Теперь мы знаем все об этом человеке… Наказание ему определят судьи. Они будут справедливы.

З а н а в е с.