Современный зарубежный детектив-15. Книги 1-16

Печатается с разрешения Lorella Belli Literary Agency Ltd.

Издательство выражает благодарность литературному агентству Synopsis Literary Agency за содействие в приобретении прав.

© М. А. Загот, перевод, 2025

© Издание на русском языке.

ООО «Издательство АЗБУКА, 2025

Издательство Иностранка^®

Пролог

Когда толпа собралась на берегу реки Сумида, уже стемнело. Однако ночь ничуть не ослабила гнетущую жару, что висела над Токио. На горизонте плясали молнии, но грома не было слышно – только оглушительный хор цикад и нарастающий рокот человеческих голосов.

Они неслись со всех сторон: из замызганных переулков между деревянными домами и складами, с пустырей, до сих пор усеянных обгоревшими фундаментами разбомбленных зданий, от стен выросших из пепла новых заводов. Навстречу голосам поднимался речной смрад. Из бумаги, бамбука или обрезков жести многие дети сами сделали кораблики с фонариками и несли их, сведя ладони чашечкой. Другие стояли в очереди у уличных лотков, где миниатюрные кораблики продавались за несколько иен.

Настроение было странным – восторг соседствовал с грустью. Между взрослыми шныряли мальчишки, выискивая местечко, откуда лучше видно, а младенцы визжали от радости, когда отцы сажали их на плечи. Уличные торговцы с ручными тележками продавали строганый лед и шпажки с пельменями из осьминогов.

Но многие лица были мрачными. Три дня назад местные жители встретили вернувшиеся к ним души умерших – и выставили фонарики у дверей, в храмах и на кладбищах. Теперь люди отправляли эти души в обратный путь, еще на год, отпускали их вниз по реке, во тьму.

Так много погибших. Во время бомбардировок, уничтоживших целые кварталы, расстались с жизнью родители и дети. Мужья и братья, уехавшие в Китай, Бирму или Новую Гвинею, которым не суждено было вернуться. Сыновья, которые направляли самолеты в борта американских военных кораблей и взрывались вместе с ними. Все это закончилось шесть лет тому назад. Но шесть лет прошли как сон.

Люди брали кисточки из бамбука и чернилами писали на бумажных фонариках, парусами возвышавшихся над корабликами, имена погибших. Кто-то добавлял слова «надежда» и «мир». Потом одну за другой зажгли свечи, кораблики спустили на воду, и мерцающие огоньки медленно поплыли по течению на юг, к Токийскому заливу. Вскоре Сумида превратилась в реку огней. Сотни отблесков плясали на ее маслянистой поверхности, а духи мертвых сплавлялись по течению.

Люди на берегу некоторое время наблюдали за ними. Постепенно огоньки растаяли вдали, и толпа начала расходиться. Подул теплый ветер, заморосил дождь.

Но мерцающие бумажные фонарики продолжали плыть мимо безглазых стен заводов и застывших силуэтов кранов на верфи, пока огоньки не затушил ветер или набегавшая с залива зыбь. Осталось всего три или четыре отважных суденышка, и их фонарики прыгали на гребешках волн.

Именно эти последние кораблики высветили нечто еще, дрейфовавшее вместе с ними: нечто темное и громоздкое, почти полностью погруженное в воду. В дрожащем свете на поверхности воды мелькал пузырь мокрой ткани, клочья распустившихся вокруг головы волос. Изредка на поверхности мелькали связанные веревкой заломленные за спину руки – и снова исчезали в мягком качании волн. За ними тянулись похожие на плети водорослей истертые концы бечевки.

Наконец река достигла залива, огни города меркли позади. Наблюдать за этой сценой было некому. Да и будь кто-то поблизости, последние свечи уже почти догорели, и едва ли кто-нибудь распознал бы в дрейфующем темном пятне человеческое тело. Оно неспешно поднималось и опускалось на волнах, в сопровождении последних светящихся корабликов уплывая все дальше, в бесконечное море забытых жизней, и было в этом дрейфе что-то убаюкивающее, даже мирное.

Глава 1

Судно медленно подползало к суше, и сквозь вечерний туман у края моря начали проступать огни гавани, поначалу размытые, но потом более четкие, мерцая, как звезды, в холодном воздухе. За последние два года их судно проходило вдоль этого участка северного побережья Японии пять или шесть раз, и Камия Дзюн каждый раз замечал, что ночной пейзаж выглядит по-новому. На месте луж тьмы, оставленных американскими бомбардировщиками, теперь сияли новые огни. Он смотрел на свою родину, как всегда недосягаемую, просто берег с палубы судна, которое движется в мире безмолвия.

Ветра почти не было. Они направлялись не в гавань, а дальше, севернее, в отдаленную лагуну, куда уже заходили раньше, надежно скрытую от глаз японской береговой охраны и оккупационных войск. Едва судно поравнялось с маяком в северной оконечности гавани, два матроса, Орлов и Чэнь, быстро прошли вдоль бортов, гася один за другим фонари, и оставили гореть только один – в рулевой рубке. Во тьме пульсировал луч маяка, но находил лишь одиночество моря. На мгновение столб света выхватил строй из трех лебедей, направлявшихся в сторону азиатского континента. Они летели так, словно точно знали, куда им надо. Дзюн не без зависти проводил их взглядом.

Но тут его резко толкнули в спину.

– Хватит пялиться на звезды, пацан, – проворчал Орлов. – У нас работы невпроворот. Тащи ящики на палубу. Давай, шевелись.

Когда два года назад Дзюна приняли в судовую команду, он едва доставал до плеча русского верзилы. С тех пор он заметно подрос, мускулы окрепли, но Орлов все равно весил вдвое больше и упорно продолжал называть его пацаном.

Воздух в трюме был густым от испарений дизельного топлива и смолы. Дзюн стал пробираться сквозь темноту, нащупывая деревянные ящики, сложенные по четыре в глубину с каждой стороны. На сей раз не такие тяжелые. Никто никогда не говорил ему, что за грузы они перевозят, и он научился угадывать содержимое по размеру, форме и весу мешков и ящиков, которые таскал вверх и вниз по трапу. Ящики были сколочены из грубых досок, и стоило Дзюну поднять первый ящик, как в большой палец левой руки вонзилась основательная заноза. Стиснув зубы от боли, он потащил ящик по ступенькам и на середине лесенки передал его Орлову, чье широкое потное лицо смотрело на него сверху вниз, обдавая водочными парами. В общей сложности шестнадцать ящиков: больших, но не очень тяжелых и плотно набитых какими-то мягкими мешками. Внутри при тряске ничего не дребезжало.

Покончив с ящиками, Дзюн вернулся на палубу, принялся растирать ноющие плечи и вытаскивать из пальца остатки занозы, а между облаками тем временем показался полумесяц, прочертив длинную дорожку через все море. В ее свете он различил надпись на ящиках: «Сухой молочный порошок “Сноу”». Насчет порошка, пожалуй, правда, – прикинул он.

Судно приблизилось к берегу, и запахи изменились: Дзюн уловил душок гниющей рыбы, водорослей и лесных растений. Огни гавани исчезли. Не было видно ничего, только чернели на фоне голубовато-серого от лунного света неба поросшие лесом низкие холмы. Там и сям в окне рыбацкой хижины, очертания которой смягчал снег на крыше и у стен, светилась лампа. Их ждала самая опасная часть плавания.

– Капитан тебя зовет. Бегом, – велел Орлов, ткнув большим пальцем в сторону мостика.

Испытывая судороги в желудке, Дзюн открыл шаткую дверь и вошел в тесную и душную рубку. Зачем он понадобился капитану? Ничего хорошего это не предвещало.

Капитан стоял, держа одной рукой штурвал, и смотрел на море.

– У меня для тебя небольшая работенка, Камия, – сказал он, даже не повернув головы.

– Есть, капитан, – отозвался Дзюн. Он ожидал чего-то совсем другого.

Капитану было, наверное, под шестьдесят: волосы на затылке редкие, сквозь жирные пряди просвечивала бледная кожа головы. В одном из баров Владивостока Дзюн однажды услышал, как кто-то обратился к нему «капитан Ли», но усомнился, что имя настоящее. Обычно его звали просто «капитан». Говорил он мало, каким-то на удивление тонким и высоким голосом. Если не видеть лица, по голосу его вполне можно было принять за женщину. Говорили, что большую часть жизни он провел в Маньчжурии и служил кем-то вроде полицейского в старом правительстве Маньчжоу-Го.

Ожидая распоряжений капитана, Дзюн вспомнил ночной летний шторм, когда он был еще новеньким на судне. Около полуночи его замутило на койке от духоты, и он, спотыкаясь, поднялся на палубу глотнуть свежего воздуха. Открыв люк навстречу бушующему шторму, он увидел темные фигуры капитана и молодого матроса Эндо, болтливого крикуна, который уже всем изрядно надоел, они сцепились в схватке у самой кормы. Капитан держал Эндо за горло. Вой ветра перекрывал все звуки, и несколько долгих минут их тела беззвучно метались от левого борта к правому, в такт качке судна. Потом голова Эндо неловко склонилась набок, и капитан легко поднял его обмякшее тело на поручень и выбросил за борт. Дзюн, борясь с поднявшейся к горлу тошнотой, тихо закрыл люк над головой и поспешил скрыться в недрах судна. Всплеска упавшего в воду тела он не услышал. На следующее утро капитан был, как всегда, спокоен и молчалив. Эндо больше никто не видел, никто о нем ничего не спрашивал и даже не упоминал его имени. Через неделю или около того Дзюн даже начал сомневаться – а не приснилось ли ему все это?

– Возьмешь посылку и доставишь в Мисаву, – неторопливо продолжил капитан, махнув рукой в сторону штурманского столика, под которым лежал завернутый в черную ткань сверток. – Ты же знаешь, где это? Мисава. На восток от Аомори. Высадим тебя, когда пришвартуемся. Слушай внимательно, что я сейчас скажу – писать не буду, два раза повторять тоже. Как только выгрузим ящики, сойдешь на берег. У тех, кто приедет за ними, есть грузовик. Тебя отвезут в Аомори – может, не прямо в город, ссадят где-то поблизости. До станции Аомори доберешься сам. Спрашивай дорогу только при крайней надобности. Если кто спросит, как тебя зовут, скажешь – Саито. Саито Томио. Держи.

Так и не повернувшись, капитан порылся в кармане мешковатой серой куртки, выудил потрепанное удостоверение моряка на кожаном ремешке и протянул его Дзюну. Удостоверение было с фотографией не сказать что сильно похожей, но такой нерезкой, что сгодилась бы любому. Стояло имя: Саито Томио, дата рождения – 22 декабря, седьмой год эпохи Сёва. Восемнадцать лет – всего на полгода старше его самого. Дзюн знал: что стало с настоящим Саито Томио, лучше не спрашивать.

– В Аомори сядешь на поезд до Мисавы. Там сойдешь с поезда и найдешь парикмахерскую, прямо через дорогу от станции. Мимо не пройдешь, она там одна. Там спросишь господина Китадзаву. Китадзава, понятно? Лысый старик, на левой руке не хватает пальца. Смотри, ни с кем его не спутай. Скажешь ему, что привез подарок от капитана Эндо. Китадзава даст тебе конверт. Получишь конверт – сразу иди назад на станцию Мисава и жди, за тобой приедет человек в сером фургоне. Спросит тебя: «Ты на рыбалку?» Скажешь ему «да», и он отвезет тебя туда, где мы тебя высадили. Тебе на все про все двадцать четыре часа, мы вернемся за тобой поздно вечером. Не знаю, когда именно. Подойдем, подадим сигнал фонарем: три вспышки, перерыв, потом еще две вспышки. Придем обязательно, но, возможно, придется долго ждать. Все ясно?

– Ясно, капитан.

Мисава. Конечно, он знал Мисаву, пусть не в реальной жизни, но точно в своих мечтах. Мать и отец жили в маленькой деревушке к югу от Мисавы, а потом решили перебраться на Карафуто в поисках лучшей жизни. Об отце остались лишь смутные воспоминания, но почему-то Дзюн до сих пор слышал его хриплый голос, старик рассказывал ему историю о святилище Кабусима на острове неподалеку от его родной деревни: над святилищем кружат десятки тысяч чаек, они кричат, как морские котики, а местные жители, посетители святилища, всегда радуются, когда помет чаек попадает им на голову – это, мол, верный признак грядущей удачи.

– Чайки гадят им на головы, – говорил отец, хрипло посмеиваясь, – а они радуются, как дети!

Может, отцу этого благословенного помета и не досталось, но чего ему точно не досталось, так это удачи.

Дзюн подумал: что, если выкроить несколько лишних часов и проехать немного дальше, увидеть поля, где трудились его дедушка и бабушка, дорожки, где в детстве играл его отец? Может, даже услышать крик чаек над святилищем Кабусима?..

Словно прочитав его мысли, капитан впервые повернул голову и пристально посмотрел на Дзюна. Глаза его, как раньше приметил Дзюн, были на диво тусклые, золотисто-орехового цвета, а левое веко подергивалось.

– Никуда не сворачивай. Нигде не останавливайся. Ни с кем не разговаривай. И не вздумай открывать ни посылку, ни конверт, который тебе даст Китадзава. Тебе покажется, что ты сам по себе, но мы будем следить за каждым твоим шагом. Боишься японской полиции? Имей в виду: нас надо бояться в десять раз больше. Один неверный шаг – и…

Капитан пожал плечами. Лицо ничего не выражало, разве что подрагивало веко, будто он подмигивал.

– Все ясно? – переспросил он.

– Ясно, капитан, – подтвердил Дзюн.

Капитан снова порылся в карманах и достал небольшой кошелек, набитый монетами.

– Трать столько, сколько нужно, но ни сена больше, ясно?

Дзюн опустил кошелек во внутренний карман куртки. Похоже, столько денег у него не было никогда в жизни. Капитан осторожно достал из-под стола завернутый в бумагу сверток и передал в руки Дзюну. Тот оказался на удивление тяжелым. Предмет внутри узла из черной ткани был на ощупь круглым и твердым, похоже, сделанным из металла.

– Если уронишь или потеряешь, – спокойно проговорил капитан, – тебе не жить. Ясно?

И снова подмигнул левым глазом.

– Ясно, капитан, – выпалил Дзюн.

Когда они достигли узкого входа в лагуну, двигатель сбавил обороты. Они скользнули в темноту внутренних вод, держась ближе к берегу, где лес встречался с морем. Полный штиль, но было слышно, как вода бьется о камни. Дзюн стоял на палубе рядом с Орловым и Чэнем, готовый выгружать ящики, едва судно коснется берега. Ладони рук слегка вспотели, и сердце странно забилось – за кормой послышался рокот другого двигателя. Вдоль берега, так же медленно и осторожно, двигалась еще одна посудина. Некоторое время они стояли в полной тишине, прислушиваясь к движениям странного судна, но потом напряжение в воздухе спало – оно безобидной тенью миновало вход в залив и пошло дальше на север, видимо, со своим заданием, похожим на их собственное.

Вскоре из леса донесся пронзительный свист, и через минуту-другую показались огни автомобиля, осветив гальку на узкой полоске пляжа. Слева в воду естественным причалом уходила длинная плоская скала.

Капитан направил судно к скальному выступу, и из темноты появились фигуры трех мужчин, которые уверенно ступали по камням, будто уже не раз шли этим путем. Фонарь был только у первого, двое других курили. Они подходили ближе, и Дзюн видел прыгающие красноватые огоньки их сигарет. В полной тишине матросы поднимали ящики и передавали их людям на скале над узкой полоской воды. Капитан дождался, когда выгрузка закончится, потом передал руль Орлову и с удивительной для человека его возраста легкостью выпрыгнул на берег. Он что-то пробормотал трем мужчинам на камнях, и Дзюн увидел, что один из них передал капитану небольшой пакет.

Едва капитан вернулся в лодку, Чэнь буркнул в ухо Дзюну:

– Давай, пошел!

Дзюн передал свой драгоценный сверток одному из людей на берегу, перелез через поручни и неловко спрыгнул на каменную площадку, слегка подвернув лодыжку. Его поддержала чья-то рука, и мужчины провели его по скользкой скале. Когда они добрались до берега, Дзюн оглянулся, но их судно уже отошло от берега, виднелся только смутный силуэт на воде, тихо удаляющийся в море.

Загрузив ящики в кузов, трое мужчин забрались в кабину грузовика. Один из них был выше остальных, похоже, старший. Двое других: худощавый парень чуть старше самого Дзюна и пожилой здоровяк с оспинами на лице в надвинутой на уши меховой шапке.

– Садись в кузов, – велел Дзюну Меховая Шапка, – там есть брезент, если замерзнешь.

Он говорил с сильным местным акцентом.

Дзюн вскарабкался наверх и нашел себе место, вклинившись между ящиками в задней части грузовика, а свой сверток бережно зажав между коленями. Машина была древней и, кажется, в любую минуту могла развалиться. Дощатый кузов без заднего борта – только две холстины хлопали на ветру, когда машина тряслась по узкой дорожке, отъезжая от берега. Было жутко холодно, и Дзюн понял, что уже несколько часов ничего не ел и не пил. Пошарив среди ящиков, он вытащил брезент и, как мог, укрылся им. Брезент был местами засален и сильно пах рыбой.

В щелях между досками и холстинами мелькали ветви черных сосен, согнувшихся под тяжестью снега. Иногда ветки ударяли по бортам грузовика, или на крышу со стуком падали комья снега. Грузовик, кашляя двигателем, подскакивал на ухабах, и Дзюну приходилось подпирать плечами ящики, чтобы они его не завалили. Вскоре они повернули направо, на более ровную дорогу, которая, петляя, шла в гору. Казалось, этой поездке сквозь тьму не будет конца. Ноги было девать некуда, правая ступня онемела, но устроиться поудобнее не получалось – не было места. Чтобы отвлечься от ноющей боли, он стал тихонько напевать «Катюшу», «Маяк», «Темную ночь» – эти песни пел на Карафуто полковник Бродский с друзьями после нескольких бутылок водки. В голове проносились русские слова: «Только ветер шумит в проводах, тускло звезды мерцают, темная ночь…» Что там дальше, он забыл.

– Приехали. Вылезай.

Холстины в задней части грузовика рывком распахнулись, и Дзюн даже удивился – неужели заснул? Человек в меховой шапке помог ему спуститься, и ноги под ним едва не подкосились. Кровь снова побежала по венам. На миг он прислонился к борту грузовика, сжимая в руках свой тяжелый сверток. Они остановились на перекрестке, по обе стороны – густой лес. Поначалу в морозном воздухе Дзюн не мог разглядеть ничего, только две длинные и узкие дороги, присыпанные снегом, что петляли среди деревьев.

– Где я? – Ему внезапно сделалось страшно.

– Смотри, – ответил Меховая Шапка и подвел его к переду грузовика. В низине вдоль горизонта тянулась туманная полоска света. – Аомори, – пояснил он. – Эта дорога ведет прямо в город. Иди прямо, пока не дойдешь до моря, дальше направо, вдоль берега – и придешь на станцию.

Неожиданно рукой в перчатке он сильно хлопнул Дзюна по плечу.

– Удачи. Она тебе не помешает, – добавил он со странным смешком. Потом забрался в грузовик, а тот свернул направо и опасно заскользил на прихваченной льдом дороге.

Вскоре его задние огни скрылись в темноте.

Узкая дорога в сторону Аомори круто спускалась через густой лес, и в местах, где колеса проезжающих машин утрамбовали снег, было очень скользко. Дзюн держался глубокого снега вдоль обочины, но иногда проваливался в сугробы, и кусочки льда сверху попадали в ботинки. Пальцы ног онемели, руки хотелось засунуть глубже в карманы, но куда девать громоздкий сверток? Надо было попросить сумку, тогда одна рука была бы свободной. Мышцы застыли от холода, он устал, проголодался, и голова от этого плохо соображала.

В то же время его охватило странное возбуждение. Вокруг чистый до хруста воздух. Облака расползлись, и на темное небо высыпали звезды. Дзюн шел один по земле своих предков. Такое было с ним лишь однажды. Пару лет назад он впервые оказался в японских водах, заплатив контрабандистам, чтобы они перевезли его с Карафуто через Владивосток и Корею. Он надеялся, что в Токио сумеет устроиться, найдет работу, но огромный и беспорядочный город вселял в него ужас: толпы народа, толкущиеся на черном рынке, безногие и безрукие ветераны в белом, побирающиеся на обочинах дорог, здоровенные подвыпившие американцы в форме цвета хаки вываливаются из баров. Когда в ослепительных огнях токийской ночи он искал место для ночлега, какой-то американец схватил его за руку. Дзюн яростно извивался, решив, что сейчас его потащат в тюрьму. Но вместо этого американец просто сжал лицо Дзюна в пухлых ладонях и некоторое время всматривался в него, а потом произнес что-то вроде «милашка». Дзюн ударил его коленом в пах и бросился наутек в крысиный лабиринт переулков. На следующий день он пробрался обратно в гавань, куда снова причалили контрабандисты – забрать свежий груз и отвезти его на Тайвань, в Гаосюн. Он уговорил их взять его помощником матроса и с тех пор на сушу почти не ступал.

Но здесь все было по-другому – ни толп, ни суеты. Тишину леса нарушал разве что далекий крик совы или шорох какого-нибудь ночного зверька в кустарнике. Даже лютый холод вызывал добрые чувства: как же, старый друг из детства. Вспомнились вечера, когда их сосед по Карафуто дядя Зима брал его с собой в горы – при свете фонарей ставить ловушки на лисиц, соболей и зайцев-беляков. Два года на тесной деревянной койке в их суденышке – и вот, наконец, он свободен, он один. Не будь у него в руках свертка, он так бы и шел по снегу и звездам, набрел бы на пустой домик где-нибудь в горах и спал бы там под звуки леса, а днем копал землю и сажал картошку…

Дорога сделала изгиб, и он увидел – огни города стали ближе. Где-то неподалеку завыла пара собак. Внизу лес переходил в фермерские угодья – прямоугольные рисовые поля, где снег перемежался с пятнами темного льда. Он остановился, зачерпнул с обочины горсть снега и положил ее в рот, чтобы утолить жажду, а потом продолжил путь, что-то тихонько насвистывая. Вот и первые дома на окраине. Слева над горизонтом появились слабые полоски молочного цвета – надо же, вот-вот рассветет. Дорога пересекла речушку и перешла в более широкое шоссе, которое шло параллельно берегу в сторону городских огней.

Чем дальше он шел, тем тяжелее становился сверток в руках. Весом он напоминал мешок с пистолетами, какой они однажды выгрузили на берег Окинавы. Он знал, что это пистолеты, – сквозь порванную ткань мешка виднелись стволы. Но этот сверток по форме совсем другой. Тут что-то круглое и твердое. Вроде тяжелой сковороды без ручек.

Человек в меховой шапке велел идти прямо, но дорога не была прямой. Ближе к центру города она беспорядочно разветвлялась, но Дзюн все-таки добрался до железной дороги, как оказалось, не со стороны вокзала, а с противоположной стороны путей. По счастью, поезда еще не ходили, и он спокойно перебрался через рельсы и вышел на широкую, хорошо освещенную площадь, к солидному зданию вокзала с колоннами по обе стороны от входа.

Дзюн взглянул на вокзальные часы. Пять утра. Первый поезд в Мисаву – через двадцать минут. Он сел на скамью в зале ожидания, как можно ближе к печке, от которой пахло парафином, – по замерзшим венам начало струиться тепло. Вошли две древние старухи, согнутые в поясе пополам под тяжестью корзин на спине. Они сели напротив него, выставили кривые ноги к теплой печке и, время от времени поглядывая на него краешками глаз, принялись болтать.

Дзюн снова провел руками по свертку. Круглый. Твердый. На ощупь не полый. Звук какой-то приглушенный. Кроме двух старух и его самого в зале ожидания никого не было, и он осторожно попробовал просунуть мизинец через узел в ткани – нащупать, что там внутри, но узел был завязан слишком туго, и ослабить его он не рискнул.

В местном поезде до Мисавы пассажиров было меньше, чем он ожидал. Дзюн выбрал почти пустой вагон в конце поезда и смотрел в окно на заснеженный пейзаж Аомори за окном. Поезд начал шипеть и вздрагивать, готовясь к отправлению, и в этот момент еще один пассажир – высокий худой мужчина в армейской шинели – распахнул дверь вагона, вошел внутрь и, сев у окна по ту сторону прохода недалеко от Дзюна, надвинул на глаза матерчатую фуражку и мгновенно заснул. Поезд тронулся, и Дзюн обратил внимание на странную одежду попутчика: шинель и фуражка выглядели дешевыми и поношенными, при этом сапоги были новые и блестящие, с металлическими шпорами на голенищах, а перчатки сделаны из очень тонкой черной кожи.

Поезд медленно покачивался на рельсах, и Дзюна начало клонить в сон. Он вздрогнул, когда его плечо ударилось о жесткую металлическую оконную раму, но вскоре снова задремал, и сверток на коленях превратился во сне в голову его матери. Мать лежала, как часто бывало после смерти отца, еще до прихода русских, положив голову ему на колени, а он чистил ей уши длинной тонкой деревянной палочкой, которую она хранила для этой цели в лакированной шкатулке. Он видел, как редеют ее седые волосы, как морщинки вокруг глаз становятся все глубже. Он протянул руку, чтобы погладить ее по волосам, но оказалось, что он гладит грубую ткань свертка.

Уронишь – тебе не жить.

Слова капитана выдернули его из сна.

Бомба. Сон сняло как рукой. Что, если это бомба? Вес, форма, размер – все сходится. Круглая, металлическая, гладкая. Не полая – внутри какой-нибудь порошок или гель. Что, если она заряжена? Поезд разгонялся и раскачивался все сильнее – вдруг взорвется?

Дрожащими от отчаяния пальцами Дзюн начал развязывать узлы на ткани, чтобы открыть сверток.

Вдруг его шея оказалась в тисках. Это была рука в кожаной перчатке.

Он даже не заметил, как высокий мужчина у окна напротив поднялся с места, но сейчас левой рукой он крепко держал Дзюна за горло, а правой прижал к его ребрам нож. Зазубренный, очень острый. Лезвие воткнулось в кожу, того и гляди пойдет кровь.

– Встань! – прошипел мужчина ему в ухо.

На неверных ногах Дзюн поднялся, одной рукой еще сжимая полуразвернутую посылку. Рука в кожаной перчатке по-прежнему стискивала ему горло, лезвие ножа переместилось к середине спины и больно впилось в кожу справа от позвоночника. Нападавший подтолкнул его к выходу из вагона.

– Открой дверь, – приказал он.

Рука Дзюна скользнула по ручке, и он потянул дверь на себя. Мужчина толкнул его вперед, в гремящее полуоткрытое пространство между вагонами. Дзюн видел, как внизу между рельсами проносится заснеженная земля. Звать на помощь бесполезно. Из-за грохота поезда никто не услышит; пока кто-то придет на помощь, он будет уже мертв. С замиранием сердца он ждал, что будет дальше.

Но некоторое время ничего не происходило. Мужчина хранил полное молчание. Нож по-прежнему касался спины Дзюна, рука в перчатке стальным обручем обвивала его шею. Металлические плиты, соединявшие вагоны, раскачивались взад-вперед у них под ногами, скрежетали и визжали, когда поезд мотало из стороны в сторону. Дзюн и нападавший, прижавшись друг к другу, тоже качались в такт движению поезда, словно плясали какой-то мистический танец. Лицо мужчины он видел только мельком, но по габаритам и росту предположил: не тот ли это высокий вожак из троицы, что выгружали из их судна ящики, а потом отвезли его в холмы над Аомори?

Капитан пригрозил, что за каждым его шагом будут следить. Ну конечно, за ним следили. Как он сразу не сообразил? Но зачем? Зачем давать ему нести сверток, а потом следить за ним всю дорогу до Мисавы? Почему просто не передать сверток трем японским контрабандистам, и пусть они доставят его, куда надо?

Едва в голове Дзюна возник этот вопрос, тут же пришел и ответ. Как он не догадался раньше?

Ему поручили это дело, потому что он – никто. Невидимка. У него нет ничего: ни дома, ни семьи, ни документов, ни удостоверения личности – если не считать фальшивого удостоверения моряка. Возможно, в этом и состоит план, что задание он не выполнит и на посудину не вернется. Неважно, попытался бы он открыть сверток или нет, бомбу могли зарядить так, что она взорвется в его руках, либо господину Китадзаве из парикмахерской велели избавиться от него, как только он доставит «подарок от капитана Эндо».

Он никто, и, когда он исчезнет, этого никто не заметит. Найдут в канаве тело – одним безымянным мертвецом будет больше.

Поезд начал сбавлять ход, приближаясь к станции. Дзюн встрепенулся: может, это его шанс позвать на помощь? Тормоза завизжали – медленно, тягуче, – и поезд остановился.

– Вперед, – негромко сказал мужчина, подталкивая Дзюна в следующий вагон, откуда открывалась дверь на заснеженную и почти безлюдную платформу. Все еще зажатый в убийственном захвате незнакомца, он вышел из поезда в прохладный воздух маленькой деревенской станции.

Он стал озираться – откуда можно ждать помощи? В дальнем конце платформы стоял служитель станции, о чем-то оживленно разговаривая с пассажиром. Что, если крикнуть? Но рука крепко сдавливала горло, а поезд вовсю шипел – сколько ни кричи, никто не услышит. Разве что вырваться и убежать, но рука так сжимала глотку, что он едва не терял сознание, а лезвие прорвало его толстую куртку с мягкой подкладкой и шерстяной джемпер под ней. Мужчина грубо толкнул его к задней части платформы, откуда короткая лестница спускалась к уходящей в чащу деревьев тропке.

– Иди. Не оглядывайся, – велел мужчина. Голос тихий, но жесткий и сиплый. Какой-то непонятный акцент. Точно не местный. Может, из Осаки?

В лесу тропинка сузилась. Впереди никакого просвета, только высокие стволы деревьев и заросли бамбука. Они шли в безлюдное место, где не было ни единой души.

– Мелкая сволочь! – Дзюн поразился – откуда в голосе этого незнакомца столько злобы? – Тебе велели сверток не открывать. Ты знал, что с нами шутки плохи.

За что он меня ненавидит? Он меня даже не знает, а теперь собрался убить. С какой стати такая ненависть?

Дзюн не хотел умирать. Ему вдруг стало важно, что из всей его семьи выжил он один. Значит, ему нельзя умирать. Он хочет жить. Хочет в Мисаву. Хочет увидеть, как над святилищем Кабусима кружат чайки.

Они молча шли вперед. Слышался только ветер в деревьях и скрип ботинок по снегу, с каждым шагом они уходили все глубже в лес, подальше от человеческой жизни. Дзюн не мог унять дрожь в ногах, но продолжал идти, подгоняемый лезвием у себя за спиной. Почему-то он вдруг услышал хриплый голос отца: «Радуются, как дети. Радуются, как дети».

Наконец они вышли на небольшую поляну, где сквозь ветви деревьев пробивался свет. Снег доходил почти до колен. Солнце поднялось уже высоко, и на кончиках сосулек на ветвях повисли капли воды, готовые упасть на землю. Где-то в деревьях неподалеку запела птица. Мужчина вытащил нож из-под куртки Дзюна и занес его, словно собираясь ударить Дзюна по горлу. В эту секунду Дзюн перестал бояться свертка, который он нес. Если ему суждено умереть, пусть умрет и тот, кто на него напал. И он бросил сверток в снег на краю поляны, раздался глухой стук, но взрыва не было.

От неожиданности мужчина с ножом замешкался, на секунду повернул голову, и в тот же миг Дзюн вырвался, бросился вперед и побежал по тропинке, которая вела куда-то в холмы. Он был моложе нападавшего, и разрыв между ними на время увеличился. Но у дальнего края поляны он зацепился за корягу и потерял равновесие. Споткнулся, упал на колени. Когда начал подниматься, почувствовал – но не увидел, – как мужчина сапогом врезал ему по ребрам. Он свалился на бок, от удара из него вышибло дух. Скривившись от боли и подняв руки, чтобы отразить град ударов, он каким-то образом сумел обеими руками схватить ногу в кожаном сапоге и изо всех сил дернуть. Мужчина издал нечто среднее между стоном и проклятием, тоже потерял равновесие и кувыркнулся назад.

Дзюн тут же вскочил и дал стрекача. Он сбежал с тропки и кинулся в кусты, не обращая внимания на больно хлеставшие по лицу ветки, на проклятия и прерывистое дыхание своего преследователя. Заметив мелькнувший между деревьями просвет, он бросился к нему и понял свою ошибку слишком поздно – снежный гребень обрушился под ногами, и он боком полетел вниз с обрыва, ударяясь головой обо что-то твердое.

Казалось, падение будет бесконечным, но наконец его тело остановилось, и на мгновение Дзюн почувствовал, как щека погружается в мягкий снег, приглушающий боль, и металлический привкус крови во рту.

Потом все погрузилось во тьму.

Глава 2

Элли Раскин сжимала в руке полуразвалившуюся от частых перегибов карту Токио, на которой были изображены два зеленых массива в самом сердце сплетения улиц – вен и артерий города. Один – заповедная зона вокруг дворца императора Хирохито. Другой – парк Уэно с широкими лужайками и лотосовыми прудами и примыкающий к нему большой сад, обнесенный стеной, перед которой она сейчас и стояла. Вывеска на бетонном столбе гласила: «Токийский англиканский богословский колледж». Чугунные решетчатые ворота закрыты и заперты на засов.

Элли смотрела сквозь решетку, не зная, как быть дальше. Ее лучшие туфли, по такому случаю старательно начищенные, жали, а желудок подавал тревожные сигналы. Что это – надежда или страх? Она снова взглянула на часы: занятные часики с гравированным серебряным циферблатом, Фергюс купил их ей на блошином рынке за пару недель до свадьбы.

Было почти четверть третьего. Фергюс, как всегда, опаздывал. Утром он вернулся в Токио – пришлось спешно ехать на север из-за какого-то таинственного происшествия под Мисавой – и теперь сидел в кафе неподалеку, брал интервью у японской поэтессы, которая провела военные годы в Китае. Они договорились встретиться у ворот около двух часов, как только закончится интервью. В любой другой день Элли обернула бы эту задержку в шутку – «время по Фергюсу Раскину», у него свой часовой пояс, на тридцать или сорок минут позже обычного японского времени. Но сегодня ей было не до шуток.

Элли очень хотелось, чтобы ее планы на будущее интересовали Фергюса не меньше, чем ее саму. Хотелось, чтобы у них было больше времени – обсудить предстоящую встречу, лучше к ней подготовиться. Ведь от нее зависит абсолютно все. Но Фергюс все время в движении, попробуй удержи его на месте. В самые мрачные минуты Элли казалось: его вся эта история вообще не трогает. Неужели он просто не хочет ее огорчать, потому и согласился?

За коваными чугунными воротами виднелась длинная подъездная дорожка, уходящая в темную рощу вечнозеленых деревьев. Зданий богословского колледжа видно не было, в воздухе висела странная тишина. Улочки квартала Юсима с его барами и рыбными лавками, прачечными и борделями были совсем рядом, но до слуха Элли доносились лишь шелест ветра и карканье ворон в верхушках деревьев.

Стоять одной перед запертыми воротами было неуютно. Вокруг никого, но Элли, непонятно почему, казалось: за ней наблюдают. Она видела себя как бы со стороны, глазами воображаемого наблюдателя – неловкая угловатая женщина, не совсем японка, с падающей на лоб прямой челкой почти черных волос. Здесь таких, как она, называли «хафу» – половинка, – одним этим словом занося в категорию неполноценных. Ни настоящая японка, ни явная иностранка. Лишняя деталь, в национальную мозаику не вписывается. Иногда это утомляло и угнетало, а иногда ловить невысказанные вопросы на незнакомых лицах даже нравилось.

Нетерпеливо походив взад-вперед по неровным камням мостовой, она решила, что не будет просто стоять и ждать, и направилась по узкой дороге назад – вдруг перехватит Фергюса на полпути?

Странно, что его до сих пор нет. Интервью началось в двенадцать, не может же оно длиться больше полутора часов? Элли представила: вот сейчас он появится на том конце улицы, эдакий ураган хаотичной энергии. Вздыбленные рыжие волосы, полурасстегнутая куртка, из битком набитой холщовой сумки вываливаются бумаги. Ее ангел с огненной шевелюрой. Ей нравилось звать его именно так – конечно, когда он не был под мухой, а ей не хотелось язвить. Но на улице было пусто.

Она дошла до угла и повернула на главную улицу Юсимы – ага, вон и Фергюс, довольно далеко. Никуда не торопится, мирно беседует с высокой длинноволосой дамой в свободном сером кимоно. Японская поэтесса, надо полагать. Элли вспыхнула от раздражения. От этого дня зависит все их будущее, а Фергюс болтается на улице, мило беседуя с опасно привлекательной и смутно знакомой ей дамой. Она ускорила шаг, направляясь в ним, но тут Фергюс ее заметил. Словно извиняясь, он махнул женщине на прощание, а та в ответ неожиданно коснулась его руки своей. И Фергюс уже бежал к Элли, расточая улыбки и извинения.

– Извини, дорогая. Это все председатель Мао. Мы завязли, обсуждая китайскую революцию, и я снова потерял счет времени.

В его глазах еще не погасла усмешка – он и поэтесса обменялись какой-то шуткой.

– Она – само очарование, да? – не удержалась Элли.

Фергюс толкнул ее локтем в бок.

– Мы ревнуем, мадам? – Потом уже серьезнее: – Если честно, очень интересная женщина. Ты с ней встречалась. Не помнишь? На Хеллоуин, у Теда Корниша – Вида. Прекрасно говорит по-китайски. И, видимо, по-русски и на эсперанто тоже. Во время войны в Китае их было несколько человек – с японской точки зрения, предатели. Работали на врага. Она многого навидалась, но удастся ли мне ее разговорить – это другой вопрос. Сегодня мы только поскребли поверхность. Надеюсь, удастся выудить из нее побольше. – Он дружелюбно взял Элли под локоть. – Но бояться нечего, моей красоточке-жене она уступает по всем пунктам.

Вида? Что за имя такое, подумала Элли. Не японское, не китайское. Может быть, псевдоним? Теперь она и правда вспомнила эту женщину, на вечеринке у Теда Корниша – та расхаживала по дому, будто была в нем хозяйкой. Элли еще тогда подумала: что общего у Теда, добродушного преуспевающего юриста и выпускника Гарварда, с экстравагантной японкой, которая, наверное, пьет чай из трав и гадает на картах Таро? Но сейчас обсуждать эту странную даму Элли не хотелось. Сегодня их ждали дела поважнее.

На сей раз, когда они подошли к воротам, из маленькой сторожки на другой стороне появился похожий на гнома мужчина в бежевой форме и отпер ворота, заставив ржавый металл заскрипеть. Ответив молчаливым поклоном на веселое приветствие Фергюса, он впустил их в темный сад.

Длинная дорожка шла между гранитными стенами, там и сям испещренными пятнами мха и лишайника. У Элли снова забил тревогу желудок, и она крепче сжала руку Фергюса.

– Нам может повезти, Фергюс? Ты ведь не думаешь, что это пустая трата времени?

Фергюс ответил не сразу.

– Думаю, это будет не просто, Элли. Так что не надо питать особые надежды. Но попробовать можно. Я знаю, как много это для тебя значит.

«Для тебя». Не «для нас». Завести ребенка, которого мы будем считать своим. Спасти одного ребенка из пепла поражения и оккупации. Почему он не сказал «как много это значит для нас»?

Дальше деревья вдоль дорожки поредели. Их взорам открылась пятнистая лужайка, а дальше само здание – портик с колоннами и центральная башня, увенчанная куполообразной крышей. Все это в подобном окружении выглядело искусственным и даже слегка нелепым: величественный особняк из какого-нибудь европейского курортного города, а то и со съемочной площадки Голливуда, целиком вместе с садом перенесенный в центр суетливого Токио с хаосом его деревянных домишек.

Элли ожидала увидеть признаки активности: доски объявлений с рекламой религиозных служб и лекций, звуки репетиции хора, но все было очень тихо. Территория перед домом была аккуратно вымощена коричневой и белой плиткой, хотя между плитками пробивались сухие сорняки. Кремовые ставни на всех окнах были закрыты. У края лужайки стоял кедр, в черной коре виднелись бледные шрамы, похожие на следы от пуль. Под его ветвями устроился большой японский каменный фонарь – единственная явно японская вещь в этом сюрреалистическом западном пейзаже.

У солидной каменной лестницы, ведущей к зданию, стоял мужчина в американской форме с пистолетом в руках. Элли заметила витраж в арочном окне над дверным проемом и голову оленя на обшитой панелями стене в вестибюле. Подойдя к солдату ближе, она заметила: лицо под американским военным шлемом совершенно японское. Солдат смотрел на них с неприступной враждебностью.

– Мы же не ошиблись адресом? – волнуясь, шепнула она Фергюсу.

– Привет, – обратился Фергюс к солдату, улыбнулся ему и помахал рукой. – Мы на детский концерт. – Ответа не последовало, и он добавил, чуть менее уверенно: – Детский концерт в богословском колледже. Сбор средств для Дома Элизабет Сондерс.

На лице солдата не дрогнул ни один мускул. Шлем, похожий на чашу для пудинга, наполовину затенял широкое лицо. У него были мешочки под глазами и слегка лягушачий рот – уголки губ природа повернула вниз, даже когда он улыбался. Если умел улыбаться.

– Это не здесь, – ответил он. Голос оказался резким, высокомерным и абсолютно американским. Американец японского происхождения, догадалась Элли. – Здесь штаб. Семинария с другой стороны.

Большим пальцем он указал на тропку, огибавшую здание. Они пошли к ней через лужайку, и Элли едва сдерживала смех. Что-то в лице и поведении солдата напомнило ей Джонни Рокко, злодея из фильма «Ки-Ларго», который она смотрела с Фергюсом в кинотеатре в Гиндзе пару недель назад. На самом деле все здание чем-то напоминало зловещий дряхлеющий отель, где Хэмфри Богарта держали в заложниках вместе с Лорен Бэколл.

– Занятное местечко! – тихо сказала она Фергюсу. – Как думаешь, чем они там занимаются?

– Американские военные оргии устраивают, – предположил Фергюс с легкой усмешкой. – Курят опиум? Гудят на вечеринках с генералом во главе, в платье от Кристиана Диора?

– Тихо, – урезонила его Элли, – не ровен час англиканцы услышат.

Хотя сама с трудом сдерживалась, чтобы в голос не расхохотаться.

Из залитого солнечным светом зимнего утра они попали в тень, которую отбрасывало высокое здание, дорожка стала узкой и скользкой. Влажный воздух пах слежавшимися листьями и гниющим компостом. Дорожка привела к мостику в форме полумесяца, под которым между голышами бежал игривый ручеек. За ним открылся идеальный японский сад, вселенная в миниатюре, океан в виде пруда с рыбками, горы из валунов и леса из папоротника, а над всем этим возвышался вырубленный из одного камня фонарь, точно такой же, какой встретил их у входа в здание. Украшенное серой черепичной крышей, оно окружало японский сад с трех сторон, деревянные веранды были прикрыты ширмами из рисовой бумаги. Аскетическая красота здания была полной противоположностью пышному западному особняку, к которому оно было пристроено.

Элли думала о мадам Савада – именно к ней на встречу они пришли. Этот дом раньше принадлежал ей, и в этом огромном саду, наверное, прошли ее детские годы, но поражение в войне поставило на колени ее отца, барона Ивасаки, и его великую империю «Мицубиси». Теперь мадам Савада, видимо, ютилась во вдовьем домике в глубине сада, японскую пристройку заняла англиканская церковь, а переднюю часть в западном стиле занял… неизвестно кто. Странное, наверное, чувство, подумала Элли: ты здесь вырос, и вот на твоих глазах родовое гнездо превращается невесть во что.

Она однажды видела мадам Савада на приеме в токийском пресс-клубе, и впечатление осталось пугающее: миниатюрная, постоянно улыбающаяся женщина, но явно с железной волей. На той первой встрече Элли осторожно затронула вопрос о приемном ребенке, но ответ ее не очень обнадежил, и следующие несколько дней она самым тщательным образом составляла письмо с изложением своих обстоятельств, что-то вычеркивая, что-то переписывая. Письмо получилось длинное, хотя кое-что она намеренно опустила – о ее отце и случившемся с ним во время войны, – а кое-что просто не захотела излагать на бумаге. Например, воспоминания о Чарли, ребенке, которому не суждено было родиться.

Имя Чарли они выбрали полушутя, где-то в начале ее беременности. Родится мальчик, будет Чарлз, родится девочка – Шарлотта. Она гнала от себя воспоминания о надеждах и грезах, связанных с рождением Чарли – внезапно пришлось нестись в больницу за два месяца до срока, Фергюс беспомощно сжимал ее руку и просил ее успокоиться, хотя сам был потрясен еще больше, чем она. А потом из тумана анестезии выплыло лицо доктора, и прежде, чем он что-то сказал, она поняла: ребенок потерян.

Через два дня доктор безучастным и официальным тоном, будто говорил о ком-то отсутствующем, объяснил: у нее редкий порок развития матки, и вынашивание здорового плода до полного срока маловероятно.

Видимо, в письме мадам Савада Элли удалось подобрать нужные слова – через несколько месяцев, когда она уже потеряла надежду получить ответ, в почтовом ящике она обнаружила фирменный кремовый конверт с приглашением на концерт, где вместе с хором англиканского богословского колледжа будут выступать дети из Дома Элизабет Сандерс. К пригласительному билету была приложена записка: перед концертом Элли может поговорить с мадам Савада наедине «по затронутому в письме вопросу». Когда она прочитала это впервые, на нее нахлынули самые противоречивые и неожиданные чувства, и сейчас, когда они с Фергюсом спешили на встречу, Элли снова оказалась в плену этих чувств. Ее опьяняла смертельная смесь предвкушения успеха и боязни получить отказ.

Актовый зал англиканского колледжа, видимо, некогда служил для пышных традиционных приемов. Элли представила, как в предвоенные годы мелкие политики и армейские офицеры стояли на коленях на парчовых подушках со сложенными руками и склоненными головами, добиваясь милости у всемогущего барона. Но сейчас здесь все поблекло, царила атмосфера запустения.

В одном конце зала, в нише, которую когда-то могла украшать ценная картина или каллиграфический свиток, теперь висели уродливые латунные часы и аляповатый пастельный рисунок Иисуса на осле. Татами были покрыты дешевым ковром, поверх которого соорудили фанерный помост. Вокруг него суетилась молодежь, видимо студенты-богословы, расставляя рядами складные металлические стулья для концерта и столы на козлах для последующего приема.

Элли и Фергюс неловко стояли в углу комнаты, не зная, что им делать. В окна был виден освещенный солнцем сад, с серой скалы в пруд, поблескивая, каскадом падала вода. Латунные часы в алькове пробили полчаса, и в эту секунду в комнату вплыла миниатюрная круглолицая женщина. На ней был костюм из шерстяной ткани, явно от дорогого портного, шею украшал большой серебряный крест на цепочке.

– Миссис Раскин, – сказала она, взяв Элли за руку, – очень рада снова вас видеть. А это, наверное, ваш муж. Мистер Раскин, приятно познакомиться. Я Мики Савада.

Она говорила по-английски, но выговаривала слова с некоторым трудом. Элли поняла, что хозяйке удобнее говорить на родном языке, и с легким поклоном ответила по-японски:

– Спасибо, что нашли время встретиться с нами, ведь вы так заняты.

Мадам Савада быстро провела их в небольшой кабинет по другую сторону коридора, распорядившись по дороге:

– Като-сан, чаю, пожалуйста.

В кабинете они уселись в глубокие кожаные кресла, и через минуту угрюмая молодая женщина в черном принесла чайник бледного чая и тарелку с конфетами в форме вишневых лепестков.

– Миссис Раскин, – сказала мадам Савада, откинувшись в кресле и сцепив пухлые руки на коленях, – времени у нас мало, поэтому давайте сразу перейдем к делу.

Элли пришла в голову директриса, которая собирается наставить на путь истинный провинившихся учеников.

– Ко мне обратилось несколько пар с просьбой усыновить или удочерить кого-то из наших детей, в основном американские военные. Скажу честно, у меня на этот счет двойственные чувства. Конечно, мы считаем, что идеальное будущее для наших детей – это счастливая и стабильная жизнь в семье на родине их отцов. С другой стороны, такие пары часто воспринимают наш детский дом как некий зоомагазин. Они думают, что могут прийти сюда, выбрать ребенка, как выбирают щенка или котенка, и забрать домой. Такой подход совершенно неприемлем. У меня есть обязанности по отношению к нашим детям. Моя задача – помочь им обрести достойных родителей, для меня на первом месте именно интересы детей. Уверена, вы меня понимаете.

Она строго посмотрела на Элли и Фергюса, и они кивнули – Фергюс, чей разговорный японский был пока ограничен, радостно улыбнулся, будто услышал хорошие новости.

В горле у Элли заклокотали слезы, она даже смутилась. Конечно, мадам Савада права, она все говорит правильно. Но выходит, что в ней сомневается и даже осуждает ее человек, едва с ней знакомый. Какой смысл приглашать на встречу, чтобы сказать, что на роль приемных родителей они не подходят?

– Но в вашем случае, – продолжала мадам Савада, кажется немного смягчившись, – у меня сложилось впечатление, что вы искренни, это следует из вашего письма. И у нас есть девочка, которая… Но сначала я задам вам несколько вопросов. Из вашего письма следует, что ваша мама – японка, а отец – англичанин?

– Если точнее, шотландец, – заметила Элли. – Из Стерлинга, это в Шотландии. В молодости он отправился в Индию и завел небольшую плантацию недалеко от Бандунга. А родители мамы переехали в Индию из Нагасаки. У них был магазин тканей в Бандунге, там мои родители и познакомились.

Она не собиралась объяснять, что отец воспользовался деловой поездкой, очень кстати совпавшей с бомбежкой Перл-Харбора, и бросил на произвол судьбы свою наполовину японскую семью и дышавшую на ладан плантацию, а сам нашел относительно безопасное пристанище в Бомбее. Насколько ей известно, там он и живет – другой жизнью, с новой женой и их тремя детьми… или четырьмя?

Мадам Савада кивнула, видимо, ответ ее устроил.

– В таком случае вам легче понять, с какими трудностями сталкиваются наши дети.

«Легче? Потому что я – такая же неприкаянная, как они? Совсем не легче. Все мы по-своему неприкаянные, разве нет?»

– Как я поняла, у вас есть опыт работы с детьми?

– Да. В войну я некоторое время была помощником учителя, в Австралии.

– В войну вы были в Австралии? – спросила мадам Савада, бросив на нее пронзительный взгляд. – Наверное, это было не просто.

– Да, – согласилась Элли, – не просто. – Мадам Савада ждала каких-то подробностей, но Элли добавила только: – К сожалению, диплома учителя у меня нет, но мне всегда нравилось помогать детям с домашними заданиями, а когда учительница болела или просто не могла прийти, я ее заменяла.

– Дети австралийские? – спросила мадам Савада.

– Не все. Были и японские, и китайские, и корейские. Несколько полумалазийцев. У кого-то были матери-аборигенки. Я и сейчас немного преподаю, но это просто частные уроки английского.

– Прекрасно! Это то, что нам нужно. Но, конечно, есть много проблем чисто практических. Отдать детей иностранцам – это чревато своими трудностями, вы наверняка об этом знаете. Хочу сначала уточнить, – хозяйка вдруг перешла на английский и обратилась к Фергюсу: – Вы оба планируете надолго оставаться в Японии, мистер Раскин, или скоро отправитесь домой?

«Домой? Это куда?»

Словно прочитав ее мысли, мадам Савада спешно добавила:

– В Англию, я полагаю… или в Шотландию?

– Планов уезжать из Японии в ближайшее время нет, – откликнулся Фергюс. – Мы оба – дети выходцев из Шотландии. Почти все детство, во всяком случае ранние годы, я провел в Шанхае. А детские годы Элли, как вы слышали, прошли в Голландской Ост-Индии. Так что в Токио мы чувствуем себя как дома.

«Неужели?» Элли вспомнила, как люто ненавидела Токио, когда впервые приехала сюда с матерью и братом Кеном, после изнурительного путешествия по океану из южного полушария. Даже после войны и поражения, после четырех смутных лет в австралийском лагере для интернированных, она все еще грезила, что Токио будет выглядеть как на календарях, которые ее японские дедушка и бабушка с гордостью вывешивали на стенах своего маленького магазинчика в Бандунге: императорский дворец с широким рвом и ярко-зелеными соснами, переполненный людьми красно-желтый храм Асакуса. Но вместо этого по прибытии они увидели полузатонувшие военные корабли, ржавеющие в грязной морской пене, грустных проституток на углах улиц и детей, ловивших рыбу с помощью бечевки в черных водах затопленных воронок от бомб. Несколько недель им пришлось жить в одной спальне промерзшего сборного центра для репатриантов, рядом с доками, и только потом социальные службы нашли для них квартиру – один кран с холодной водой и туалет во дворе.

Но потом, как только она начала работать в пресс-клубе секретарем и девочкой на побегушках, и особенно после встречи с Фергюсом, что-то изменилось. Среди хаоса домиков из дерева и гофрированного железа она стала замечать маленькие рисовые поля, восхищаться миниатюрными садами из деревьев в горшках, которые неожиданно расцветали перед домами. Она открыла для себя лавки с древностями и дымные кафе, где можно посидеть в одиночестве с книгой, а вокруг тебя мужчины и женщины с жаром излагают свои взгляды на глобальное разоружение и спорят, кто более велик: Бенни Гудман или Гленн Миллер. Да, постепенно в Токио она стала чувствовать себя как дома…

Элли снова сосредоточила внимание на мадам Савада, которая перешла на японский.

– Хочу предупредить вас, миссис Раскин, процесс удочерения в Японии очень непростой. Это делается через суд, нужно много времени и сил, да и средств, особенно если нанимать адвоката. Хорошо, если у вас будет поручитель, какой-нибудь уважаемый японец, который даст вам рекомендацию. – Она оценивающе посмотрела на Элли и Фергюса, явно сомневаясь, что они вращаются в соответствующих кругах. Затем перевела взгляд на часы, собираясь поскорее закончить разговор. – В любом случае сегодняшний день – это только первый шаг, для вас возможность узнать больше о нашем детском доме, а для меня – чуть ближе познакомиться с вами. Хорошенько подумайте, хотите ли двигаться дальше, и, если да, поищите влиятельного человека, который за вас поручится.

– Вы сказали о девочке… – неуверенно произнесла Элли.

– Ах да. Малышка Майя. Наша милая Майя. – Мадам Савада уже поднималась с места. – Ей нужна семья, своя семья. Остальным тоже, конечно, но ей особенно. Ей у нас как-то неуютно. Ее отец – индус. Из Пенджаба, насколько я знаю. Туда он и вернулся, когда его полк покинул Японию четыре года назад. Ей почти шесть. Вы увидите ее сегодня в хоре. В первом ряду. Но прошу вас к ней не подходить. Не нужно ребенка раньше времени обнадеживать.

Когда они вернулись в актовый зал на концерт, публика уже начала собираться. В основном это были японцы, но иностранцы тоже встречались: Элли заметила коренастого мужчину, имя не помнила, но, по словам Фергюса, он занимал какой-то важный пост в военной разведке США. На женщинах были парчовые кимоно и кашемир, жемчуг и маленькие меховые палантины. Лучший костюм Элли – синий, со стеклянными пуговицами, юбка которого, сколько ни гладь, всегда казалась чуть помятой, – выглядел на их фоне несколько убого.

Они заняли свои места в первом ряду, и Фергюс тихонько взял руку Элли в свою.

Она улыбнулась ему.

– Как Мисава?

– Холодно и тоскливо. Рад был вернуться в Токио.

– Это были коммунисты? – спросила она, имея в виду случай, о котором он поехал писать, – под железнодорожное полотно заложили мину, но, к счастью, ее нашли и обезвредили до прихода поезда.

– Кто их знает. – Фергюс пожал плечами. – Коммунисты, тред-юнионисты, корейцы. Может, и те и другие и третьи. По крайней мере, в этом меня пытались убедить военные и полиция. «Красная угроза японской демократии», – последние слова он произнес, пародируя американский акцент. – Якобы взрыв нарушил бы снабжение фронта Корейской войны. Но, с другой стороны, это могли быть просто местные якудза, хотели кого-то шантажировать или кому-то отомстить. Похоже, они промышляют в этих краях. Дело темное.

Их прервал седовласый японец, который приветствовал Фергюса как старого знакомого и сел на свободное место рядом с Элли. Из футляра с монограммой он достал карточку и официально представился ей: Огири Дзёдзи, президент Тихоокеанской международной торговой компании. Лицо гладкое, без морщин, возраст неопределенный, подумала Элли, – от пятидесяти до семидесяти пяти.

– Я давно знаком с вашим мужем, – сказал мистер Огири, – и рад познакомиться с вами. – Его оксфордский английский был не менее безупречен, чем сшитый на заказ костюм и шелковый галстук. – На самом деле, давно хотел спросить: ваш муж, случайно, не родственник известному британскому теоретику искусств Раскину?

Элли рассмеялась.

– Мой свекор наверняка был бы рад такой родословной, но, боюсь, наши Раскины – лишь длинная династия шотландских бакалейщиков и торговцев текстилем.

– А вы, – спросил мистер Огири, чуть приподняв брови, – тоже из Шотландии?

Отвечать ей не пришлось: аудитория внезапно погрузилась во мрак, остался лишь ряд лампочек, освещавших сцену. На подиум в сопровождении молодой худенькой переводчицы в очках вышла мадам Савада – объявить о начале концерта и представить исполнителей.

После нескольких приветственных фраз на английском мадам Савада перешла на японский и сразу заговорила энергично и страстно, без бумажки и не запинаясь. Для начала она привела цифры и факты о числе иностранных военных в Японии и о «неизбежных трагических последствиях»: брошенные дети-полукровки, отцы либо сбежали, либо неизвестны, а матери часто совершенно неспособны заботиться о своих чадах. Затем она поделилась личным опытом.

– Однажды я ехала поездом в Киото, – сказала она. – Это было четыре года назад. Как быстро летит время! Поезд был набит людьми, они везли на черный рынок вещи и прочий скарб. Мне посчастливилось найти свободное место, я сидела, читала книгу, и тут в поезд вошло несколько полицейских – они искали контрабанду и попросили людей открыть сумки. Подойдя к месту, где сидела я, они спросили: «Что это за сверток на багажной полке над вами?» Я и не заметила, что там что-то есть, подняла голову, и оказалось, что там действительно лежит какой-то сверток. Наверное, оставил пассажир, сошедший раньше. Полицейские сняли его, открыли на моих глазах, и внутри – я едва не лишилась чувств – лежало тело новорожденного чернокожего ребенка. Остывший трупик, совсем крошка.

Аудитория охнула дважды – сначала те, кто понимал по-японски, потом эхом все остальные, когда слова мадам Савада перевели на английский.

– С этого все и началось, – продолжила мадам Савада. – Думаю, в тот вечер на меня снизошел Святой Дух. Я поняла, что должна как-то помочь этим невинным существам, спасти их от такой ужасной участи. Тогда я и задумала основать детский дом, который, как вы знаете, назвала в честь дорогой Элизабет Сондерс, именно она поддержала нас и завещала нам все свои сбережения.

Дальше она рассказала о доме, который устроила на «нашей прекрасной даче в Ойсо», и в заключение изящным жестом указала на столы, где стояли коробки для пожертвований.

– Мы рады любому дару, не важно, большому или маленькому. А теперь приветствуйте наших очаровательных малышей, которые споют вам несколько песен.

На сцену аккуратной шеренгой вышли дети: мальчики в костюмах и черных галстуках-бабочках, девочки в черно-белых платьицах с лентами в волосах. На вид им всем было лет пять, и они с поразительной ясностью напомнили Элли класс в Татуре, лагере для интернированных в Австралии, где она провела военные годы. Там, как и здесь, у одних детей были смуглые лица, у других светлые, у одних кудрявые волосы, у других прямые, у одних черные глаза, у других голубые. И в выражениях лиц было что-то знакомое. Эти дети привыкли, что их разглядывают незнакомцы, смирились с собственным бессилием. Или, возможно, научились скрывать свои мысли от любопытных глаз.

Элли наклонилась вперед и оглядела первый ряд в поисках Майи. Вторая справа. Наверное, это она. Для своего возраста довольно высокая, большие глаза под копной волнистых волос смотрят с сосредоточенным прищуром, будто она решает какую-то особенно сложную головоломку. Под глазами – чуть заметные темные круги, как после бессонной ночи, справа от верхней губы – небольшая родинка. Элли заметила, как крепко девочка сжимает руки, видно, что волнуется. Руки Элли тоже были стиснуты, ладони вспотели.

Дети запели песню о цветении вишни, и Элли напрягла слух, стараясь различить в общем хоре голос Майи, но девочка пела очень тихо, хотя и старательно. Единственный голос, который Элли смогла выделить, принадлежал маленькому мальчику в центре – он ослепительно улыбался всем гостям, словно знаменитый дирижер Мантовани в миниатюре.

Хор вполне достойно исполнил «Лебединую реку» и «Яблочную песню», а напоследок под аплодисменты спел «Спокойной ночи, Айрин». Потом дети в пояс поклонились довольной публике, и их мягко выпроводили со сцены две полнотелые дамы. Когда они уходили, Майя резко обернулась и посмотрела на зрителей со смутным и недоуменным выражением лица, а затем на удивление дерзко ухмыльнулась. Элли смотрела на девочку, пока та не исчезла в дверном проеме в дальнем конце зала. Сердце Элли сжалось. Моя дочь. Что, если она станет моей дочерью? Как странно быть так близко и так далеко друг от друга. Майя. Она повторила про себя это имя: Майя.

Когда Элли и Фергюс ушли с приема после концерта, опустив в ящик для пожертвований купюру в сто иен, над садом уже сгущались сумерки. Они молча шли рядом. Элли вдыхала прохладный воздух, наполненный спокойствием, какое опускается на город в промежутке между закатом и полной тьмой.

Около особняка в западном стиле она увидела, что охранник на ступенях исчез, а дверь здания плотно закрыта, хотя сквозь ставни на окнах виднелись полосы света. На мгновение Элли показалось, что изнутри доносится неясный и отдаленный шум, похожий на чей-то крик. Очертания незажженного каменного фонаря под кедром выглядели в полумраке гротескной приземистой человеческой фигурой.

Фергюс обнял ее за плечи и сказал:

– Вот видишь. Надежда есть. Мы добьемся своего. Добьемся вместе, преодолеем все трудности.

Ей передалось тепло его тела, они вышли из ворот и снова погрузились в шум и хаос Токио.

Глава 3

Дзюн открыл глаза – оказалось, что он лежит на матрасе в малюсенькой каморке. Зеленоватый от плесени потолок, прямо над головой голая лампочка. Он лежал неподвижно, словно на поверхности воды. Очень осторожно он разжал и сомкнул кулаки, вытянул руки. Потрогал голову – на одной стороне лба тугая повязка. «Я жив, – подумал он. – Жив».

Было приятно лежать на спине, не двигаясь, в полном бессилии. А что он мог сделать? Он в руках невидимых незнакомцев. Остается лишь ждать, когда они появятся. Снаружи доносились чьи-то шаги, один раз он услышал громкую перебранку, хотя слов не разобрал. На нем была свободная рубашка цвета хаки и мешковатые брюки, которых он никогда раньше не видел. Голова раскалывалась от боли, но он повернул ее чуть в сторону и увидел, что матрас расстелен на истертых циновках татами. В углу – низкий деревянный стол и эмалированное ведро. Видимо, где-то высоко над ним – зарешеченное окно, потому что на стену слева падали длинные размытые линии света и тени.

Дзюн лежал и смотрел, как тени медленно ползут по стене, и в мозгу стали всплывать обрывки воспоминаний – или сна? Он вспомнил, как сидел на жесткой деревянной скамье и какой-то мужчина – худой, в очках с золотой оправой – спрашивал: «Как тебя зовут? Как твое имя?» Ему смутно вспомнилось: он хочет достать из кармана куртки карточку моряка, но все куда-то исчезло. Куртка, карточка, кошелек с монетами – ничего этого нет. И он слышит свой голос: «Я – Камия Дзюн».

Прошло довольно много времени, и за дверью послышались звуки. Заскрежетали металлические засовы, послышался чей-то грудной кашель. Дверь распахнулась, и в комнату вошел крепкий мужчина с подносом, на котором стояли две металлические миски.

– Встать! – приказал мужчина.

К своему удивлению, Дзюн исполнил команду. Он застонал от боли в ребрах, но все-таки встал и оперся о стену. Свет за окном померк, осталась лишь тусклая одинокая лампочка, и углы комнаты погрузились в глубокий мрак.

– Я в тюрьме? – спросил он.

– Ты в камере предварительного заключения, полицейское управление Аомори, – ответил мужчина.

– Почему?

– Тебя подозревают в том, что ты попал сюда нелегально, на судне, – последовал ответ.

Мужчина поставил поднос на стол так грубо, что из одной миски выплеснулась жидкость. Дзюн уловил соблазнительный запах куриного бульона.

– Ну, – осторожно произнес Дзюн, – и что дальше?

– Ешь и ложись спать, – ответил мужчина. А потом, уже не так уверенно: – За тобой придут в понедельник утром.

Это когда? Ведь Дзюн понятия не имел, какой нынче день недели.

Дзюн провел в камере четыре дня, лежа на матрасе и глядя на стены и потолок. Иногда он спал, иногда в голове проносились разные сцены из его жизни на Карафуто. Он вспоминал мясистые, добродушные лица русских соседей его семьи, Зимниковых – тети и дяди Зима, как называли их Дзюн и его сестра Киё, – они жили на Карафуто с незапамятных времен и рассказывали им истории о прежних временах, до прихода японцев. Дзюну и Киё казалось, что дядя Зима с клочковатой бородой знает об острове абсолютно все. Он показал им, где туземцы валили деревья, чтобы сделать каноэ, и где собирать самые большие белые грибы в форме цветка, чья пора наступает осенью. Он помог Дзюну поймать его единственного питомца: пестрого черно-золотистого паука-ткача с восемью глазами, Чжун держал его в спичечном коробке, а мама и Киё кричали: убери эту мерзость! Дзюн выпустил его на заднем дворе в надежде, что он сплетет великолепную круглую паутину прямо над их скромной овощной грядкой. Но паук, конечно же, просто удрал в лес, плести паутину там, где ему удобно.

Он видел себя в компании других детей, как они скатывались на листах металла с крыши заброшенного склада угольной шахты прямо в сугроб. Дзюн слышал скрип колеса перегруженной ручной тележки – он, его мать и сестра тащатся сквозь летний зной к столице, Тоёхара, спасаясь от далекого грохота за спиной. Это наступала советская армия, чтобы вернуть себе эту рухнувшую японскую колонию. Вспомнилось, как он до одури играл в карты с Киё, когда они сидели на площади перед станцией Тоёхара, терпеливо ожидая поезда, который отвезет их на юг, в порт Одомари – туда, по слухам, должны были прийти корабли, чтобы вывезти их в Японию. Киё все время выигрывала, и Дзюн злился.

Образы мелькали в голове, когда он погружался в полудрему. Каждое утро и вечер приходил один и тот же угрюмый человек с двумя мисками: бульон и смесь риса с перловкой.

Но на пятое утро, когда он уже решил, что завтрак, наверное, запаздывает, дверь камеры распахнулась и на пороге появились двое незнакомых мужчин. Выглядели они как европейцы, и Дзюн машинально поздоровался с ними по-русски. Один был помоложе, на взгляд Дзюна, лет двадцати пяти, со светло-каштановыми волосами и забавными усиками. Другой – постарше и покрепче. На обоих гражданская одежда: твидовый пиджак и шерстяной свитер.

«Здравствуйте» Дзюна было встречено пустыми взглядами, но потом тот, что младше, перешел на японский, понятный, хотя и с сильным акцентом. Американцы, догадался Дзюн.

– Пойдешь с нами, – сказал младший, словно и не приказывая, а полушутя, будто приглашал Дзюна выпить в местном баре.

Дзюн пошел за американцами по длинному коридору, где вдоль стен, глядя на них, молча стояли группы печальных мужчин. Потом главная дверь распахнулась, и они окунулись в яркий солнечный день.

Широкая торговая улица походила на цветные виды Японии в серии книг об Империи, которые Дзюну давала учительница в последний год учебы в школе. Женщины в белых фартуках поверх темных кимоно, мальчишки-разносчики на велосипедах, школьники стройной шеренгой идут на экскурсию. Они миновали часовую мастерскую, обувной магазин и ресторанчик, где у входа стоял гипсовый барсук в соломенной шляпе. В тени зданий все еще лежали сугробы, и, хотя солнце светило вовсю, в воздухе было холодно. Американцы шли по обе стороны от него, судя по всему, без оружия. Можно убежать. Но куда? Бежать ему было некуда.

– Куда вы меня ведете? – спросил он того, что помоложе.

– Увидишь.

Они свернули на боковую улочку, обогнули замусоренную стройплощадку и подошли к воротам, от которых тропинка через сад с аккуратно подстриженными кустами привела их к весьма красивому старому деревянному дому. От улицы его скрывала высокая бетонная ограда, никаких табличек у двери не было. Недоумевая, Дзюн в сопровождении двух американцев прошел в большую прихожую, где стояла тяжелая кабинетная мебель и несколько металлических картотечных шкафов. Шторы были задернуты, но комнату заливал яркий свет ламп. На столе в центре стоял металлический поднос с высокой стопкой картонных папок и странный аппарат, напоминавший радиоприемник. Двое американцев уселись по одну сторону стола и жестом предложили Дзюну занять стул напротив.

– Вижу, ты парень бывалый, – сказал молодой, внимательно оглядев Дзюна. Потом неожиданно спросил: – Хочешь чашечку чая?

Глядя на младшего американца, Дзюн чуть не рассмеялся. Нежно-розовые щеки в сочетании с тоненькими усиками – он выглядел как подросток, которому хочется походить на взрослого.

Чай был черный, как принято у русских, а к нему предложили печенье в шоколадной глазури.

Американцы, откинувшись в креслах, обменялись несколькими фразами на английском. Потом тот, что помоложе, дружелюбно сказал:

– Тебя ведь зовут Камия? Камия Дзюн? Меня можешь звать Майк, а этот красавчик – мой друг Билл. Билл не силен в японском, поэтому вопросы буду задавать я.

Старший напарник улыбнулся, но ничего не сказал. Кудрявый, волосы в середине головы поредели, на круглом лице – сонная улыбка. Дзюну вспомнился Лев, любимый кот полковника Бродского. Именно так этот Лев улыбался, когда Дзюн гладил его мягкую рыжую шерсть. Иногда по ходу разговора Билл кивал головой, и Дзюн не мог сообразить: то ли он делает вид, что плохо понимает по-японски, то ли просто старается его подбодрить.

В комнате было спокойно, веяло уютным теплом. На стене висели часы в деревянном корпусе, они негромко тикали, в такт качавшемуся маятнику. Внутри похожего на радиоприемник механизма медленно вращались два колесика.

Дзюн вспомнил день, когда прощался с полковником Бродским. Вот что полковник сказал ему напоследок: «Если когда-нибудь попадешь в беду, старайся говорить правду, насколько возможно». Потом, после паузы: «Вся хитрость в том, чтобы знать, где остановиться».

– Что ж, Камия-кун. – Билл обратился к нему в уменьшительно-ласкательной форме, будто разговаривал со школьником. – У нас тут небольшая проблема, и, возможно, ты сумеешь нам помочь. Есть некий молодой человек – это ты, – он бесцельно бродит рядом с железнодорожной веткой между Аомори и Мисава, явно после драки. В карманах только куча денег и удостоверение личности молодого человека, который, увы, утонул в море три года назад. Потом молодой человек – то есть ты – называет нашим друзьям из японской полиции другое имя, которое, похоже, нигде не зарегистрировано, по крайней мере подтвердить его нам не удалось.

Дзюн откусил кусочек печенья. Оно было такое сладкое, что Дзюна даже слегка затошнило.

– Тем временем на следующий день происходит некая неприятность недалеко от Мисавы. Под железнодорожным полотном кто-то установил мину. К счастью, никто не пострадал – бдительный железнодорожник вовремя ее заметил. Но все могло быть совсем по-другому, если бы по этой мине прошел поезд, например, с пассажирами – он мог везти женщин на рынок, детей в школу. Мерзкая штука – мины. Ты когда-нибудь видел, что они делают с поездами или, если на то пошло, с людьми?

Этого Дзюн не видел, но видел другое: что делает с толпой на привокзальной площади бомба, сброшенная с низколетящего самолета. Странно, но единственное, что он мог вспомнить, думая о той сцене, – это собака. Дзюн проиграл сестре Киё в карты, она принялась его дразнить, он вспылил и убежал в какую-то улочку, подальше от толпы, чтобы успокоиться. Тут заревели самолеты, содрогнулась земля, он помчался назад к привокзальной площади – и остановился как вкопанный: куда девались деревья, которые были здесь пять минут назад? Почему над площадью висит густой бурый туман, сквозь который смутно виднеется какая-то непонятная разноцветная куча? Люди с криками выскакивали из тумана, но их голосов он, кажется, не слышал. И тут откуда ни возьмись возникла собака, она ворвалась прямо в центр площади и выскочила оттуда, неся что-то в пасти. Это был пятнистый пес с хвостом крючком, он двигался очень быстро и осознанно. Дзюн так и не увидел, что именно бомба сделала с его матерью и сестрой.

– Так вот, – продолжал Майк, – мы спрашиваем себя, есть ли связь между этими двумя событиями и может ли молодой человек – ты – объяснить, зачем кому-то понадобилось закладывать мину под железнодорожные пути?

– Нет, – сказал Дзюн. Крошка от печенья застряла у него в горле, и ему пришлось откашляться и повторить: – Нет, я ничего об этом не знаю.

Майк тихонько вздохнул.

– Жаль. Ну, ладно. Но ты наверняка можешь нам рассказать, как очутился у железной дороги в таком жалком состоянии.

«Старайся говорить правду, насколько возможно», – вспомнил Дзюн.

– Я приплыл на контрабандистском судне. Работал на нем два года матросом. А до этого я жил на Карафуто. Там я родился и вырос – в деревушке неподалеку от Тоёхары. Капитан судна высадил меня на берег у большого залива – что-то вроде лагуны, – в трех или четырех часах езды от Аомори, и попросил меня доставить посылку человеку по имени Китадзава, в парикмахерскую напротив станции Мисава. Я так и не увидел, что было в посылке, так и не добрался до Мисавы. Попробовал открыть посылку – мне было любопытно, что там внутри, – и тут на меня набросился человек с ножом, вытолкнул из поезда и избил. Это все, что я знаю. Больше мне вам сказать нечего.

Майк сиял, как полный энтузиазма молодой школьный учитель, только что встретивший особо одаренного ученика, а Билл энергично закивал головой.

– Для начала это очень хорошо, – похвалил Майк. – Я уверен, если постараешься, сумеешь рассказать нам кое-что еще. Например, как называлось судно контрабандистов, как называлось место, где тебя высадили на берег?

– Судно называлось «Цусима-Мару», а насчет места, где я сошел на берег, ничего не знаю. Мне не сказали. Я был всего-навсего палубным матросом. Мне вообще почти ничего не говорили. Чаще всего я вообще не знал, где мы.

Но такой ответ Майка не устроил. Медленно, терпеливо он стал выуживать из Дзюна подробности. Выспросил о портах, где останавливалась «Цусима-Мару»: Владивосток, Вонсан, Пусан, Ниигата, Наха, Гаосюн. Сколько раз они заходили в каждый из них? Какие грузы принимали?

– Даже если тебе никогда не рассказывали о том, что во всех этих мешках, ящиках и коробках, Камия-кун, ты ведь парень умный и должен был догадываться.

И Дзюн поделился с Майком своими догадками: возможно, амфетамины, возможно, опиум, иногда оружие, но, скорее всего, просто сахар или кофе, металлолом и рулоны шелка.

Дзюн ожидал, что Майк заинтересуется человеком в поезде, который на него напал, или таинственным мистером Китадзавой из парикмахерской в Мисаве, но американцев, похоже, это мало беспокоило. Возможно, об этом они и так все знали. Зато Майк пожелал узнать о его прошлом, о жизни на Карафуто.

– Скажи мне, Камия-кун, – сказал Майк, – сколько тебе лет?

– Семнадцать, почти восемнадцать. Я родился двадцать восьмого мая восьмого года эпохи Сёва. – Он сделал паузу, чтобы подсчитать. – Тысяча девятьсот тридцать третий год по западному календарю.

– Как же такой приличный молодой парень оказался на контрабандистском судне? Наверное, было трудно выжить на Карафуто, когда туда вошли советские войска, да? Ты не вернулся в Японию вместе с родными?

– Мои родные погибли.

– Сочувствую. – Казалось, Майк искренне потрясен. – Убиты на войне? Какой ужас!

– Мама и сестра. Отец умер много лет назад. Авария в шахте.

– Бедняга! Выходит, тебе в конце войны было всего двенадцать? Как ты вообще выжил?

Все это было так давно, что многое стерлось из памяти, но он рассказал своим новым друзьям Майку и Биллу все, что смог вспомнить, – хижина в горах, где он укрывался несколько недель, учился доить брошенных коров на соседнем лугу; потом приобрел воровские навыки, таская горсти бобов или пачки сигарет из магазинов, когда жизнь стала постепенно возвращаться в прежнее русло. Рассказал, как его спасли старые соседи Зимниковы, на которых он наткнулся совершенно случайно, когда рылся в куче мусора на задворках Тоёхары. Они приютили его и позволили работать и ночевать в маленькой пекарне, которую открыли, чтобы кормить прибывающих советских военных и гражданских.

Пока Дзюн говорил, Майк постукивал кончиком ручки по блокноту, в котором писал. Ему явно было скучно, но Дзюн подозревал: американцы захотят узнать, чем он занимался после пекарни. И оказался прав.

– Пока работал в пекарне Зимниковых, я научился неплохо говорить по-русски, – сказал он. – Трудился у них больше года. А потом они познакомили меня с русским офицером, который искал помощника, говорившего по-японски, и я проработал у него пару лет.

– А имя у этого русского офицера было? – спросил Майк, с интересом наклонившись вперед, уперев локти в стол и сцепив руки под подбородком.

– Николай Александрович Бродский, – ответил Дзюн, назвав полное имя и отчество.

В комнате воцарилась такая тишина, что, кажется, часы затикали громче обычного. Билл, очевидно, тоже понял эту часть разговора, и оба американца уставились на Дзюна.

– Полковник Николай Александрович Бродский? – спросил Майк.

– Да, – ответил Дзюн.

– Ты работал у полковника Николая Бродского? – переспросил Майк, очень медленно, словно взвешивал каждое слово, и, когда Дзюн кивнул, добавил: – Что же именно ты делал для славного полковника?

– Готовил ему завтрак, чистил сапоги и ботинки, помогал покупать припасы для кухни, покупал ему сигареты и алкоголь – он любил армянский коньяк, но найти его на Карафуто было трудно… кормил его кота и ухаживал за ним.

– Кормил его кота и ухаживал за ним, – эхом повторил Майк. Это был не вопрос, скорее утверждение, будто он хотел убедить себя: именно эти слова он только что услышал. – Это все? Больше ничего не хочешь нам рассказать?

– Бывало, готовил комнаты для встреч и вечеринок, потом убирался…

– А видел кого-нибудь, кто приходил на собрания и вечеринки? Имена помнишь?

– Иногда кого-то видел, потому что надо было брать у них пальто и подавать им напитки, а иногда полковник Бродский просил меня подготовить все заранее и сидеть в своей комнате, пока встреча не закончится. Имен почти не помню. Был такой Крюков, часто захаживал. Занимал какой-то важный пост в правительстве, но других имен не помню. Еще были Элинский и Зайцев, близкие друзья полковника. Бывало, когда полковник или гости читали документы, он спрашивал меня, как произносить разные японские иероглифы, которых не знал, особенно географические названия.

Вся хитрость в том, чтобы знать, где остановиться, учил полковник Бродский. «Похоже, – подумал Дзюн, – я уже наговорил лишнего».

Майк и Билл повернулись друг к другу и быстро заговорили по-английски. В комнате вдруг стало очень жарко, и по спине Дзюна побежали струйки пота.

– А не полковник ли Бродский, – спросил наконец Майк, – послал тебя работать на контрабандном судне?

– Нет, – возразил Дзюн, – ничего такого не было. Полковника Бродского отозвали в Москву, и у него больше не было для меня работы. Я не раз говорил ему, что хочу поехать в Японию, и он, когда уезжал, обещал мне с этим помочь. Познакомил меня с человеком в Маоке, а тот нашел для меня койку на контрабандистском судне, плывшем в Токио. В Токио я сошел и собирался остаться, но знакомых там не было, и… – Дзюн услышал, что голос его дрожит, и испугался – вдруг они подумают, что он врет. – В общем, я там был совсем не в своей тарелке и в конце концов вернулся на судно и попросился, чтобы взяли в команду. Так и работал там до прошлой недели.

Майк, чье лицо становилось все более серьезным, вдруг снова расплылся в дружелюбной улыбке, будто только что нашел ключ к решению беспокоившей его задачи.

– Что ж, Камия-кун, – сказал он, – любопытную историю ты нам поведал. Ты, наверное, уже проголодался? Как насчет раннего обеда? Посиди здесь. Я скоро вернусь.

Он исчез в соседней комнате, а Дзюн и Билл остались сидеть, улыбаясь друг другу через стол. На самом деле Майка не было довольно долго. Дзюн слышал его голос из соседней комнаты, хотя слов разобрать не мог. Других голосов он не слышал, видимо Майк говорил по телефону. Ближе к концу разговора он повысил голос, будто с кем-то спорил. Наконец вернулся – с очень серьезным лицом. За ним вошел пожилой японец с подносом, на котором лежали сэндвичи с сыром и помидорами и коричневый шипучий напиток в стеклянных бутылках странной формы и надписями на стекле.

Пока американцы беседовали, Дзюн с жадностью ел и пил, хотя вкус напитка не пришелся ему по душе.

Вскоре Майк отодвинул стул и встал.

– Думаю, на сегодня хватит, да? Ты, наверное, устал отвечать на вопросы. Отвезем тебя обратно в полицейский участок. Постарайся как следует отдохнуть. Завтра у нас ранний подъем.

Где-то в середине ночи Дзюна разбудил надзиратель – не угрюмый, как всегда, а молодой, ретивый. «Ночная смена», – подумал Дзюн. Надзиратель принес обычную еду, а потом сказал:

– Собирай вещи. Через полчаса уезжаешь.

Как будто Дзюну было что собирать.

Его вывели в почти безлюдную приемную, где его ждали Майк и Билл с теплой армейской шинелью – он надел ее поверх своего костюма цвета хаки. На улице было темно, хоть глаз коли. Прямо у полицейского участка стоял джип, за рулем сидел молодой японец, почему-то в солнцезащитных очках.

– Как ты смотришь на то, чтобы прокатиться в Токио? – спросил Майк, когда они забрались на задние сиденья джипа.

Дзюн не знал, что ответить. Предложение его и взволновало, и сбило с толку.

В темноте они подъехали к зданию, которое Дзюн сразу же узнал: станция Аомори. У входа ждал солдат с железнодорожным билетом для Дзюна и Билла, но не для Майка. По лицу солдат был японец, но щеголял в американской военной форме.

– Вы не едете? – спросил Дзюн у Майка.

– Нет, – ответил Майк, – есть кое-какие дела. Тебя отвезут в Токио Билл и сержант, Юджин Гото.

На этот раз вокзал был забит людьми. В одном конце платформы стояла группа американских солдат, рядом толпились пассажиры-японцы, с чемоданами, рюкзаками, холщовыми мешками и привязанными к спинам младенцами. Одна женщина держала большую корзину, полную живых цыплят. На платформе, пуская клубы пара и дыма, стоял скорый поезд до токийского вокзала Уэно.

Дзюн повернулся к Майку, чтобы попрощаться, тот церемонно протянул руку и сказал:

– Прощай и удачи, Камия-кун.

Дзюн улыбнулся, но Майк улыбаться не стал. На его лице читались грусть и усталость, он вдруг как-то постарел.

Втроем они сели в поезд, Дзюн помахал Майку через замызганное окно, а тот стоял и смотрел вслед уходившему экспрессу. Только поднял руку в прощальном приветствии, будто отдал честь.

Но так и не улыбнулся.

Глава 4

Им выделили небольшое купе в самом начале поезда, сразу за локомотивом. Там было всего четыре места. Билл и Юджин Гото изредка перебрасывались фразами на английском, но больше молчали. Они сидели спиной к паровозу, лицом к Дзюну. Когда появился контролер, Гото коротко заговорил с ним на беглом японском с немного странным акцентом, похожим на акцент Майка. Дзюн хотел было спросить у Гото, где именно они остановятся в Токио, но угрюмое лицо сержанта не располагало к вопросам. Глаза опухшие, будто плохо спал, а уголки широкого рта все время смотрели вниз. Наверное, решил Дзюн, Гото – сын японских переселенцев в Америку. Интересно, если с детства говоришь по-английски, может, уголки рта так и тянутся вниз?

Постепенно ночную мглу сменил тусклый свет пасмурного дня. Вагон отапливался, и окна запотели. Дзюн протер стекло рукавом, и по окну побежали струйки воды. Чем дальше они ехали на юг, тем меньше становилось снега, и взору открывались бескрайние рисовые поля, все еще коричневые и сухие, между ними мелькали участки густого зеленого леса. Поезд то и дело нырял в туннели. Дзюн мельком видел фигурки на полях, кто-то вспахивал землю плугами, в которые были запряжены волы. Там и сям виднелись домики, то с соломенной крышей, то с черепичной, иногда попадались окруженные рощицами святилища и храмы.

Во время одной более или менее долгой остановки сержант Гото ненадолго исчез и вернулся с тремя деревянными коробочками с едой, завернутыми в бамбуковые листья. Внутри были рис, кусок жареной рыбы, ломтики корня лотоса и маринованная слива. Кажется, Дзюн ничего вкуснее в жизни не ел. Гото достал из ранца флягу, три оловянные кружки и налил каждому по чашке остывшего чая. Дзюн поблагодарил его, но Гото не ответил. Однако чуть позже стал расспрашивать Дзюна, где тот родился, как звали отца и мать, в какой школе учился. Вопросы Гото задавал бесстрастно, будто ответы лично его не интересовали, но что-то помечал в зеленом блокнотике.

Казалось, поездке не будет конца. Едва Гото перестал задавать вопросы, Дзюн задремал, а когда открывал глаза, увидел за окном все тот же пейзаж, что разворачивался бесконечным свитком. Ближе к вечеру промежутки между городами уменьшились, и поезд стал останавливаться чаще. Кроваво-красное солнце опускалось за дымящимися трубами чего-то, похожего на сталелитейный завод. Когда они добрались до окраин Токио, было уже темно. Дзюн снова заснул и проснулся оттого, что его грубо трясли за плечо.

– Вставай, – распорядился Гото. – Приехали.

Вокзал Уэно поражал размерами, да и людей было столько, сколько Дзюн в своей жизни не видел. Ему хотелось остановиться и поглазеть на огромный вокзал, на толпы людей, снующих, подобно муравьям, во все стороны, но Билл и Юджин Гото быстро пробились сквозь толпу и выбрались на привокзальную площадь, где их ждал другой джип. Дзюн думал, что Билл поедет с ними до следующего пункта назначения, но этот американец средних лет лишь перебросился с Гото парой фраз и вернулся на вокзал, даже не попрощавшись. Дзюн забрался в джип и сел рядом с немногословным Гото. Водитель, тоже в форме американской армии, на Дзюна вообще не обратил внимания.

– Куда мы едем? – спросил Дзюн, но ответом его не удостоили.

Привокзальные улицы Токио поражали воображение. День близился к ночи, но город сиял и бурлил. Джип, гудя клаксоном, полз по узкой дороге, запруженной людьми, вдоль которой тянулись ярко освещенные киоски, торговавшие всякой всячиной: одежда и обувь, кастрюли и сковородки, поношенная армейская форма и аляповатые детские игрушки. Подсвеченная реклама на стенах зданий восхваляла москитные сетки и пиво «Асахи». Они проехали мимо переполненного бара, над дверью которого висело большое изображение полуодетой женщины с призывно вытянутыми в сторону улицы ногами.

Они свернули в узкий пустынный переулок и остановились перед железными воротами. Водитель просигналил, нетерпеливо газанул, и ворота распахнулись. Казалось, они въехали в большой парк. Городские огни исчезли. Дзюн видел только ветви деревьев, нависавшие с обеих сторон, а джип свернул на неосвещенную узкую дорожку и резко остановился перед зданием.

Выбравшись из джипа, Дзюн был поражен и даже обескуражен увиденным. Перед ним была темная и безмолвная громада особняка в европейском стиле, свет пробивался лишь сквозь закрытые ставнями верхние окна. Каменные ступени через колонны портика вели к открытой парадной двери, над которой возвышалась куполообразная башенка. Дзюну вспомнился грандиозный дом из «Маскарада» – этот фильм полковник Бродский любил показывать на своем личном проекторе избранным гостям.

Юджин Гото вынул из кобуры пистолет и держал его наготове.

– После вас, – сказал он, иронично поклонившись. Заинтригованный Дзюн поднялся по ступеням и вошел в особняк, Гото и другой солдат шли следом. Вестибюль встретил их богато разрисованным потолком и обшитыми деревом стенами, на которых красовались оленьи головы. Освещение было тусклым, но вдали Дзюн разглядел темную лестницу на второй этаж. Туда его и повели сопровождающие.

Наверху оказалась огромная, но неубранная приемная, вдоль стен в беспорядке стояли старомодные стулья. Между ними валялись армейские заплечные мешки, клюшки для гольфа, обрезки металлических труб. В одном углу стоял проигрыватель и стопка пластинок, в другом устроилась винтовка.

– Садись, – велел Гото, показав на один из стульев.

Дзюн повиновался, но Гото и другой солдат остались стоять у него за спиной. Они ждали в тревожном молчании. Вскоре дверь в дальнем конце комнаты открылась, и голос сказал:

– Полковник готов принять вас.

Дзюн был настолько сбит с толку, что подумал, не увидит ли по ту сторону двери полковника Бродского, сидящего за своим столом. Но, разумеется, в полутемной комнате, куда его ввел Гото, их ждал совершенно незнакомый американский полковник.

Первое, что заметил Дзюн в комнате полковника, – дым трубочного табака. Сладковато пахнущий дым заполнял комнату и погружал ее в туман, сквозь который было трудно разглядеть лицо полковника – единственным источником света служила лампа на большом письменном столе, за которым он сидел, а ее луч светил прямо на пустой стул напротив.

– Садись, – рявкнул Гото.

«На сей раз чая с шоколадным печеньем не будет», – подумал Дзюн.

– Тебя зовут Камия Дзюн, так? – спросил полковник на японском, но с сильным акцентом.

Дальше он перешел на английский, а Гото переводил и, как понял Дзюн, иногда вставлял свои комментарии.

И никаких дружеских приветствий.

– Ты, наверное, решил, что надул этих идиотов в Аомори, но не думай, что тебе удастся одурачить нас. Отвечай, когда к тебе обращаются!

– Так точно, сэр, – сказал Дзюн, вытянувшись на краешке стула.

Постепенно глаза Дзюна привыкали к ослепительному свету, и тяжелое лицо полковника начало проступать из темноты – так коричневеют невидимые чернила, когда листок подносят к огню. У полковника был идеально круглый череп и редеющие темные волосы, зачесанные назад. Большие руки лежали на столе, из пепельницы перед ним торчала трубка. Рядом с указательным пальцем правой руки на промокательной подушечке лежал пистолет.

Дзюн хотел объяснить, что уже рассказал все, что их могло интересовать, – за исключением ненужных им подробностей, например о его неудачном сексуальном контакте с проституткой в Нахе. Но шквал вопросов обрушился на него с таким энергичным напором, что он и сам почти поверил, что опустил нечто важное. Знать бы, что именно.

– Как звали капитана на шпионском судне?

– Мы звали его просто «капитан».

– Решил шутки с нами шутить? Проплавал два года и не знаешь, как зовут капитана? Хватит голову морочить. Как его звали?

Дзюн хотел сказать, что судно вряд ли шпионское, но понял, что сейчас это неуместно. И промолчал.

– Почему Бродский отправил тебя работать на это судно? Каково было твое настоящее задание?

– Да он меня…

– Какая связь между Бродским и шпионским судном?

– Насколько я знаю, никакой…

– Хватит врать! – крикнул полковник, хлопнув кулаком по столу так, что лежавший рядом пистолет слегка подпрыгнул. Все было понятно без перевода.

«Будь у меня хоть немного времени, – подумал Дзюн, – я бы что-нибудь придумал. Что угодно, лишь бы выбраться отсюда». От табачного дыма его мутило. Но в голову ничего не лезло, а будешь врать – можно совсем все испортить.

– Кто такие Элинский и Зайцев? Ты сказал этим идиотам в Аомори, что они были дружками Бродского. Кто это такие? Сотрудники МГБ, как Бродский, МВД или Смерша?

Дзюн про это ничего не знал. Он, конечно, слышал все эти термины: МГБ, МВД, Смерш. Иногда их употребляли, но ему никто не объяснял, что они значат, а спрашивать ему и в голову не приходило. Он вдруг вспомнил: у полковника Бродского собрались друзья, он подавал напитки. На подлокотнике кресла Бродского, развалившись, дремал кот Лев, но едва Дзюн наклонился, чтобы налить полковничий коньяк, Лев приоткрыл один желтый глаз и скакнул через всю комнату, едва не опрокинув поднос с напитками, набросился на незадачливую бабочку и принялся драть ее в клочья. Один из гостей – Дзюн не помнил, кто именно, – торжественно заявил: «Николай Александрович, боюсь, товарища Льва нам придется взять на службу. Будет готовить наших парней из Смерша». И все засмеялись.

– Не знаю. Правду говорю. Не знаю, и все.

– Какие документы Бродский тебе показывал? Ты сказал, что он показывал тебе японские документы и просил прочитать названия мест. Что за документы? Что в них было?

– Не знаю. Он мне их целиком никогда не показывал. Только строчки, какие просил прочитать. Остальное укрывал рукой.

– А что за места? Ты говорил, он просил прочитать названия мест. Каких именно?

– Не помню. Я часто сам иероглифы не мог прочитать.

И так продолжалось до бесконечности. И снова по кругу.

– Вернемся к капитану «Цусимы-Мару». Как его звали?

– Иногда его называли капитаном Ли…

– Капитан Ли? Опять голову нам морочишь? В этой части света этих «капитанов Ли» – тысячи. Хватит, черт дери, тратить наше время!

Потом он снова вернулся к гостям Бродского.

– Кто был из МГБ? Кто был из Смерша?

У Дзюна голова шла кругом, хотелось крикнуть им: «Не знаю! Не знаю!» Но крики выходили беззвучными, оставались в голове.

Наконец Гото подошел к Дзюну и наклонился к нему так близко, что он почувствовал на щеке брызги слюны.

– Ты лжешь, – сказал он очень тихо. – И мы это знаем.

Они с полковником переглянулись, и полковник слегка кивнул.

– Вставай, – велел Гото.

Он вывернул правую руку Дзюна за спину, и боль отдалась в нервах плеч и шеи. В позвоночник уперлось дуло пистолета. Его повели вниз по лестнице, в коридор, а оттуда – в заднюю часть дома. Шедший следом второй солдат достал с пояса связку ключей и открыл дверь, за которой темная и узкая винтовая лестница вела еще глубже, в подвал.

У основания лестницы начинался очень длинный подземный переход с арочным потолком. Стены и потолок были покрыты белой плиткой. От судорожной боли в правой руке Дзюну хотелось кричать, но он стиснул зубы и огляделся, пытаясь понять, где находится. Обязательно надо понять. И запомнить. Вдоль прохода тянулись электрические провода, дорогу в темноте высвечивали желтоватые лампы. Втроем они молча шли по переходу. По бокам тянулись серые металлические двери, а на потолке – круглые стеклянные люки. Видимо, проход вел за пределы дома, в какой-нибудь туннель под садом. Что это за место? Винный погреб? Продуктовый склад? Воздух был гораздо холоднее, чем над землей, пахло гнилью.

Солдат достал еще один ключ и открыл одну из серых металлических дверей слева по проходу.

– Так. Слушай внимательно, – сказал Гото. – У тебя последний шанс, чтобы освежить память. Не упусти. Когда снова придем за тобой, нам будут нужны ответы. – И тут же поправился: – Если придем.

Гото отпустил руку Дзюна и подтолкнул его вперед.

– Давай, смотри под ноги, – насмешливо добавил он.

Переступив порог, Дзюн едва не потерял равновесие. Каменный пол оказался глубоко внизу, камера была залита ледяной водой, доходящей ему почти до колен. Он обернулся, но металлическая дверь уже захлопнулась. Ключ повернулся в замке. Эхо от закрывающейся двери стихло, и он оказался в полной тишине и абсолютной темноте.

Долгое время Дзюн стоял неподвижно, боясь шевельнуться. Он не видел ничего: ни стен комнаты, ни собственной руки, когда поднес ее к лицу. Может, дальше еще глубже и он целиком погрузится в ледяную воду с застойным запахом? Наконец он собрался с духом и начал двигаться, очень медленно, вытянув перед собой руки – туда, где, как ему казалось, была дверь. Руки коснулись стены, похоже, покрытой такой же скользкой плиткой, как и коридор. Дзюн пошарил влево и вправо, нащупал угол. Постепенно ему удалось обойти всю камеру.

Она была совсем небольшой – наверное, примерно шесть на шесть футов. Ни окон, ни, насколько он мог судить, вентиляции. От одной этой мысли ему стало душно. Неужели они оставят его здесь и в итоге он задохнется?

Всем телом он прижался к углу комнаты, плечами и головой уперся в стену. Он вдруг устал – поскорее бы все это кончилось. Стало ясно, зачем здесь вода. Лечь невозможно. Потеряешь сознание или просто заснешь – утонешь.

«Зря не убежал, когда была возможность», – подумал он.

Темнота давила на глаза, будто чья-то удушающая рука. Тишина, тьма – время словно остановилось. Минуты и часы перетекали друг в друга. Он пытался вспомнить что-нибудь из прошлого – рассказать своим похитителям, если, конечно, они вернутся. Если не оставят его здесь умирать. Что угодно, лишь бы они не задавали вопросы. Но ничего не приходило на ум. Он понятия не имел, что они хотят от него услышать.

Вместо этого он стал думать о проститутке в Нахе. Она сказала, что ее зовут Аяко. Капитан отлучился на переговоры о какой-то сложной сделке, и Орлов нашел трех девушек и привел их на судно, веселья ради. Наверное, он догадался, что Дзюн – девственник. У Аяко были большие круглые глаза и милая улыбка, но отсутствовал передний зуб. На вид она была ровесница Дзюна, но куда более опытная – и умело успокоила его страхи. Полчаса он верил, что это любовь, что она разделяет его восторг и облегчение. Потом Орлов пришел расплатиться с ней, она быстро протянула за деньгами руку, и тут Дзюн заметил на ее запястье паутину голубых шрамов. Когда все кончилось и девушка, смеясь, упорхнула с подружками, на него накатила смутная грусть, которая не покидала его довольно долго.

Это воспоминание вернуло его на «Цусима-Мару». Перед мысленным взором возникла тесная койка с занавеской из драной мешковины, он представил завывание ветра и шум моря за деревянным бортом. Где она сейчас, «Цусима-Мару»? Вернулась ли к лагуне, чтобы найти его? Нет, конечно, – никого из команды не волнует, жив он или мертв.

В голове его возник эпизод, когда они подплыли к порту Вонсан. Слышались звуки битвы, кругом рвались бомбы, вспышки от взрывов огромными красными цветами распускались вдоль корейского побережья. Капитан передал штурвал Орлову, а сам подошел к поручням и смотрел на сполохи пламени, поднимавшиеся к небу. После каждого взрыва сначала вспыхивал огонь, а потом раздавался грохот. Лицо капитана было каменным, не выражая абсолютно ничего.

Камера начала раскачиваться взад и вперед, как судно в открытом море. Его ноги онемели, ступни налились свинцом. В конце концов он с тихим стоном сполз по стене и сел. Ледяная вода поднялась до груди, пропитала всю одежду. Его мучила страшная жажда, но пить черную воду, в которой сидел, он все-таки не решился.

В голове проносились какие-то обрывки воспоминаний или даже снов. Мелькали цветные искры и формы, как в калейдоскопе, они с сестрой Киё нашли такой в саду брошенного дома на следующий день после того, как Россия объявила войну. Этот калейдоскоп они положили в ручную тележку, когда, спасаясь, двинулись на юг. Если смотреть на свет, зеленые, синие и фиолетовые камешки в центре калейдоскопа взрывались искрами.

Тьма пропитала все его существо. Разум застыл. И когда по прошествии долгого времени в прямоугольнике света на другом конце комнаты возник силуэт человека, он не понял, явь это или сон.

– Иди сюда! – рявкнул Гото.

Дзюн с трудом поднялся, побрел через затопленную комнату к своему палачу, и тот вытащил его на слепящий свет белого коридора.

– Хватит с тебя? Будешь говорить?

Но Дзюн был уже не в состоянии воспринимать слова. Он лишь тщетно боролся со слезами, которые комом подкатывали к горлу.

– Я ничего не знаю, – прошептал он. – Ничего не знаю.

В просторном вестибюле особняка его уже ждали американский полковник и солдат, что привез его с вокзала. Полковник держал пистолет, в руках у солдата была веревка, которой он тут же связал Дзюну руки. С его одежды капала вода, оставляя лужицы на кафельном полу вестибюля.

– Ладно. Давайте с этим заканчивать, – нетерпеливо сказал Гото.

Ступеньки перед особняком вели в стылый темный сад. На горизонте пробивалась розовая линия, но Дзюн не мог определить: это остатки заката или начало рассвета? На траве под высоким кедром стоял каменный фонарь. Круглые отверстия по бокам походили на огромные темные глазницы. Полковник подошел к фонарю, за ним последовали Дзюн и два солдата.

– На колени, – скомандовал Гото.

Дзюн опустился на траву, сухую и жесткую. Его трясло от холода. В затылок ему уперлось дуло пистолета.

– Камия, это твой последний шанс. Последний. Мы знаем, что ты все наврал, от начала и до конца. Тебя послали советские, так? Мы знаем, что ты работаешь на них. Даю тебе минуту на то, чтобы сказать правду.

Но Дзюн уже не был способен производить звуки. В его теле и разуме воцарилась пустота. Он закрыл глаза и услышал, как щелкнул спущенный предохранитель пистолета.

После смерти отца на полке в большой комнате, рядом со шкафом, где хранились постельные принадлежности, мама сделала скромный алтарь. Иногда он видел, как мама встает перед ним на колени, закрывает глаза и повторяет буддийскую мантру. Он тогда спросил, о чем эта мантра, и мама сказала, что не знает. «Ее произносят священники на похоронах, – объяснила она. – Надо повторить десять раз». И сейчас Дзюн стал проговаривать про себя эту мантру. «Наму Амида Бутсу. Наму Амида Бутсу. Наму Амида Бутсу». Десять раз. Двадцать. Тридцать. Снова и снова. Слова набирали силу, заполняли его мозг, и он уже не понимал, здесь он или перебрался в другой мир, мир по ту сторону жизни. Ему показалось, что откуда-то издалека доносится хор голосов.

Потом у него над головой кто-то громко хмыкнул. Это смеялся американский полковник. Он что-то сказал Гото, и тот тоже подобострастно рассмеялся.

– Ну, что, ты просто маленький герой, так? – сказал Гото. И тут же добавил: – Конечно, есть и другой выход. Угадай какой. Ты уже и так догадался, верно?

Дзюн ничего не сказал, и Гото добавил:

– Можешь работать на нас. Молодой парень, документов нет, семьи нет, говорит по-русски, приятель полковника Бродского и все такое. Такой человек может быть нам полезен. Что скажешь?

Дзюн все еще не мог совладать с голосом.

– Конечно, – продолжил Гото увещевающим тоном, – тебе сначала надо узнать условия нашего соглашения. Вполне справедливо. Вот эти условия. Ты делаешь то, что мы тебе говорим. Никаких вопросов. Глаза открыты, рот закрыт. Если переступишь черту хотя бы на дюйм, в следующий раз словишь симпатичную пульку в череп. Устраивает? По-моему, достойное предложение, а? Что скажешь?

Пистолет все еще упирался в затылок Дзюна.

– Не слышу, – сказал Гото.

Медленно, осторожно Дзюн кивнул.

– Хорошо. Вставай, – велел Гото.

Но Дзюна уже не держали ноги, и Гото и второй солдат подхватили его под локти, положили его руки себе на плечи и заволокли назад в большой дом.

И только через несколько дней, когда его нарядили в черный костюм с латунными пуговицами – форма университетского студента – и начали курс обучения, Дзюн понял, на кого он теперь работает.

Глава 5

Элли Раскин выскребла со дна кастрюли слипшийся рис, оставшийся после вчерашнего ужина, размешала его с остатками мисо-супа и поставила полученную кашицу на газовую плиту. Будь дома Фергюс, она бы приготовила что-нибудь на завтрак: омлет или жареную рыбу. Но он был в Хиросиме, его интересовали последствия атомной бомбардировки. Элли скучала без него, но и радовалась покою, который наступал, когда дом оказывался в ее полном распоряжении и она могла планировать день по своему усмотрению. Однако сегодня ее ждала нелегкая задача: встреча с мамой.

Стало теплее, и светало теперь совсем рано, но утром Элли лежала в легкой дреме, уютно свернувшись на футоне, позволяя себе передохнуть после нескольких бурных дней. Когда она приготовила завтрак, солнце уже стояло высоко в небе, и прямоугольники туманного света струились сквозь бумажные ширмы. Элли переложила подогретую кашицу в глиняную миску, залила смесь яйцом и осторожно отнесла миску на старый деревянный стол посреди неприбранной гостиной. Потом включила радио, и в утренней тишине загремел джаз-банд, который передавала американская армейская радиостанция.

Последние несколько недель работы у нее было невпроворот. До этого месяца Элли не считала нужным вести дневник или записывать дела на день, но теперь завела ежедневник: просто делала пометки в потрепанном блокноте, который позаимствовала из кабинета Фергюса. Страницы она листала не без гордости: вот чего удалось добиться! В то же время ее приводила в трепет мысль о задачах, которые только предстояло решить.

«15 апреля – 12 дня – Университет Кейо». Это была встреча за обедом с подругой Тэруко, которая изучала право и поделилась тем, что знала о правилах удочерения в Японии. Как выяснилось, не много.

«18 апреля – 15:00 – Фред Куинси, Британская миссия по связям». Фред был единственным британским дипломатом в Токио, которого Элли знала более или менее хорошо: веселый полнотелый холостяк с легким валлийским акцентом, поговаривали, что он неравнодушен к японским красавчикам. Он занимал невысокое положение в дипломатическом корпусе, но Элли надеялась, что он подскажет ей, как получить британское гражданство для приемного ребенка. Увы, он только напустил тумана. Видимо, он слышал о случаях, когда солдаты Британского Содружества хотели усыновить японских детей, но никогда не сталкивался с чем-то подобным лично. Вообще, туманно отвечали все. Прямых инструкций просто не было, как и агентства, где можно было бы проконсультироваться.

«24 апреля – договориться с адвокатом и отправить письмо Огири!» Чтобы составить это письмо на своем лучшем официальном японском, она потратила несколько дней, задавая Огири Дзёдзи непростой вопрос: не согласится ли он стать поручителем их дела о приемном ребенке? Им нужен кто-то влиятельный, способный поручиться за их финансовое положение и нравственность, а просить об этом едва знакомого человека как-то неловко. К ее удивлению, ответ мистера Огири был быстрым и положительным. Бизнесмен заявил, что с удовольствием обсудит с ними планы по удочерению, «окажет любую посильную помощь», и предложил встретиться в холле отеля «Империал» в начале июня, когда Фергюс вернется из давно запланированной поездки на Окинаву.

Элли представляла себе: когда-нибудь, через много лет, она покажет этот ежедневник Майе и расскажет ей историю ее удочерения. При этой мысли у нее от волнения кружилась голова, но и томило беспокойство – в какую авантюру она пустилась! Они с Фергюсом будут любить Майю полностью и безоговорочно. Тут сомнений нет. Она уже ее полюбила. Но ответит ли Майя взаимностью?

«30 апреля – Фергюса не было до половины третьего ночи!» Это она написала в порыве раздражения. Возможно, она это потом вычеркнет, особенно если захочет показать дневник Майе.

«7 мая – 11:30 – Дом Элизабет Сондерс – встреча с матроной на станции Ойсо (северный выход)», ниже приписка: «Снова увидела Майю. Выглядит одинокой». Майя играла с куклой в саду дома, рядом с другими детьми, но все равно совершенно одна. Элли так хотелось пробежать по лужайке и заключить ребенка в объятия, но ей твердо сказали: к девочке не подходить. Мол, слишком рано. Впрочем, после настойчивых просьб Элли матрона с неохотой дала ей на память фотографию. На лужайке расположилась дюжина младенцев – некоторые едва достигли возраста, когда могли сидеть без посторонней помощи, – а Майя стояла в середине заднего ряда, хмуро глядя на фотографа из-под спутанных кудряшек.

Уплетая теплую кашицу, Элли смотрела на фото и представляла: вот Майя просыпается в своей палате, на одной из выстроившихся рядком спартанских белых кроватей, что видны сквозь полуоткрытую дверь. Вот ее лицо, когда ее ведут в ванную, на скорую руку умыться, потом молитва и завтрак в трапезной. Японский персонал дома вроде добрый и преданный делу, но, как ни крути, это учреждение. «А называется домом, – подумала Элли. – Какие разные значения мы вкладываем в это слово».

Выдраенные линолеумные полы и запах антисептика – детский дом совсем не похож на их с Фергюсом хрупкое двухэтажное жилище, с его хаотичным уютом и пронизывающим запахом камфорного дерева и соломы. Еще до свадьбы они решили, что хотят найти старомодный японский дом, а не современный бетонный блок или что-то похожее в одном из унылых и однообразных жилых кварталов, отданных оккупационным силам, где жило так много их друзей-неяпонцев.

Они нашли его почти случайно: дом приютился на нижних склонах Атагоямы, странного вулканического обрыва, возвышающегося над центром города. На его вершине стояли вышки антенн токийской радиостанции, а в их тени – святилище бога огня. Отсюда открывался вид на шумные улицы внизу и игру света на водах Токийского залива. Возможно, благодаря защите бога горстка деревянных домов под святилищем каким-то чудом уцелела в самых страшных бомбардировках военного времени.

В их доме была одна большая передняя комната, где они готовили, ели и, когда Фергюс был дома, сидели вместе по вечерам на удобном старом диване в углу, читали, болтали, слушали радио или ставили пластинки на подержанном заводном граммофоне. В их маленькую спальню, застеленную татами, вела раздвижная дверь, а по крутой деревянной лестнице можно было подняться на верхний этаж – логово Фергюса, где он строчил статьи для газеты. Здесь же находилась их единственная подлинная диковинка: телефон. Фергюс решил его поставить, чтобы избежать утомительных поездок в пресс-клуб для встреч с коллегами-журналистами и представителями оккупационных сил. Позади дома находился миниатюрный садик, обнесенный стеной, и баня с деревянным корытом, воду для которого грели в капризной печи на древесном угле. Теперь всякий раз, выглядывая в сад, Элли представляла себе темноволосую девочку, как та играет в тени постельного белья, развешанного сушиться на солнце.

Отодвинув миску, она убрала фотографию из детского дома в сумочку. Ей было пора уезжать, но хотелось воспользоваться отсутствием Фергюса, чтобы немного прибраться в доме, а уже потом ехать в больницу к матери.

В кабинете Фергюса наверху так и висели старые занавески для светомаскировки времен войны, закрывавшие окна с бумажными ширмами, и комната была наполовину погружена в полумрак. Элли раздвинула занавеси и с отчаянием посмотрела на горы книг, бумаг и прочих предметов, разбросанных по столу, полкам и полу. Трогать стол она не решилась, но подобрала с пола жилетку, пару поношенных брюк, две рубашки и пять непарных носков – отнести в стирку.

Серый пиджак мужа упал со спинки стула и валялся на полу. Элли подняла его, чтобы повесить на крючок, и из кармана выпала книжечка, переплетенная в толстую фиолетовую рисовую бумагу. Она открыла ее и с легким удивлением пролистала страницы. Это была книга китайской поэзии, а Фергюс, хотя и увлекался историей и политикой Китая, к стихам особого интереса никогда не проявлял. От страниц исходил слабый запах лаванды.

В обложку был вложен лист бумаги, видимо, вырванный из блокнота, характерным почерком Фергюса на нем было написано: «Вида. Книжный магазин “Лотос”. 8 часов вечера». Без даты, просто 8 часов вечера. На задней обложке книги была наклеена этикетка, украшенная стилизованной водяной лилией и надписью «Хасу Себо – книжный магазин “Лотос”, старые книги об Азии», и адрес в районе книжных магазинов Канда. На титульной странице плавным почерком было написано посвящение на китайском языке. Прочесть его Элли не могла, но опознала иероглифы «глаз» и «сердце». Вместо подписи внизу страницы стояла большая аккуратно выписанная буква «В».

Элли минуту смотрела на сборник стихов, вспоминая вечер, когда Фергюс вернулся домой далеко за полночь. Накануне он сказал ей, что будет брать очередное интервью у японской поэтессы Виды Виданто, и когда он, спотыкаясь, вошел в их спальню и разбудил Элли, включив свет, его глаза блестели от возбуждения. Он уже опубликовал одну статью, в которой речь шла о Виде, а также о трех других японских писателях, живших в Китае, но почему-то не мог распрощаться с этой темой.

– Похоже, я наткнулся на золотую жилу, – повторял он, лежа рядом с Элли на футоне. От него разило виски, даже когда она отвернулась от него. – Золотая жила, только надо ее разработать.

Он выяснял у Виды все новые подробности о ее жизни в Китае во время войны, но, когда Элли спросила, что же он такого узнал, лишь покачал головой и криво ухмыльнулся.

– Еще рано. Рано. Жилу надо разработать.

Он так и не объяснил, почему пришел домой только в третьем часу ночи, и Элли сознательно решила его об этом не спрашивать. А на следующей неделе он снова вернулся далеко за полночь с тем же возбужденным блеском в глазах и той же полуулыбкой на лице.

Элли закрыла сборник стихов, аккуратно убрала его в карман пиджака, бросила на пол, точно туда, где он лежал, – и пошла к трамвайной остановке, ехать в Цукидзи.

День выдался теплый, и люди в трамвае, похоже, были в радужном настроении. Женщины в цветистых кимоно, некоторые в летних платьях по последней моде – приталенных, с жесткими нижними юбками, создававшими эффект клеш. Дети сидели на коленях родителей или крепко держались за руки матерей, а трамвай, покачиваясь, громыхал мимо ярких витрин универмага «Мицукоси». Элли смотрела на веселые лица попутчиков, и неясное чувство тревоги в ней только росло.

Против воли она вспоминала хеллоуинскую вечеринку у Теда Корниша, пытаясь восстановить в памяти детали. Тогда у нее не возникло никаких подозрений. Возможно, от выпитого саке ее восприятие было смазано. Но после недавней затянувшейся за полночь встречи Фергюса с Видой Виданто – что за нелепое имя у этой женщины? – в памяти стали всплывать обрывки воспоминаний.

Фергюс и Тед Корниш познакомились еще до войны, они вместе учились в Кембридже: Фергюс изучал политику и экономику, а Тед получил какую-то стипендию для учебы по обмену и посвятил себя своему увлечению – восточным языкам. Теперь он был одним из самых ярких молодых юристов оккупационных войск и жил в районе Токио, который американцы переименовали в «Вашингтонские высоты», в доме, будто прямиком вывезенном из пригорода Канзас-Сити. Тут был выкрашенный в белое внутренний дворик, в доме жили муж с женой, работавшие на него шофером и горничной – об этом факте Тед, как добропорядочный демократ и представитель «Нового курса», старался не распространяться.

На Хеллоуин Теду нравилось принимать случайных гостей: тоскующих по дому американцев и других иностранцев. Выдолбленные тыквы у дверей, на столах пиво, вино и саке, холодная индейка и тыквенный пирог. Некоторые молодые гости, в меру раскрепощенные, появлялись в колпаках ведьм или картонных масках дьявола. Элли всегда считала этого американца закоренелым холостяком и была удивлена, когда на прошлогодней хеллоуинской вечеринке ее познакомили с Видой – та, похоже, распоряжалась не только вечеринкой, но и Тедом. Было в этой паре что-то несовместимое – высокий, с покатыми плечами американец в вельветовых брюках и вязаном кардигане, а рядом японская поэтесса, блиставшая в шали и серьгах. Перебивая друг друга, они оживленно болтали на японском о статье в новой конституции Японии, посвященной миру. Элли наблюдала за ними, время от времени неопределенно кивала, пытаясь понять характер их отношений.

Потом Вида отлучилась, оказать внимание другим гостям, к разговору присоединился пожилой американец, и они перешли на английский. Элли помнила, как мужчина пренебрежительно сказал: «Вот вам мое мнение: вся эта модная риторика об отказе от войны – чепуха и в нынешней обстановке просто опасна». Тед вынул трубку изо рта, ткнул черенком в воздух и, краснея, начал страстно отстаивать японскую «Конституцию мира».

Постепенно наступил вечер, стемнело, Элли решила, что пора уходить, и пошла искать Фергюса. Забрела в столовую, где группа гостей сидела за краем стола и играла в маджонг, потом на кухню, где миниатюрная горничная мыла посуду. Глянула в кухонное окно – и во внутреннем дворике увидела огоньки двух сигарет. В углу, склонившись друг к другу, стояли Фергюс и Вида. Она и сейчас прекрасно видит эту сцену – на фоне белой стены дворика две фигуры, в свете фонаря на мощеном настиле – их длинные тени.

Тогда Элли слегка удивилась, не более. Помнится, она воскликнула: «Господи! Что вы там делаете? Наверняка замерзли!»

Но сейчас она спрашивала себя: долго ли они были там вместе? Может быть, она чего-то не заметила, хотя должна была заметить?

Элли так погрузилась в эти мысли, что едва не проехала свою остановку. Пришлось поработать локтями, и она выпрыгнула в ту секунду, когда трамвай уже начал трогаться. Это была окраина рынка Цукидзи, кругом ларьки, рестораны, толпы людей. На Элли обрушились запахи рассола и рыбы, гниющих овощей и фруктов, грохот тележек и бочек, шум и гам голосов. В этом нестройном хоре каждый торговец пытался перекричать конкурентов, восхваляя вкусные гребешки, лимоны высшего качества, сочные креветки. Поддавшись внезапному порыву, Элли пробилась сквозь толпу и купила небольшой букет розовых гвоздик – отнести матери.

Большую белую больницу на берегу реки за рынком заняли американские военные. Торопливо проходя через больничный двор, Элли заметила одноногого солдата на костылях, которому помогали сесть в джип: острое напоминание о невидимой войне, набиравшей силу за морем, в Корее. Мать поместили в деревянную пристройку, похожую на барак, где-то на задворках – туда вытеснили всех гражданских пациентов-японцев. В коридорах толпились люди, ждавшие лечения либо прихода родственников. Элли и раньше замечала, что они как-то странно сдержанны, подавлены. На лицах покорность, если они и говорили друг с другом, то полушепотом.

Направляясь к палате матери, Элли глубоко вздохнула. Она боялась этой встречи и стыдилась своей трусости. Мать медленно слабела, и видеть это было выше ее сил, тем более что она ничего не могла с этим сделать. У нее даже не находилось нужных слов. Господи, ведь матери всего пятьдесят три, но ее почки быстро сдавали, и средства помочь не было. Говорили, что, скорее всего, это результат тропической лихорадки, которую она подхватила еще на корабле, перевозившем их из Голландской Ост-Индии в Австралию. Элли спросила: есть ли какое-то подходящее лечение? Доктор лишь издал шипящий вздох, ничего хорошего не означавший, и туманно упомянул какой-то новый американский препарат – возможно, он появится на рынке лет через пять или около того. Понятно, что мать столько не протянет.

Палата матери находилась в дальнем конце коридора, в ней стояли четыре кровати, так близко друг к другу, что между ними помещалась лишь металлическая тумбочка. На кровати рядом с матерью лежала слабоумная старуха, которая все время стонала, иногда бормоча бессвязные фразы: «хватит!» или «хочу домой».

Мать сидела в постели, в новой ночной рубашке в горошек, которую Элли привезла в прошлый приезд. Кажется, с прошлого раза ее лицо стало еще более унылым и одутловатым, она безучастно глянула на букет гвоздик и пробормотала:

– Спасибо, Эри-чан. Очень красивые.

Вода с цветочных стебельков капала на постельное белье, и Элли поняла: надо было купить вазу и поставить цветы в нее. Она осторожно вынула гвоздики из вялых рук матери и положила на прикроватную тумбочку в надежде, что медсестры что-нибудь придумают.

Мать никогда не жаловалась. Это больше всего и беспокоило. В детские годы Элли, даже в лагере для интернированных в Австралии, мать всегда была сильной, с такой шутки плохи. Сердясь, она переходила на голландский, потому что, как однажды объяснила Элли, его гортанные звуки куда лучше английского или японского позволяют выразить сильные чувства. Godverdomme – черт возьми! – таков был ее любимый боевой клич, и Элли с братом Кеном тихонько подражали коротким вспышкам материнского гнева у нее за спиной – копировать мать в ее присутствии они никогда бы не осмелились.

В раннем детстве Элли маму и обожала, и боялась. Она до сих пор помнила, как крепко сжимали ее руку сильные пальцы матери, как жалили удары трости по ногам в наказание за плохое поведение. Но помнила и гордость от похвалы матери, потому что эти слова были искренними и шли от сердца.

Теперь мама говорила только по-японски. На вопрос Элли о самочувствии она лишь неопределенно улыбнулась.

– Обо мне не беспокойся. Медсестры очень хорошо ко мне относятся.

– Доктор сказал что-нибудь новое о лечении? – спросила Элли.

– Сказал, что у меня все хорошо. Наверное, скоро отпустят домой.

Она правда в это верит? Элли не хотела разрушать надежды матери, но и обман был ей не по нраву.

Дальше шел вопрос, который мать задавала всегда, терпеливо и без тени недовольства:

– Как там Кен-кун? Ты давно его видела? Надеюсь, он скоро приедет меня навестить.

От этого вопроса Элли всякий раз вздрагивала. Она не видела брата уже несколько месяцев и понятия не имела, чем тот занимается, хотя почти наверняка это были игры в карты, долгие попойки в барах с американскими солдатами и завиральные идеи о том, как сколотить состояние, торгуя на черном рынке. Весь в папочку.

Элли решила сменить тему и сказала:

– Мама. Хочу сказать тебе что-то важное. Мы с Фергюсом решили взять приемного ребенка.

Слова прозвучали торопливо, она сама не знала, какой реакции ждала от матери. Удивление? Восторг? Неодобрение? Но наступило долгое молчание, такое долгое, что Элли даже засомневалась: слышала ли мама ее слова.

Женщина на соседней кровати перестала стонать и теперь бурчала себе под нос:

– Бомбоубежище. Где бомбоубежище?

Элли достала из сумочки фотографию и положила ее на покрывало.

– Ее зовут Майя. Она в середине, во втором ряду. С волнистыми волосами. Видишь? Ей пять лет. Фото не очень хорошее, но мне хотелось, чтобы ты на нее посмотрела. Сейчас она в детском доме, но ей нужна настоящая семья, мать и отец, которые будут о ней заботиться.

Она не стала говорить, что отец Майи был солдатом-индусом. Не все сразу.

Мать подняла фотографию и поднесла ее к лицу, совсем близко. Неужели теряет зрение, подумала Элли?

Наконец мать вздохнула, долго, медленно.

– Так хотелось бы иметь своих внуков, – прошептала она. Потом подняла глаза на Элли и чуть улыбнулась. – Очень милая, – добавила она.

Милая, подумала Элли. Не самое подходящее для Майи слово. Но она протянула руку и осторожно поправила седеющие волосы матери.

– Наверное, это займет какое-то время. Мы только подали документы. Но надеюсь, что скоро привезу Майю к тебе в гости. Ты бы этого хотела?

Мать еще раз слабо улыбнулась и кивнула.

– Очень хотела бы, – эхом отозвалась она, словно послушный ребенок.

Глава 6

Первое, что потребовали от Дзюна: как следует узнать город. Каждое утро, быстро позавтракав супом-лапшой в клубе «Зеро», где он теперь жил, Дзюн получал инструкции на день от Гото или кого-то из других американцев японского происхождения:

– Сядь на поезд до токийского вокзала и запомни названия всех остановок по пути. Сосчитай, сколько с вокзала выходов, узнай, где они находятся. Пройди от полицейской будки перед Императорским дворцом до универмага «Сирокия», а потом до театра кабуки – и скажешь нам, сколько у тебя ушло на это времени. Сколько трамваев и полицейских встретил по пути? Какие товары продают на четвертом этаже универмага?

Это было похоже на игру, и Дзюн поначалу удивился, что ему разрешили играть в нее самостоятельно. Но погода становилась все теплее, у него появилась крыша над головой, куда можно было вернуться на ночлег, он получил карманные деньги в потрепанном бумажнике и наручные часы на широком кожаном ремешке. Можно попробовать сбежать, но зачем? К тому же он был почти уверен, что никогда не оставался один – наверняка за ним постоянно следили.

Что, если все городские витрины – это блестящие глаза, как у паука-ткача, которого он поймал на Карафуто? Дядя Зима тогда одолжил ему старую надтреснутую лупу, и он разглядел ряд черных глаз-бусинок паука, смотревших во все стороны сразу. Липкая паутина американского полковника опутывала весь город, и, куда бы Дзюн ни пошел, он всегда был в поле зрения невидимых глаз. Но потом ему пришло в голову, что и сам он – часть этой паутины. Он теперь такой же блестящий глаз.

Тем временем он по максимуму наслаждался экзотическим изобилием центрального Токио: какие жемчужные ожерелья, какие флаконы духов из граненого хрусталя на первом этаже универмага! Видела бы это сестренка Киё, у нее глаза бы вылезли на лоб! В подвальном этаже пахло жареным кофе и острой маринованной редькой, в продуктовых киосках можно было бесплатно попробовать кусочки жареного угря или желе из красных бобов на зубочистках. В поезде по пути в город и обратно он разглядывал приятные ямочки на руках и ногах молодых женщин в легких кофточках и шелковых чулках, читал заголовки в газетах других пассажиров. «Вдову управляющего убили грабители». «Красные атакуют вдоль реки Имджин».

Может, люди полковника и следили за каждым его шагом, но для остального населения Токио он оставался невидимкой – еще один недокормленный парень в подержанной студенческой форме. Было в этом что-то потустороннее: словно он плывет по миру грез, а его самого, по сути, нет. Он словно двигался в густом тумане, среди пустоты. Мозг сухой губкой впитывал все, что его окружало, и в конце каждого дня даже Гото удивлялся, сколько всего он запомнил.

Отряд «Зет». Так называлась организация, куда теперь входил Дзюн. Он и некоторые другие члены отряда жили в небольших, просто обставленных спаленках в крыле клуба «Зеро» – приземистого бетонного здания в углу заросшего сорняками комплекса на окраине города, за которым тянулись только рисовые плантации и луковые поля. Рядом жили еще четверо: Гото, Мисима, Накано и японоязычный немец по имени Каспар. Судя по всему, когда-то здесь был центр отдыха для служащих какого-то крупного банка. Теперь же на раздвижных воротах, обнесенных колючей проволокой, висела табличка, предупреждавшая на английском и японском: «Собственность оккупационных сил. Посторонним вход строго запрещен».

Гото оставался холодным и недружелюбным, но другие агенты в клубе «Зеро» относились к Дзюну терпимо и нейтрально, без особого удивления или интереса – появился новобранец, и ладно. Мисима и Накано приходили и уходили в неурочное время, доставляли грузы с лодок отряда. Из обрывков подслушанных разговоров Дзюн представлял их себе как «Цусиму-Мару» – бесшумно заходят в укромные бухты вдоль берегов Японии, Корейского полуострова, Китая и России, а потом так же незаметно уходят.

Кроме них, клуб навещали гости. Их комнаты располагались в другом крыле здания, на металлических дверях висели замки. Никого из этих гостей Дзюн пока не видел, но иногда слышал стук дверей и эхо голосов – они приезжали и уезжали поздно вечером. Он понял без объяснений – обсуждать их не следует.

Возглавлял отряд «Зет» американский полковник из Техаса Джек Кэнон. Он не жил в клубе «Зеро» вместе с подчиненными. По словам Гото, у полковника Кэнона был шикарный дом неподалеку от Йокогамы, а работал он в «западном» особняке, куда Дзюна доставили по прибытии в Токио.

Остальные шептались о своем командире с нездоровым смехом и нервным восхищением, склоняя его неординарные методы и экстравагантные поступки. Постепенно Дзюн понял, что роль полковника Кэнона в Японии похожа на роль полковника Бродского на Карафуто: важная, но незаметная. Отряд «Зет» не упоминался в официальных отчетах или организационных схемах. Однажды Дзюн попробовал выспросить у Гото, кого представляет полковник: армию или разведку, работает в штабе или получает приказы прямо из Америки? Но сержант только рассмеялся.

– Скоро поймешь, что полковник Кэнон – сам себе командир, – сказал он.

Даже если полковника не было физически, его присутствие Дзюн чувствовал всегда. И по ночам особняк возле станции Уэно снова стал появляться в его снах. Он в подвале, темнота хоть глаз коли, тянет руки, пытаясь нащупать стены. Но стен нет, только бесконечная удушающая темнота, и черная вода, с каждым его шагом она все глубже и глубже, и вот уже доходит ему до рта, носа… Он просыпался в холодном поту, судорожно глотая воздух.

Вскоре Дзюн освоил центр Токио, и они с Гото занялись другой игрой. Гото, в брюках и рубашке для гольфа, довозил его до центра, и они выбирали человека, за которым Дзюн будет следить. Однажды пришлось идти за горбатой старухой через весь парк Хибия, и Дзюн был вынужден то и дело нагибаться и завязывать шнурки, чтобы замедлить ход и двигаться в ногу с мучимым артритом и одряхлевшим объектом наблюдения.

Он научился держать дистанцию – по возможности, пятнадцать-двадцать ярдов, на людных улицах меньше, иначе ведомого легко потерять, а на открытых пространствах, где тебя могут заметить, надо держаться подальше. Если объект входил в здание, надо выяснить, где входы и выходы из него. Если вход один, иногда лучше дождаться, когда объект выйдет на улицу, а если входов и выходов несколько, надо держаться поблизости и внимательно следить за каждым движением. Гото велел Дзюну научиться курить: если надо резко остановиться или повернуться в другую сторону, поиск пачки сигарет или коробка спичек выглядит естественно. Через пару недель Дзюн уже выкуривал пачку «Лаки страйк» в день.

Учеба проходила под издевки и насмешки.

– Придурок! Баран безмозглый! – с кислой миной ругал его Гото. – Неужели твои коммуняки-кукловоды ничему тебя на Карафуто не научили?

Тогда Дзюн потерял бизнесмена в темном костюме – тот вскочил в переполненный лифт и исчез на верхних этажах здания большой страховой компании.

Вечерами они стояли вместе в поезде, идущем из города, смотрели на густые сумерки над серыми крышами пригородов, и Дзюн видел, как его спутник раздраженно ковыряет кожу вокруг ногтей больших пальцев. Рядом с ними родители держали на коленях младенцев, старшеклассницы хихикали над картинками в журналах, а Дзюн и Гото, хоть и стояли вместе, были разделены стеной молчания. Иногда Дзюн спрашивал себя: что происходит в круглой стриженой голове сержанта?

На учебу ушло чуть больше месяца, и тогда его снова доставили к полковнику Кэнону. На встречу его отвез Гото в одном из джипов их отряда. Поначалу, когда они выехали из клуба «Зеро», Дзюн не думал, что испугается. Но едва они миновали вокзал Уэно и подъехали к узкой дороге, что вела к воротам особняка, сердце заколотилось так, что его даже затошнило.

При свете дня Дзюн был здесь впервые – он смотрел на ворота, на темные вечнозеленые деревья по обе стороны и, чтобы подавить панику, впитывал каждую деталь. Вывеска на воротах гласила «Токийский англиканский богословский колледж», и в голове у него мелькнуло: может, это какая-то невнятная шутка? Но через секунду джипу пришлось резко свернуть, чтобы объехать на дороге двух пожилых мужчин в одежде священников: один из них шел, сцепив руки за спиной; казалось, мужчины глубоко задумались либо молятся.

Днем это здание в западном стиле уже не выглядело таким грандиозным, как в темное время суток, – оказалось, что ставни кое-где сломаны, краска на оконных карнизах облупилась и потрескалась. Каменный фонарь под кедром чуть покосился, поверхность испещрена пятнами зеленого мха.

День был теплым и солнечным, и на лужайке за главным зданием стояли два полосатых шезлонга. В одном из них, положив ноги на парусиновую табуретку, расположился полковник, рядом сидела блондинка средних лет и курила сигарету в серебряном мундштуке. Когда Дзюн и Гото подошли, полковник приветствовал Гото по-английски, а потом, не вставая, протянул Дзюну мясистую руку. На полковнике была рубашка цвета хаки, расстегнутая у шеи. Дзюн видел на груди полковника волоски и бисеринки пота, перстень на левой руке, а на коленях – длинноствольный черный револьвер.

– Привет, Камия-кун. Гэнки? У тебя все хорошо? – спросил полковник своим прокуренным голосом, будто встретил старого приятеля. Он снял ноги с табурета и жестом пригласил Дзюна сесть.

Едва Дзюн уселся, полковник взял с колен пистолет и, не меняя позы, поднял его на уровень глаз. Пистолет он направил не на Дзюна, а на ряд из трех бутылок из-под виски, выстроившихся на поваленном бревне у дальнего края лужайки. Раздался оглушительный выстрел, и Дзюн увидел вспышку солнечного света – одна из бутылок разлетелась вдребезги.

– Ничего выстрел, а? Точно в яблочко. Сугои дэсё? – рассмеялся полковник. – Хочешь попробовать? Давай. Попробуй.

Он сунул пистолет Дзюну в руки.

Пистолет оказался на удивление тяжелым, а металл – теплым. Дзюну приходилось стрелять из старой винтовки на охоте в лесу Карафуто, но такого оружия он раньше не держал.

– Эй, только в меня не стреляй! – сказал полковник и поднял руки, изображая ужас. – Туда целься. Правее.

Дзюн выстрелил, и отдача, кажется, ударила по костям обеих рук. Пистолет резко отклонился вправо, и пуля вонзилась в верхнюю ветку дерева.

– Молодец, приятель!

Полковник наклонился в своем шезлонге и похлопал Дзюна по руке, а женщина разразилась хохотом. Дзюн отдал пистолет полковнику – только бы они не заметили, как у него трясутся руки.

Потом он, не двигаясь, сидел на табурете, а полковник и Гото беседовали на английском. Дзюн понял, что речь идет о нем – они то и дело поглядывали на него, иногда кивали или посмеивались. В какой-то миг Гото сказал что-то настолько смешное, что полковник от удовольствия хлопнул себя по коленям, а блондинка вытерла глаза белым хлопчатобумажным платком.

Наконец полковник протянул руку под шезлонг и вытащил изрядно потрепанную коричневую папку.

– Держи, малыш, – сказал он. – Сюкудаи. Твое домашнее задание.

Он открыл папку и показал Дзюну вклеенную в нее фотографию. Женщина в профиль, под сорок, но еще гладкокожая и ясноглазая, лицо чуть вытянуто, волосы завязаны пучком.

– Красавица, верно? – Полковник ткнул Дзюна в колено. – Подозревается в шпионаже на коммунистов. Тебе чертовски повезло. Твоя задача – все о ней выяснить.

– Все, – подчеркнул Гото, переведя слова полковника. – Когда встает по утрам, что ест, куда ходит за покупками, что покупает, сколько у нее денег, каким банком пользуется, что читает, с кем проводит время. В частности, с ее американским любовником. Мы хотим знать об этой парочке все. Что делают вместе? О чем говорят? Передает ли он ей что-нибудь – какие-то документы?

Полковник еще что-то добавил с усмешкой, Дзюн вопросительно посмотрел на Гото, и тот, раздраженно нахмурившись, сказал:

– Полковник говорит, что тебе надо выяснить, на какой стороне кровати она любит спать, но не воспринимай эти слова буквально. Разговаривать с ней ты не должен, ни в коем случае, ясно? Просто наблюдай и слушай. Ее настоящее имя – Токо Касуми, но у нее есть псевдоним. Все подробности найдешь в папке. Ссылаться на нее будешь только под кодовым именем: Лиса.

Гото достал из кармана блокнот с карандашом и нацарапал это слово большими буквами на чистом листе: ЛИСА.

– Пора тебе как следует выучить английский, – заметил Гото. – Лиса по-японски кицунэ.

Дзюн повторил слово, и женщина в шезлонге, спародировав его произношение, снова хихикнула.

Обратно они, как обычно, ехали молча, но у Дзюна отлегло от сердца. Он жив. Его приняли. Теперь он в отряде свой. Он дрожал от возбуждения – ему дали настоящее задание!

Начинало темнеть, и в окнах пригородных домов вдоль узкой дороги, что вела к клубу «Зеро», засверкали огоньки. Они остановились на перекрестке, пропустить пару грузовиков с гравием, и Дзюн понял, что смотрит в окно залитой теплым светом гостиной, где на подушках вокруг низкого обеденного стола сидит семья. Два маленьких мальчика лет десяти или около того, возможно близнецы, перекидывались шутками, а мать наливала им в миски суп. Один парнишка нежно обнимал другого за плечи. У матери были прямые волосы до плеч, они падали ей на глаза, когда она наклонялась над столом.

Чужие жизни, подумал Дзюн. Выглядят так соблазнительно. Он представил, как наблюдает через окно за женщиной на фотографии – которую они называли Лисой, – она распускает волосы, и они падают ей на плечи.

Как только они вышли из джипа у клуба «Зеро», Гото повернулся к Дзюну.

– Сейчас же сотри с лица эту дурацкую улыбку, – злобно заявил он. – Не знаю, какого черта полковник поручил тебе эту работу, наверное, чтобы выяснить, как быстро ты ее запорешь. Я рассказал ему про случай в страховой конторе. Но он только посмеялся. А по мне, это печально. Откуда я знаю, может, ты и правда агент коммуняк и вредишь нам нарочно, чтобы сорвать нашу работу. Надо было разобраться с тобой сразу, когда тебя привезли в Токио.

«Разобраться». В отряде это выражение было в моде: «С этим парнем надо будет разобраться…»

Возможно, бурную реакцию Дзюна вызвали калейдоскоп чувств и предельно натянутые нервы. Но ядовитая враждебность сержанта вдруг заставила его психануть. Трясясь всем телом, он подступил к Гото, и слова вырвались изо рта прежде, чем он успел их обдумать.

– Думаешь, Гото, ты самый умный? Ты просто ублюдок, наглая сволочь. Я, значит, бесполезный? Предатель? Красный? С меня хватит. Я сыт по горло твоими оскорблениями. Я просто пытаюсь выжить. А ты? Продал душу американцам. Разве не они были врагами Японии всего несколько лет назад? Ты же японец, а работаешь на них! Даже говоришь по-японски как американец. Да ты больший предатель, чем я.

Гото схватил Дзюна за воротник куртки, сильно толкнул к ограде и прижал предплечьем горло. Притиснутый к острым прутьям, Дзюн безуспешно пытался высвободиться – откуда у Гото столько силы? Какое-то бесконечно долгое время сержант, чье лицо исказила ярость, молча смотрел ему в глаза. Он словно застыл, и это было опаснее любых слов.

И вдруг слова полились потоком.

– Думаешь, я люблю Америку? – зарычал Гото. – Люблю полковника? Так думаешь? Ты ни черта не понимаешь. Сказать, что Америка сделала с моей семьей? Америка забрала нашу ферму. Наш дом. Засунула нас в крысиную нору посреди пустыни. Мой отец там умер.

– Прости, – прошептал Дзюн, но Гото его не слушал.

– Отец родился в Калифорнии, как и все его дети, включая меня. Он любил Америку, гордился тем, что американец, а потом началась война, и вдруг нас окрестили подлыми япошками и заперли в клетке, как опасных животных. Папа не смог этого вынести. Даже не хочу говорить о том, как он умер. Я пошел в армию не потому, что люблю Америку. Я пошел в армию, чтобы выжить, и Советы я ненавижу еще больше. Американцы просто забирают твою землю и имущество. А красные, если тебя ненавидят, просто тебя убивают, и твою семью тоже. И не смей больше говорить, что я предатель, еще раз скажешь – задушу тебя голыми руками. Понял?

В тусклом вечернем свете Дзюн увидел, как в глазах Гото что-то блеснуло – неужели слезы?

– А если повторишь то, что я тебе только что сказал, – тоже задушу, – добавил сержант, уже мягче.

Гото резко отпустил куртку Дзюна, повернулся и пошел ко входу в клуб «Зеро». Но через несколько метров оглянулся. Дзюн вздрогнул, ожидая новой вспышки гнева, но сержант опять застал его врасплох.

– Эй, Камия, – сказал он совершенно спокойно, – в покер играть умеешь?

– Нет, – ответил Дзюн.

– Идем. Научу, – сказал Гото.

И они вместе пошли через пустырь к входу в клуб «Зеро», освещенному огненной дугой.

Дзюну потребовалось лишь несколько дней, чтобы запомнить содержимое коричневой папки. Он узнал место и дату рождения Лисы, выяснил, в каких школах она училась, как назывался поэтический кружок в Каруидзаве, который она посещала до переезда в Маньчжурию, еще до войны. Он прочел полицейские отчеты о ее жизни в Харбине, где она состояла в левом литературном кружке; судя по именам, это была космополитичная группа – китайцы, русские и евреи. Имена ему ни о чем не говорили, но он подумал: возможно, это какие-то знаменитости, о которых он мог бы и слышать.

В папке имелся документ, составленный японской военной полицией в Харбине: оказывается, Лиса попала в их список на арест, но унесла ноги и сбежала на юг, в Кантон. Там, согласно отчету, она стала любовницей какого-то китайского коммуниста, который вел подпольную работу в горах острова Хайнань. Дзюн понятия не имел, где это, пока не обнаружил остров на декоративной карте Азии на стене книжного отдела универмага «Сирокия». Это был самый юг Китая, и его удивило, что на карте остров был отмечен изображением пальмы. Он всегда считал, что в Китае холодно. Лиса присоединилась к своему китайскому любовнику на Хайнане и, похоже, оставалась там до конца войны, а потом вернулась в Японию. В отчете не говорилось, что сталось с ее любовником, и Дзюн решил, что тот погиб.

Был отчет и о нынешнем ее любовнике, американце под кодовым именем «Барсук». Похоже, он был связан с известными коммунистами, когда перед войной год учился в Кембридже.

Наконец, Дзюн отправился на поиски своей цели, такой же возбужденный, как в детстве, когда на Карафуто выслеживал зайцев-беляков по их едва заметным следам на снегу. Лиса. От этого имени он был в восторге. Оно напоминало ему о легендах, которые рассказывала мать, когда они темными вечерами сидели перед печкой, – о красивых женщинах, одержимых лисами: лисьи духи проникали им под ногти, попадали в тело и наделяли их сверхъестественной силой. Об этом превращении говорил длинный пушистый хвост – других признаков не было, – видимый, лишь когда женщина-лиса распахивала кимоно. Женщины-лисы заманивали глупцов в брак, что всегда заканчивалось печально, но Дзюн и Киё от этого были еще больше очарованы этими рассказами, слушая их в мерцающем пламени печи.

Найдя ее, Дзюн тут же подумал: она точно соответствует образу, какой сложился у него о женщинах-лисицах из рассказов матери. Как он и ожидал, ее волосы не были собраны в пучок, а струились по спине, подвязанные черной бархатной лентой. Лиса носила свободные платья, почти до щиколоток, которые словно плыли вокруг нее, когда она шла, расслабленно и беззаботно, шагая шире большинства японок, явно довольная своим телом и окружающим миром.

Правда, место, где жила Лиса, немного разочаровало: квартира на третьем этаже в выкрашенном коричневой краской бетонном доме на унылой улице недалеко от Токийского университета, напротив небольшой местной почты – дом выглядел так, будто его построили еще в эпоху Мэйдзи. Но Дзюн вскоре понял, что с почтой ему неожиданно повезло. На внешней стене висела деревянная доска со множеством объявлений и записок – тут и просьбы вернуть потерявшихся кошек, и предложения неопределенных «личных услуг» от молодых женщин, и предупреждения о конце света в соответствии с новой религией. Дзюн изучал эту доску, дожидаясь, когда Лиса выйдет из дома. Рядом с почтой ютилось мрачное кафе, где он мог сидеть на высоком деревянном табурете у окна и наблюдать за жизнью улицы через потемневшие от дыма окна. Почти все вечера он просиживал в этом кафе, поедая обильные порции риса карри, наблюдал за освещенным квадратом окна в квартире напротив и иногда видел: около восьми или девяти часов во входную дверь этого многоквартирного дома входит западного вида мужчина.

Барсук был долговязый американец с бесцветными, спадавшими на лоб волосами, курящий трубку, и вскоре Дзюн уже распознавал его заметную фигуру в длинном бежевом макинтоше, когда с наступлением темноты он подходил к дверям дома. Барсук нажимал на звонок, Лиса быстро открывала ему дверь, и он исчезал внутри. Он был самым частым посетителем, хотя Дзюн подозревал, что у Лисы есть и другие любовники-иностранцы – однажды вечером к ней пришел мужчина, чуть ниже Барсука и более коренастый, с ярко-рыжими волосами, и пробыл в доме несколько часов. Какая у этой Лисы насыщенная жизнь, думал заинтригованный Дзюн.

Иногда, наблюдая за происходящим через окно кафе, Дзюн видел тени в комнате по ту сторону улицы – поднятая рука, лицо в профиль. Окна были затянуты бумажными ширмами, но увеличенные тени, которые отбрасывал на них свет ламп, позволяли видеть обрывки жизни обитателей квартиры с удивительной четкостью. Временами казалось, что фигуры сливаются воедино, переплетаются друг с другом. Но тени всегда исчезали, потому что люди двигались по комнате, и Дзюн не мог видеть, чем именно они занимаются. А хозяин кафе всегда выгонял его в половине десятого.

В другие дни Дзюн ходил за Лисой в ресторан на верхнем этаже универмага «Сирокия», где она часто встречалась с Барсуком за обедом. Пока он ни разу не видел, чтобы она навещала американца у него дома. В ресторане Дзюну было удобно: просторный, народу всегда много, еда в меру дешевая. Он сидел за столиком, потягивал западный чай и наблюдал за парой издалека, не привлекая к себе внимания. Они смеялись над шутками, не доходившими до его ушей, иногда наклонялись через стол и касались друг друга руками. Временами он улавливал обрывки разговора – они всегда говорили по-японски, – но смысл от него ускользал. Он слышал, как они упоминали Джо Маккарти и Эзру Паунда, но, когда Дзюн сообщил об этом Гото, сержант лишь пожал плечами, мол, эти люди им не важны. По мнению Дзюна, Лиса и ее американский любовник вели себя именно так, как себя ведут в иностранных фильмах якобы влюбленные. Но он ни разу не видел, чтобы американец передавал ей какие-то документы, разве что на одну из встреч пришел с красной розой на длинном стебле.

Вести наблюдение казалось делом увлекательным, но, как выяснилось, почти все время Дзюн сидел и ждал, когда что-то произойдет – так на Карафуто в центре своей паутины сидели золотистые пауки и часами ждали, когда шевельнется их шелковистая пряжа. Да и тогда частенько оказывалось, что это ветер или опавшие листья.

Гото снабдил Дзюна зелеными блокнотами, чтобы он записывал свои наблюдения, и он честно записывал: в лавке Лиса купила соевый соус, спички и молодой лук, навестила гадалку, у которой неподалеку от синтоистского храма был свой киоск. Подойти поближе и услышать, что говорит гадалка, Дзюн не мог, но заметил – выйдя из храма, Лиса едва заметно улыбалась.

Иногда он приходил к дому Лисы рано утром и видел, как почтальон сует письма в прорезь в двери, а по улице бегают с сумками через плечо мальчишки – разносчики газет. Насколько Дзюн мог судить, Лиса была, по сути, единственной жительницей этого мрачного бурого здания. Этажом ниже располагалась некая фирма «Номура», первый этаж был вообще свободен, значит, газеты, которые приносили сюда каждый день, предназначались для Лисы. По названиям на сумках разносчиков Дзюн заключил, что она читает «Асахи» и «Майнити», но не коммунистическую ежедневную газету «Акахата». Он также аккуратно записал, что в последний раз, когда пара встречалась за завтраком, Барсук притащил журнал «Лайф» полуторамесячной давности. Хотя едва ли эта информация представляла интерес для полковника Кэнона.

И только на четвертую неделю его задание стало по-настоящему интересным: в день, когда он впервые увидел «Крольчиху». В тот самый день, когда он впервые столкнулся с невидимыми гостями клуба «Зеро».

Глава 7

Витрина старого магазина на углу улицы около вокзала Канда показалась Элли настоящим произведением искусства. С одной стороны лежала коробочка с золотым тиснением, чуть приоткрытая, чтобы покупатели могли увидеть внутри веер из рисовых крекеров, а с другой – два прекрасных цветка ириса в окружении миниатюрных пирожных из риса и сладкой фасоли, искусно окрашенных в тон оттенкам листьев и цветов.

Элли ломала голову, думая о подходящем подарке для бизнесмена Огири Дзёдзи, с которым ей предстояла встреча в «Империале», и тут вспомнила это место. Она проходила мимо него раньше и восхищалась товарами в витрине, но никогда не заходила внутрь. Магазин выглядел пугающе дорогим. Но от встречи с мистером Огири могла зависеть судьба Майи. Нужен подходящий подарок, чтобы щекотливый разговор об удочерении прошел гладко.

– Гомэн кудасаи, – с приветственным возгласом она открыла дверь магазина. Выбор в магазине оказался огромный – как тут принять решение? Владелец, пожилой мужчина с тонким, интеллигентным лицом, оценил слегка экзотическую внешность Элли и предпочел говорить с ней на ломаном английском, не обращая внимания на ее попытки перейти на японский.

– Лучшее качество. Иностранкам очень нравится, – повторял он, пока Элли оглядывала упаковки с пирожными или крекерами. Наконец, она нерешительно спросила его о цене.

– Сколько они будут свежими? – Она указала на один из самых дорогих вариантов: изысканный набор сладостей в форме разных цветков. Мужчина улыбнулся и вопросительно посмотрел на нее, поэтому она повторила свой вопрос по-японски, на что он ответил по-английски:

– Не меньше двух недель.

И, чтобы она точно поняла, поднял два костлявых пальца.

Все это время Элли прикидывала: стоит ли сейчас, раз она оказалась в этой части города, поискать книжный магазин «Лотос»? Она не могла выбросить из головы странный сборник китайской поэзии, который нашла в кармане куртки Фергюса. Перед ее мысленным взором возникла надпись на обложке с размашистой буквой «В» и словами «сердце» и «глаз», а также торопливые каракули Фергюса: «Вида. Книжный магазин “Лотос”. 8 вечера».

Значит, они встретились в книжном магазине. И что они там делали? Вместе осматривали полки, делясь познаниями о Китае, шутками о председателе Мао? Возможно, Вида там работала, или же это известное место встреч интеллектуалов и поэтов?

«Откуда мне знать», – подумала Элли. В доме ее детства в Голландской Ост-Индии если и попадалось что-то на японском, то лишь дошедшие через третьи руки потрепанные журналы, такие как «Друг домохозяйки», которые мать иногда брала у других местных японцев. До переезда в Токио Элли едва ли прочла хоть один японский роман, что говорить о сборнике стихов? С тех пор она пыталась наверстать упущенное – прочитала почти все романы Кавабаты, даже попробовала Осаму Дадзая, но он вгонял ее в депрессию. Сложные слова и литературные аллюзии давались ей с трудом, заставляя стыдиться собственного невежества. Она с трудом представляла мир, в котором живут люди, подобные Виде Виданто, а попасть в него даже не надеялась. Но ей очень хотелось хотя бы мельком взглянуть на этот мир – возможно, даже маленький проблеск поможет ей понять очарование, которое, видимо, притягивает Фергюса к этой пишущей на разных языках поэтессе, как мотылька притягивает пламя.

– Возьму это, – сказала она продавцу, и тот принялся аккуратно завертывать коробочку в бумагу, украшенную крошечными цветочками ириса, обвязывать ее шелковой лентой. Когда подарок был готов, она уже приняла решение. Возможно, она все решила, когда утром закрыла за собой дверь дома. Так или иначе, выйдя из магазина с подарком в бумажном пакете с тиснением, она повернула направо и направилась по главной улице в район книжных магазинов.

В конце концов, у нее есть отличное оправдание. Чтобы стать хорошей матерью Майе, она должна узнать как можно больше об Индии, родине ее отца. До встречи с Майей Элли и не подозревала, что в оккупации Японии участвовали индийские солдаты, а ее познания в географии Индии были весьма смутными. Даже Бомбей, где жил с новой семьей ее собственный отец, был для нее чем-то туманным. Отец никогда им не писал, а мать о нем почти не вспоминала. А когда вспоминала, уже не говорила, как раньше, «твой папа». Он стал в их жизнях тревожной тенью, «тем человеком» – если вообще о нем заходила речь.

И вот теперь, благодаря Майе, Элли начала искать сведения об Индии. Даже уговорила Фергюса сводить ее в индийский ресторан в центре города, отведать карри. И книжный магазин, где представлены книги об Азии, поможет ей расширить свои познания.

Разумеется, дело было не только в этом. Воспоминания Элли об отце заставляли ее усомниться в мужской супружеской верности. Она до сих пор слышала хихиканье и другие странные звуки, порой доносившиеся из крытой соломой хижины в банановой рощице на их плантации под Бандунгом, вспоминала, как вечером отец, спотыкаясь, шел от хижины по тропинке – волосы взъерошены, рубашка расстегнута.

Мужчины изменяют, этого следует ожидать. До замужества Элли всегда говорила себе, что с этим фактом сумеет смириться. Фергюса она встретила, когда работала в Токийском пресс-клубе, и хорошо представляла себе мир, в котором он жил после войны. Ночные попойки, походы к гейшам и в увеселительные бары были неотъемлемой частью этого мира. Ждать, что после женитьбы он от всего этого откажется, было слишком самонадеянно.

Но Элли хорошо себя знала: эмоциональная преданность, а заодно и чувство уверенности в завтрашнем дне ей просто необходимы. «Такой обаятельнейшей особы, как ты, я в жизни не встречал», – сказал однажды Фергюс вскоре после их знакомства, когда они рука об руку прогуливались вокруг пруда с лотосами в парке Уэно, не обращая внимания на косые взгляды и молчаливое осуждение прохожих. Элли рассмеялась и ответила: «Ну, ты скажешь!» Как это типично для Фергюса, подумала она: напыщенный язык и выбор слов. Не «красивая», не «очаровательная», а «обаятельнейшая особа». Все же, вспоминая тот день, она чувствовала, как по телу растекается тепло. Возможно, это был момент, когда война для нее по-настоящему закончилась и она начала возвращаться к жизни.

Мимолетную интрижку она переживет, хотя иногда спрашивала себя: случись такое, что лучше – знать об этом или оставаться в неведении? В последние дни ей было тревожно из-за Виды Виданто, при встрече с которой в глазах Фергюса вспыхивал огонек.

Если Фергюс всерьез влюбится в другую, земля под Элли разверзнется и она полетит в бездну – она сознавала это с ужасающей ясностью.

Узкие улочки в районе книжных магазинов были полны людей. Полдюжины парней в ярких японских куртках маршировали по главной улице к перекрестку, нестройно стуча в барабаны и тарелки – рекламировали открытие нового магазина. Адрес на этикетке маленькой фиолетовой книжечки стихов Элли помнила, но найти нужный магазин все равно не удавалось. Нумерация зданий была лишена всякой логики, район представлял собой лабиринт улочек и втиснутых в крошечные помещения магазинов. Она немного побродила по кварталу, разглядывая книжные развалы на столиках под навесами.

Она вышла из дома без зонта, потому что день был довольно ясным, но вдруг заморосил дождик, и она остановилась, чтобы купить в закоулке старомодный зонт из промасленной бумаги – защитить от влаги не столько себя, сколько свою бесценную сумку с дорогими сладостями. Возможно, разумнее было бы купить сладости по дороге домой. Ручка зонта слегка потрескалась, но, когда Элли его открыла, сквозь бумагу заструился свет, и это ей понравилось. Она спросила было у хозяина магазина, как пройти к «Лотосу», но тот лишь медленно покачал головой и издал протяжное шипящее са, что означало нежелание признаться в своем невежестве.

«Что я там собираюсь найти? И что именно я подозреваю?» – подумала Элли. Если бы в последние недели Фергюс чаще бывал дома, ей было бы легче победить свои страхи, но он вернулся из Хиросимы всего на пару дней и тут же снова уехал на две недели – на Окинаву. Долгие дни в одиночестве дали ей слишком много времени для размышлений.

Побродив полчаса по Канде, она уже собралась отказаться от поисков «Лотоса», испытав разочарование вместе с облегчением. Но, срезая путь к трамвайной остановке по узкому переулку, на полдороге случайно подняла глаза – и высоко над улицей увидела довольно грубо намалеванную голубую водяную лилию на вывеске магазина. «Лотос». Вывеска торчала на верхнем этаже узкого здания, втиснутого между типографией и магазином канцелярских товаров. Она могла бы не обратить на нее внимания и идти дальше. Время подошло к обеду, дома у нее полно дел. Но вместо этого, не задумываясь ни на секунду, она открыла дребезжащую дверь дома и вошла внутрь.

Несколько потертых бетонных ступенек вели наверх, во мрак. Лестница была крутой, и Элли запыхалась, пока добралась до входной двери книжного магазина, на которой красовался плакат кружка за права женщин в Новом Китае. На плакате была изображена женщина в форме цвета хаки, с винтовкой в одной руке и младенцем в другой.

Едва Элли открыла дверь, изнутри послышался гул голосов. Ничего подобного она не ожидала. Ей представлялся тихий книжный магазинчик: рассматривай себе полки, впитывай аромат книг и оглядывай других книголюбов. Но помещение оказалось душным и наполненным людьми, в нос ей, едва она переступила порог, ударил запах сигаретного дыма и пота – очевидно, это был не только книжный магазин, но и место собраний. Вдоль стен тянулись высокие книжные шкафы, на столах у одной из стен предлагалась коллекция книг о Китае, но в центре зала, перед кафедрой, сидело несколько десятков человек, в основном женщины.

– Добро пожаловать в наш кружок, – сказала сияющая пожилая женщина и сунула в руки Элли пачку листовок.

В этот момент Элли заметила Виду. Поэтесса сидела с двумя другими женщинами в передней части зала, лицом к аудитории, и увлеченно беседовала с пожилым мужчиной, видимо местным распорядителем. Возможно, хозяином книжного магазина. Очки в роговой оправе, длинная и узкая седая бородка – он походил на китайского мудреца. Его разговор с Видой то и дело прерывали: спросить, куда положить стопку книг или во сколько делать перерыв на обед. Элли заметила, что обращались к нему почтительно: «хасуда-сенсей». На Виде было бледно-зеленое платье, на плечах – вышитый палантин. Высокая, с привлекательной фигурой, лицо округлое и бледное, память Элли запечатлела ее иначе.

Ей захотелось поспешно ретироваться. Да, сюда ее привело любопытство, она хотела что-то узнать о Виде, но столкнуться с этой женщиной лицом к лицу – это в ее планы не входило. Впрочем, она уже здесь, не лучше ли просто сесть где-нибудь в заднем ряду? Ее неожиданный уход явно привлечет к себе внимание. К тому же интересно узнать, что здесь происходит. И она нашла место в темном дальнем углу, втиснувшись между полной дамой средних лет с химической завивкой и худощавым парнем в поношенной черной студенческой форме, вошедшим в магазин следом за ней.

Глава 8

– Это все? – спросил Гото, листая страницы зеленого блокнота Дзюна короткими пальцами.

Он задавал этот вопрос каждый вечер, когда Дзюн приходил доложить о результатах дневного наблюдения. Гото ничего не комментировал, не хвалил за хорошую работу. Только «Это все?», будто он всегда ждал чего-то большего. Дзюну от этого было не по себе. Неужели он не справляется с заданием?

Они сидели вместе в столовой клуба «Зеро» – холодное, гулкое помещение, созданное в былые времена для пышных корпоративных ужинов и спортивных соревнований. Сейчас зал был практически пуст: тут стояли два покосившихся коричневых стула, на которых сидели Гото и Дзюн, да еще квадратный стол в одном конце, за ним члены клуба ели, пили и без конца играли в карты. Вдоль одной стены располагался бар, но он был закрыт металлической решеткой. Гото и остальные привозили с лодок отряда «Зет» полные ящики с водкой и виски и хранили их на кухне. Угрюмая пожилая женщина в белоснежном сарафане и косынке готовила им еду и иногда подметала полы, правда она убирала вполсилы и в углах комнаты собиралась грязь.

На столе стояла бутылка виски. Гото наполнил свой стакан, потом налил Дзюну. Скоро вернутся остальные члены отряда и, как обычно, засядут за покер.

Когда они только начали играть, Гото почти всегда выигрывал, и заработок Дзюна, и без того маленький, стремительно уменьшался. Но теперь он вник в суть и стал играть более уверенно. Он обнаружил, что способен легко запоминать лицевую сторону карты, видеть логику игры и делать расчеты, а также понимать по выражению пухлого, краснощекого лица немца Каспара, что у того на уме. А вот Гото был всегда мрачен, и истолковать его намерения было сложно.

Но сегодня, пока не пришли остальные, Дзюн хотел задать один вопрос. Он думал о нем уже несколько дней, боясь возможной реакции, но ему до крайности требовался ответ.

– Когда я закончу наблюдение и у вас будут все нужные сведения, что случится с ней? – мягко спросил Дзюн. Он напрягся, ожидая от сержанта взрыва гнева или шквала сарказма. Ведь ему было велено вопросов не задавать.

Но Гото лишь тупо посмотрел на него.

– С кем? – спросил он.

– С Лисой, конечно. Что вы сделаете, когда получите о ней все нужные сведения?

Вместо взрыва наступила тишина. Некоторое время сержант сидел, уставившись в свой стакан и разглядывая узоры, какие конденсат оставил на его стенках.

– Ты же умный парень, Камия-кун, разве нет? – сказал он после паузы. – Вот ты мне и скажи. Как думаешь, что с ней случится?

Похоже, он не ждал ответа, а Дзюн и не пытался его дать. Они просто сидели, опорожняя бутылку виски, а когда пришли другие члены отряда, Дзюн вдруг понял, что играть в карты ему неохота. Что-то буркнув в свое оправдание, он пошел к себе в комнату и долго лежал на кровати – несмотря на смертельную усталость, сон никак не шел.

Утро следующего дня было теплым, в воздухе пахло дождем. После бессонной ночи в глазах у Дзюна рябило, но он все равно занял обычное место в кафе напротив дома Лисы. Вскоре она вышла через парадную дверь, поверх бледно-зеленого платья – свободная серая накидка, в руках – шелковый зонтик. Она остановилась, чтобы запереть дверь, потом пошла в сторону Канды.

Дзюн следовал за ней на безопасном расстоянии, держась другой стороны улицы. В какой-то миг она почти застала его врасплох, внезапно свернув в узкий переулок и нажав на звонок на каменном столбе у деревянного дома, чуть в стороне от дороги. Открыть ворота вышла женщина в белой одежде, похожая на медсестру, и Лиса исчезла в здании. Едва она скрылась из виду, Дзюн прогулочным шагом приблизился к воротам и на неброской латунной табличке прочитал: «Частная клиника Ямады».

Видимо, ждать придется долго, надо найти удобное место для наблюдения. Переулок был прямым, узким и пустынным. В дальнем его конце он увидел магазинчик, торговавший сигаретами и прочей мелочью, перед входом стояла скамейка, на ней можно спокойно посидеть и подождать, когда Лиса выйдет из клиники. Интересно, что она там делает? Может, она больна? От этой мысли он неожиданно огорчился. А вдруг клиника – это просто прикрытие? Для встречи шпионов лучше места и не найти. Уединенное, незаметное – мало ли кто здесь ходит?

Чтобы не терять время зря, Дзюн стал записывать свои наблюдения: «11:05 утра. Лиса входит в частную клинику Ямада. Ее встречает медсестра. 11:15 утра. Приходит другая женщина, лет двадцати, тоже пациентка?» Больше ничего не происходило, и он достал из кармана книгу в мягкой обложке. На Карафуто времени на чтение у него почти не было, на корабле, возившем контрабанду, – тем более. Но теперь у него появился вкус к чтению, особенно он увлекся приключениями самураев. В магазинах продавались книги в бумажных обложках, и ему нравилось, что название скрыто – прохожие легко могли принять его за студента, который добросовестно готовится к экзамену. Он так увлекся приключениями плутоватого шпиона в феодальной Японии, что едва не упустил Лису – она тенью выскользнула из ворот куда раньше, чем он ожидал. Когда он поднял голову и засек ее, она была уже в другом конце переулка, выходившем на главную улицу.

Он ждал, что она повернет направо, к своему дому, но она направилась в другую сторону. Пошел моросящий дождь, Лиса раскрыла зонтик и крутнула его над головой. У Дзюна зонтика не было, он поднял ворот куртки, надвинул на лоб фуражку, но это не очень помогло. Лиса быстро прошла мимо стен старого конфуцианского храма, пересекла мост над мутными водами реки Канда. Дальше был лабиринт узких улочек, и Дзюну пришлось ускорить шаг, чтобы не отстать от своего объекта, не потерять из виду.

У узкого здания в переулке она бросила короткий взгляд в обе стороны, потом отодвинула скользящую дверь и скрылась внутри. Дзюн остановился, закурил, глазея на витрину магазина канцелярских товаров, потом пошел за Лисой. В здании, куда она вошла, была всего одна дверь, значит, никуда не денется. На стене висела выкрашенная синей краской вывеска «Хасу Сёбо». Дзюн сделал в блокноте пометки насчет места и смотрел, как вслед за Лисой в здание входят другие люди, в основном женщины. Видимо, там намечалось какое-то собрание.

С бьющимся сердцем он тоже вошел в мрачное узкое здание и поднялся по темной лестнице, что вела в книжный магазин на втором этаже. Занимаясь с Гото, он отрабатывал легенды на разные случаи жизни и сейчас знал, что сказать, если у кого-то возникнет вопрос. Он шел на урок французского языка, который ведет профессор Мори. Но в переполненном зале на него никто не обратил внимания. Он сел в последний ряд, в углу, по соседству с серьезного вида женщиной – лет на десять старше его самого, – с коротко остриженными темными волосами и чертами лица, выдававшими в ней иностранку. На коленях у женщины лежала большая хозяйственная сумка, а перед собой она удерживала старомодный бумажный зонтик, прислонив его к спинке сиденья впереди. С его складок под ноги Дзюну капала вода, собираясь в лужицу.

Он проглядел пачку аляповатых листовок, которые ему дали при входе. Сведения о сегодняшнем мероприятии и реклама будущих, включая выставку японо-корейской дружбы и акцию протеста против «фальшивых мирных переговоров».

К радости Дзюна, Лиса сидела во главе стола и явно была на собрании ключевой фигурой. Он огляделся, выделил из толпы странного бородача, который, похоже, был тут главным распорядителем. На стульях сидели полнотелые дамы средних лет, вчерашние старшеклассницы, горстка мужчин в темных плащах, от которых пахло потом и дождем. Дзюн извлек из кармана блокнот и, ожидая начала, записал несколько первых впечатлений.

Глава 9

Бородач призвал зал к вниманию, гул разговоров утих. Миниатюрная женщина со стального отлива сединой и усталым, но нежным лицом вышла к кафедре – кафедру пришлось чуть опустить, иначе она загораживала лицо женщины, – и начала рассказывать историю своей жизни. Она поведала о том, как выросла в горах центральной Японии, как во время войны медсестрой императорской армии отправилась в Маньчжурию. Когда империя рухнула и японские войска бежали домой, о ней позабыли, китайские коммунисты взяли ее в плен и увезли в сельскую местность, чтобы она работала на них, обучая крестьянок акушерству. Ей через многое пришлось пройти, и мужество китаянок, с которыми ей довелось работать, она описывала с теплом и любовью. Но она казалась очень застенчивой, говорила тихо и нерешительно, с постоянными паузами, будто обдумывая, что сказать дальше. Элли с трудом разбирала слова.

В переполненной комнате становилось все жарче, и Элли, к своему стыду, обнаружила, что начинает дремать. Пару раз ее голова клонилась вниз, и она тут же резко ее вскидывала, следя за тем, чтобы глаза не закрывались. Она глянула на соседей – заметили или нет? Кажется, оба внимательно слушали лекцию. Студент рядом с ней делал пометки в зеленом блокнотике. В какой-то момент он бросил короткий взгляд на Элли, их глаза встретились. В его глазах крылась какая-то тревога.

Медсестра закончила свою речь и села под аплодисменты, а вперед вышли Вида и еще одна женщина и начали по очереди читать стихи, сначала на китайском, а потом в переводе на японский. У Виды оказался очень тихий мелодичный голос. Она читала с чувством, но без излишней помпы, какую Элли иногда слышала, когда по радио читали стихи или короткие рассказы. Было в ней что-то притягательное, и во время ее чтения в зале стояла полная тишина.

В конце выступления Вида представила свою любимую китайскую песню и запела ее слегка хрипловатым голосом. Большинство женщин в зале, видимо, эту песню тоже знали, одна за другой они стали подпевать, и скоро запел уже почти весь зал, кроме Элли и сидевшего рядом с ней студента, который тоже молчал. Элли не понимала слов, но в призрачных интервалах китайской музыки было что-то трогательное, словно эти аккорды она слышала в далеком прошлом и давно забыла.

Когда стихли последние звуки песни, объявили часовой перерыв на обед. В два часа дня кружок должен был собраться снова – для обсуждения. Элли поняла, что ей самое время исчезнуть. Она протиснулась мимо студента, быстро выскользнула за дверь и была уже на полпути к лестнице, как вдруг ее кто-то окликнул.

– Элли. Элли Раскин. Это ведь вы?

«Черт возьми», – подумала Элли, повторяя любимую фразу своей матери. Вида, наверное, заметила ее в толпе, и теперь придется вести с ней вежливый разговор и делать вид, что их встреча – счастливая случайность. Она хотела убежать, но тогда сохранить хорошую мину ей не удастся – Вида уже стояла на лестнице прямо над ней. Пришлось с притворным удивлением обернуться.

– О-о! – Пауза для пущего эффекта. – Конечно, вы же приятельница Теда Корниша, да? Как я вас раньше не узнала!

Белая ложь, учила ее мама, – это средство для выживания в нашем сложном мире.

– Замечательно! – воскликнула Вида. – Надо же, какое совпадение! Вы как раз тот человек, с которым я хотела поговорить. Собираетесь пообедать? Идемте.

Элли даже не успела ни о чем подумать – Вида схватила ее за руку и потащила через переулок в кафе на углу.

– Надеюсь, это местечко вам понравится, – сказала поэтесса. – Выбор там не велик, но ходить к ним я люблю.

Внутреннее убранство маленького кафе поражало воображение. Вдоль фасадной и тыльной стен висели большие зеркала, и казалось, что ты попал в узкий туннель, который до бесконечности тянется в обоих направлениях, а длинную боковую стену украшала фреска, навеянная, как предположила Элли, творчеством Пикассо. Среди пейзажа из классических руин лежала состоявшая из геометрических фрагментов женская фигура с гигантской грудью и двумя глазами на одной стороне лица.

Элли и Вида сели за длинный узкий стол лицом друг к другу. Чтобы не смотреть на смущающе округлые розовые груди на фреске, Элли углубилась в меню – на выбор предлагался рисовый омлет и клубные сэндвичи. Когда они вошли в зал, он был пуст, но вскоре пространство заполнилось посетителями и сигаретным дымом.

Вида перегнулась через стол и взяла руки Элли в свои.

– Я так рада, что мы снова встретились, – сказала она.

Этот жест был настолько необычным, что Элли даже растерялась. Она заметила, что лицо Виды – это идеальный овал, кожа бледная и безо всякой косметики. У нее была теплая улыбка, и, смущая собеседника, она смотрела ему прямо в глаза, будто все остальное в помещении не существовало.

– Да, неожиданно, – сказала Элли, услышав, как неуклюже и искусственно прозвучали ее слова. – Кажется, в прошлый раз мы встречались на вечеринке Теда Корниша, в Хеллоуин.

– Полагаю, что так, – рассмеялась Вида, шутливо имитируя официальный тон Элли. – Кажется, я не дала вам свою карточку.

Она наклонилась и из большой гобеленовой сумки достала изящную карточку из рисовой бумаги, украшенную в уголке чернильным изображением ивовых листьев.

– Вида Виданто. Поэтесса и эсперантист. Рада познакомиться. Конечно же, – добавила она с легкой озорной улыбкой, – у вас сразу возникает вопрос: это мое настоящее имя? Верно?

Элли покраснела. Именно это она хотела узнать, но спросить вот так в лоб ни за что бы не решилась.

– Не волнуйтесь, – сказала Вида, – меня все об этом спрашивают. И я всегда отвечаю одно и то же: что такое настоящее имя? До того, как стать Элли Раскин, вы ведь жили под другим именем? Полагаю, что по-японски вы Эри, а по-английски Элли. Верно?

Она с трудом выговаривала «Элли», протягивая «л».

– Так что можно выбирать, – продолжила она. – Ваше настоящее имя – то, какое вы хотите услышать, каким пользуются ваши настоящие друзья. Вида Виданто – это имя создал для меня на эсперанто близкий друг, который разделяет мою любовь к этому языку. Лично меня оно устраивает. А на самом деле я – Токо Касуми, но никто в семье Токо не считает, что я заслуживаю это имя, да оно мне и не нужно.

– Эсперанто? – протянула Элли, глядя на карточку с именем. – Это один из искусственных языков, да?

– Это язык человечества, – серьезно ответила Вида. – Носителей этого языка просто нет, поэтому все, кто на нем говорит, равны. Если я попробую говорить по-китайски с моими китайскими друзьями или по-русски с русскими друзьями, они тут же услышат мой японский акцент и увидят во мне врага. А когда мы вместе говорим на эсперанто, мы все становимся братьями и сестрами. Ведь именно это нужно в нынешнюю эпоху, правда же?

Вопрос прозвучал риторически. Лично Элли считала, что в жизни есть вещи поважнее, чем изучение выдуманных языков, поэтому от прямого ответа уклонилась.

– Конечно, я помню, Фергюс говорил, что во время войны вы были в Китае. Знаю, что он брал у вас интервью для своей газеты.

– Да, в Китае во время войны было несколько наших эмигрантов. Поэты, философы и прочие отбросы общества. – Вида скорчила самоуничижительную гримасу. – Все мы были в ужасе от того, что Япония делала с нашими соседями-китайцами.

– Я ничего про это не слышала, – сказала Элли. – Нам всегда говорили, что в Японии войну поддерживали все. Все были рады умереть за императора, вот что мы слышали. Сомневались только мы, заморские полукровки.

– Ох, полукровки. Не произносите это ужасное слово! – воскликнула Вида.

– Но нас называют именно так. В любом случае теперь я знаю, что в Японии были люди, которые провели войну в тюрьме, потому что выступали против военщины. Кажется, сегодня половина населения хотела бы считаться тайными пацифистами. Но я не знала, что некоторые уехали в Китай, чтобы работать на другую сторону.

Но у Виды, похоже, были другие заботы. Она повернулась, чтобы поболтать с пожилым владельцем кафе, а потом, когда они сделали заказ, вдруг бросила:

– Вы слышали, что Тед может скоро уехать из Японии?

Сердце Элли упало.

– Нет. Почему?

До этого момента она не понимала, насколько сильно ее вера в Фергюса зависит от присутствия Теда Корниша. Тед был ее оплотом, ее страховкой от подозрений, которые она так старалась подавить всю прошлую неделю. Даже Фергюс, который иногда пренебрегал буржуазными условностями, в присутствии старого друга Теда наверняка хорошенько подумал бы, прежде чем завязать серьезные отношения с его возлюбленной, если, конечно, это слово подходит для Виды. Но если Тед уедет, что тогда?

– Это еще не точно, – ответила Вида. – Но ему должны сообщить со дня на день. Ему все больше и больше не нравится то, что здесь происходит. Вы же знаете Теда. Он один из тех безумных мечтателей. Он искренне верил, что создает некую идеальную демократию с чистого листа. Новая Япония. Свободные выборы. Право голоса для женщин. Прекрасная конституция. Тед вложил в эту конституцию всю душу – во всяком случае, в те несколько строк, за которые отвечал.

Принесли тарелки с едой и чашки с довольно горьким черным кофе, но Вида, казалось, не проявляла особого интереса к еде. Она повозила пищу по тарелке, стала делить рисовый омлет на мелкие квадратики, при этом не прекращая говорить.

– Но, конечно же, лист никогда не был чистым. Скорее всего, никогда и не будет. Противодействие началось прежде, чем Тед с друзьями взяли чернила и бумагу, а теперь половина того, чего он добился, отменяется, а другие люди в его отделе смотрят на него… как бы это сказать? Как на обузу. Слишком левые взгляды. К тому же он связан с такой опасной красной, как я, а это ему не на пользу. – Вида снова рассмеялась, но смех был вымученный. – Тед думает, что его время здесь почти истекло.

Элли трудно было есть сэндвич и при этом не испачкаться, потому что начинка выползала наружу, стоило ей поднести сэндвич ко рту, но он был на удивление вкусным. Хозяин кафе включил граммофон, и по маленькому залу волнами поплыли звуки «Рапсодии в стиле блюз» Гершвина.

– Вы с ним не поедете? – спросила Элли.

– О нет. Я не могу поехать в Штаты. У меня даже нет действующего паспорта, и я уверена, что в визе мне откажут.

В голове Элли возник вопрос: на что она будет жить? У нее есть доход от своей поэзии? Какие-то личные сбережения? Пусть родные и отреклись от Виды, но что-то в ее облике, манере выражаться наводило Элли на мысль о том, что родом она из богатой семьи.

– Вы наверняка будете очень скучать по Теду, когда он уедет, – сказала она.

– Ужасно, – ответила Вида с обезоруживающей улыбкой. – Конечно, все наши друзья считают нас странной парой. Честно говоря, никогда не думала, что смогу полюбить такого человека, как Тед. Знаете, кто его отец? Окружной судья. Но в нем есть что-то такое, даже не знаю… Теплота. У него доброе сердце. Мы во многом не сходимся во взглядах – в политике, например, но я никогда не сомневалась в его искренности. Он настоящий идеалист. Немного похож на вашего Фергюса.

– Фергюс? Идеалист? – Элли была так ошеломлена, что едва не подавилась сэндвичем, пришлось сделать пару глотков кофе, прежде чем ответить. – Я бы сказала, что Фергюс – циник мирового класса!

– Нет, – решительно возразила Вида. – Цинизм – это его журналистское обличье. Все газетчики считают, что должны изображать из себя бывалых. Но, уверена, в глубине души Фергюс по-настоящему верит в главное – права человека, мир, верность своим друзьям. Вам так не кажется? – Прежде чем Элли успела ответить, Вида продолжила: – Кстати. Мне нужно поговорить с вами о чем-то другом.

Она снова порылась в сумке и достала объемистый коричневый конверт.

– Я обещала передать это Фергюсу, когда он брал у меня интервью на прошлой неделе. Передадите ему от меня? Лучше через вас, чем посылать по почте. Он знает, что это. Но, пожалуйста, напомните ему, чтобы он это ни в коем случае не потерял. Они мне нужны, пусть посмотрит, а потом вернет. Это очень важно.

Лицо выражало почти мольбу.

Элли взяла конверт двумя руками, положила его на колени и провела пальцами по его контурам. Штемпеля не было, но запечатан. Внутри что-то прямоугольное и твердое. Тонкая книжка? Примерно такого же размера и формы, как сборничек стихов, какой она нашла в кабинете Фергюса, но не такая гибкая. Твердый переплет? Но Вида сказала «эти». Какой-то сверток? Элли так и подмывало спросить, что внутри, но проявлять любопытство не хотелось, и она просто ответила:

– Конечно. Он все еще на Окинаве, но в среду вернется. Я передам ему ваши слова.

Элли почти покончила с обедом. Вида к своему почти не притронулась, но явно не хотела заканчивать встречу.

– Извините, что говорю об этом, – нерешительно произнесла поэтесса, – но я слышала, что вы с Фергюсом собираетесь взять приемного ребенка.

Элли уставилась на нее, пораженная и раздосадованная. С какой стати Фергюс делился их личной жизнью с этой женщиной?

– Мы думаем об этом, – холодно ответила она. – Но процедура довольно долгая. Так что обсуждать это пока рановато.

Вида снова осторожно коснулась руки Элли.

– Простите. Не собираюсь лезть не в свое дело, просто хотела сказать, что это замечательно. Я вами восхищаюсь и надеюсь, что все пройдет хорошо. Сегодня в мире так много детей, которые никому не нужны. Это, конечно, все из-за войны. Даже если дать настоящий дом хотя бы одному ребенку, мир изменится к лучшему. Если я могу чем-то помочь, дайте мне знать. Или если…

Она хотела сказать что-то еще, но фраза так и повисла в воздухе.

– Спасибо, – Элли стало неловко и захотелось поскорее закончить разговор.

Но у Виды было на уме что-то еще.

– Вы когда-нибудь задумывались, как будет жить следующее поколение, когда в мире есть такое страшное оружие? Я боюсь новой мировой войны. Атомной войны. Она может начаться в любой момент, а если начнется, то чем все это кончится? Я видела слишком много войн, и за благие цели, и за недобрые. Даже те войны, которые начинают ради благих целей, в итоге сеют ужас. Я не смогу пережить все это снова. Впрочем, переживать не придется. С тем оружием, которое у них есть сейчас, – не придется. Это в буквальном смысле слова будет конец света. Не сомневаюсь, вы чувствуете то же самое. Фергюс сказал мне, что во время войны вы были в лагере для интернированных в Австралии. И тоже насмотрелись на войну столько, что хватит на всю жизнь.

– О-о, я никогда не видела войны, – сказала Элли, вспоминая давящую ночную тишину и огромное безоблачное небо Татуры. – В том-то и дело, что нас заперли в лагере посреди пустыни. Нас кормили, одевали, а война была просто катастрофой где-то за миллион миль от нас. На нашу долю выпали скука и бесконечная неопределенность. Сущие пустяки по сравнению с тем, что пережили другие люди.

Элли сунула конверт в сумку и достала зонтик.

– Я бы с радостью осталась у вас до конца дня, – солгала она, – но дома ждут кое-какие дела. Мне нужно идти. Позвольте я заплачу за обед. Очень рада, что нам удалось поговорить.

Может, зря я на нее обижаюсь, спросила себя Элли. Вида стала настаивать, что заплатит сама, в итоге они согласились разделить счет пополам. Может быть, в отношениях Виды и Фергюса только и есть что общие интересы и взаимное восхищение? И все же… Она не могла понять эту женщину. Было в ней что-то, что и настораживало, и как-то странно привлекало.

Когда они выходили из кафе, Элли впервые заметила: люди, сидевшие по обе стороны от нее в книжном магазине, тоже были здесь. За разными столиками, повернувшись к зеркальной стене, обедали женщина средних лет и студент с грустными глазами. Их лица и затылки многократно отражались в зеленоватом стекле зеркала, становясь все меньше и меньше, исчезая в бесконечности.

Элли положила конверт на стол в гостиной, чтобы Фергюс увидел его, как только вернется. Рядом стояла фотография Майи в детском доме, прислоненная к британской коробочке для чая с патриотическими картинками – на них изображалась так и не состоявшаяся коронация Эдуарда VIII: очередная причуда Фергюса, найденная на блошином рынке.

Она штопала разошедшийся шов на брюках Фергюса, слушала по радио музыкальную программу по заявкам, изредка поднимая голову посмотреть на сумерки, что сгущались за окном, на огни, что зажигались в соседних домах. Музыку то и дело прерывали сообщения американской армии о пропавших без вести солдатах: «Если что-то известно о местонахождении рядового Альберта Зубринского, который отсутствует в лагере Зама с воскресного утра…» Где они, спрашивала она себя, все эти пропавшие солдаты? Счастливо спят в каком-нибудь баре? Или в объятиях японской подружки? Или просто прячутся, тоскуют по дому и боятся, что их отправят на корейский фронт? И что случится с ними, когда их найдут?

Она наблюдала за темными силуэтами на фоне квадратов света в окнах домов напротив, как вдруг услышала слабый стук в комнате наверху. Этот дом был полон странных звуков. Деревянные половицы и балки часто скрипели по ночам, иногда Элли слышала, как по потолку что-то скребется – мыши, крысы? Впрочем, она никогда их не видела.

Отложив штопку, она поднялась по ступенькам в кабинет Фергюса. В комнате царила кромешная тьма. Она пошарила в темноте в поисках выключателя, он был неудобно расположен на середине боковой стены. И тут же вскрикнула от боли, ударившись голенью о металлический сундук – тайник Фергюса, где в беспорядке хранились его старые письма и газетные вырезки.

Когда она включила свет, стук на мгновение стих, но тут же возобновился с удвоенной силой. За полуоткрытыми шторами носился большой мотылек, застрявший между бумажными ширмами и окном. Мотылек отчаянно бился о стекло, пытаясь выбраться из замкнутого пространства. Как это насекомое вообще сюда попало? Элли чуть отодвинула бумажную ширму, открыла тугую деревянную защелку и приотворило окно, насколько это было возможно. Она хотела направить охваченное паникой существо к проему, но чем сильнее старалась, тем дальше оно отступало в недоступное пространство между ширмой и окном. От крыльев на подоконнике оставались пятнышки порошка.

Открыв окно, она увидела улицу внизу, ощутила запах вечерней влаги – запах приближавшегося лета. Возле ее дома остановился прохожий – зажечь сигарету. В темноте мелькнул огонек спички и светящийся кончик сигареты – курильщик глубоко вдыхал никотин. Элли бросила курить вскоре после переезда в этот дом. Сигареты в хрупком здании, где полно дерева и бумаги, заставляли ее нервничать. Но при виде курильщика на улице ей вдруг самой захотелось затянуться сигаретой.

Она оставила окно открытым и задернула бумажную ширму, надеясь, что мотылек сам выберется на свежий ночной воздух. На крючке в стене висело пальто Фергюса, но проверять, лежит ли в одном из карманов фиолетовая книжечка со стихами, она не стала. Вместо этого она окинула взглядом хаос на его столе. Конечно, там лежала пачка сигарет «Мир», наполовину скрытая полотенцем, Фергюс накрывал им пишущую машинку. Не касаясь пачки, Элли осторожно достала одну сигарету и поднесла ее к носу, вдыхая аромат табака.

С сигаретой в руках она спустилась вниз и взяла со стола коричневый конверт. Он был запечатан, но клей от влажного воздуха размяк, и она поняла, что запросто может вскрыть конверт, не порвав бумагу.

В голове вдруг всплыло давно забытое воспоминание: она и ее брат Кен, ей двенадцать, ему девять, вскрывают несколько отцовских писем, держа их над паром из чайника. Отец таинственным образом куда-то исчез, и они убедили себя, что из писем узнают, где он и что делает. Она вспомнила, как со смесью вины и восторга они вскрывали первый конверт, но внутри оказались лишь скучные просьбы оплатить давно просроченные счета.

Из кухонного ящика Элли достала самый острый нож и, не давая себе времени на обдумывание, провела лезвием под запечатанным клапаном коричневого конверта. Он легко открылся.

Внутри лежал завернутый в тонкую бумагу прямоугольный сверток. Презрев опасность, она разорвала бумажную обертку – ее можно легко заменить – и позволила содержимому высыпаться на стол. Фотографии. Разумеется. Как она сразу не догадалась.

Около двадцати зернистых снимков. Она проглядела их, рассматривая каждый по очереди. Похоже, снимки были сделаны во время войны, наверное в Китае, хотя, возможно, это была Юго-Восточная Азия. На первой полудюжине снимков был какой-то рынок, женщины сидели на корточках рядом с корзинами с овощами и фруктами, а мужчины, положив на плечи шесты, несли свои товары. Дальше было несколько непонятных снимков: по разбитой дороге, вдоль которой растут пальмы и сахарный тростник, идет колонна солдат. Пейзаж напомнил ей местность вокруг ее родного дома в Бандунге. Дальше снимки улицы, какие-то сгоревшие склады, несколько гражданских толкают по разбомбленной дороге тележки с грузом.

В самом низу стопки была еще одна фотография, довольно блеклая и размытая. Поначалу Элли показалось, что это выгоревший большой костер: огромная куча обугленных поленьев и палок. Но вскоре она поняла, на что смотрит: палки когда-то были руками и предплечьями, а поленья – бедрами и бедренными костями. Вздрогнув, она отложила снимок и взглянула на два других, изображавших ту же сцену, но снятую под другими углами. Еще были снимки группы из трех мужчин, они стояли перед дымившимися руинами нескольких хижин на лесной поляне. Двое – в форме японских военных, рядом с ними пожилой мужчина в гражданской одежде, судя по всему китаец. Почти все эти снимки были сделаны издалека, но один – с относительно близкого расстояния. В углу снимка было черное пятно, видимо фотограф случайно перекрыл объектив пальцем, но лица военных все равно были видны.

Элли разложила фотографии на столе и некоторое время смотрела на них. Они ничего ей не говорили. Ничего о Виде. Ничего о Фергюсе. Ничего, кроме того, что война ужасна, а это она и так знала.

Она порылась в кухонном шкафу, нашла коричневый бумажный пакет, аккуратно его разрезала и завернула в него фотографии. Пакет убрала обратно в конверт, запечатала его и снова положила на стол, но на сей раз подальше от фотографии Майи в детском доме: пусть от ужасов в конверте девочку отделяет какое-то пространство.

Потом она закурила.

Глава 10

Сидя в кафе лицом к зеркалу, Дзюн видел отражения двух женщин, увлеченных беседой за столиком позади него. Лиса опиралась руками на стол и наклонялась вперед к другой женщине – полуиностранке, которая сидела рядом с ним в книжном магазине. Он не слышал, о чем они говорили, но по их жестам и выражениям лиц мог составить общую картину. Лиса была уверена в себе, улыбалась, ее собеседница, наоборот, выглядела скованной, ей было неуютно. Похоже, ей не нравилось, когда Лиса касалась ее рукой. Кто это такая, о чем они говорят? Лиса пытается ее завербовать в свою шпионскую сеть?

Он записал в блокнот какие-то свои наблюдения, потом понял, что другую женщину надо как-то назвать, хотя бы временно, пока не выяснит, кто она на самом деле. Последив за ее лицом и движениями, он решил назвать ее Крольчихой. Осторожный, маленький зверек, если кто-то появится рядом, прячется в норке. Хорошее имя он придумал. Даже сам себе улыбнулся.

Наполовину покончив с обедом, он заметил, как Лиса достала из сумочки пакет и передала его Крольчихе, та немного подержала его на коленях, а потом убрала в сумку. Вскоре женщины собрались уходить, и Дзюн отсчитал деньги для оплаты, подождал, пока они выйдут за дверь, быстро положил деньги в металлический лоток у кассы и поспешил на улицу, где уже ярко светило солнце, а от влажного тротуара поднималась легкая дымка.

Он думал, что обе женщины вернутся на собрание в книжный магазин, но на улице они расстались: Лиса пошла в книжный магазин, а Крольчиха энергично зашагала вниз по улице. Дзюн принял решение мгновенно. Про Лису он и так уже много узнал, ее след он подхватит позже, а вот Крольчиха – это загадка, которую надо разгадать. Он подождал, пока она свернет на главную улицу, и пошел за ней.

На главной улице она подошла к остановке в южном направлении, и трамвай тут же приехал. Дзюн успел заскочить на подножку, когда трамвай уже тронулся. К счастью, Крольчиха села сзади, а трамвай был заполнен до отказа. Приближаться к ней не стоит. Ведь в книжном магазине они сидели рядом, она наверняка его запомнила и запросто может понять, что он за ней следит.

Он пристроился в углу около водителя и поглядывал на Крольчиху – та открыла сумку и достала сверток, переданный Лисой. Подержала его, несколько раз ощупала, потом снова убрала назад. Дальше она просто смотрела в окно, время от времени теребила браслет либо часы на левой руке, будто касалась амулета. Широколицая, коротко остриженная брюнетка, темная линия бровей – Дзюну вспомнилась полуяпонка-полурусская, которая иногда играла и пела на вечеринках полковника Бродского. Сидевший рядом с Крольчихой пожилой мужчина искоса на нее поглядывал, словно тоже хотел понять, кто она такая. Но Крольчиха была погружена в свои мысли и не обращала на него внимания.

Когда они подъехали к Симбаси, Крольчиха поднялась и взяла сумку. Дзюн подождал, сколько позволяла обстановка, потом следом за ней спрыгнул на землю. Не останавливаясь и не оглядываясь по сторонам, она решительно зашагала по главной улице, потом свернула в улочку поуже, ведшую к основанию крутого холма. Вдоль улочки тянулись двухэтажные домишки, явно выстроенные до войны. Одни совсем обшарпанные, другие оживляли стоящие на крылечках цветы в горшках. На небе снова воцарилось солнце, и домохозяйки развесили на балконах постельное белье. У одного такого дома Крольчиха и остановилась, достала из сумки ключи и отперла входную дверь.

Дом был скромным. Дзюн думал, что жилище у нее будет более стильное, более западное. Вроде бы дом чистенький, без разломанных оконных рам, без выпавшей черепицы на крыше. Но, как и жившая в нем женщина, он выглядел тихим и сдержанным. В окошке соседнего дома пышным цветом цвела розовая и красная герань, домик же Крольчихи был абсолютно не примечателен, разве что у входа росло кустистое хвойное дерево да бросался в глаза медный звонок в форме храмового колокола, висевший справа над дверью.

Дзюн постоял на другой стороне улицы, пытаясь разглядеть, что там в здании, но оконное стекло было так запылено, что ничего видеть он не мог. Наверное, надо вернуться сюда ближе к вечеру. Он знал: наблюдать за людьми в их домах лучше вечером, когда видны силуэты их теней, увеличенные светом изнутри. Но он тщательно переписал имена, выгравированные римскими буквами и японскими иероглифами на маленькой дощечке у ворот: «Ф. и Э. Раскин». Потом на трамвае вернулся в Канду, проследить за второй частью собрания в «Лотосе».

Был уже ранний вечер, хотя еще не стемнело, когда Дзюн вернулся к дому под Атагоямой. Дождавшись наступления сумерек, он из любопытства поднялся по крутой тропинке, что вела на вершину скалистого холма. Здесь было тихо, разве что в густых зарослях бамбука слышались трели сверчков. На вершине холма находилось небольшое плато, а в тени двух высоких радиовышек – малиновые деревянные ворота, вход в святилище. По одну сторону от святилища – большой пруд с карпами, в камышах вдоль берега привязана деревянная лодка. На поверхности пруда сияли последние отблески дневного света. Лодка, словно мираж, парила в темном небе над шумом и запахами токийского вечера. Дзюн уселся на скамейку у пруда и стал читать свою книжку о приключениях самурая, ожидая наступления темноты. Вскоре поверхность пруда из медно-золотистой превратилась в черную, местность под холмом осветилась решеткой огней, тогда он бодро спустился по тропинке и занял свой пост у дома Ф. и Э. Раскиных.

Первый этаж дома уже был залит теплым светом ламп, и через окно он видел макушку Крольчихи, которая склонила голову, сосредоточенно решая какую-то неведомую задачу. Похоже, в доме больше никого не было. Он стоял в темном проеме между домами на другой стороне улицы, смотрел и ждал, а мысли его вернулись к Карафуто: он вспомнил, как похожими вечерами возвращался домой из школы, по крутой тропке шел через лес к одинаковым шахтерским домикам, а по спине стучал ранец. По дороге домой ему всегда жутко хотелось есть, и огоньки своего дома он всегда определял издалека: однажды после занятий по живописи Киё принесла из школы красную бумагу, наклеила ее на окно их спальни, и, когда он спускался с гребня холма, красный квадратик маяком подавал ему яркий сигнал…

Он отвлекся и не заметил, как Крольчиха поднялась со своего места в передней комнате, просто вдруг понял, что ее там больше нет.

В верхнем окне дома вспыхнул свет, и он увидел, что она стоит у окна. Вытянув руку, она облокотилась на бумажную ширму. В свете лампы, что горела у нее за спиной, на ширме виднелись очертания ее груди. Дзюн испугался: сейчас она выглянет и увидит, что он смотрит на ее дом. Он отвернулся и закурил сигарету – случайный прохожий, остановившийся на минутку по дороге из колледжа домой.

Потом она снова спустилась вниз, ее было хорошо видно в передней комнате, она что-то держала. Нож. Он увидел, как она вскрывает пакет – наверное, конверт, который дала ей Лиса, – и перебирает содержимое, один раз, потом другой. Издалека он не мог разглядеть, что там внутри, но по размеру и форме догадался – это открытки или фотографии. На некоторое время она исчезла из виду, и Дзюн обнаружил, что смотрит на яркие пустые квадраты окна.

Из дома в ночной воздух доплывали слабые звуки танцевальной музыки. Чуть позже он мельком увидел Крольчиху. Она держала руки над головой и плавно покачивалась взад-вперед, будто танцевала под музыку. Потом она скрылась из вида, музыка затихла, и дом погрузился в темноту.

В тот вечер, когда он вернулся в клуб «Зеро», войдя через парадную дверь, а в голове все еще крутились образы Крольчихи, Дзюн услышал хлопанье дверей и крики. В воздухе явно пахло паникой.

– Гото, быстро! – услышал он голос немца, Каспара. – Третий гость. У нас проблема.

Дзюн чуть не столкнулся с Гото, который на всех парах бежал по коридору. Сержант схватил Дзюна за руку.

– Ты нам понадобишься, – объявил он. – Этот парень – советский кореец. – Он затащил Дзюна в ту часть клуба «Зеро», где он никогда раньше не бывал. – Он говорит по-русски. Переводи, но больше ничего не делай. Понял? И после этого держи рот на замке.

Узкий коридор вдоль гостевого крыла здания освещали две тусклые голые лампочки. Откуда-то спереди доносились приглушенные звуки, Накано и Мисима стояли и смотрели в открытую дверь, одну из тех, что обычно запирались на висячий замок. Дзюн подходил ближе, и звуки становились все громче. Видимо, их издавал человек, но человеческого в них было мало. Растолкав остальных, Каспар велел Дзюну войти за ним в комнату.

По размеру и форме номер походил на спальню Дзюна, но комната была обставлена как тюремная камера – как камера в Аомори, где Дзюн лежал на матрасе и ждал, когда решится его судьба.

На единственном окне были металлические ставни, выкрашенные в зеленый цвет, а в комнате был только железный топчан, на котором лежал скорченный исхудавший седой мужчина, наполовину укрытый скомканной простыней. Его левое запястье было приковано к кровати наручниками, грудь выгнута дугой, а глаза дико вращались из стороны в сторону. Прерывисто и хрипло дыша, он что-то быстро и бессвязно бормотал.

Каспар схватил его за правую руку, которая дико болталась в воздухе. На запястье мужчины виднелась яркая красная полоса, как от веревки, и следы темных синяков на предплечьях. Он был дико истощен, глаза, казалось, глубоко запали в череп. Со лба и щек мужчины стекали бисеринки пота и впитывались в простыню.

– Что он говорит? – быстро спросил Каспар, почему-то понизив голос до шепота, будто боялся, что кто-то его услышит.

– Отпустите меня. Отпустите меня! Фабрика горит! – закричал мужчина, и звуки перешли в долгий, протяжный стон.

– Наверное, у него галлюцинации, – сказал Дзюн. – Просто болтает чушь. – Он повернулся к мужчине и сказал по-русски: – Все в порядке. Не волнуйтесь. Мы вам поможем.

Русские слова, похоже, подействовали на мужчину, потому что он перестал биться и попробовал сосредоточить взгляд на Дзюне.

– Нужен врач, – сказал Дзюн Каспару. – У него что-то вроде припадка.

Но Каспар уже отвернулся от него и разговаривал с мужчинами за дверью.

– Что стоите? Неси барахло, Гото! – рявкнул он.

Человек на кровати не спускал глаз с Дзюна. Каспар держал корейца за руку, но тому удалось согнуть запястье и ухватиться за Дзюна. Жесткая сухая кожа мужчины обжигала жаром, он крепко вцепился в руку.

– Помогите мне! – Мужчина говорил тихо, но отчетливо. – Помогите мне. Они меня убивают.

– Кто вы? – спросил Дзюн. – Как сюда попали?

– Я из Кореи. Меня привезли на лодке. Они хотят меня убить. Я…

Дзюн не уловил последнее слово.

– Что он говорит? – перебил Каспар.

– Просто бредит, – ответил Дзюн, быстро соображая. – Говорит про свою корейскую бабушку. Как вас зовут? – спросил Дзюн корейца. Но налитые кровью глаза снова закатились, тот стал корчиться и разразился бессвязным потоком слов.

– Они разбили окно… окно на фабрике… Их надо вытащить… Вытащить лошадей. Они горят… Лошади горят…

Тем временем Гото и Мисима вернулись, Гото нес в руке кожаную сумку. Он грубо оттолкнул Дзюна от кровати.

– Можешь идти, Камия. Иди к себе в комнату.

Дзюн отступил к дверному проему, но остановился, не в силах оторвать взгляд от человека на кровати. Рука все еще болела там, где его схватил кореец. Он смотрел, как Каспар достает что-то из кожаной сумки. Немец ругался, возился с каким-то предметом, пытаясь соединить две части.

– Проваливай! – крикнул Гото, и Дзюн отступил в коридор, но успел увидеть, как Каспар быстро вводит в руку мужчины шприц. В левую руку. Ту, что была прикована наручниками к кровати.

В своей комнате Дзюн сел на кровать, стал прислушиваться. Он услышал хлопанье дверей, звук быстрых шагов. Потом наступила тишина, а совсем позже, когда он уже начал засыпать, раздались громкие голоса и кто-то – наверное, Каспар – велел им заткнуться. Дзюн услышал какой-то тихий звук: бум, бум, бум, словно по ступеням тащили тяжелый мешок, за окном взревел мотор – и автомашина медленно отчалила во тьму.

Глава 11

Вида Виданто смотрела в закопченное окно поезда – далеко на горизонте проявлялись вершины гор. Так было и в ее детстве, в другой эпохе и в другом мире. Кто первым увидит горные вершины за облаками? В эту игру они всегда играли с младшей сестрой Фумико. Раньше в этом соревновании участвовал и старший брат, Хадзимэ – до того, как пошел в кадетскую школу, а потом и в армию. Вида до сих пор помнила, с каким восторгом они играли в эту игру, вырвавшись из токийской духоты и скуки на лето в Каруидзаву.

Как только в поле зрения появлялись горы, их няня доставала корзинку для пикника и раздавала им рисовые клецки, чашки холодного пшеничного чая и по блестящему красному яблоку. Это был тот миг, когда они наслаждались полной свободой и могли забыть о том, что, едва приедут в загородный дом и встретятся с отцом, их снова ждет жесткий тюремный режим. Каждая минута распланирована. Нельзя тратить время впустую. Никакого безделья, никаких праздных мечтаний. Уроки каллиграфии, укладка цветов, уроки тенниса, уроки стрельбы из лука; семейные прогулки, когда дети молча идут за отцом, а тот каждый день ведет их, как ретивый сержант, по одной и той же скучной дорожке через лес. От них требовалось вести дневник и заносить туда восторженные впечатления от прошедших событий, перечислять свои спортивные достижения – эти записи отец в конце лета зачитывал вслух всем собравшимся.

Наверное, именно тогда, порой думала Вида, я впервые узнала, что такое двуличность.

Сегодня Вида купила на токийском вокзале ланч в пакете, но аппетита не было, и она осилила лишь несколько ложек риса. Ее Тенечек, как она любила его называть, сидел в дальнем конце вагона, и ей стало интересно, что он будет есть на обед. Впервые она заметила молодого человека около недели назад, когда он слонялся возле ее дома, а потом неловко нырнул в дверной проем, чтобы не столкнуться с ней, когда она выходила из соседнего магазина. Худощавый, всегда в одной и той же поношенной студенческой тужурке – его присутствие хоть и было странным, но скорее забавляло ее, нежели пугало. Кому так интересна ее жизнь, чтобы все время держать ее в поле зрения? У нее даже возникало искушение просто подойти к молодому человеку и заговорить с ним, но что-то подсказывало ей: это будет неразумно. Лучше пусть наблюдает за ней и думает, что она ничего не замечает.

На станции Каруидзава шансы Тенечка были равны нулю. Это пристанище в горах за последние двадцать лет изменилось и разрослось, но всё здесь она знала как свои пять пальцев. У выхода со станции ждал автобус до отеля «Мампей»; она забралась в него, заняла место у самого входа и терпеливо дождалась, когда Тенечек, укрыв лицо газетой, сел в автобус и пробрался на заднее сиденье. Как только водитель завел мотор, но еще не закрыл двери, Вида выскочила из автобуса и вклинилась в толпу школьников у входа на станцию, вспомнив, как в детстве играла в прятки. Она быстро прошла через пешеходный мостик на дальнюю сторону станции, там замедлила шаг и неспешно побрела по тропинке рядом с ровными зелеными дорожками поля для гольфа. Пару раз она останавливалась – проверить, точно ли оторвалась от преследователя, и лишь потом свернула на узкую дорогу, которая вела обратно на другую сторону железной дороги.

В Каруидзаве она петляла по знакомым улочкам, высматривая памятные места. Церковь Святого Павла с остроконечной крышей и причудливым шпилем все еще была на месте, но здание, где раньше находился их любимый магазин сладостей, теперь превратилось в дорогой антикварный магазин. В детстве этот городок всегда интриговал и волновал ее. Она наблюдала за иностранцами, которые съезжались сюда, спасаясь от летней жары Токио, – женщины в модных шляпках, мужчины в хорошо пригнанных походных костюмах, – и ей казалось, что она где-то далеко, может быть в Швейцарии или Богемии. Сейчас иностранцы по большей части походили на американцев, многие в военной форме. Здания словно уменьшились в размере, и казалось, что их расположение тоже изменилось, что вызывало смутную тревогу. Разумеется, изменился не город, а она сама. Та девочка и девушка были ей еще более чужими, чем блондинки в чайных магазинах по западной моде или солдаты в форме, гулявшие по середине дорог, словно у себя дома.

До места встречи было далеко, но пешие прогулки Виду никогда не пугали. Даже теперь, когда она стала быстрее уставать и задыхаться, ей доставляла удовольствие возможность пройтись по тропке, что мимо маленькой протестантской часовни вела в лес. По обе стороны, почти закрывая свет, вверх тянулись деревья. Эти леса она любила. Наверное, именно такие чувства посещают верующих, когда они попадают в один из великих европейских соборов. Тишина, древность, проникающий сверху свет, обыденное – груда сосновых иголок, торчащие из земли грибы – вдруг становится возвышенным. Высоко в ветвях деревьев пели птицы. Да, давно она здесь не бывала.

В Китае, особенно на острове Хайнань, она научилась ходить целыми днями, до полного изнеможения, терпеть пиявок и влажные тропические ливни, переходить реки по узким гниющим бревнам, спать свернувшись калачиком на полу в углу времянки с пальмовой крышей, просыпаться под причитания женщин, оплакивавших своих погибших мужей. Тед и журналист Фергюс, которому она о своем китайском прошлом поведала лишь частично, осыпали ее неуместными комплиментами, мол, она настоящая героиня, но на Хайнане она поняла, что ее возможности не безграничны. Знай она, что ей предстоит увидеть, она никогда не стала бы играть в революционные игры в надежде изменить мир.

Некоторое время тропинка в лесу тянулась вдоль речушки, потом вышла на проселочную дорогу, которая вела к гостинице «Усуи» – месту встречи. Вида едва не прошла мимо – чуть заметный деревянный указатель перед подъездной дорожкой зарос колючками. Интересно, много ли здесь посетителей? Дорожка была узковата для машины и густо устлана сухими сосновыми иголками, заглушавшими шаги. Подходя к гостинице, все еще невидимой среди деревьев, Вида уже поняла, что скажет на встрече. Воспоминания о Хайнане помогли внести ясность.

Дверь гостиницы была открыта, но застеленный циновками коридор внутри был пуст. Окна закрыты ставнями, в здании темно.

– Добрый день, – позвала Вида. – Есть тут кто-нибудь?

Ответа не последовало, хотя ей показалось, что она слышит голоса из комнаты в дальнем конце коридора. Хозяин гостиницы, как ей сказали, был сочувствующим. Видимо, он и позволил им свободно пользоваться своими владениями. Она пошла по темному коридору, касаясь пальцами деревянной стены и думая: может, просто развернуться и уйти, вообще отказаться от встречи с ними? Она вполне может исчезнуть: переехать куда-нибудь на новое место, где им ее не найти, и никогда больше не встречаться с ними лицом к лицу. Но в глубине души она знала, что подлинный источник страха – это разбитые мечты, а от них ей никуда не убежать.

– Товарищ Вида! Наконец-то! – В дверном проеме появился мужчина с длинной бородой и в очках с роговой оправой. – Мы вас ждем.

– Извините, что задержала вас, товарищ Хасуда, – ответила она.

Она так и не поняла, была ли в словах книготорговца, употребившего слово «товарищ», нотка самоиронии или насмешки. Когда она произнесла в ответ это же слово, он искоса посмотрел на нее, возможно заподозрив сарказм либо решив, что с идеей о равных правах она заходит слишком далеко.

В комнате было еще двое: коренастый молодой человек в очках с толстенными стеклами и мужчина средних лет с морщинистым лицом фермера.

– Товарищ Дэн. Товарищ Ота, – представил Хасуда. Не настоящие имена, подумала Вида. Хотя это же они могут сказать о ней.

На низком столике посреди комнаты стояли бутылки с пивом, она бы с удовольствием выпила бокал, но не поддалась искушению и вместо этого подошла к крану, из которого потекла коричневатая струйка воды с привкусом железа.

– Вам известно, зачем мы здесь, – сказал Хасуда, когда она села на подушку за столом. – Это зреет уже давно. Чистки товарищей в школах, университетах, в профессиональной среде, негласная слежка, аресты по сфабрикованным обвинениям. Американцы показали свою империалистическую натуру во всей красе. Время стратегического сотрудничества, или как оно там называлось, закончилось.

Он говорил так, будто выступал на собрании. От нее явно ждали каких-то слов, но она промолчала.

– Мы хотим, чтобы вы примкнули к нам, товарищ Вида. Мы создаем базу неподалеку, в горах. Вы же хорошо знаете эту местность?

– Да, – с улыбкой ответила Вида. – У родителей здесь был дом, или, – она бросила взгляд на обветренное лицо товарища Оты, – даже летний дворец. Мы проводили здесь каникулы, когда я была ребенком, сюда же я ненадолго вернулась после окончания колледжа. Я хорошо знаю эту местность, хотя не бывала здесь много лет.

– Прекрасно. Мы все слышали о ваших необыкновенных достижениях в Китае. Вы одна из немногих в наших рядах, кто не понаслышке знает, что такое жизнь на переднем крае революции, – и ваш опыт бесценен. Нам срочно нужен человек, который возглавит работу с крестьянками, их надо убедить, что революция – это освобождение не только от патриархата, но и от землевладельцев, и от капиталистического гнета.

Дэн и Ота пока хранили молчание, и Вида задумалась: что они здесь, собственно, делают? Ота держал в узловатых пальцах бутылку пива и время от времени, слушая, делал глоток.

– Товарищ Хасуда, – заговорила Вида, тут же обнаружив, что ее сердце забилось быстрее, – мне лестно слышать, что вы так во мне уверены, но, боюсь, вы ошибаетесь. Посмотрите на меня. Я ни дня не работала в поле. Верно, мне пришлось пережить лишения на Хайнане, но это не значит, что я способна понять жизнь крестьянок и говорить с ними на понятном им языке.

– Прошу вас, давайте обойдемся без этого. У нас просто нет времени на подобные сомнения и самокопание, – от волнения голос Хасуды зазвенел. – Сейчас кризис. Посмотрите, что происходит со страной. Половина военных преступников вышла из тюрем, через год они снова будут сидеть в правительстве. Вы этого хотите? Хотите, чтобы Японию втянули в следующую мировую войну на стороне американцев? Так и будет, если мы не дадим отпор. И вы нам нужны, товарищ Вида.

Вида на мгновение замешкалась, вздохнула.

– Товарищи, – обратилась она ко всем, – я хочу быть с вами. Очень хочу. И ваш гнев и пыл мне понятны. Я никогда не предам вашего доверия. Но примкнуть к вам я просто не могу – у меня нет нужных навыков. И самое главное, у меня нет веры. Больше нет. Я бы хотела верить, что японские крестьяне вот-вот восстанут, как их китайские братья и сестры, и сбросят империалистическое иго, но, как ни стараюсь, не могу заставить себя в это поверить. Я смотрю вокруг и вижу, как люди наживаются на Корейской войне, – таких доходов у них не было никогда, – как хорошо стали жить фермеры. Я не говорю, что их не угнетают и не эксплуатируют. Конечно, угнетают. Но не думаю, что они восстанут и присоединятся к революции. Пожалуйста, – подняла она руку, когда Хасуда хотел ее перебить, – прошу, выслушайте меня. Я не пытаюсь разубедить вас в том, что вы считаете правильным. Я лишь говорю: чтобы присоединиться к вам, у меня нет нужной убежденности. Если соглашусь, то просто вас подведу. Свои возможности я знаю. У меня есть задача, которую надо выполнить. Точнее, две. Небольшие задачи, вероятно, вы не одобрите ни одну из них, но для меня именно они – способ помочь общему делу. Я должна идти своим путем.

Разумеется, они пытались ее уговорить. На это ушел целый час. Хасуда говорил все более витиевато и многословно. В какой-то момент в разговор вступил товарищ Дэн и высказался насчет надвигавшегося краха капитализма. Наверное, недавно из университета, подумала Вида. Она все ждала, что Хасуда коснется ее отношений с Тедом Корнишем. Эти отношения она никак не скрывала и была уверена, что книготорговцу о них известно. Она ожидала тирады о том, как развращают близкие связи с империалистами, но ничего подобного не последовало, и она была благодарна Хасуде хотя бы за это. В конце концов встреча завершилась, как в «Полых людях» Т. С. Элиота, – не взрывом, а всхлипом. Товарищ Хасуда, смирившись, пожал плечами.

– Конечно, Вида, это ваш выбор. – Судя по всему, она перестала быть «товарищем». – Я никогда никого не принуждаю вступить в наши ряды и всегда буду уважать то, что вы сделали для общего дела. Надеюсь, о своем решении вы не пожалеете. Изменить его еще не поздно.

– Если я его изменю, вы узнаете об этом первым, товарищ Хасуда, – сказала она с улыбкой.

Когда Вида вышла из гостиницы, дул легкий ветерок. Было слышно, как в кронах деревьев шипит ветер. Ветви вдруг хрустнули, она испуганно обернулась – пятнистый олень! Перепрыгнув через тропинку, он скрылся в зарослях.

Интересно, зачем они вызвали ее сюда, в глубь леса, ведь с тем же успехом могли провести этот разговор за чашкой чая в задней комнате книжного магазина «Лотос»? Неужели дело в том, что товарищ Хасуда любит играть в шпионов? Или, согласись она присоединиться к ним, они тут же отвезли бы ее в близлежащие горы, откуда планировали начать свою революцию? Она внутренне посмеялась над тем, что никто из них даже не догадался о самой насущной задаче, мешавшей ей вступить в их партизанский отряд. Витают в облаках, подумала она. Так высоко – не видят, что творится у них под самым носом.

Так или иначе, она успеет на поезд до Токио в четыре пятнадцать, если вернется на станцию сейчас. Но она повернула в другую сторону, дальше в лес. Каменные ворота и кованые железные ограды обозначали въезды в большие частные поместья, почти не видные за деревьями. Этой дорогой раньше она никогда не ходила, но адрес знала наизусть. Дом, который она искала, не был окружен стенами или оградами, а имел относительно скромный, открытый вход, вопреки великолепию самого поместья. Подъездная дорога вела через лесной массив к лужайке и мощеному двору, а за ним – большой оштукатуренный дом с темными деревянными балками крест-накрест. В центре двора журчал фонтан, сбоку был припаркован дорогой автомобиль.

Когда Вида уехала в Китай, Фумико была маленькой, застенчивой и ласковой пятнадцатилетней девочкой. В первых письмах младшая сестра Виды рассказывала о том, как влюбилась в старшего брата одноклассницы, как переживала смерть любимого попугая Чико. Но со временем, особенно после брака с Кавано Акио, перспективным молодым управляющим в банке их отца, письма Фумико становились все более отстраненными и формальными. Последние из них – бесконечные комментарии о погоде, семейных сплетнях, званых обедах и игре в теннис с людьми, о которых Вида никогда не слышала. По крайней мере, Фумико продолжала писать. Находясь в Китае, брату Вида написала только один раз, а матери – два. Ответа она не получила, а отец был отрезанным ломтем с самого начала. Покупать ради него почтовую марку Вида не считала нужным.

Она медленно подошла к парадной двери большого дома и позвонила. В глубине дома звякнул колокольчик. После долгой паузы дверь открыла горничная в форменном платье.

– Да? – спросила горничная, с недоверием глядя на Виду – поношенное платье, шаль, сандалии.

– Я бы хотела поговорить с госпожой Кавано, – сказала Вида.

– У вас назначена встреча?

– Нет, но она знает, кто я. Можете передать ей это?

Вида достала из гобеленовой сумки свою карточку и написала на обороте: «Фумико. Это я, Касуми. Мне нужно кое о чем с тобой поговорить. Пожалуйста».

Она протянула карточку служанке, та ушла, и ее не было довольно долго. Вернувшись, она сказала:

– Идемте за мной, пожалуйста, – но повела Виду не в дом, а вокруг, через двор и лужайку, к маленькому чайному домику в тени леса. На террасе перед ним стояли два бамбуковых стула и деревянный стол.

– Садитесь, – предложила служанка. – Что-нибудь выпьете?

– Да. Что-нибудь холодное, пожалуйста, – сказала Вида. Она чувствовала себя нищенкой, которой выносят поесть, но в хозяйский дом не пускают. Ожидая возвращения служанки или появления сестры, Вида наблюдала за парой серых белочек, они соскочили с ветвей и стали кругами гоняться друг за другом в тени дерева. Вспомнилось, как они с Фумико воровали орехи с обеденного стола в их доме в Каруидзаве и приманивали белок, чтобы покормить их с рук. Им это никогда не удавалось.

Интересно, как выглядит Фумико сейчас? Наверное, раздобрела. Стала эдакой матроной. Носит льняные костюмы и туфли на квадратном каблуке. Вида поглядывала в сторону дома, ожидая увидеть сестру, спешащую к ней через лужайку, но в конце концов появилась горничная. На серебряном подносе она принесла стакан холодного пшеничного чая, кусочек бисквита и конверт.

– Боюсь, мадам сейчас занята, – сказала горничная. – Просила передать вам это.

На внешней стороне конверта ничего не было написано. Внутри, на дорогом листе кремовой бумаги, она прочитала:

Вида медленно прочитала письмо, один раз, потом второй, потягивая холодный чай и закусывая кусочком бисквита. После обеда прошло много времени, оказалось, что она голодна. Наконец, снова появилась горничная и спросила, довольно робко, будто навещала больного, стоит ли попросить шофера отвезти Виду в город. Вида уже собиралась ответить надменным отказом, но вспомнила, как после долгой ходьбы ноют ноги, и ответила, как подобает гранд-даме:

– Это будет очень любезно с вашей стороны.

Мягкие сиденья в машине пахли старой кожей и сигарами. Вида смотрела, как мимо несутся леса Каруидзавы, и думала, увидит ли она их снова.

На поезд в четыре пятнадцать она успела. Ее верный Тенечек сидел на скамейке у кассы и терпеливо ждал, когда она вернется. Наверное, все это время так и сидел, подумала Вида. Она не смогла сдержать улыбку, глядя на молодого человека, но он зарылся носом в книгу в мягкой обложке, глаз не поднял и ее улыбку не увидел.

Глава 12

В день, когда Фергюс должен был вернуться с Окинавы, Элли решила приготовить на обед его любимый французский луковый суп и поехала на трамвае в центр города, чтобы купить все нужное. За два года – почти три – со дня их свадьбы она научилась готовить луковый суп так, что Фергюс всегда чмокал губами после первой ложки и с восторгом заявлял на своем лучшем школьном французском: «Formidable!» Лук, разумеется, можно было найти где угодно, но хлеб с корочкой и сыр, который легко натирать на терке, встречались не везде. За этим ей пришлось зайти в дорогой магазин «Мейди-я». Жара становилась все более невыносимой. Поднимаясь на холм по дороге домой с покупками, Элли даже остановилась на углу, чтобы перевести дух.

Тут она с удивлением заметила, что у входной двери их дома стоит мужчина. Не Фергюс. Выше ростом, да и Фергюс в любом случае не вернется домой до вечера. Только подойдя ближе, она различила чуть покатые плечи, бежевый льняной костюм и волосы цвета соломы.

– Тед! – воскликнула она. – Не ожидала тебя здесь увидеть. Но Фергюса еще нет. Появится через несколько часов.

– Элли, вообще-то я пришел повидаться с тобой, – ответил Тед Корниш как-то застенчиво. Его лицо блестело от пота, который оставил темные пятна на рубашке и под мышками пиджака. – Давай помогу, – добавил он, делая шаг вперед, чтобы взять у Элли ее пакеты. – Тяжелые! Решила заклать жирного тельца для блудного мужа?

– В основном это лук, – рассмеялась Элли. – Но я ходила в «Мейди-я», а там – сам знаешь. Одно, потом другое, пришлось пополнить запасы. Хочешь лимонада? У меня есть в холодильнике. Или тебе лучше пиво?

– Лимонад – это божественно.

Разливая прохладную жидкость по высоким бокалам, Элли заметила конверт с фотографиями, так и лежавший на столе в ожидании Фергюса. Интересно, знает ли Тед об этих снимках? Знает ли он вообще о вечерних встречах Фергюса с Видой?

– Знаешь, я на прошлой неделе в Канде столкнулась с Видой. – Элли положила в миску орешки, а Тед уселся на диван и закурил трубку. – Она сказала, что ты можешь уехать в Штаты. Скажи, что это не так. Нам тебя будет сильно не хватать.

– Боюсь, это так. Только сегодня утром получил подтверждение. Конечно, мне жаль, что приходится уезжать, жаль во всех смыслах. Жить здесь – это было потрясающе, но… – Он на миг заколебался, – в последнее время все стало сложнее. Увы, не вовремя. Я был бы рад остаться еще на несколько месяцев…

Элли взглянула на лицо американца и удивилась: обычно улыбчивый, он выглядел почти несчастным.

Вообще Тед понравился Элли с первого взгляда. Было что-то привлекательное в его слегка старомодных манерах, в желании всегда вовлечь ее в свои разговоры с Фергюсом. Она точно знала, что журналисты, коллеги Фергюса, отпускали у нее за спиной полушутливые, но порой жестокие замечания насчет их с Фергюсом брака, но Тед всегда ее поддерживал. Она хотела утешить американца, но не знала, с чего начать. Будь здесь Фергюс, он бы помог, подумала она. Все-таки она не так хорошо знала Теда, задавать наводящие вопросы было неудобно, поэтому она перевела разговор в более безопасное и, как ей показалось, более приятное русло.

– А чем будешь заниматься в Штатах? Работать в Вашингтоне?

– На самом деле, – он чуть повеселел, – думаю попытать счастья в академических кругах. В Принстоне открывается вакансия, возможно, меня возьмут. Честно говоря, я не уверен, что государственная служба – это мое. Тем более чиновник на оккупированной территории. Мне кажется, что башня из слоновой кости мне гораздо ближе.

– Чепуха, – возразила Элли. – Ты прекрасно справлялся с работой, хотя не сомневаюсь, что из тебя выйдет отличный профессор. Профессор Теодор Корниш. Звучит! В этом что-то есть!

Американец туманно улыбнулся, но ничего не ответил. После паузы сказал:

– Я могу попросить тебя об одолжении, Элли?

– Конечно.

– Я так рад, что ты встретилась с Видой, потому что хотел тебя попросить – не составишь ли ты ей компанию? Извини. Наверное, звучит странновато. Но у Виды тут не так много друзей. Знакомых хватает. Но настоящие друзья – это совсем другое дело, а она не в ладах даже с родителями. И меня гложет мысль о том, что я оставляю ее одну. Это меня беспокоит.

– Что-то случилось?

– Не совсем… В целом все замечательно… Понимаешь, Элли, я и правда люблю ее.

В воздухе повисло молчание, Элли не нашлась что ответить, но Тед уже продолжал:

– Может, вы познакомитесь поближе? Загляни к ней на следующей неделе? Это будет просто здорово. Поговори с ней по душам. Вот тебе ее адрес. У нее квартира недалеко от Токийского университета. Она тебе подробно расскажет… как обстоят дела.

Элли пристально посмотрела на Теда, но его лицо оставалось нейтральным.

– Ты знаешь, что Фергюс хочет написать о Виде еще одну статью для своей газеты, о ее жизни в Китае? – спросила она.

– Конечно. Она об этом говорила. Что ж, это ее решение. Главное, чтобы не наговорила лишнего, а то не оберешься неприятностей. Странно, да? Сегодня китайцы – наши доблестные союзники, а завтра – «красная угроза», и любой, у кого есть друзья-китайцы, опасен для страны. Будь Вида школьной учительницей или государственной служащей, ее бы уже выгнали за опасные левые связи, а так ей вряд ли что-то угрожает.

– А как у нее… – Элли сделала паузу, пытаясь поставить вопрос деликатнее, – с финансами у нее все в порядке?

– О да, – ответил Тед, не вдаваясь в подробности. – На этот счет можно не беспокоиться. Просто… Ей нужен близкий человек. Подруга. Мне так не хочется от нее уезжать.

– Когда уезжаешь?

– Вылетаю из Ханеды в понедельник, через Анкоридж. Меня ждут на встрече в Вашингтоне на следующей неделе. Только представь – улечу из Токио в понедельник и в четверг буду в Нью-Йорке. На то, чтобы добраться сюда, ушло куда больше времени!

– В понедельник! – воскликнула Элли. – Но… сможем ли мы еще увидеться до твоего отъезда? Надо что-то сделать, устроить тебе настоящие проводы.

– Увы, на это нет времени. Надо готовиться к отъезду, можешь представить, сколько всего надо сделать. Постараюсь до отъезда навестить Фергюса в пресс-клубе. А с тобой, Элли, боюсь, мы больше не увидимся, по крайней мере в Токио, разве что мне придется сюда вернуться. Возможно, приглашу вас обоих в Штаты, как устроюсь. – Он застенчиво улыбнулся. – Насколько я знаю, у вас может появиться девочка, возьмете ее с собой…

– Может быть, – сказала Элли, испытывая суеверный страх, ведь если на что-то сильно надеешься, как бы не было разочарования.

– Ладно. – Тед вытряхнул трубку в пепельницу, поднялся. – Давай на прощание поцелую тебя в щеку, Элли? Вы с Фергюсом были здесь для меня замечательными друзьями. Буду скучать по вам обоим.

Элли согласно кивнула, американец положил большие руки ей на плечи и неловко чмокнул в обе щеки. Ее вдруг охватило мимолетное желание крепко обнять его, но не хватило духа.

– Пожалуйста, не забудь про Виду, – добавил американец.

– Нет, конечно. Не забуду.

Он ушел, и Элли принялась готовить суп, изредка прерываясь, чтобы вытереть слезы уголком передника. Конечно, слезы были от лука, но они текли и, казалось, ослабляли узел, возникший где-то в груди, когда она прощалась с Тедом.

До «Империала» было недалеко, но Элли и Фергюс решили на встречу с мистером Огири приехать на такси – выглядеть невозмутимыми и не помятыми, насколько это было возможно в такую погоду. Элли надела накрахмаленное желто-белое хлопковое платье, которое Фергюс купил ей на Окинаве. Поначалу ей показалось, что узкая талия и расклешенная юбка выглядят немного по-девичьи на женщине под тридцать, но она все равно была тронута подарком, и в кои-то веки Фергюс даже угадал с размером.

– Огири – идеальный кандидат на роль нашего доверителя. У него полно нужных связей, – разглагольствовал Фергюс в такси, где они сидели бок о бок. – Хотя подозреваю, что тут будет небольшая услуга за услугу. Он захочет, чтобы я написал о нем лестную статью. У него, между прочим, политические амбиции. В следующем году хочет выставить свою кандидатуру на выборах. Американцы в восторге. Говорят, что он потянет на министра, а то и на премьер-министра – по крайней мере, в пресс-клубе ходят такие слухи. В штаб-квартире его просто боготворят.

– И ты готов написать о нем что-то хорошее?

– Конечно. Всегда рад пожертвовать принципами ради благого дела! – Фергюс толкнул ее локтем, Элли улыбнулась, вспомнив, что Вида на полном серьезе говорила об идеализме ее мужа. – Ради этого благого дела уж точно. Честно говоря, этот Огири не хуже и не лучше остальных нынешних политиков, так я считаю. У него дипломатическое образование. Учился в Оксфорде – не в упрек ему будь сказано, – несколько лет был военно-морским атташе или кем-то в этом роде в посольстве в Лондоне, еще до войны, отсюда и прекрасный английский. Американцы считают его интернационалистом. Он явно большой библиофил, у него в библиотеке полно первых изданий Китса, Диккенса и других, все это он купил в Лондоне. Ты же сумеешь поддержать светскую беседу о коллекционировании редких книг?

Элли поморщилась.

– И не надейся.

Такси подъехало к отелю «Империал» и высадило их у подножия парадной лестницы, что вела к главному входу. Лакеи в ливреях открыли двери в просторный вестибюль, и Элли огляделась, пораженная обстановкой. В поблекшем великолепии отеля со сложными узорами кирпичной и каменной кладки было что-то почти потустороннее, она словно попала в мексиканский храм; полумрак подчеркивали длинные лучи света, падавшие сквозь отверстия в потолке. Фергюс, однако, бывал здесь уже не раз – он уверенно пересек вестибюль и сел в глубокое кожаное кресло перед стеклянным столиком. Вскоре появился улыбающийся мистер Огири и протянул Фергюсу руку.

– Ну что вы, право, зачем… – пробормотал бизнесмен, когда Элли поклонилась и вручила ему подарок из магазина в Канде. – Я очень рад, что представилась возможность поговорить с вами обоими. Я большой поклонник вашего творчества, мистер Раскин, а что до вашего плана взять ребенка из Дома Элизабет Сондерс – это просто великолепно. Конечно, я знаю мадам Саваду и ее мужа много лет. Замечательная женщина! Сколько энергии и сострадания! С удовольствием что-то напишу, чтобы вас поддержать. Введите меня в курс дела…

Он заказал чайник чая «Эрл Грей», тарелку с пирожными для троих и с неожиданным аппетитом съел кусок клубничного торта, а Элли и Фергюс тем временем рассказали ему о себе – и о Майе, сколько знали. Мистер Огири сочувственно кивал, слушая краткий рассказ Элли о том, как ее семью интернировали в Татуру, и посмеивался, когда Фергюс живописал свое раннее детство в Шанхайском международном поселении, а потом и наполненные готическим ужасом годы в школе-интернате Ланкашира, до поступления в Кембридж.

– Ох уж эти британские интернаты! – воскликнул мистер Огири. – Как им удается выжить? В Лондоне английские друзья рассказывали мне не менее жуткие истории. Помню – видимо, дело было в начале тридцатых – как-то раз на вечеринке присутствовал Уинстон, и он поделился с нами воспоминаниями о своих школьных годах в Харроу. Вот уж все насмеялись вволю. Необыкновенный человек и великолепный рассказчик.

Элли достала снимок Майи в детском доме и начала объяснять, как девочке тяжело. Мистер Огири наклонился и взглянул на фотографию с отеческой улыбкой.

– Ровесница моей старшей внучки, – заметил он.

О журналистской работе Фергюса разговор зашел только к концу встречи.

– Мне понравилась статья, которую вы написали о японских литературных деятелях в Китае, – сказал мистер Огири. – Эта женщина с псевдонимом, который звучит как-то по-иностранному…

– Вида Виданто, – подсказал Фергюс.

– Да. Замечательная история. Только представить себе: одинокая женщина едет через весь Китай с севера на юг, в разгар войны, скрывается в дебрях какого-то острова… где это было? Хайнань? Возникает вопрос: как ей удалось выжить?

«И он туда же, – устало подумала Элли. – От тени святой Виды нигде не спрячешься».

Но Фергюс, конечно, был полон энтузиазма.

– Да, ведь она поэтесса, поэтому описывает все очень живо. На самом деле я взял у нее еще несколько интервью. Ей есть что показать и о чем рассказать, но она слегка осторожничает, потому что раскрывать все не считает возможным. По мнению некоторых, вся эта история выглядит очень непатриотично. Но Виде, безусловно, есть что сказать о своих мотивах и впечатлениях от китайского коммунизма. Надеюсь в ближайшее время напечатать о ней еще одну статью.

– А еще было замечательное интервью с американской квакеркой, обучавшей наследного принца, – продолжил мистер Огири. – Вот вам прекрасный пример сближения культур.

– Это один из плюсов работы журналистом – общаешься с интересными людьми. – Воспользовавшись случаем, Фергюс добавил с почтением, которое Элли показалось до смешного приторным: – Кстати, сэр, я подумал, может быть, вы окажете мне честь и позволите взять интервью у вас? Конечно, когда в вашем плотном графике найдется место. Я с удовольствием напишу что-нибудь о вашем вкладе в послевоенное восстановление Японии. И, в более личном плане, насколько я знаю, у вас великолепная коллекция первых литературных изданий. Думаю, нашим британским читателям будет интересно обо всем этом узнать.

Мистер Огири засиял.

– Буду рад, мистер Раскин. И момент сейчас подходящий. Знаете, в конце месяца у меня выходит небольшая книга, где я излагаю свои мысли о будущем нашей страны теперь, когда оккупация идет к концу. Название: «Будущее новой страны». Могу немного рассказать и об этом. У вас ведь есть моя визитка? Позвоните по рабочему номеру, моя секретарша что-нибудь придумает. А я пока подготовлю письмо, которое вы передадите адвокатам для процедуры удочерения.

Только когда они сели в трамвай и поехали домой, Элли позволила себе немного поиздеваться.

– И если это не слишком назойливо, ваше королевское высочество, позвольте мне заодно почистить ваши дорогие туфли. Знай, Фергюс Раскин, ты – ужасный человек! Это же надо уметь так подольститься!

– Но ведь сработало, разве нет? – сказал в свою защиту Фергюс. – Он все проглотил и не поперхнулся. Не сомневайся, рекомендательное письмо будет самым восторженным.

Элли рассмеялась и сжала его руку в знак благодарности.

Глава 13

Дзюн наблюдал, как такси забирает Лису из ее дома. Он уже знал, куда она едет: Гото сверху сообщили, что Барсука отозвали в Соединенные Штаты и он вылетает с авиабазы Ханеда. Дзюна одели в форму цвета хаки, отдаленно напоминавшую военную, – больше подходит, чтобы околачиваться возле базы ВВС, чем его студенческая форма, – и дали деньги на такси до Ханеды, что было очень кстати, потому что поездка заняла больше времени и обошлась дороже, чем он ожидал.

Авиабаза оказалась далеко от центра города, вокруг заболоченные участки частично осушенной земли, где в грязи гнили брошенные рыбацкие лодки и баржи. Дзюн попросил таксиста высадить его подальше от главных ворот базы, а остаток пути проделал пешком. С Токийского залива легкий ветерок доносил запахи стоячей воды, но разгонял гнетущую жаркую дымку, нависшую над пейзажем. Пара хищных птиц, издавая печальные звуки, кружила над дорогой вдоль периметра базы. Подойдя к въезду на аэродром, Дзюн, как и ожидал, увидел: такси Лисы остановилось у металлических ворот, где ее ждал Барсук. Здесь она простится со своим американским любовником.

Местность была плоской и открытой, и, кроме охранников у ворот, людей вокруг почти не было. Со взлетной полосы пахло авиационным топливом, и Дзюн увидел на бетоне большой самолет, пропеллеры уже медленно вращались. Со своего наблюдательного пункта вдалеке Дзюн увидел, как американец поставил на землю сумки и обнял японскую поэтессу за плечи. Они что-то говорили друг другу. Полоса асфальта за оградой аэродрома дымилась от летней жары, и казалось, что две темные фигуры чуть дрожат и расплываются в мерцающем воздухе.

Американец наклонился, достал что-то из сумки – кажется, большую прямоугольную коробку – и передал Лисе. Взяв коробку, она пошла к ожидавшему ее такси и положила коробку на заднее сиденье. Потом вернулась к американцу, они обнялись и не отпускали друг друга, как показалось Дзюну, очень долго. Он думал, что Лиса будет ждать, когда самолет с ее возлюбленным улетит, но, высвободившись из его объятий, она быстрым шагом направилась к такси, села в него, и машина уехала. Насколько мог видеть Дзюн, Лиса даже не помахала американцу на прощание. А тот подхватил сумки и прошел мимо охранника у ворот, который отдал ему честь.

Дзюн уже мог уходить, но задержался, глядя сквозь проволочную сетку на летное поле. Никогда раньше он не видел самолеты так близко. Через день или два эта огромная, выкрашенная в красно-белый цвет машина окажется в Америке: в том самом месте, которое он видел в журналах и в кинотеатре, куда Гото водил его смотреть «Без ума от оружия». Интересно, Америка и правда такая, какой выглядела на экране: стремительные машины, высокие здания, энергичные женщины в облегающих платьях? Дзюн подумал: когда-нибудь он поедет туда и все выяснит самолично.

Он с радостью дождался бы, когда самолет взлетит, но машина все стояла на взлетно-посадочной полосе, и звук двигателя смешивался с посвистом ветра и криками птиц над головой. В стороне от аэродрома Дзюна ждало такси, поэтому он все-таки уехал, не дождавшись, когда самолет с американцем поднимется в воздух.

Следующие несколько дней прошли без происшествий. Казалось, Лиса решила сидеть дома, выходя на улицу только с наступлением темноты, чтобы купить продукты в ближайшем магазине, открытом допоздна. Потом вообще перестала появляться. Дзюн знал, что она дома, потому что видел, как вечером в окне зажигается свет, но дверь многоквартирного дома всегда оставалась закрытой, разве что иногда появлялся жалкого вида человечек, у которого была контора на втором этаже. Пару раз к Лисе приходили гости. Однажды женщина – возможно, подумал Дзюн, медсестра из частной клиники Ямада, она пробыла около часа, а на следующий день приехал фургон с коробкой продуктов.

К концу второй недели после отъезда Барсука Дзюн начал беспокоиться. Теперь, даже по вечерам, в окне Лисы уже не было яркого света. Вместо него откуда-то изнутри квартиры исходило слабое сияние лампы – или так отражался уличный фонарь? Неужели Лиса от него ускользнула?

Однажды на пороге дома возникла Крольчиха – миссис Раскин, как теперь знал Дзюн, – и позвонила в дверь, но даже тогда Лиса не появилась. Крольчиха несколько минут побродила по тротуару возле дома, потом подошла к двери кафе, где сидел Дзюн, видимо намереваясь зайти, но передумала. Она вернулась к входной двери жилого дома, написала на листке бумаги записку и опустила в висевший рядом почтовый ящик. Потом ушла в ту же сторону, откуда пришла.

Ежедневные доклады Дзюна для Гото становились все короче и короче. Сержанта явно взволновало его сообщение о коробке, которую Барсук передал Лисе перед отлетом, и он все расспрашивал Дзюна: какой размер, какая форма? Они прикидывали, что может быть внутри, и Гото решил, что это какое-то оборудование для связи. Теперь Гото стал поглядывать на Дзюна с подозрением, в глазах читались вопросы. «Сегодня совсем ничего? Точно? – продолжал спрашивать он. – Чем-то она же должна была заниматься?»

В конце концов, от скуки и страха перед хмурым бормотанием Гото, Дзюн решил подключить воображение. До этого он слукавил только однажды – когда Лиса ускользнула от него в Каруидзаве. Он полдня искал ее на улицах маленького городка, а потом, не желая признаваться в своей неудаче, сочинил довольно вялую историю: дескать, она встречалась с пожилой женщиной, наверное, своей теткой. К его большому удивлению, Гото легко на эту историю купился, и Дзюн осмелел, решив позволить себе слегка пофантазировать.

Жарким, душным днем, когда в воздухе стрекотали цикады, он представил, как Лиса ранним вечером выходит на прогулку. Допустим, она спускается с холма к парку Уэно, бредет по тропинке у пруда с лотосами. Покупает пельмени в киоске у храма Бентен, садится на скамейку перекусить. Тут к ней подсаживается странный мужчина, с виду иностранец, со стоячим воротником, раньше Дзюн его не видел…

Все это Дзюн записал в зеленый блокнотик, и результат ему понравился. Его фантазии были интереснее реальной жизни. Он больше не думал, что за ним кто-то следит, и когда сообщил Гото о своих придуманных наблюдениях, сержант, казалось, остался доволен и стал задавать уточняющие вопросы о внешности таинственного незнакомца.

Слегка попрактиковавшись, Дзюн обнаружил, что придумывать истории о Лисе ему на диво легко. Приключения самураев, которые он прочитал за последние месяцы, подогревали его воображение. Он начал выдумывать секретные поручения, которые Лиса давала Крольчихе. Гото провел небольшое расследование, собрал тонкую папку с бумагами о Раскиных, и Дзюн быстро запомнил ее содержание. Миссис Раскин была наполовину иностранкой, во время войны ее интернировали в Австралию, у ее брата были сомнительные связи с якудзой. Муж – журналист британской газеты левого толка, где публиковались критические статьи о стратегии США в Корее. Вероятно, он тоже входил в шпионскую сеть. Из разговора в клубе «Зеро» Дзюн понял, что журналисты часто занимаются шпионажем.

В досье были фотографии обоих Раскиных: Крольчиха торжественно смотрела прямо в камеру, а мистера Раскина, видимо, сфотографировали на каком-то собрании или пресс-конференции: с улыбкой на лице он облокотился на стол, за его спиной виднелись какие-то люди. Его лицо показалось Дзюну знакомым: он был почти уверен, что это тот рыжеволосый, который как-то вечером пришел к Лисе с визитом. До чего сложной жизнью живут эти иностранцы!

В своих фантазиях Дзюн представил, как Лиса и Крольчиха встречаются у пруда с карпами, возле святилища на вершине Атагоямы, и снова передают какие-то документы. Он даже пошел к пруду и недолго там посидел, наблюдая, как пестрые карпы толкают друг друга под поверхностью воды, ожидая кормежки. Дзюн старался запомнить эту сцену во всех подробностях, просто чтобы потом убедительно ее описать, если Гото начнет выпытывать детали.

Но вернувшись в клуб «Зеро» с подробными записями об этой выдуманной встрече, он увидел, что Гото сидит за столом в столовой и тупо смотрит в пространство. Когда Дзюн вошел, Гото окинул его быстрым взглядом, но о дневных достижениях даже не спросил. Только бросил:

– Привет, Камия. Планы изменились. Больше следить за Лисой не нужно. Задание отменяется. Теперь этой работой займется другой.

Дзюна охватила паника. Неужели Гото узнал о его придуманных донесениях? Мозг метался в поисках оправданий, объяснений. Но взрыва гнева или сарказма не последовало. Сержант был скорее задумчив, нежели сердит.

– А в чем дело? – пролепетал Дзюн. – Я что-то сделал не так?

– Нет, – равнодушно ответил Гото. – Видимо, этим делом займется другая организация. У друга полковника к этой женщине возник свой интерес. Вот такие у нас дела.

– Ясно… И кто теперь будет за ней наблюдать?

Гото поморщился, будто надкусил кислую сливу, холодно посмотрел на Дзюна и только потом ответил:

– Не знаю, а если бы и знал, хрен бы тебе сказал. Ты делай, что тебе говорят, помни об этом. Хватит лезть с вопросами. А за миссис Раскин можешь следить. Она нам пока еще интересна.

Глава 14

К концу июля из-за просьбы Теда Корниша Элли стала мучить совесть. Она знала, что надо встретиться с Видой, но выступать с инициативой ей было неловко. Что она скажет, когда они встретятся? «Меня попросили присмотреть за вами»? «Я с подозрением отношусь к вашим отношениям с моим мужем»? Прикинется, что вдруг загорелась изучением эсперанто?

Тем временем ей позвонили из больницы и сказали, что состояние матери ухудшилось. Элли отчаянно пыталась связаться со своим братом Кеном, но тот – вот незадача – съехал с квартиры, не потрудившись ни связаться с ней, ни оставить новый адрес. Ей пришлось тащиться до самого Роппонги и бродить по сомнительным барам, пока она не нашла заведение под названием «Мулен руж», где Кен, насколько она знала, был завсегдатаем. Она оставила бармену записку с просьбой передать ее Кену, когда тот явится в следующий раз, но понятия не имела, дойдет до него записка или нет. Она пыталась ходить в больницу каждый день, но это было не так просто. Мама часто спала, когда она приходила, а даже если просыпалась, выглядела слишком растерянной и слабой – ее хватало лишь на то, чтобы вяло улыбнуться и пробормотать Элли несколько слов.

В конце концов к действию Элли побудил конверт с фотографиями. Фергюс конверт открыл, снимки посмотрел, но ничего не сказал, так и оставив их лежать на столе в гостиной, хотя Элли не раз ему напоминала, что Вида просила его вернуть снимки как можно быстрее. Через десять дней после отъезда Теда в Штаты пакет все еще лежал на столе, и, когда Элли указала на него Фергюсу, он удивил ее, сказав, что связаться с Видой в последнее время он просто не мог. Тогда Элли достала лист бумаги, на котором Тед раньше записал адрес Виды и даже нарисовал, где именно находится ее дом, – и отправилась в сторону Токийского университета.

Найти улицу оказалось несложно – она шла прямо вдоль университетского кампуса в сторону Уэно. Элли легко нашла и неприметное бетонное здание, выкрашенное в коричневый цвет, где жила Вида, напротив почтового отделения и обшарпанного кафе. Странно, подумала Элли, дом совершенно безликий, а в нем живет такая яркая личность. Она вспомнила слова Теда Корниша: у Виды много знакомых, но настоящих друзей почти нет. Неужели все ее друзья остались в Китае? Или она из тех вечных одиночек, которые всегда держатся особняком?

Рядом с входной дверью здания висели три звонка – нижняя кнопка без надписи, у второй безо всяких пояснений было написано «Контора Номуры», а верхняя кнопка была помечена художественной визиткой Виды с чуть загнутым уголком. Элли нажала нужную кнопку, подождала. Внутри было тихо, и она не могла понять, работает звонок или нет. Она отошла к улице и посмотрела на окна здания. Вида жила наверху, окна были затянуты бумажными занавесками. Никаких признаков жизни в здании Элли не обнаружила.

Стоит ли ждать? Возможно, Вида куда-то ненадолго отлучилась и вот-вот вернется. Подождать ее можно было разве что в кафе через дорогу, но вид у него был такой непривлекательный, что заходить туда Элли не хотелось. Можно опустить пакет с фотографиями в почтовый ящик, но в здании только одна щель для писем на входной двери – нельзя допустить, чтобы фотографии Китая военного времени оказались на коврике у двери, где их мог подобрать кто угодно.

Постояв в нерешительности минут пять, Элли положила конверт обратно в сумочку и, вырвав страничку из своего ежедневника, черкнула Виде записку, предлагая встретиться где-нибудь на следующей неделе. Она указала свой адрес, номер телефона и сунула записку в щель на двери.

На следующей неделе, так и не получив ответа, по дороге на встречу с адвокатом – обсудить вопрос об удочерении – она решила сделать крюк и пройти мимо дома Виды, но он выглядел таким же тихим и неуютным, как несколько дней назад. Она позвонила в дверь только один раз и продолжила путь. Ей стало легче – удалось избежать напряженного разговора с Видой о мировой политике или личных делах поэтессы. Но осталось чувство вины – данное Теду обещание она не выполнила.

«Во всяком случае, – подумала она, – я честно старалась».

– Маленький подарок для тебя, милашка, – сказал Фергюс, появившись у входа в контору их адвоката, красный и запыхавшийся. С триумфальным видом он размахивал листком бумаги и, как ни странно, на запланированную встречу с мистером Ватанабе опоздал меньше чем на десять минут. «Милашка» – это была их личная шутка. На Рождество Элли подарила Фергюсу пластинку с мюзиклом «Юг Тихого океана», и, когда они впервые слушали ее, она, закатив глаза, запела, подражая слащавому веселью Мэри Мартин: «Мне так весело с милашкой». И теперь Фергюс поддразнивал ее «милашкой», когда был особенно доволен собой. В руке он держал долгожданное письмо от мистера Огири, полное восторженных отзывов о моральном облике Раскиных, их положении в обществе и выражавшее безоговорочную поддержку их планов по удочерению.

Адвокатская контора выглядела так, будто не менялась с 1920-х годов. Мистер Ватанабе сидел за массивным письменным столом из красного дерева, на котором стоял старомодный латунный телефон и зеленая спираль от комаров, над кончиком которой поднималась тонкая струйка едкого дыма. На стене висели официальные фотографии основателей юридической фирмы и календарь трехлетней давности, а аромат антикомариного зелья смешивался с запахом застарелой пыли и ветхой бумаги.

Сам господин Ватанабе идеально соответствовал обстановке. Пожилой господин с длинным, худым лицом, впалые щеки гробовщика, лысина с несколькими седыми прядями, на кончике носа – очки полумесяцем. Но в глазах светилась искринка. Приятельница Элли по университету уверяла ее, что Ватанабе – один из самых толковых адвокатов в области семейного права.

Адвокат просмотрел рекомендательное письмо мистера Огири, время от времени удовлетворенно кивая.

– Прекрасно! – воскликнул он, дочитав до конца. – Это нам очень пригодится.

Он достал еще один лист бумаги и стал проглядывать список документов для удочерения: свидетельства о рождении (проблема для Элли, но не для Фергюса, родившегося в Глазго), свидетельство о браке, письмо от работодателей Фергюса, их паспорта. С таким трудом полученный британский паспорт сопровождал Элли повсюду. Поскольку ее отец был иностранец, она не имела права на место в японском семейном реестре матери, и пришлось вести сложные переговоры с Британской миссией по связям в Токио, чтобы ее признали британской подданной. Иногда она беспокоилась: что будет, когда оккупация союзников закончится и они с Фергюсом станут двумя иностранцами в стране ее матери – «страна матери» – можно ли так сказать? – с журналистским удостоверением Фергюса, как единственным документом, дающим право находиться в Токио. По крайней мере, пока ее солидный британский паспорт с золотым тиснением на черной обложке казался относительно надежной гарантией безопасности.

– Как я понимаю, в обозримом будущем вы планируете жить в Японии, – сказал мистер Ватанабе. Они кивнули. – И у вас никогда не было проблем с законом? – продолжил адвокат. – Никаких мелких проступков, которые могли бы вызвать подозрения?

– Ничего. Если, конечно, не считать банка, который я ограбил на прошлой неделе, – пошутил Фергюс. Элли подумала о Кене. Вдруг у ее брата были неприятности с полицией? Вряд ли он стал бы ей об этом рассказывать. Оставалось только надеяться, что проверка семейным судом ее морального облика не распространится на других членов ее семьи.

– Это важно, – сказал Ватанабе, оставив шутку Фергюса без внимания. Проницательные глаза адвоката смотрели на них поверх очков. – Сами знаете, что здесь творится. Свою невиновность надо доказать, иначе – виновен. В таком деле у суда много полномочий, так что даже намек на что-нибудь неподобающее – и ваши шансы сведутся к нулю. Но, – продолжил он, – у вас явно прочные позиции: муж с хорошо оплачиваемой работой, жена с родственными связями в Японии, и лучшая рекомендация от лучшего доверителя.

После встречи с Ватанабе Фергюс отправился в пресс-клуб, писать статью о господине Огири и его взгляде на будущее Японии, а Элли вернулась домой. Лето было в самом разгаре – это время года было для нее самым утомительным. Горный воздух Бандунга и сухая летняя жара Татуры не казались ей такими изнурительными, как августовский Токио. Небо заметно потемнело. Стало трудно дышать. Казалось, влажная атмосфера заряжена электричеством – вот бы разразилась гроза, чтобы хоть немного посвежело. Но, несмотря на сырую погоду, поднимаясь по холму к Атагояме, Элли была полна оптимизма, может быть, впервые после апрельской встречи с мадам Савадой. Ей не терпелось снова увидеть Майю, но она обещала себе подождать, пока не будет решен вопрос с попечительством, раньше в детский дом в Ойсо она не поедет. И вот наконец она почувствовала, что процесс удочерения продвигается и можно позволить себе второй визит.

Открыв входную дверь, она увидела, что принесли почту. На коврике лежал белый конверт. Адрес был написан зелеными чернилами по-японски, за исключением имени Фергюса – внизу стояли ровные латинские буквы. Над плотно запечатанным клапаном конверта отправитель написал не свои имя и адрес, а просто большую букву «В». Сердце Элли екнуло. Вида до сих пор не ответила на записку, которую Элли оставила больше недели назад, а теперь, похоже, поэтесса снова хочет связаться с Фергюсом. Не удержавшись, Элли посмотрела на почтовый штемпель и увидела: письмо было отправлено двумя днями ранее в Хонго, видимо из почтового отделения напротив дома Виды. В какую игру играет Вида: то исчезает, то снова появляется, слабые попытки Элли связаться с ней игнорирует, зато пишет Фергюсу?

Ее размышления прервал звон колокольчика над входом в дом. Она повернулась, слегка озадаченная. Ее ученики-подростки должны прийти на урок английского после обеда, но только через сорок минут. Она открыла дверь – и оказалась лицом к лицу с Кеном.

Первое впечатление: после их последней встречи брат как-то неопределенно, но очевидно изменился. Похудел, лицо заострилось, под глазами темные круги. Волосы, раньше коротко подстриженные, стали длиннее, по последней моде откинуты со лба. Инстинктивно потянувшись обнять брата, она учуяла сильный запах бриллиантина.

– Где ты пропадал? – воскликнула она сердито, но с облегчением. – Я тебя обыскалась!

– Извини. – Кен был непривычно подавлен. – Я переехал в Йокогаму. Так лучше для бизнеса. Друг передал записку, которую ты оставила в «Мулен руж». Как мама? Плохо дело?

– Все очень серьезно, Кен. Боюсь, она не выкарабкается. Пока она в сознании. Если приедешь, она тебя узнает и будет безмерно счастлива. Но она очень слаба. Поддерживать разговор почти не может. Врачи говорят, что они делают все возможное и она может прожить еще месяца три, а то и больше, но надежды на выздоровление нет.

Кен опустился на стул в передней комнате.

– Я… не знаю, что сказать, – пробормотал он. – Очень жаль.

– Бедная мама, – вздохнула Элли, – так несправедливо, ведь на ее долю столько всего выпало. По крайней мере, кажется, от сильных болей не страдает. Стараюсь навещать ее почаще. Про тебя она спрашивает при каждой встрече, а я не знаю, что сказать. Надо было сообщить, что переехал, – продолжила она, не в силах скрыть раздражение в голосе. Она отвернулась, чтобы поставить на плиту чайник. – Чем занимаешься в последнее время? – спросила она.

– Открыл бизнес с одним парнем в Йокогаме. Транспорт. Что-то в этом роде.

Элли отметила, что после их последней встречи его речь стала более американской. Он не спросил, как дела у нее и Фергюса, был раздражен и словно не в своей тарелке.

За чаем она достала свою потрепанную карту и показала Кену, как добраться до больницы в Цукидзи.

– Поезжай к маме сегодня же, прямо сейчас, – велела она. – Еще есть время, чтобы навестить ее сегодня. В палату пускают до пяти. В любом случае сейчас у меня мало времени. В четыре придут ученики заниматься английским, мне еще надо подготовиться. Оставь мне свой адрес и, как повидаешься с мамой, возвращайся.

Кен записал адрес, поднялся, чтобы уйти, но замешкался, повернулся к ней и сказал:

– Вот что, Элли. Ты не одолжишь мне семь тысяч иен? Всего на неделю! У меня небольшая проблема с долгом. Сразу же верну, обещаю. Просто надо закрыть сделку…

– Господи, Кен! – возмутилась Элли. Как она сразу не догадалась? – Мать больна, мы не виделись несколько месяцев, а ты приходишь сюда и просишь деньги. Не пора ли повзрослеть? Привести свою жизнь в порядок? И потом, я столько денег в доме не держу.

Она смотрела на исхудавшее и озабоченное лицо брата с гневом и жалостью.

– Слушай, – после минутного колебания она открыла ящичек, где хранила свои небольшие сбережения для экстренных случаев, – могу дать тебе три тысячи. С остальным разбирайся сам.

– Спасибо, Элли. Ты лучшая сестра в мире. Все верну, обещаю.

Ее снова захлестнула досада.

– Не лги мне, Кен, – бросила она. – Мне все равно, вернешь ты деньги или нет. Просто не хочу слышать, как ты лжешь. Езжай к маме сейчас же. Будешь откладывать на потом – никогда себе не простишь.

Выйдя из дома, он пошел по дорожке, а она захлопнула за ним дверь, прислонилась к ней изнутри, стремясь успокоить дыхание и взять себя в руки. Всегда одно и то же. За последние годы встречи с братом вызывали у нее сложные чувства: хотелось взять его за шиворот и встряхнуть, но при этом на душе скребли кошки, будто она его непонятным образом подвела. Почему, почему каждый раз одно и то же?

Глава 15

Дзюн был поражен пустотой, возникшей у него в сердце. Его мир рухнул. Лиса стала смыслом его бытия: он следил за ней, ходил за ней, думал о ней. Иногда она даже ему снилась. Две ночи назад он увидел во сне, как следит за ней через блестящее стекло витрины кафе, и вдруг она поймала его взгляд и улыбнулась, как старому другу. Подняв руку из-под складок шали, она позвала его войти, но, когда он открыл дверь и переступил порог, оказалось, что внутри темно. Он вошел не в ярко освещенное кафе, а в затопленную камеру в подвале особняка возле станции Уэно…

И вот, он даже не успел с ней поговорить, как Лису вычеркнули из его жизни. Неужели он даже не узнает, что с ней стало? Надо вернуться к ее дому, еще раз посмотреть, нет ли в ее квартире признаков жизни. Возможно, кто-то из соседей – угрюмый владелец кафе или управляющий почтой – знает, не переехала ли она, хотя бы сообщит о ней какие-то новости. До сих пор он избегал расспрашивать их, боясь, что Лиса поймет: за ней ведется наблюдение. Но теперь это стало уже не важно.

На этот раз, подойдя к дому Лисы, Дзюн с удивлением заметил – в доме снова горит свет. Значит, она все еще там. Но ни движения, ни теней в комнате видно не было. Улица тоже была пуста, если не считать пары проехавших мимо велосипедистов и группы школьниц в матросских костюмчиках, которые шли по домам с какого-то внеклассного занятия, возможно хористки, поскольку, идя по дороге, они что-то более или менее слаженно напевали.

Подойдя к фасаду коричневого дома, Дзюн заметил нечто странное. Входная дверь, которую Лиса, входя и выходя, всегда тщательно запирала, была слегка приоткрыта. Дзюн постоял неподалеку, наблюдая за дверью, но ничего не происходило. Был ранний вечер, начинало темнеть, но дверь по-прежнему стояла открытой. В этом маленьком черном проеме было что-то зловещее.

Похоже, за ним никто не наблюдал, и через некоторое время Дзюн, набрав побольше воздуха, подошел к двери и приоткрыл ее пошире. В коридоре царил полумрак, пахло чем-то неприятным – так пахнут кошки. Быстро, пока его не заметили, Дзюн шагнул через порог и вошел в здание. Двери по обеим сторонам коридора были закрыты, стояла полная тишина, только с верхнего этажа на лестничную площадку падал слабый свет.

Очень тихо Дзюн прокрался по лестнице, ведущей в квартиру Лисы. Сколько раз он наблюдал за этой квартирой снаружи, сколько раз представлял, что там внутри. Наверное, скомканные одеяла на футоне, где Лиса спала со своим американским любовником; зеркало, в которое она смотрелась, расчесывая длинные черные волосы; шкаф, или сейф, где прятала секретные документы… Он напряг слух, пытаясь уловить звуки голосов, но не услышал ничего, только кровь пульсировала в его голове.

Дверь квартиры была выкрашена в зеленый цвет, а из крючка снаружи торчал букетик высушенной лаванды. Дверь, как и главный вход внизу, была чуть приоткрыта.

Дзюн заколебался. Постучать? Прикинуться случайным посетителем? «Я ищу господина Номуру, у него тут контора». Правдоподобно?

Из квартиры не доносилось ни звука. Может быть, Лисы нет дома? Но свет включен. Дзюн осторожно толкнул дверь. Она открылась лишь наполовину – что-то мешало изнутри. Он протиснул свою худощавую фигуру и в изумлении огляделся вокруг.

В гостиной царил полный хаос. Комната была перевернута вверх дном. Подушки с дивана у стены валялись на полу, обивка была изрезана каким-то острым предметом. Маленький столик рядом с диваном лежал на боку. Сине-белая ваза, видимо стоявшая на столике, упала на татами и разбилась вдребезги. Из письменного стола в другом конце комнаты вытащили все ящики, по полу разлетелись бумаги. Из большой голубой спортивной сумки вытащили всю одежду, из нее высовывались юбка, шаль и пара кружевных панталон.

Из этого хаоса во внутреннюю комнату вела другая дверь, за которой горела лампа. Горло перехватило от страха, но Дзюн на цыпочках медленно пошел туда и, не дойдя до двери, споткнулся о длинную прямоугольную коробку, лежавшую полуоткрытой на полу: именно эту коробку Барсук отдал Лисе, когда улетал в Америку. Очень осторожно Дзюн отодвинул крышку коробки и заглянул внутрь.

При виде содержимого его едва не вырвало. В коробке лежал большой золотисто-коричневый плюшевый медведь в красном галстуке-бабочке. Тело медведя было распорото, из живота вывалилась масса серого ватного наполнителя. Шея над бабочкой была рассечена так глубоко, что голова почти отделилась от тела.

Дзюн, не веря своим глазам, смотрел на это зрелище – и тут раздался крик.

Глава 16

Неудивительно, что к концу дня Кен так и не появился. Ему наверняка было стыдно. Все-таки, считала Элли, при всех недостатках совесть у брата есть. Вскоре вернулся Фергюс, и она начала рассказывать ему о событиях дня, довольная, что можно разрядить свои чувства и пожаловаться на плохое поведение Кена. Но про деньги, что одолжила ему, решила не говорить. Конечно, сказать бы стоило, но Фергюс точно не одобрит и скажет, что она слишком мягка к своему непутевому брату. Скажет потом. Может, Кен и вправду вернет ей долг – когда рак на горе свистнет, – а если нет, она в ближайшие месяцы будет жить экономнее, и никто ничего не заметит. Первый год после репатриации в Токио научил ее бережливости.

Да, сумбурная жизнь Кена доводила ее до отчаяния, но встреча с адвокатом обнадежила, и Элли была в праздничном настроении, правда, она не успела сходить в магазин и купить что-то вкусненькое на ужин, поэтому приготовила купленные раньше свиные котлеты, решив устроить пир на следующий день.

За ужином Фергюс принялся сплетничать о своем старшем редакторе Дункане Кромере, которого он называл «напыщенным трепачом», и тут Элли вспомнила о письме Виды. Как она могла о нем забыть? Видимо, ее отвлек Кен, потом надо было готовиться к уроку английского, приготовить ужин, а возможно, подсознательно она хотела выбросить из головы сам факт общения между Видой и Фергюсом. Конверт с размашистыми зелеными иероглифами она оставила на столике в прихожей, когда открывала дверь Кену. Должно быть, письмо там и лежит.

– Минутку, Фергюс, – сказала она, вставая из-за стола. – Тебе принесли почту.

Она взяла письмо со столика в прихожей и молча протянула его Фергюсу, просто смотрела, как он внимательно изучает конверт. Он поднялся из-за стола, подошел к окну и, отвернувшись, стал читать письмо. Наконец, повернулся к ней – на лбу появились морщины тревоги и волнения.

– Извини, Элли, – сказал он. – Придется ненадолго отлучиться.

– Прямо сейчас? – изумилась Элли. – Даже не доев ужин?

– Я бы с радостью, Элли, но… – Фергюс на миг замешкался. – Это письмо. От Виды. Боюсь, с ней что-то не так. Суть непонятна, но она просит меня связаться с ней, как только я получу письмо. – Он взглянул на часы. – Уже почти восемь. Если выйти сейчас, я застану ее дома еще вечером.

Он не предложил показать письмо Элли, и в любом случае она знала, что оно написано по-китайски. По крайней мере, он не стал скрывать, что письмо от нее, а не от кого-то еще.

– Когда ты вернешься? Что там написано?

Элли вдруг разозлилась – эта поэтесса снова вмешивается в их жизнь. Но тут же возникло чувство вины – с Видой она так и не связалась. Может быть, с ней и правда что-то случилось? И к опасениям Теда надо было отнестись серьезнее?

– Это как-то связано с теми фотографиями. Она пишет: «Мне кажется, я видела мужчину на фото. Он повсюду». Какого именно мужчину, не говорит. И что это значит: «он повсюду»? Не понимаю. Кстати, где эти фотографии?

Фергюс огляделся, заметил коричневый бумажный пакет, так и лежавший на столе, схватил его и направился к двери.

– Не волнуйся, – сказал он. – Надолго не задержусь. Самое позднее, вернусь к десяти.

Он чмокнул Элли и почти выбежал из дома, она даже не успела задать ему хотя бы один вопрос из тех, что вертелись у нее на языке.

Когда Фергюс ушел, Элли поставила пластинку с записью Пола Робсона, поющего спиричуэлс, обычно они ее успокаивали, – ей не хотелось слушать веселые мелодии армейской радиостанции. Она вымыла посуду, взяла газету и попыталась читать, пока ждала возвращения Фергюса, но поняла, что не может сосредоточиться. Приподнятое настроение, в каком она была несколько часов назад, исчезло, уступив место тревоге и раздражению.

Когда в кабинете наверху зазвонил телефон, Элли поначалу не обратила на него внимания, решив, что кто-то звонил Фергюсу по работе, но сигнал не прерывался, и она засомневалась: вдруг это из больницы по поводу матери? Вдруг снова во что-то вляпался Кен?

Заволновавшись, она взбежала по лестнице и схватила трубку.

– Элли? – Голос Фергюса дрожал, он будто плакал. – Господи, Элли. Ты должна приехать. Случилось что-то ужасное.

– Что? – вскрикнула Элли. – С тобой все хорошо? Это Вида?

– Я… Не могу по телефону. Пожалуйста, приезжай. Быстрее.

– Где ты?

– В квартире Виды. Ты ведь знаешь, где это?

– Да. Хорошо. Я приеду. Возьму такси. Только… – Она не знала, что сказать, и просто повторила: – Оставайся там. Сейчас же приеду.

Забыв выключить свет, Элли схватила сумочку, заперла входную дверь и побежала сквозь теплую дождливую тьму, вниз, к главной дороге. В голове крутился клубок страхов. Что случилось? Зачем Фергюсу понадобилось звать туда ее? Он попал в беду? Или Вида? Мысли разбегались, но, когда она поймала такси и попросила водителя отвезти ее к Токийскому университету, в сердце поселилась ужасающая уверенность: ее жизнь вот-вот бесповоротно изменится.

Такси подъехало к дому, где жила Вида, и Элли увидела, что входная дверь открыта, а Фергюс стоит в тусклом коридоре прямо за дверью. В полумраке она едва могла разглядеть его лицо, но, когда он заговорил, она поняла: он плакал.

– Она мертва, Элли, – сказал он. – Вида мертва.

– Как… что случилось?

– Не знаю. Знаю только… когда я пришел сюда, она была мертва… – Он всхлипнул.

– Идем, – предложила Элли. – Где она?

Фергюс указал на верхний этаж и, поднимаясь по лестнице, сказал:

– Дверь была открыта, я вошел и…

Элли надеялась, что смерть, по крайней мере, окажется естественной – внезапный непредсказуемый припадок или сердечный приступ, какие способны враз свалить даже относительно молодых людей. Но едва она увидела, в каком состоянии квартира – разбитый фарфор, перевернутая мебель, – надежда исчезла.

– Наверное, не надо тебе на нее смотреть, – хрипло прошептал Фергюс.

– Ничего, видеть трупы приходилось.

Она на мгновение закрыла глаза – и шагнула в спальню.

Вида лежала на матрасе и стеганом одеяле на полу, полностью одетая, ногами к двери. Элли смутно различила длинные волосы, разметавшиеся по обеим сторонам головы поэтессы, но, подойдя ближе, сразу увидела: обычно бледное лицо Виды распухло и покрыто красными пятнами. Даже не вглядываясь, причину смерти можно было определить безошибочно. Вокруг шеи Виды был обмотан тонкий, шелковистый черный шнур, он врезался в потемневшую кожу, один конец запутался в ее волосах – зрелище было ужасное.

Вида едва ли верила в Бога, не была религиозной и Элли, но она инстинктивно склонила голову перед лицом смерти.

– Что нам делать? – простонал Фергюс у нее за спиной.

Элли развернулась к нему. Того, что она увидела, ей хватило.

– Вызовем полицию. Вернее, полицию вызову я.

Она оглядела разгромленную квартиру в слабой надежде, что тут может быть телефон, но его не было.

– Есть тут рядом телефон? Откуда ты мне звонил? – спросила она.

– Из табачной лавки на Хонго-стрит, но, может, есть и поближе. Не знаю.

– Оставайся здесь. Ничего не трогай.

Сбежав по лестнице, Элли выскочила на улицу. На нее неожиданно снизошло спокойствие. Голова очистилась, она сосредоточилась на одном: что делать дальше. Найти полицейского или телефон. Позвать на помощь. Почта была закрыта, но кафе по соседству еще работало, она влетела туда и крикнула:

– Телефон у вас есть? Мне срочно надо позвонить.

Но хозяин за прилавком, чуть оторвав взгляд от газеты, только покачал головой.

– Телефона здесь нет. Поищите на главной улице.

Элли побежала к главной улице, по лицу хлестал дождь, слышались раскаты грома. Время будто замедлилось, как во сне. Вдалеке виднелись огни перекрестка, но, казалось, добежать до него не удастся никогда. На фоне чернильного неба очертания зданий были неестественно четкими. Но вот небо расколола зубчатая вспышка молнии, за ней прогремел гром.

По пути к перекрестку, на противоположной стороне она увидела скамейку, на которой сидел худощавый парень в черной студенческой форме. Рядом большая синяя спортивная сумка, в которую он крепко вцепился. Увидев Элли, парень поднял голову и уставился на нее с диким выражением на лице, будто собирался ее окликнуть, но она побежала дальше, не отрывая взгляда от главной улицы впереди.

В этот час народу на улице было мало, но табачный киоск рядом с перекрестком был еще открыт, а на стойке перед ним стоял телефон-автомат.

Элли вдруг охватила паника – она забыла номер, по которому надо звонить. Она читала в газете статью о новой системе экстренных вызовов, но раньше ею не пользовалась. Она уже собралась постучать в витрину табачного киоска и спросить у продавца номер телефона, но тут заметила карточку, торчавшую изнутри витрины: полиция, экстренный вызов – 110.

Она набрала номер, услышала спокойный безразличный голос на другом конце провода, и ее необычное спокойствие вмиг растворилось, голова пошла кругом, силы почти оставили ее.

– Можете сказать, где вы находитесь? – спросил бестелесный голос. Элли, запинаясь, как могла, объяснила, и голос произнес: – Пожалуйста, оставайтесь рядом с убитой. Наши сотрудники скоро приедут.

Элли положила трубку и на дрожащих ногах пошла обратно к квартире Виды. Возвращаясь, чтобы успокоить Фергюса, она взглянула на скамейку на другой стороне дороги. В глубине сознания что-то шевельнулось. Лицо студента с сумкой, сидевшего здесь десять минут назад, показалось ей тревожно знакомым. Но сейчас скамейка была пуста. Молодой человек с сумкой исчез.

Глава 17

Они сидели бок о бок на жестких деревянных стульях в полицейском участке, на серой стене перед Элли висели часы. Казалось, она потеряла счет времени. В последний раз, когда она смотрела на часы, стрелки показывали 8:50 вечера, а сейчас они подползли к десяти. Фергюс обещал быть дома к десяти, вспомнила она непонятно зачем.

Они находились в комнате для допросов, без окон. Фергюса прошиб пот. Допрос главным образом вел усталого вида полицейский средних лет, в очках с металлической оправой. Похож на банковского клерка, которого шпыняет начальство, подумала Элли. За его спиной сидели другой полицейский, потолще, тот вел запись допроса, и переводчик в штатском, на чьем присутствии настояла полиция – переводить их вопросы и ответы Фергюса. Воспользоваться для перевода услугами Элли они отказались, хотя она явно справилась бы с этой задачей гораздо лучше: ей пришлось стиснуть зубы, чтобы не поправлять корявый английский полицейского переводчика.

Комнатка плохо проветривалась, а их все-таки было пять человек, и воздух быстро стал душным и затхлым. Элли пыталась обмахивать себя почтовым каталогом, который случайно оказался у нее в сумочке, но это не сильно помогло. Почему-то ей все время вспоминались ноги Виды. Вида лежала на спине, босая, и Элли удивили ее натруженные мозолистые подошвы – как у крестьянки, но никак не у поэтессы.

Свои вопросы полицейский в основном адресовал Фергюсу, в конце концов, тело Виды нашел именно он. Элли вспомнила, что где-то читала: первым в убийстве подозревают того, кто обнаружил труп. Она объяснила полицейским по дороге в участок, что Фергюс – гражданин оккупирующей державы союзников и до допроса ему надо разрешить связаться с британской миссией. Но ответ был коротким:

– Мы просто зададим несколько вопросов.

Вопросы полицейский задавал одни и те же. Видел ли Фергюс кого-нибудь у дома Виды, когда приехал, на что был дан отрицательный ответ. Что означали слова в ее письме?

Письмо Фергюс передал полицейским, как только они начали его допрашивать. Элли слышала, как дрожал его голос, когда он говорил:

– Господи, если бы я открыл его раньше. Я бы приехал вовремя…

Вспомни я о письме раньше и передай ему, когда он только вернулся домой, подумала Элли. Один час мог что-то изменить? И Вида была бы сейчас жива? Или к тому времени ее уже убили?

Полицейский молча изучил письмо, а потом сказал, словно обидевшись:

– Оно на китайском.

– Да, – подтвердил Фергюс, – и она, и я жили в Китае. Так мы и общаемся.

– А что написано вот здесь?

Полицейский нахмурился, глядя на предложение в письме, и подтолкнул листок Фергюсу.

– Здесь написано, – пробормотал Фергюс, – что она хочет поговорить со мной на личную тему.

Интересно, подумала Элли, ей он об этом не сказал.

– Что, по-вашему, имела в виду мисс Токо, говоря, что хочет поговорить на личную тему? – спросил полицейский.

– Не знаю.

Было странно слышать, как ее называют этим именем. Элли вспомнила, как Вида, сидя напротив в кафе в Канде, с улыбкой сказала: «На самом деле я – Токо Касуми, но никто в семье Токо не считает, что я заслуживаю это имя, да оно мне и не нужно».

Мисс Токо – это не настоящая Вида. Настоящее имя – то, которое ты выбираешь сам, так тебя называют твои настоящие друзья… «Мисс Токо» словно относилось к другому человеку.

Все еще хмурясь, полицейский перевел взгляд с письма на Фергюса.

– У вас были личные отношения с этой женщиной? – спросил он, наконец.

– Нет! – ответ Фергюса прозвучал слишком быстро, слишком громко. Элли посмотрела на него, но его взгляд был прикован к полицейскому. – Дело в том, что… она была подругой моего друга – Теодора Корниша. Он работал в юридическом отделе генштаба, но месяц назад вернулся в США. Он меня с ней и познакомил, а потом я пару раз – несколько раз – брал у нее интервью для своей газеты.

Элли захотелось обнять его или хотя бы просто коснуться его руки, но она не осмелилась.

– А что написано здесь? – спросил полицейский, проведя пальцем по письму, видимо узнавая некоторые китайские иероглифы. – Что-то о фотографиях?

– Она передала мне кое-какие фотографии, сделанные в Китае. Она пишет – писала – «Мне кажется, я видела человека на фотографии. Он повсюду». Видимо, она имела в виду кого-то на одной из тех фотографий, но кого именно, я не знаю.

– Где сейчас эти фотографии?

Фергюс достал из рюкзака пачку фотографий и нетвердой рукой протянул полицейскому. Тот выложил снимки из пачки, быстро проглядел их и молча убрал в папку, лежавшую перед ним на металлическом столе.

– И что вы знаете об этих фотографиях?

– Ничего. Мы собирались встретиться. Она хотела мне о них что-то рассказать. Но в последнее время, после отъезда Теда – Теодора – в Штаты, я не мог с ней связаться. Я послал ей записку пару недель назад, хотел договориться о встрече, но ответа не получил, пока не прочитал это письмо сегодня.

На некоторое время воцарилось молчание. Видимо, полицейский взвешивал ответы Фергюса, и Элли показалось, что он ими недоволен, но решил пока эту тему оставить. Он хмуро посмотрел на письмо, снял очки и протер их носовым платком, по очереди посмотрел на Фергюса и Элли.

– Как думаете, что мисс Токо имела в виду, говоря «он повсюду»?

– Не представляю, – сказал Фергюс.

– А вы, миссис Раскин?

Элли просто покачала головой. Ей бы прочесть остальную часть письма; жаль, что она не читает по-китайски. Уловить тон письма, чувства, какие пыталась передать Вида. Какими словами она обращалась к Фергюсу? Ведь от слов многое зависит.

Но полицейский сложил письмо, сунул его в папку поверх фотографий и переключился на Элли. Спросил, знала ли она Виду. Часто ли они встречались? Когда виделись в последний раз? В котором часу звонил Фергюс? В котором часу она приехала в квартиру Виды? Не заметила ли чего-нибудь подозрительного, когда пришла?

– Кое-что было, – неуверенно сказала Элли. – Не когда я пришла в квартиру, а потом, когда искала телефон-автомат, чтобы позвонить вам. На скамейке чуть в стороне от дома Виды – мисс Токо – сидел парень. Просто сидел и смотрел на улицу. Не знаю, важно ли это, но было тут что-то странное. На улице темно, начинался дождь, а он просто сидел на скамейке.

– Можете его описать? – спросил полицейский.

Едва ли, подумала Элли. Как описать человека, которого ты видела мимоходом?

– На нем была студенческая форма – знаете, такая черная, с латунными пуговицами. Худой, кажется, совсем парнишка – лет девятнадцать, может, двадцать. И у него была большая сумка. В таких носят теннисные ракетки или что-то вроде этого. Кажется, синяя.

Толстый полицейский что-то записал, но его начальнику, судя по всему, эта тема была не интересна. Он просто кивнул и сказал:

– Спасибо, миссис Раскин.

Потом поднялся, открыл дверь комнаты для допросов и жестом предложил Элли выйти.

– Хочу поговорить с вашим мужем наедине, если не возражаете. Можете подождать его в приемной. Вам принесут чашку чая.

Фергюс умоляюще посмотрел на Элли, когда она выходила из комнаты. Наверное, так, подумала Элли, чувствуют себя родители, первый раз оставляя в школе свое чадо. Ее сердце болело за мужа, но что она могла сделать?

В мрачноватой приемной, где висели плакаты с не очень привлекательными снимками разыскиваемых и пропавших людей, Элли попросила разрешения воспользоваться телефоном. Британская миссия в это время, конечно, закрыта, но у нее был номер домашнего телефона сотрудника миссии Фреда Куинси. Элли дозвонилась, но, говоря с Куинси, слышала на фоне какие-то голоса – похоже, она застала его в разгар какой-то вечеринки.

– Боже! Какая ужасная новость! – сказал Фред, когда она в двух словах объяснила, что произошло. – Слушай, Элли, никто не заподозрит вас с Фергюсом в том, что вы в этом замешаны. Уверен, полиция просто действует по протоколу и вас сейчас отпустят. Так что не волнуйся. На всякий случай я все расскажу нашему юристу, а ты сразу позвони мне, если будут проблемы с полицией.

На другом конце линии раздался смех и звон посуды.

– Извини, Элли. Мне надо идти. Жаль, что ты попала в такую переделку. Я просто потрясен! Все с тобой будет в порядке, договорились?

– Да. Наверное. Спасибо, Фред.

Связь прервалась, и она снова стала разглядывать плакаты с объявлениями о розыске, с которых на нее с каменной враждебностью смотрела шеренга глаз.

Фергюс вышел из комнаты для допросов примерно через полчаса – осунувшийся, бледный, изможденный. Элли очень хотелось узнать, затронула ли полиция его отношения с Видой, но спрашивать его об этом сейчас она не решилась. А сам Фергюс ничего ей не сказал. Просто взял за руку, чтобы выйти на улицу, в душный вечер.

Едва они открыли дверь полицейского участка, раздалась вспышка, что-то треснуло. Молния, решила Элли. Но тут же увидела: недалеко от входа стоит фотограф, а к его камере прикреплен серебристый металлический диск. Она повернулась в его сторону, и ее ослепила еще одна вспышка.

Японские газеты уже были в курсе дела. Видимо, им сообщила полиция. И теперь их с Фергюсом лица украсят первые полосы завтрашних газет?

В такси, где они молча сидели бок о бок по дороге домой, она вдруг вспомнила о предупреждении Ватанабе. «Даже намек на что-нибудь неподобающее – и ваши шансы могут свестись к нулю».

Элли не отрываясь смотрела на размытый блеск ночного Токио, и по щекам текли слезы. Фергюс, видимо, решил, что она плачет по Виде, и взял ее за руку. Она знала, что должна оплакивать убитую поэтессу, страдать из-за этой ужасной смерти. Но вместо этого мозг Элли сверлила мысль: «Майя. Боже, Майя. Что мы наделали? Ведь уже почти все готово – и мы снова тебя потеряем?»

Глава 18

Потом Дзюн думал, что его мозг, наверное, на время отключился. Он совсем замерз и оцепенел, не мог двигаться и даже думать. Он не мог вспомнить, как и когда он оказался на скамейке у дороги, просто сидел там, рядом с драгоценной сумкой, смотрел на улицу и ждал, что будет дальше.

Он видел, как к дому подъехал рыжеволосый мужчина, мистер Раскин, а через пару минут выскочил оттуда, в панике размахивая руками. Дзюн решил, что мужчина хочет вызвать полицию, но вместо них у дверей вскоре появилась Крольчиха.

К тому времени к Дзюну вернулась способность мыслить. Как он не догадался? Ведь Гото спросил его: «Сам подумай, что с ней будет?» Он должен был догадаться, он же видел, что стало с советским корейцем. Значит, знал, чем все закончится. Разгромленная квартира. Тело на полу. Опухшее лицо и выпученные глаза. К ней их привел он. История Гото о том, что наблюдать за Лисой теперь будет другая организация, – скорее всего, его просто решили убрать с дороги, чтобы не мешал им ее убивать.

«Я задушу тебя голыми руками…» – так однажды сказал ему Гото. Только тут были не голые руки, а тонкий черный шелковый шнур.

А что, если все его выдуманные отчеты – это и есть причина ее смерти? Гото всерьез воспринял его рассказ о встрече Лисы с таинственным незнакомцем в парке Уэно. Может, именно тогда Гото или кто-то другой решил, что Лиса стала слишком опасна и с ней надо «разобраться»?

Когда Крольчиха выскочила из дома и побежала в сторону главной улицы, Дзюн едва ее не окликнул, хотел попросить о помощи. Но набраться храбрости не успел – она мельком глянула в его сторону и исчезла. И он пошел куда глаза глядят, зная только, что в клуб «Зеро» не вернется. Другие члены отряда скоро заметят, что его нет, начнут искать – пусть ищут. Туда он больше не вернется.

Смотри он правде в глаза, он мог бы такой исход предвидеть – кроме одного… Того, что ей удалось скрыть от своих убийц, спрятанного за отвалившимся куском обшивки в стене. Дзюн всегда полагал, что у Лисы в квартире есть тайники, чтобы скрывать свои секреты. Но он и предположить не мог, что́ именно там найдет. Сколько часов он провел, следя за ней, но так и не заметил ее единственного, главного секрета. Надо же быть таким дураком!

Он вспомнил, как старый дядя Зима на Карафуто показывал ему паука-ткача через свою лупу с трещиной. «Несчастный, – сказал дядя Зима, – вот несчастный. Столько глаз, а на самом деле? Он почти слепой. Видит только смутные очертания. Вот и плетет себе всю жизнь огромную паутину – вдруг добыча в ней запутается?»

Дзюн спускался с холма к парку Уэно, мимо узкой дорожки, что вела к обнесенному стеной особняку с вывеской на воротах «Токийский англиканский богословский колледж». Казалось бы, ему следовало бояться. Ведь здесь он может столкнуться с Гото или другим агентом отряда «Зет». Удивительно, но никакого страха не было. Теперь, сделав выбор, он перестал их бояться. Дорога к особняку была темной и пустой, а сам дом скрывался за стеной деревьев, но Дзюн представил себе огни за закрытыми ставнями, пустые бутылки, разбросанные в комнате наверху: полковник и его друзья смеются, поднимают тост за успех очередной операции.

В парке Уэно вокруг прудов с лотосами висели фонари, и молодые люди прогуливались по дорожкам с раскрытыми зонтиками, защищая от дождя свои летние кимоно. Возле храма Бентен играл на аккордеоне ветеран в белой рубашке, глаза пустые и невидящие. Откуда-то издалека донесся треск фейерверков, Дзюн учуял сладкий запах подгоревшего соевого соуса – в киосках готовили пищу. Мимо, размахивая ветряной бумажной мельницей, пробежал довольный мальчишка. Никто не обращал внимания на Дзюна, на синюю спортивную сумку, которую он осторожно придерживал на плече. Удивительно легкую.

За парком Дзюн снова пошел вверх по склону, в район города, где раньше не бывал. Дорога была обсажена деревьями; вдруг стало очень тихо. Добравшись до вершины холма, он в замешательстве огляделся. Ни одного дома, только темнота, в свете фонарей маячили какие-то фигуры. И звуков тоже никаких, только стрекот цикад. Казалось, он вышел из города в какой-то другой мир. Дорога огибала некое пространство, обнесенное невысокой каменной стеной, но чуть дальше в ней возник проход с мощеной дорожкой.

Дзюн пошел туда, и перед ним открылась рощица низкорослых сосен, наполнявших теплый ночной воздух смолистым ароматом. Дальше было что-то, принятое им поначалу за лесок из подрубленного бамбука. Но, подойдя ближе, Дзюн понял: очертания во мраке были не естественными, а рукотворными. Это была масса каменных и деревянных могильных плит. То есть он попал вовсе не в парк. Это было огромное кладбище.

У подножия внушительной могилы сидели на корточках две женщины, с лампой и деревянным ведром, они тихо переговаривались, оттирая каменную кладку. Конечно. Они готовили могилу к возвращению духов. Скоро зажгут фонари для Праздника духов.

На миг Дзюну захотелось найти место где-то в углу кладбища и там провести ночь. В этой темной дымке было что-то успокаивающее. Но он знал: надо идти дальше. В одиночку ему не справиться. Кто-то должен ему помочь.

На дальней стороне кладбища пейзаж резко изменился – лабиринт крошечных немощеных переулков, вдоль которых теснились ветхие домишки из досок, гофрированного железа и листов брезента. Тут все было наполнено светом, шумом, толпами людей. На углу улицы встретился продуктовый магазинчик, и Дзюн заколебался: не купить ли молока или пакетик риса для каши? Он решил, что найти ночлег важнее, и побрел по переулкам, но быстро потерял направление. Двери многих лачуг были открыты, и люди сидели на скамейках под навесами или на крылечках, болтали, обмахивались веерами и пили из бутылок без этикеток. В воздухе витали запахи жареной пищи и канализации.

– Эй, брат! Отоварился? – окликнул Дзюна какой-то парень.

Его спутники рассмеялись.

Повернув за угол в конце улицы, Дзюн понял, что забрел в тупик. Дорога упиралась в деревянный дом, чуть больше соседних, над дверью висела табличка с надписью «Пансион Сайсю». Больше ничего не сообщалось, само здание было обшарпанным и тускло освещенным, но Дзюн постучал в дверь и стал ждать. Прошло много времени, но все-таки внутри послышалось шарканье ног. Дверь открыла женщина, с потемневшим от солнца лицом, сморщенным, как слива, и обрамленным ореолом нелепо уложенных седых волос.

– Что нужно? – подозрительно рявкнула женщина, бросив взгляд на синюю сумку Дзюна.

– Комната на ночь у вас есть? – спросил Дзюн.

– Нет, – ответила женщина. – Все занято.

Она уже начала закрывать дверь, но Дзюн успел переступить порог.

– Прошу вас, – взмолился он. – Мне некуда идти. Хоть куда-нибудь в уголок. Я заплачу.

Порывшись в кармане, он достал купюру в 500 иен. Женщина протянула костлявую руку, будто хотела выхватить деньги.

– Ладно, пристрою тебя на ночь, – сказала она. – Деньги вперед. Только до восьми утра.

Она говорила с заметным акцентом. Наверное, кореянка, подумал Дзюн.

Он снял обувь, и женщина, даже не предложив тапочки, повела его по узкому коридору в заднюю часть дома и открыла дверь. Внутри оказалась крошечная комната без окон – чуть больше шкафа, – совсем без мебели, только и было места что лечь. Дзюн услышал, как по ту сторону тонкой деревянной стены кудахчут куры.

– Во дворе сзади – туалет и бак с водой. Сейчас принесу белье, – пробормотала хозяйка.

Тут ее внимание привлек легкий звук – это Дзюн аккуратно поставил в угол комнаты свою сумку.

– Что у тебя там такое, черт возьми? – удивившись, резко спросила женщина и стала расстегивать на сумке сломанную молнию.

Дзюн прислонился к фанерной стене комнаты и закрыл лицо руками.

– Прошу вас, помогите мне, – взмолился он. – Меня только что бросила жена.

Он заплакал.

Глава 19

Лежа ночью на футоне, Элли чувствовала, как непривычно напряжен Фергюс, он словно одеревенел. Вытянулся на спине и молча смотрел в темноту. Элли хотела утешить его, но так устала, что нужные слова не шли в голову. На удивление, она заснула довольно быстро и проспала до восьми – ее донимали тревожные сны, но, проснувшись, она тут же их забыла.

Открыв глаза, она поняла, что Фергюс уже встал. Из гостиной доносились его шаги и шипение чайника на плите. Несколько секунд ей казалось, что впереди – обычный день, она будет готовиться к урокам английского, потом планировать поездку в детский дом. Но тут к ней вернулись события прошлого вечера, и ее словно ударили под дых.

Она медленно встала, поправила поясок своего летнего юката и прошла в гостиную – за столом сидел Фергюс и внимательно смотрел на снимок у себя в руках. Сначала Элли подумала, что это фотография Виды. Но когда она подошла, положила руки на плечи Фергюса и стала нежно массировать его шею в знак утешения, поняла: перед ним не фотография убитой. Это был один из снимков, сделанных Видой в Китае, – с темным отпечатком большого пальца в углу.

– Я думала, ты отдал снимки полиции, – сказала она, удивленная и растерянная.

– Этот не отдал. – Голос Фергюса звучал нерешительно. – Про этот… забыл.

– Забыл?

– Да. Честно, Элли. Я вытащил его из пакета, хотел посмотреть в такси по дороге к Виде. Когда такси остановилось, сунул снимок в карман, а потом мне уже было не до него.

– Лучше скажи об этом полиции. Передай им этот снимок, прошу тебя. Чем быстрее, тем лучше.

– Не знаю, – сказал Фергюс. – Так ли это важно? У них есть два других, на них почти то же самое, что на этом.

Элли задумалась: он не хочет снова общаться с полицией или это просто желание журналиста придержать все, что поможет слепить хороший материал для статьи? Или дело в том, что этот снимок и маленькая фиолетовая книжечка со стихами – единственное, что осталось у него от Виды?

Она глянула через его плечо на снимок. Японцы в военных фуражках с козырьком, китаец в панаме. Лица разглядеть трудно.

Она хотела поспорить с Фергюсом, уговорить его – будет спокойнее, если он отдаст эту фотографию в полицию. Но вдруг в голову пришла еще одна тревожная мысль.

– Фергюс, – воскликнула она, – а как быть с Тедом? Кто ему расскажет о том, что случилось?

Перед ней возникло лицо Теда, когда он сидел в этой комнате месяц назад, явно опечаленный тем, что должен покинуть Японию и Виду. Бедный Тед. Смерть Виды будет для него тяжелым ударом.

– У тебя есть номер его телефона? – спросила она. – Наверное, телефон есть дома у его родителей.

– Господи! Ты права. Конечно, надо немедленно с ним связаться. Хорошо, что вспомнила. Но его номера телефона у меня нет, есть только адрес. Пошлем ему телеграмму. Сделаешь, Элли?

Для похода на почту Элли повязала на голову свинцового цвета платок, подарок мамы на последний день рождения, а рот прикрыла марлевой маской, будто страдала от летней простуды. К счастью, фотографов возле дома не было, но с этой публикой надо держать ухо востро. Она помнила забавные истории, какие любил рассказывать Фергюс и его друзья-журналисты, как они подкарауливают политиков или звезд, замешанных в скандалах: снимают их в неловких обстоятельствах, ловят с гадкими ухмылками или хмурыми лицами. До сих пор она всерьез не задумывалась, каково это – быть жертвой такой игры.

В киоске возле почты на металлическом стенде лежала подборка утренних газет. Элли быстро проглядела их и тут же отвернулась, увидев свою с Фергюсом фотографию на первой полосе «Токио таймс». Два испуганных кролика, попавших в свет фар грузовика. «Иностранный журналист допрошен по делу об убийстве женщины», – гласил заголовок. Элли слегка затошнило.

Опустив голову, она поспешила на почту, подбирая нужные слова для телеграммы. Как сообщить о беде горсткой телеграфных слов? В конце концов она выбрала такой текст: «Трагическая весть. Вчера умерла Вида. Пожалуйста, позвони в Токио 560278. Наши соболезнования. С любовью, Фергюс и Элли».

Когда она вернулась домой, Фергюс был наверху, в своем кабинете, где обычно стучал на пишущей машинке, а в гостиную спускался ненадолго – поесть и вздремнуть. Спрашивать, что он пишет, она не любила.

Элли прокручивала в голове слова, какие скажет Теду, когда тот позвонит. Звонки раздавались все время, но это были редакторы и журналисты – коллеги Фергюса, а вот звонка из Америки не было.

Выйдя на маленькой железнодорожной станции в Ойсо, Элли сразу ощутила близость моря. Сам залив был не виден, но от него исходил аромат соли и водорослей, дополнявший этот летний солнечный день. Во время долгой дороги из Токио она наблюдала за семьями, что с восторгом ехали к морю, и была готова представить себя одной из них – беззаботной горожанкой, собравшейся на пляж.

Ей требовалось сменить картинку. Последние три дня она не могла выбросить из головы Виду, тщетно пытаясь отогнать образы, непроизвольно всплывавшие на поверхность ее сознания: лицо в пятнах, запутавшийся в длинных черных волосах шнур… Фергюс в первый день после смерти Виды полностью ушел в себя, зато потом не мог говорить ни о чем другом. Его мучал страх, что причиной ее смерти каким-то образом стала его статья, он постоянно возвращался к этой теме, как Элли ни пыталась его успокоить.

– Ты не виноват. Конечно, не виноват, – повторяла она.

На самом деле она тоже задавалась вопросом – нет ли тут какой-то связи? В интервью Фергюсу Вида откровенно рассказала и о зверствах японских войск в Китае, и о жестокости китайских революционеров, вызывавшей у нее растущую тревогу. Эти комментарии могли прогневить любую из сторон.

Что, если ее смерть как-то связана с ее участием в политической жизни здесь, в Японии? Или с чем-то более личным? Возможно, Вида враждовала со своей семьей. Так или иначе, убийцы явно что-то искали, и прошлой ночью Элли вдруг проснулась от панической мысли: что, если опасность угрожает им с Фергюсом? Ведь злосчастная фотография все еще у них. Когда наутро Фергюс проснулся, она взяла с него слово: он отнесет фотографию в полицию.

Тем временем Элли отчаянно пыталась избавиться от мрака, явно поселившегося в ее душе. Ледяная тьма депрессии была ей хорошо знакома, и погружаться туда снова она не хотела. Чтобы отвлечься от тягостных мыслей, она решила еще раз повидать Майю, пусть совсем ненадолго. Никакого вреда от этого не будет. Вид спокойного, беззащитного детского личика укрепит ее решимость. Чем больше Элли об этом думала, тем больше надеялась, что ничего не потеряно. Да, их фото попало в газеты, но разве они стали из-за этого преступниками? Их никто ни в чем не подозревает. Хорошо, их лица появились в газетах – неужели из-за этого им не позволят стать родителями? Нет, так просто от мечты об удочерении она не откажется.

От станции до детского дома – всего несколько минут, дорогу Элли помнила с прошлого визита. Она узнала магазин с купальными шапочками, жестяными ведрами и лопатами в витринах. На другой стороне дороги возвышался высокий скалистый обрыв. Элли пошла по дороге вдоль основания скалы, добралась до темного проема, издалека похожего на вход в пещеру, – это был туннель под отвесной скалой, выходивший с другой стороны прямо в пышный сад детского дома. Она вспомнила, с какой надеждой и волнением шла по этому туннелю в первый приезд. Как Алиса в Стране чудес – темный проход вел в волшебный мир. Но сейчас она чувствовала себя иначе – усталость, в голове туман. Конечно, виной тому стресс и потрясения последних дней. На середине темного туннеля ей ни с того ни с сего стало страшно – вдруг, дойдя до конца, она окажется в совершенно незнакомом месте? Детского дома нет, вокруг какой-то странный и опасный мир.

Но нет, детский дом был на месте. Туннель выходил на калитку, за которой ослепляла зеленью лужайка. Калитка, высотой до пояса, была заперта на железный замок. На лужайке по ту сторону росли кусты азалий и высокие кедры, бросавшие на траву пятна теней. В тени одного такого дерева сидела женщина в белой форме и читала историю о кролике на Луне группе из пяти малышей, сидевших на лужайке возле ее ног. Майи среди них не было, но дети на мягкой траве, с интересом и удивлением внимавшие взрослому, – было в этом что-то умилительное и чарующее. Элли не стала прерывать рассказ, подождала, когда наставница закончит, и лишь потом обратилась к ней:

– Здравствуйте. Можно поговорить с матроной, если она свободна? Меня зовут Элли Раскин.

Женщина удивленно подняла глаза.

– У вас назначена встреча? – спросила она.

– Нет, – ответила Элли, – но матрона меня знает. Я уже была у вас по приглашению мадам Савады. Я хочу повидать одну из ваших девочек. Майю.

Женщина поднялась со своего места и решительно обратилась к старшему из детей:

– Все сидят на месте. Хиро-кун, ты понял? Следи за остальными. Можете играть на лужайке, но на дорожки не выходите. Я пойду в дом, позову матрону. Через пять минут вернусь.

Ожидая возвращения женщины, Элли стояла за воротами и наблюдала за детьми. Они вели себя на удивление смирно. В лагере Татура для интернированных, где она преподавала во время войны, дети неизменно буянили, визжали, смеялись, бросались свернутыми в комочки листами бумаги, стоило учительнице повернуться спиной. Но эти дети тихо сидели на своих местах на лужайке, сосредоточенно играя с парой игрушечных джипов, которые они катали туда-сюда по траве. Когда самый маленький ребенок, румяный двухлетний малыш с розовыми щечками, хотел выхватить джип из рук своего товарища, мальчик по имени Хиро вмешался, вернул игрушку ее законному владельцу и комично, по-взрослому, объяснил нарушителю:

– Нет, Ма-чан. Твоя очередь еще не подошла. Каждый ждет своей очереди.

Наконец, в сопровождении женщины появилась матрона, она торопливо шла через лужайку, и чары сами собой разрушились. Лицо матроны выглядело раскрасневшимся и взволнованным, и Элли стало ясно: приехав без предупреждения, она совершила серьезный промах.

– Миссис Раскин, – сказала матрона, запыхавшись, – жаль, что вы не предупредили нас о своем визите. Мы бы лучше подготовились, и я избавила бы вас от напрасной поездки.

Она повозилась с ключом в замке и открыла скрипучие ворота.

– Почему? Разве сегодня нельзя встретиться с Майей? – спросила Элли, испытав укол разочарования. Матрона явно была смущена – но почему?

– К сожалению, нельзя. Пожалуйста, идемте в дом, присядем. Там и поговорим.

– Простите, что я вот так, наскоком, – смущенно сказала Элли. – Не хотела причинять вам неудобства. Но вижу, что застала вас в неподходящий момент.

– Не страшно, это пустяки, – официально, даже не улыбнувшись, произнесла матрона.

Она провела Элли через сад к боковой двери в маленькую гостиную, окна которой выходили во двор, окруженный зарослями высокого бамбука. Элли неловко села за стол в центре комнаты, а матрона стала к ней спиной, чтобы налить воду из металлического термоса в чайник.

– Мы бы, конечно, сообщили вам заранее, – сказала матрона, – но это случилось только позавчера, так что у нас не было времени.

– Не понимаю, – сказала Элли. – Что именно случилось?

– К сожалению, Майи больше с нами нет.

Матрона повернулась к Элли и налила в ее чашку бледно-золотистый чай. На лице женщины Элли прочитала искреннее сочувствие и ужаснулась тому, что последует дальше.

– У матери Майи, судя по всему, появились деньги. Разумеется, я не вправе разглашать все подробности, но в любом случае у нее теперь своя квартира, и она решила, что девочка может жить с ней. Она приехала сюда позавчера – забрать дочь. Я понимаю, вы разочарованы, ведь вы с мужем так хотели удочерить девочку. Но вы наверняка поймете: в конечном счете так будет лучше для всех.

Дома, после долгой поездки из Ойсо, Элли налила себе большой стакан виски со льдом, села на диван в гостиной и стала, потягивая напиток, ждать возвращения Фергюса из пресс-клуба. Надо держать себя в руках, дождаться Фергюса и поговорить с ним. Он утешит ее. Скажет, что еще не все потеряно. Ведь это он сказал: «Мы добьемся своего вместе, как бы трудно ни было». Они найдут выход.

Отказаться от мечты ввести Майю в их семью – это ужасный удар, но, в конце концов, матрона права. Конечно, ребенку лучше со своей настоящей матерью, которая наверняка ее любит и будет заботиться о ней. «Надо же быть такой самонадеянной, – с горечью подумала Элли, – воображать, что я буду лучше родной матери». Впрочем, потерю Майи можно пережить. Они найдут другого ребенка, которому будут нужны еще больше.

Наконец, Фергюс вернулся – он ворвался в комнату в гневе и захлопнул за собой дверь.

– Как они могут! – воскликнул он в ярости, едва войдя в комнату. – Как так можно?

– Могут что? Ты о чем? – спросила Элли, сразу отвлекшись от своего горя.

– Редакторы. Руководство. Дункан Кромер, черт его дери, и все его политбюро. Они переводят меня. Хотят отправить в Гонконг. Только Гонконга мне не хватало!

– Насовсем? – спросила Элли.

– Ну, как минимум на пару лет. «Сейчас главная арена событий – Китай». Это сказал мне святой Дункан. И все потому, что я говорю по-китайски. Мол, там от меня будет больше пользы. Идиоты. Они знать не знают, что китайский в Гонконге – это совсем не тот язык, на котором мы говорили в Шанхае.

Он уселся рядом с Элли, заметил на столе бутылку виски и протянул руку за стаканом.

– Но мы не можем уехать из Японии! – воскликнула Элли, слыша панику в своем голосе. – Не сейчас. Я должна быть в Токио, рядом с мамой. Я не могу бросить ее в таком состоянии. И…

Она хотела объяснить про Майю, но не решилась.

На миг она остановилась, осмысливая суть услышанного.

– Это из-за Виды, да? – тихо спросила она. – Из-за допроса в полиции, из-за твоей фотографии в газетах? Они хотят выпихнуть тебя из Японии как можно скорее?

Фергюс поставил бутылку виски на стол и кивнул.

– Да. Я тоже сразу так подумал. Они это, понятное дело, отрицают. Мол, это их «новая редакционная стратегия», – какая стратегия? Конечно, это из-за Виды. Зачем им такая головная боль? Не удивлюсь, если в ее убийстве они подозревают меня.

– Что за глупости! – воскликнула Элли. – Никто тебя не подозревает. Другое дело, что им не нужны проблемы с японскими властями. Когда они просят тебя уехать? Ты можешь их как-то переубедить?

Она поднялась, взяла стакан Фергюса и высыпала туда оставшийся лед из холодильника.

– Хотят, чтобы я был в Гонконге к концу месяца. Не знаю. Могу, конечно, поговорить прямо с Дунканом. Объяснить твои обстоятельства и все такое. Дело не только в твоей матери. А удочерение? Как быть с удочерением?

Именно сейчас надо сказать, что Майи больше нет. Но Элли просто сидела рядом с ним и сочувственно кивала, пока он клял своих работодателей. Они допили бутылку виски и принялись за другую.

Гонконг. Фергюс бывал там раньше, но Элли об этом городе имела смутное представление. Она помнила фото или гравюру, которую где-то видела, – закат в Гонконге: здания на крутых скалистых холмах, гавань, джонки с прямыми парусами. Выглядело довольно привлекательно, хотя изображение было старым и выцветшим. Возможно, теперь Гонконг совсем другой. И могут ли они стать приемными родителями там? Возможно, по британским законам это будет даже проще. Она только-только свыклась с Токио. Кажется, осела здесь – и снова менять жизнь, начинать все сначала на новом, совершенно незнакомом месте?

– Наверное, я могу уйти на вольные хлеба, – предположил Фергюс. – Послать их к черту и просто остаться здесь, с тобой.

Элли обняла его за плечи.

– Благослови тебя Бог за эти слова, – сказала она, – но вряд ли из этого что-то выйдет. Ты лучше других знаешь, как трудно зарабатывать на жизнь свободному художнику. Ничего, что-нибудь придумаем. Можешь переехать в Гонконг первым, а я приеду потом, когда…

Ее голос прервался. Сказать «когда мама умрет» у нее не поворачивался язык, но на самом деле так и было.

Постепенно Фергюс утихомирился, перестал что-то раздраженно бормотать. Они обнялись, потом он уснул прямо на диване, а Элли, оставив его, пошла в спальню.

Она проснулась с головной болью и кислым привкусом во рту. Фергюс уже ушел, и она, к счастью, успела убрать со стола стаканы и бутылки, когда в дверях появились двое полицейских – толстяк, который делал записи во время их беседы, и еще один молодой человек, которого она раньше не видела.

Поначалу она решила, что они пришли за фотографией, все еще лежавшей где-то в доме, хотя Фергюс обещал отнести ее в полицию. Но потом поняла – дело не в этом. Про еще одну фотографию полиции никто не говорил – как они могли догадаться?

Полицейские вежливо поздоровались с ней, сняли обувь и головные уборы и со смущенным видом молча остановились в гостиной, сложив руки перед собой. В голове Элли мелькнула ужасная мысль: они хотят сообщить о еще одной насильственной смерти. Что-то случилось с Фергюсом… или Кеном?

Но толстяк какое-то время разглядывал комнату, а потом дружелюбно заметил:

– Хорошие здесь дома, верно? Построили сразу после великого землетрясения в Канто. До войны тут неподалеку жили мой брат с невесткой. Но когда начались бомбежки, они переехали. Сейчас они в Нагое.

Элли в замешательстве уставилась на мужчин. Ведь они пришли не затем, чтобы поболтать об архитектуре района? Она бросила нервный взгляд на стол и с облегчением увидела: фотографии там нет. Наверное, Фергюс унес ее в кабинет. Она задумалась: вдруг полицейские захотят обыскать дом? И если окажется, что в деле об убийстве она скрыла важную улику, какое ее ждет наказание?

– Пожалуйста, присядьте, – сказала она вслух. – Чай? Или что-нибудь холодное?

– Если можно, холодное, – ответил толстый полицейский. Она достала из холодильника бутылку «Кальписа», немного холодной воды и села напротив них. Полицейские потягивали беловатый напиток и с нескрываемым любопытством оглядывали комнату.

– Муж сейчас на работе, – нарушила молчание Элли. – Я могу вам чем-нибудь помочь?

– Надо кое-что выяснить, – сказал толстый полицейский. Он достал из кармана носовой платок и вытер вспотевший лоб. – Жара в это время года – просто беда. Согласны? – добавил он извиняющимся тоном.

Тот, что помоложе, почти подросток – на щеках еще виднелись шрамы от угревой сыпи, – достал блокнот и карандаш.

– Насколько мы знаем, во время войны вас интернировали в Австралию, а потом вы репатриировались в Японию, – он заглянул в свой блокнот, – четырнадцатого марта сорок шестого года.

– Все верно, – сказала Элли. Они явно времени даром не теряли, подготовились хорошо.

– Ваша девичья фамилия – Макферсон. Ваш отец был англичанин?

– Шотландец, – уточнила Элли.

– А вашу мать зовут… Танака Риэ. Она японка.

– Теперь она тоже Макферсон, – сказала Элли как можно спокойнее, – но при рождении она была Танака Риэ. – Ей хотелось сказать: «К чему все эти вопросы? Разве быть наполовину японкой – это преступление?»

Но полицейские, похоже, удовлетворили свое любопытство по поводу ее прошлого и перешли к другим темам.

– Вы говорили, – сказал толстый полицейский, – что обедали с мисс Токо в Канде, в… – он сделал паузу, и молодой человек, сверившись с блокнотом, закончил за него:

– В начале июня.

– Верно.

– Точную дату помните?

Элли задумалась, а затем сказала: «Минуточку». Ее маленький ежедневник лежал на скамейке в кухне. За последнюю неделю она ничего в него не писала.

Взяв его в руки, она задумалась: вдруг полицейские попросят прочитать ежедневник и найдут там что-то подозрительное? Но, похоже, их интересовала только дата.

– Третьего июня, – сказала она, не читая вслух то, что было написано дальше. «Обедала с Видой в Канде. Странная женщина».

– И как вам тогда показалась мисс Токо? Не выглядела, скажем так… нездоровой?

Элли уставилась на них.

– Не совсем понимаю, что вы имеете в виду, – сказала она. – Насколько я помню, с ней все было нормально. Трудно сказать. Поймите, я ее почти не знала. До этого мы встречались лишь однажды, мельком, на вечеринке в прошлом году. Мне показалось, что с ней все хорошо. Веселая такая. Даже счастливая.

Куда они клонят? Вряд ли думают, что Вида умерла естественной смертью или покончила с собой.

– О чем именно вы говорили во время этой встречи? – спросил тот, что постарше.

Элли на мгновение смолкла – деликатную тему фотографий затрагивать не надо. Тщательно подбирая слова, она сказала:

– Мы говорили о ее псевдониме. По ее словам, псевдоним предложил ее друг. Что-то она рассказала о своей жизни в Китае, на самом деле, совсем немного. Больше мы говорили о положении в мире. Вида, то есть мисс Токо, сказала, что боится атомной войны. Мне показалось, что это сильно ее беспокоит. Она сказала, что видела слишком много войн на своем веку.

– Может, ее беспокоило что-то конкретно?

– Я этого не заметила, – ответила Элли. Она вдруг вспомнила, как Вида возила по тарелке несъеденный рисовый омлет.

Полицейский постарше внимательно оглядел свои ноги в чулках и продолжил:

– Дело в том, что мы получили предварительное медицинское заключение о состоянии тела мисс Токо.

Элли похолодела. Только не это, не надо, молча взмолилась она. Только не говорите мне, что ее изнасиловали.

Но полицейский сказал:

– Медицинское заключение показало: незадолго до смерти мисс Токо родила ребенка. Примерно за неделю до этого. И нам интересно, знаете ли об этом факте вы или ваш муж.

Элли уставилась на него в немом изумлении, и он добавил:

– Мы думали, вы знаете что-то, что может нам помочь. Нам нужно выяснить, где сейчас ребенок. Знаете кого-нибудь, кому можно доверить уход за младенцем?

– Нет-нет. Я понятия не имела…

Полицейский достал карточку с адресом и номером телефона полицейского участка, нацарапал внизу свое имя – старший констебль Мита – и протянул ей.

– Если что-то вспомните, пожалуйста, позвоните по этому номеру, – сказал он, поднимаясь.

Уже около двери он обернулся и добавил, словно спохватившись:

– Нам, конечно, надо выяснить, кто отец ребенка.

Глава 20

Молодая женщина сидела на деревянном стуле в неопрятной кухне гостевого дома «Сайсю» и кормила грудью младенца. На плечо она накинула полотенце, его складки частично скрывали ее полуобнаженную грудь и пушистую головку ребенка.

Хаос на кухне, как быстро понял Дзюн, царил только с виду. На самом деле все было таинственным образом упорядочено. Полки заставлены банками, бутылочками с маслом, соевым соусом, пастой чили и другой неизвестной ему всячиной, на деревянном столе были разбросаны луковая кожура и частично нарезанный лук-шалот. На плите, казалось, постоянно кипели два массивных почерневших котла, а во всех уголках под столами и стульями лежали мешки с рисом и мукой. Но когда приходило время готовить завтрак или ужин для непонятно скольких людей, набившихся в комнаты гостевого дома, хозяйка, миссис Коно, и ее немногословная помощница всегда точно знали, где найти все необходимое, и за считаные минуты готовили удивительно вкусные блюда: куриную похлебку с маринованными огурцами или оладьи с зеленым луком.

Молодая женщина, кормившая грудью младенца, представилась Дзюну как Харуко, хотя он заметил, что госпожа Коно называла ее Чхонджа. Саму хозяйку дома все звали просто «бабушка Ко». Харуко, видимо, была внучкой сестры бабушки K°. Муж Харуко, как понял Дзюн, год назад вернулся в Корею, и с тех пор о нем ничего не было слышно, а сама Харуко недавно потеряла ребенка из-за скарлатины, поэтому у нее было грудное молоко. На щеке – большое родимое пятно, поначалу она показалась Дзюну застенчивой и даже угрюмой, но потом он с удивлением заметил, как нежно она пестовала малыша, гладила его по головке и мягко уговаривала взять грудь.

– Как зовут твоего малыша? – спросила бабушка Ко, когда впервые обнаружила младенца, лежавшего в синей сумке, и Дзюн наугад вспомнил имя своего одноклассника.

– Кунио, – сказал он. – Его зовут Кунио.

Так ребенок стал Кунио.

Когда бабушка Ко увидела ребенка, ее поведение резко изменилось. Суровую враждебность сменила материнская теплота. Она достала ребенка из сумки, вынесла его на задний двор, на скамейку у бака с водой, сняла с него грязную сорочку и подгузник. Потом попросила Дзюна вместе с ней порыться в шкафу в поисках чистого полотенца, которое сойдет за подгузник, а свою помощницу отправила за Харуко. Все это время она не переставала говорить, в основном обращаясь к малышу, но иногда и к Дзюну.

– Бедное дитятко, ты же умираешь с голоду! Что это за мать, ушла и оставила такую кроху? Когда он родился? Две-три недели назад, не больше. Как мать могла его вот так взять и бросить? Вы поругались или еще что? Ладно, теперь тебе уже лучше, верно? Вот так, малыш. Найдем кого-нибудь, кто принесет тебе что-то вкусненькое. Погоди, увидишь. Сейчас она придет.

Дзюн был совершенно ошарашен. Что он знал о младенцах? Смутно помнились времена, когда родилась его сестра Киё. Яркое пятно в памяти – его ревность по отношению к таинственной, извивающейся розовой сопернице, всецело поглотившей внимание его матери. Он боялся, вдруг бабушка Ко начнет задавать уточняющие вопросы насчет его якобы жены и рождения ребенка, но она, хоть и много спрашивала, времени ответить ему почти не давала. Она забыла, что грозилась выставить его в восемь утра. Похоже, он может здесь оставаться сколько угодно.

– Совсем крошка, – сказала кормилица Харуко, поднимая глаза от младенца, и застенчиво улыбнулась Дзюну, – такие чудесные серые глаза. Твоя жена иностранка?

– Наполовину русская, – ответил Дзюн.

– Должно быть, красавица.

Дзюн подумал о Лисе, когда видел ее живой в последний раз: она стоит далеко от края аэродрома и обнимает своего американского возлюбленного.

– Да, она была очень красивая.

Он тут же понял, что сказал о ней в прошедшем времени, но Харуко, кажется, этого не заметила.

Хотелось запомнить Лису улыбающейся, сияющей, полной жизни, как в ресторане «Сирокии», когда она наклонилась через столик, или в кафе при встрече с Крольчихой, а не мертвой, распростертой на полу спальни с распахнутыми налитыми кровью глазами. Он услышал отчаянный вопль и увидел тело Лисы почти одновременно, и какой-то ужасный миг его мозг был не в силах отделить одно от другого, хотя было ясно: взрослый так пронзительно кричать не может, тем более что Лиса явно была мертва. Он не сразу понял, что нарастающие вопли доносятся откуда-то из-за панельной обшивки комнаты.

Звуки быстро привели его к тайнику, он прижал руку к обшитой панелями стене и понял: одна секция вырезана и вынимается. В корзине для белья, в узкой нише лежал младенец – личико багровое, искаженное страданием. Там были спрятаны и другие вещи: стопка документов, пачка перевязанных ленточкой писем. Но Дзюн вытащил только корзинку с ребенком и вернул панель на место, остальное не тронул. Крики младенца поглотили все его внимание. Он думал только об одном: ребенка надо доставить в безопасное место. Вдруг убийцы вернутся? Они нашли, что искали, – или нет? Если искали тайник с бумагами, возможно, они ушли с пустыми руками. К счастью для себя, нападение на Лису и обыск в квартире малыш просто проспал. Подай он голос – и друзья полковника разобрались бы с младенцем безо всяких угрызений совести.

Когда Дзюн, не слишком церемонясь, запихивал младенца в синюю сумку, тот кричал и извивался в его руках с неожиданной силой, но едва он закрыл сумку и пошел вниз на улицу, как малыш на диво быстро затих.

На кухне гостевого дома «Сайсю» Дзюну было спокойно, не боязно, хотя и душновато, и в щели плохо пригнанных окон залетали мухи. Двое детей Харуко – девочка лет трех и мальчик лет пяти – играли в прятки: носились туда-сюда по кухне, хихикали и повизгивали от восторга, пока их мать нянчила маленького незнакомца.

– Гэн-чан, прекрати! – время от времени вмешивалась Харуко. – Тут же стол! Еще что-нибудь сломаешь – или порежешься.

Но настойчивости в ее словах почти не было, и укротить неистовую энергию детей удавалось лишь на несколько мгновений. Стоило матери отвернуться к младенцу, как они снова начинали беситься. К детям Харуко обращалась на японском, а к бабушке Ко больше на корейском, который Дзюн почти не понимал – если не считать отдельных слов, которые слышал от корейских семей на Карафуто, или когда «Цусима-Мару», на которой он плавал, причалила в Пусане.

В гостевом доме было еще человек восемь или девять, все мужчины, они мельтешили на кухне и в крошечной общей комнате, и Дзюну было трудно определить, кто тут гость, а кто сосед или член большой семьи бабушки K°. Никаких признаков дедушки Дзюн не заметил, но спросить, есть ли он вообще, стеснялся.

На третий день Дзюн оставил ребенка на попечение Харуко – бабушка Ко одолжила ему трехколесный велосипед с металлическим ящиком, закрепленным между колесами, и послала собирать по местным ресторанам объедки риса, перловки, корнеплодов и хлеба.

– Раз уж ты здесь, изволь сделать что-нибудь полезное, – сказала она.

У велосипеда шаталось переднее колесо, и ехать было трудно. Жара в августе стояла невыносимая, он весь вспотел. Но ему нравилось петлять по извилистым переулочкам, лавировать между уличными ларьками, смотреть на толпы детей, игравших в классики или бейсбол, на бочки с водой и гигантские кувшины с маринадами, стоявшие на углах ветхих домов.

В первом же ресторанчике, куда он заглянул, женщина в белом переднике за стойкой сначала подозрительно глянула на него, а потом позвала мужа, который вышел из кухни с обнаженным торсом, вытирая лицо драным полотенцем. Настоящий борец, подумал Дзюн, невысокий, на плечах пугающе играют мускулы. Хозяин сердито начал выслушивать объяснения Дзюна, но, поняв, что он от бабушки K°, расплылся в широкой улыбке. Он что-то крикнул в сторону кухни, и вскоре оттуда появилась босоногая девочка лет девяти-десяти с ведерком объедков, которые и высыпала в велосипедную тележку Дзюна.

Видимо, таким «сбором урожая» занимались многие: в нескольких ресторанах на вопрос Дзюна только пожимали плечами. «Опоздал. Уже все отдали. Приезжай завтра пораньше». Но когда ближе к вечеру – крутить педали на шатком трехколесном велосипеде стало совсем трудно – он вернулся в гостевой дом «Сайсю», в тележке собралась изрядная горка остро пахнувших объедков. Бабушка Ко наградила его улыбкой и дружески хлопнула по спине.

Дзюн помог ей выгрузить еду из велосипедной тележки в большие металлические ведра, через дом они пронесли их на задний двор, где куры в проволочной сетке скребли пыльную землю. Немного объедков досталось им, но большую часть разгрузили под деревянный навес в глубине двора. Едва они с бабушкой Ко вошли в пристройку, Дзюн учуял запах, который вернул его на Карафуто, где до войны их соседи Зимниковы в сарае гнали картофельный самогон. Конечно, в центре пристройки стояла большая эмалированная ванна, полная зловещей с виду коричневатой пены, а сбоку на газовой конфорке в огромной кастрюле готовилось овощное пюре.

– Лучшее марочное шампанское в пансионе «Сайсю», – подмигнув, сказала бабушка Ко.

Вечером Дзюн, сидя на полу за столом гостевого дома с полудюжиной мужчин, отведал «марочное шампанское», под закуску из тушеных свиных ножек и острых солений. Разговор за столом шел о профессиональной борьбе, о заключении перемирия между севером и югом Кореи и много еще о чем, что было Дзюну совершенно не ведомо. Маленький Кунио мирно спал в углу, в деревянном ящике, застеленном одеялом, не обращая внимания на крики, смех, а то и пение из-за обеденного стола. Варево отдавало керосином и было таким крепким, что обжигало рот.

Дзюн сидел тихо, прислушиваясь к гулу голосов, изредка улыбаясь шуткам, которые понимал лишь наполовину. Наверное, можно остаться здесь. Найти какую-нибудь работу – хотя бы частично легальную. Если в Токио и есть место, где можно укрыться от полковника Кэнона и его людей, то оно, конечно, здесь, в этих непроходимых переулках. Казалось, тут никого не волнует твое прошлое, твои документы, твое настоящее имя, если на то пошло. На всякий случай, появившись в гостевом доме «Сайсю», Дзюн назвался Саито Томио.

Но как быть с малышом? Ведь Харуко не будет заботиться о нем вечно. У нее со своими детьми забот хватает, надо зарабатывать на жизнь. Платить ей Дзюну нечем. Людей полковника он не боится, но ведь есть японская полиция. Бабушка Ко говорила, что иногда они сюда заглядывают, вынюхивают – нет ли нелегальных мигрантов или контрабандного алкоголя? Если найдут ребенка без документов, без матери и с безработным «отцом», который нигде не зарегистрирован, Кунио наверняка заберут и поместят куда-нибудь в детский дом.

Но один выход все-таки есть. Рискованный, конечно, но ничего другого ему в голову не приходило. Зато ребенок будет хоть как-то защищен. Эта идея возникла у него, когда в день смерти Лисы он издали наблюдал за ее домом, ждал, что произойдет дальше, и увидел, как по дороге пробежала миссис Раскин – он даже чуть не окликнул ее…

Один из мужчин постарше прервал его размышления; перегнувшись через стол, он попросил:

– Может, споешь нам что-нибудь? Твой черед.

Минуту поколебавшись, Дзюн своим пронзительным голосом запел «Катюшу». Оказалось, почти все эту песню знают, пусть и на свой манер, и вскоре все стали ему подпевать, хлопая в ладоши и стуча по столу. Дзюн ускорил темп, песня зазвучала быстрее, Кунио проснулся и начал подвывать, и песню заглушил общий хохот.

На следующий день Дзюн сказал бабушке Ко, что вечером собирается уходить. Он помогал ей лущить горох, сидя на кухне в чужой поношенной юкате – его единственная рубашка, которую хозяйка постирала, сушилась возле плиты.

– Тебе есть куда пойти? С тобой и с ребенком все будет хорошо? – спросила она, и Дзюн понял: уговаривать его остаться она не будет. Да, она человек гостеприимный, но у нее и Харуко полегчает на душе, когда незваные гости исчезнут. Ведь у ее семейства своих забот хватает.

– Все у нас будет хорошо, – заверил ее Дзюн. – Неподалеку от Симбаси живет моя тетка. На первое время поможет.

– А что твоя жена? – спросила бабушка Ко. – Есть надежда, что она вернется?

– Сомневаюсь, – сказал Дзюн. – Нет. Вряд ли она вернется.

– Глупая женщина, да? – усмехнулась бабушка Ко. – Не переживай. Ты же красивый малый, найдешь кого-нибудь получше.

Она хотела дать ему корзинку для ребенка, но он сказал, что ему удобнее с синей холщовой сумкой. Размер подходящий, можно застегнуть на молнию, оставив малышу небольшую щель для воздуха, если пойдет дождь. К тому же сумка не так заметна, хотя об этом он не сказал. Кто знает, как все сложится, когда он доберется до места.

Начало темнеть, он переоделся в свою почти высохшую рубашку и студенческую форму, оплатил жилье и простился с бабушкой Ко и Харуко.

– Не знаю, как вас благодарить, – сказал он. – Что бы я без вас делал?

Пришла пора прощаться, и ему вдруг расхотелось уходить, но менять что-то было уже поздно. В глазах Харуко мелькнули слезы, когда она нежно поцеловала Кунио в лоб.

– Как устроишься, приходи нас навестить, и малыша возьми, – сказала бабушка Ко.

– Обязательно, – обещал Дзюн, хотя был почти уверен: больше они не увидятся.

Он поклонился, махнул на прощание рукой и, перекинув сумку через руку, пошел в сторону города.

Глава 21

– Он твой? – спросила Элли, когда Фергюс сидел за столом и завтракал ломтиком арбуза. Она не спала всю ночь, собираясь с духом, чтобы задать этот вопрос. Задавать его не хотелось. Уж больно нелепый, кто знает, какая будет реакция. Но если не спросить, этот вопрос так и будет висеть тяжелой ношей.

– Ты про что? – ломтик арбуза застыл в руке Фергюса, не добравшись до пропитанного соком рта.

– Про ребенка, – сказала Элли. – Ребенка Виды. Его отец, случайно, не ты?

– Нет! – Слово вылетело из него пулей, лицо Фергюса залилось густой краской. – Что у тебя в голове, Элли? Как ты вообще можешь такое спрашивать? Наверняка это ребенок Теда. Чей же еще?

Но в его вспышке гнева прозвучала какая-то нервная нотка, и она услышала, как дрогнул его голос. Она ждала, и он отвернулся.

После долгого молчания он тихо сказал:

– Это было один раз, Элли. Клянусь. Только один раз.

– Когда? – Она тоже говорила тихо и нарочито спокойно.

После паузы он сказал:

– Кажется, в апреле. Так что я не мог… Видимо, она уже была… Господи, Элли, прости меня. Что-то на меня накатило. Сам не знаю, почему я это себе позволил. Ты знаешь, я никогда никого не любил, кроме тебя. И никогда не буду. Это было просто… не знаю… Что-то в ней такое…

Он встал, вытер арбузный сок о рубашку и подошел к ней, желая обнять, но она подняла руку.

– Не надо, Фергюс, – сказала она. – Не сейчас. Просто дай мне время. Мне надо подумать. Нам надо подумать. Мы должны поговорить с Тедом. Ведь кто-то знает, что случилось с этим бедным ребенком.

Она вдруг подумала о Доме Элизабет Сондерс, об историях, которые услышала во время своего первого визита: в конце туннеля, соединявшего их сады с внешним миром, сотрудники дома не раз находили маленькие свертки – младенцы, брошенные отчаявшимися матерями. Могла ли Вида сделать что-то подобное? Конечно нет. Чтобы Вида отдала своего ребенка, тем более в христианское благотворительное заведение? Нет, исключено.

В любом случае обсуждать это с Фергюсом она сейчас не хотела. Сейчас она вообще не хотела с ним разговаривать. Надо побыть одной, подумать, разобраться в безнадежном клубке чувств, грозившем целиком опутать ее…

– Пожалуйста, Элли, – говорил Фергюс. – Пожалуйста, прости меня. Я люблю тебя. И сделаю все, чтобы загладить вину.

Она отвернулась и начала убирать со стола.

– Оставь, Фергюс. Говорить об этом сейчас я не хочу. Уходи. Иди на работу.

Это прозвучало холодно и фальшиво, даже для нее самой, как в каком-нибудь жутком голливудском фильме.

Он замешкался, словно хотел сказать что-то еще, но в конце концов просто подхватил свой рюкзак и надел туфли.

– Я люблю тебя, Элли, – повторил он и вышел из дому.

Только когда он ушел, она поняла, почему сжались мышцы ее горла и перехватило дыхание. Не гнев, не ревность, не чувство измены – это было что-то другое. Это была печаль… разочарование. На миг ей отчаянно захотелось, чтобы отцом ребенка оказался Фергюс. Это дало бы ей надежду.

Телефон, наконец, зазвонил около четырех часов дня.

Подняв трубку, она услышала треск, и незнакомый голос оператора спросил:

– Я говорю с миссис Фергюс Раскин? – На ее положительный ответ она услышала: – Вам звонят из Соединенных Штатов. Говорите, абонент.

Первое, что спросил Тед:

– Элли, что случилось с ребенком?

– Ты знал о ребенке? – спросила Элли и тут же поняла, как нелепо прозвучали ее слова.

– Конечно, знал. Поэтому и не хотел уезжать. Хотел быть с Видой и нашим ребенком, но она сказала, что справится сама. Что готова сама воспитывать ребенка. Что произошло? – Его голос дрогнул. Ей пришлось напрячь слух, чтобы уловить его слова. – Мне сообщил знакомый из Госдепартамента. Рассказал о Виде, но ничего не смог сказать о ребенке. Ребенок тоже умер?

– Мы не знаем, что произошло, Тед, – сказала Элли. – Тело Виды нашел Фергюс, но ребенка не было. В полиции сказали, что она родила примерно за неделю до смерти. Она могла кому-то отдать ребенка – другу, родственнику, кому-то еще?

– Вряд ли, – сказал Тед. – Почти со всей своей семьей она порвала связь, кроме младшей сестры. Решила, что будет воспитывать ребенка сама. В традиционную семью она никогда не верила. И была полна энтузиазма. Ждала ребенка с нетерпением, несмотря на все трудности. – Казалось, его голос вот-вот сорвется, но он продолжал: – Не могу представить, чтобы она кому-то отдала ребенка.

– Но она никому не говорила, что ждет ребенка, – сказала Элли. – Почему? Выходит, никто, кроме тебя, даже не знал, что она беременна. Я могла бы понять при встрече, но не поняла. Мне это просто не пришло в голову, а Вида ничего не сказала.

Элли вспомнила: когда они обедали в Канде, ей показалось, что Вида выглядела не совсем так, как во время прежней встречи: лицо чуть полнее, тело более округлое. Теперь ясно, что струящиеся платья, какие Вида всегда носила, были лучшей маскировкой.

– Сочувствую, Тед. Мне страшно жаль, – сказала она. – Я подвела вас обоих. Надо было ей как-то помочь.

– Перестань, Элли. Ты ни в чем не виновата, – ответил Тед. – Я должен был ввести тебя в курс дела, но обещал Виде молчать. Она хотела держать свои новости при себе как можно дольше. Она ходила к гинекологу, ей помогала акушерка. Это мне точно известно. Акушерка и прислала мне телеграмму, что ребенок родился. Сказала, что все в порядке. Вида не хотела, чтобы кто-то знал о родах заранее. Я и сам это не очень понимал, но Вида привыкла все делать по-своему. На самом деле, это был своего рода страх – почти суеверный. По Виде не скажешь, что она суеверна, но иногда такое бывало. Ее лучшая подруга в Китае умерла при родах. На Виду это очень повлияло. Наверное, в каком-то смысле… она боялась поверить, что у нее будет ребенок, пока не увидит его и не возьмет на руки. – Он вдруг запнулся, потом поправился: – Не просто ребенок. Мальчик. Малыш.

– Мы сделаем все, чтобы помочь, Тед, – сказала Элли. – Если есть способ найти ребенка, мы его найдем.

Тут она вспомнила о Гонконге. Сказать Теду, что им самим, возможно, скоро придется покинуть Японию?

– Кто мог это сделать, Элли? – продолжал Тед. – Кто мог так ненавидеть Виду, чтобы убить ее? Я не перестаю ломать над этим голову. Столько опасностей было на ее пути, но она выжила. А сейчас, в Токио, в мирное время! Наверное, это как-то связано с ее прошлым, которое не давало ей покоя, вряд ли это случайный маньяк. Она помогала китайцам во время войны, многие японцы скажут – перешла на сторону врага. Но и на другой стороне у нее были довольно опасные связи. Старые друзья-коммунисты. Они ожидали от нее лояльности, хотели, чтобы она продолжала бороться за революцию, но ее одолевали сомнения. Мы много говорили об этом перед моим отъездом. Она сказала, что насмотрелась на насилие. И больше не хочет иметь с ним ничего общего. Не знаю. Бедная Вида. Не знаю, как буду жить без нее, Элли.

– Тед. Мы тоже приняли это близко к сердцу. Жаль, что ты не здесь, мы бы тебя поддержали лично. А так нас разделяет целый мир.

– Фергюс с тобой? – спросил Тед, и Элли впервые почувствовала злость на Фергюса. Как он мог предать своего лучшего друга? Как Вида могла предать человека, чьего ребенка носила? Но Тед сказал: Вида все делала по-своему. Она всегда жила по своим правилам. Дай Бог, чтобы Тед об этом никогда не узнал. Она, конечно, ничего ему не расскажет.

– Нет, к сожалению, – ответила она как можно спокойнее. – Уехал по делам. Через пару часов вернется, хочешь, попробуй позвонить позже. Хотя у вас сейчас глубокая ночь.

– Не важно. Я все равно не смогу уснуть. Я бы вернулся самолетом в Японию завтра, чтобы самому разобраться с этим кошмаром, но я даже этого не могу сделать.

– Почему? – спросила Элли. – Прилетай. Остановишься у нас. Мы сделаем все, что потребуется, Тед.

На линии что-то снова затрещало, и слова Теда было трудно уловить.

– Не могу, – только и услышала Элли. Потом что-то насчет того, что ему «не разрешат уехать из страны», и что-то похожее на «меня вызывают к макаке».

– Что? Не расслышала, – сказала Элли.

– Меня вызвали к Маккарти, – повторил Тед. – Комиссия по расследованию антиамериканской деятельности.

– Господи! – воскликнула Элли. – Это то, что Фергюс называет судом Линча Джо Маккарти? Что им от тебя нужно?

– Ну, – сказал Тед, – вообще-то Маккарти к этому прямого отношения не имеет, но это все та же история насчет «красных под кроватью». Думаю, меня хотят расспросить о моем пребывании в Кембридже. Там я водил дружбу с несколькими леваками, полными завиральных идей, вот теперь и думают, что я коммунист. Возможно, из-за моих отношений с Видой тоже… Не знаю, чего они добиваются, да меня это не сильно волнует. Скрывать мне нечего. Но из страны сейчас улететь не могу.

– Бедняга Тед. Это ужасно. Что-то серьезное? Тебя могут арестовать? Все так плохо?

Она помнила, что Фергюс и Тед говорили об этой Комиссии, но о подробностях не имела ни малейшего представления.

– Просто я…

– Что? Тед! Алло? Ты еще там?

Она прислушалась к внезапной тишине, еще несколько раз неуверенно позвала Теда. Но их разъединили. Только тогда она поняла, что даже не спросила номер его телефона.

Ужин в тот вечер был безрадостным. Вернувшись с работы, Фергюс в знак примирения принес огромный букет розовых роз, перевязанный золотой лентой. Элли, пробормотав слова благодарности, запихнула их в вазу и небрежно поставила на стол. Иногда от его прямолинейности ее бросало в дрожь.

Она знала, что Фергюс мучается угрызениями совести и жаждет мгновенного прощения. Хочет, чтобы она вышла из себя и несколько минут ругала его, а потом обняла и разрыдалась и чтобы все стало как прежде. Но она не доставит ему такого удовольствия. Ее чувства переплелись в невообразимый клубок, распутать который пока не представлялось возможным. События последней недели выпили из нее все соки. В ней ничего не осталось. Она просто смертельно устала, думать на эту тему и тем более обсуждать ее у нее не было сил, поэтому они заговорили о телефонном звонке Теда.

– Тед сказал, что это мальчик. Акушерка прислала ему телеграмму. Жаль, что он и Вида не рассказали нам о ребенке раньше. Мы могли бы помочь. Знали бы, где теперь искать ребенка.

– Он сказал, как ребенка назвали? – спросил Фергюс.

– Не знаю. Забыла спросить. Мы заговорили о Комиссии по расследованию антиамериканской деятельности, и тут связь прервалась. Что это значит, Фергюс? Зачем его туда вызвали? У Теда серьезные проблемы?

– Ничего не могу сказать. Надеюсь, что нет. Он принадлежал к одному из тех Кембриджских литературных обществ, где было полно коммунистов и сочувствующих, но в те времена коммунистической была, наверное, половина Кембриджа. И вообще это было давным-давно. А в придачу – его дружба с Видой…

– Думаешь, американцам есть дело до того, чем занималась в военном Китае японская поэтесса, говорящая на эсперанто?

– Без понятия. Иногда мне кажется, что вся эта шпиономания, страсть к выслеживанию предателей – не политика, а личное соперничество и вендетта. Но я не думаю, что у Теда много врагов. Надеюсь, все у него будет хорошо. Бедняга Тед…

Фергюс замолчал. Наверное, думает: не сказала ли она что-нибудь Теду о его отношениях с Видой? Нет, удовлетворять его любопытство она не будет.

Элли уже наполовину помыла посуду, а Фергюс удалился в свой кабинет, как вдруг появился под лестницей.

– Подойди сюда на минутку, Элли, будь любезна, – тихо сказал он.

Элли поднялась за ним в его каморку, где царил хаос и горела только лампочка на столе. Он подвел ее к окну и показал вниз на улицу.

– Как думаешь, что у него на уме? – пробормотал Фергюс.

Элли глянула в окно и увидела худощавого парня в расстегнутой студенческой куртке, который стоял возле их дома и курил сигарету.

Она сощурилась, пытаясь разглядеть лицо парня, и сердце в груди сжалось.

– Это он, Фергюс, – прошептала она. Она схватила мужа за руку. – Я видела этого парня у дома Виды в тот вечер, когда ее убили. Он сидел на скамейке с большой сумкой. И выглядел очень странно. Но это не все. Я почти уверена, что видела его раньше. Когда я столкнулась с Видой в Канде и мы вместе пошли на обед, он был там. Я почти уверена – это он. Наверное, он следил за ней. Возможно, он и есть ее убийца.

– Господи, – еле слышно произнес Фергюс. – Минуту назад он стоял прямо у нашей входной двери. Я думал, он позвонит в звонок, но он так и болтается на улице.

– Боже мой. Нужно звонить в полицию.

Элли молча побежала в гостиную – за карточкой, которую оставил толстяк-полицейский, старший констебль Мита. Вернувшись в кабинет, она стала набирать номер. Трубку не брали долго, но, когда на звонок ответили, она с облегчением узнала голос старшего констебля. По крайней мере, он поймет, о чем она говорит, не придется рассказывать все с самого начала.

– На улице у нашего дома топчется мужчина, студент, – сказала она. – Мне кажется, я видела его возле дома мисс Токо в тот вечер, когда ее убили. Он смотрит на наш дом, будто хочет что-то сделать. Пожалуйста, сейчас же кого-нибудь сюда пришлите.

– Хорошо. Понял, миссис Раскин, – лаконично ответил Мита. – Мы уже едем.

Она вернулась к Фергюсу у окна, и они стали смотреть на улицу, ожидая полицию. При свете луны они видели, как молодой человек беспокойно ходит взад-вперед, словно что-то хочет для себя решить. Один раз он глянул в сторону окна, и она увидела его лицо более отчетливо. Да. Очень похож на молодого человека, который сидел рядом с ней в книжном магазине «Лотос» и что-то писал в зеленом блокнотике. Но его лицо наполовину скрывала тень, и сказать наверняка она бы не решилась.

– Фергюс, – вдруг сказала она. – Помнишь, что Вида писала о мужчине на фотографии? «Он повсюду». Ведь так она сказала?

– Именно так.

– Что, если этот человек следил за ней не одну неделю? Может, она видела, как он наблюдает за ее квартирой? Может, именно это она имела в виду, когда говорила о мужчине на фотографии: «он повсюду»?

Фергюс уставился на нее, но покачал головой.

– Он не может быть мужчиной с той фотографии, – сказал он. – Если, конечно, она говорила о тех китайских снимках. Он же совсем молодой. Посмотри на него – в войну он был совсем ребенком.

Они разговаривали, а Элли прислушивалась – не загудит ли полицейская сирена? Но две машины, появившиеся в конце улицы, тихо заехали за угол, не объявляя о своем прибытии. И когда молодой человек их заметил, они были почти рядом с ним. Он бросился бежать вверх по склону в сторону Атагоямы, но было уже поздно. Трое рослых полицейских выскочили из машин и поймали его, не успел он добежать до конца улицы. Они схватили его за руки, завели их ему за спину и заковали в наручники. Как ни странно, парень почти не сопротивлялся. Оружия при нем, кажется, не было.

Одна из машин увезла молодого человека, и, как только она уехала, Элли выбежала на улицу. У капота второй машины стоял старший констебль Мита и что-то обсуждал со своим младшим напарником.

– Слава богу, вы так быстро приехали! – сказала Элли. – Не представляете, как мы вам благодарны.

Полицейский достал блокнот и снова начал ее расспрашивать.

– Раньше вы не сказали нам, что уже где-то видели этого молодого человека.

Старший констебль неодобрительно посмотрел на Элли, и она залилась краской.

– Знаю, – сказала она. – Просто я не была в этом уверена. Не могла вспомнить, где его видела. Он показался мне смутно знакомым, но я решила, что это мои фантазии. А когда увидела его сегодня – вспомнила. Могу сказать почти наверняка: именно его я видела в Канде, когда встречалась с Видой – госпожой Токо.

Полицейский кивнул, сделал несколько пометок и сказал:

– Пока все. Возможно, мы заедем завтра, если к вам будут еще вопросы.

Когда двое мужчин уезжали, Фергюс, тоже вышедший из дома, обнял Элли за плечи, и она не стала отстраняться. Они молча пошли к дому и уже собирались войти, как неожиданный звук заставил Элли вздрогнуть. Вглядевшись в темноту, она увидела большую синюю сумку, незаметно стоявшую за кипарисовым кустом неподалеку от их двери.

Глава 22

Дзюн очень долго смотрел на этот лист бумаги. При досмотре у него отобрали наручные часы, а в комнате для допросов часов не было, и он не знал, сколько времени он там находился. Возле правой руки лежала черная авторучка, ее положили туда, чтобы он мог поставить свою подпись под признанием, но к ручке он еще не прикасался. Ручка была видавшая виды, один конец ее целлулоидного корпуса, кажется, кто-то отгрыз. Его все время кто-то допрашивал, и лица этих людей начали сливаться друг с другом. Был грустный пожилой мужчина в очках, который говорил тихо и спокойно и, казалось, был до крайности измучен происходящим; парень с прыщами, примерно одного с ним возраста; толстый полицейский, этот наклонялся над столом и орал на Дзюна, если был недоволен его ответами. Полицейский постарше ненадолго вышел из комнаты, а потом вернулся в сопровождении довольно представительного мужчины с аккуратно зачесанными назад волосами и золотым передним зубом. В комнате постоянно горел яркий свет, а вопросы не прекращались. Дзюн был вымотан, ему хотелось лечь, уснуть. Но как уснешь на жестком деревянном стуле, когда в глаза тебе бьет яркий свет, а изо ртов бесконечной череды лиц сыплются бесконечные вопросы. Теперь уже пропал и сон. Он просто чувствовал себя странно, будто его разум отделился от тела, а лица полицейских по другую сторону стола казались отражениями на воде.

Некоторые факты, приведенные Дзюном, на бумаге были изложены верно, например, место и дата его рождения, подробности его приезда в Японию. Другие были частями истории, которую они помогли ему написать, потому что его версия событий была совершенно неправдоподобной. Они уже напечатали два черновика его признания на разбитой пишущей машинке, стоявшей на столе между ними, но скомкали их и выбросили в корзину для бумаг.

Дзюн рассказал им, что прибыл на судне контрабандистов и с готовностью признался, что последние три месяца следил за мисс Токо. Но когда он попробовал объяснить им, что ее подозревали в шпионаже в пользу коммунистов, а задание тайно следить за мисс Токо он получил от секретной организации союзников под названием «отряд “Зет”», поведение полицейских изменилось. Они переглянулись и зашептали что-то, чего он не расслышал.

Затем старший полицейский наклонился к нему и довольно мягко спросил:

– Ты художественную литературу читаешь, Камия?

– Читаю, – выпалил Дзюн непроизвольно и лишь потом понял, что стоит за этим вопросом.

– Посмотри на это с нашей точки зрения, – терпеливо продолжал полицейский. – Будь ты на нашем месте, ты бы поверил, что оккупационные войска союзников наняли необразованного сопляка, незаконно попавшего в Японию на контрабандном судне, чтобы он выполнял секретную миссию и вел наблюдение? Мало верится, даже если считать это вымыслом, тебе не кажется?

Нет, подумал Дзюн. Не может этого быть. Даже со мной.

В свою защиту он сказал:

– Отряд «Зет» – это не регулярное подразделение оккупационных войск. Оно другое. Неофициальное. Могу сказать, где у них штаб. Могу показать на карте.

К его удивлению, полицейский с золотым зубом вышел из комнаты, вернулся с большой картой города и разложил ее на столе. В картах Дзюн разбирался плохо, и сейчас, глядя на раскинувшийся перед ним Токио, чувствовал, что город движется и расплывается перед глазами. Он долго не мог понять, что здесь к чему. Его палец дрожал, зависнув над поверхностью карты. Она была коричневато-розовой и напоминала разлагающуюся плоть, а по всей ее площади венами тянулись маленькие красные и белые линии.

Наконец, он нашел самый центр – Императорский дворец, потом двинулся на север, вот и парк Уэно, и свободное пространство по одну его сторону.

– Здесь! – показал он.

Полицейский наклонился, уставился туда, где застыл палец Дзюна, и прочитал вслух:

– «Бывший особняк Ивасаки. Токийский англиканский богословский колледж». – Он посмотрел на Дзюна с насмешливым разочарованием. – Извини, ты ошибся. Хочешь попробовать еще раз?

Дзюну вспомнилось, как он бежал сквозь деревья, спасаясь от человека с ножом, как из-под ног ускользал мягкий снег. Он падает, падает… Ударяется обо что-то головой. Неужели все, что происходило с тех пор, – это бред? И он сошел с ума?

– Наверное, знаешь, как наказывают за убийство?

Полицейский с золотым зубом был менее терпелив, чем его старший коллега.

Точно Дзюн не знал, но догадывался, поэтому кивнул.

– Тебя повесят. Будешь говорить нам неправду, отрицать свое преступление – тебя обязательно повесят. Суды сказкам не верят.

Мужчина, похоже, не ожидал ответа, и, когда Дзюн промолчал, он поднялся, встал над ним, обхватил руками шею и сжал, хотя не очень сильно.

– Вот так и наказывают, – продолжил он, – накидывают тебе петлю на шею. Поначалу она довольно свободна, а потом – бум – открывают люк, и до свидания.

При слове «бум» его большие пальцы на миг вонзились в шею Дзюна, да так резко, что кровь отхлынула от головы. Эти руки напомнили ему руки в перчатках человека из поезда. Та минута в поезде запечатлелась в памяти Дзюна очень ярко, хотя с тех пор, кажется, прошло сто лет.

– Никакого отряда «Зет» нет, – продолжал полицейский, возвращаясь на свое место. Слова «отряд “Зет”» он нарочито выделил, заставив их звучать нелепо. – Нет такого отряда, понимаешь? Это очередная выдумка, как и то, что эта женщина, мисс Токо, была в тебя влюблена. Ты хотел заняться с ней сексом, так? И не сдержался.

– Нет! – закричал Дзюн, но понял, что краснеет, а двое полицейских с улыбкой переглянулись.

– Если подпишешь признание, – мягко объяснил старший, – по крайней мере, это покажет, что у тебя есть хоть капля совести. Ты еще молод, живется тебе не сладко. Признаешься, извинишься перед судом – возможно, судья над тобой сжалится. И тебя не казнят. Может быть, просто отправят в тюрьму. Тебе сколько? Восемнадцать. Можешь прожить еще лет шестьдесят.

Текст признания плыл перед глазами Дзюна. Подписать? Так будет проще? Он подпишет бумагу, потом ляжет спать. А вдруг то, что там написано, – правда? И он ее действительно убил?

Но на бумаге стояло слово «ребенок».

Дзюн попробовал сосредоточиться на этом слове. Он перестал понимать, что произошло. Где реальность, а где фантазия? Но одно он знал точно: ребенка он не убивал. Он положил его в синюю холщовую сумку, а потом… он его не убивал. Ребенок был еще жив. Он оставил корчащегося розового младенца, который вырос и стал Киё. Убежал, оставив ей потрепанную колоду карт, играть в пасьянс на пыльной улице перед станцией Тоёхара. А потом она умерла. Но этого ребенка он не убивал.

Надо им об этом рассказать. У него есть доказательства. «Поезжайте к Раскиным в Атагояму, и увидите, что я не убивал ребенка». И что дальше? Его все равно обвинят в убийстве Лисы. Ведь он взял ребенка и держал его при себе несколько дней, – это только подтвердит его вину в их глазах. И что они сделают с ребенком?

Он покачал головой.

– Я не подпишу, – сказал он.

Полицейский с золотым зубом глубоко вздохнул.

– Хорошо, – устало выдохнул он. – Давай начнем все с самого начала. Ты признаешь, что проник в Японию тайно, на судне, которое нарушало закон. Ты признаешь, что следил за мисс Токо несколько месяцев. Признаешь, что вошел к ней в квартиру без ее разрешения…

В эту минуту в дверь сунул голову другой полицейский, которого Дзюн никогда раньше не видел, и негромко кашлянул.

– Извините. Мне надо вам кое-что сказать. Есть новости.

Полицейские вышли из комнаты и закрыли за собой дверь. Дзюн остался сидеть, глядя на карту Токио, по-прежнему лежавшую на столе перед ним. Какая-то гигантская головоломка, подумал он. Лабиринт. Все эти вены и артерии, складывающиеся в сложные узоры, кругом тупики и ложные повороты, но все они в конце концов ведут к огромному свободному пространству в центре. Он смотрел на эту пустоту, отражавшую пустоту в его голове. Потом его глаза проследили путь оттуда к другому месту на карте: саду вокруг большого особняка у парка Уэно, с его подвалами без окон, затопленными водой. Токийский англиканский богословский колледж. Так много скрытых мест. Спрятанных под другими названиями. Эти места никогда не появятся на карте.

Он один, и, кажется, можно положить голову на стол и уснуть, но яркий свет над головой бил по глазам, не позволяя им закрыться. Он так и смотрел на карту, будто она содержала ответ на все вопросы.

Прошло довольно много времени, наконец, вернулся пожилой полицейский и хмуро посмотрел на него.

– Идем! – распорядился он.

Он вывел Дзюна из комнаты и повел по коридору к столу, на котором лежал коричневый пакет. Из него торчали бумажник Дзюна и пряжка его ремня – у него это забрали, как только привели в полицейский участок.

– Распишись, – сказал полицейский.

Это ловушка, подумал Дзюн. Обман, чтобы я все-таки подписал признание.

– Давай. Не тяни резину.

Палец полицейского указывал на открытую страницу какого-то реестра, где стояла целая колонка подписей. Дзюн взял ручку и расписался, полицейский передал ему бумажный пакет и повел к выходу из участка.

– Свободен, – сказал он, когда Дзюн замешкался на пороге.

Снаружи было светло, накрапывал дождь. Перед участком стоял джип, задняя дверца была открыта. Рядом стоял Юджин Гото.

– Ну, Камия-кун. Что натворил?

Дзюн молча смотрел на него.

– Как насчет «спасибо»? – сказал Гото, улыбнулся и хлопнул его по плечу. – Ты должен быть нам благодарен. Тебе повезло, что ты под защитой полковника Кэнона. Пока что Япония еще оккупирована. И просто так взять и арестовать специального агента вроде тебя они не могут. Нет, кишка тонка. Сам понимаешь, мы не могли оставить тебя на милость японской полиции.

Гото жестом указал на открытую дверь джипа, слегка поклонился.

– После тебя, Камия-кун, – сказал он.

Глава 23

– Но я думала, что будет девочка, – сказала мама, когда Элли стала объяснять, что их планы по удочерению изменились.

Маму перевели в крошечную одноместную палату. Там помещалась только кровать, зато стало чуть больше уединения и тишины. Мама выглядела сонной. Припухшие глаза полузакрыты, наверное, ей давали что-то успокоительное или болеутоляющее. Но выглядела она умиротворенной – почти довольной.

– Нет, – вздохнув, Элли начала объяснение заново. – Мы собирались удочерить девочку по имени Майя, но потом ее мать решила забрать Майю к себе. Поняла, что сможет растить ее сама. А на прошлой неделе одна наша знакомая, только что родившая мальчика, умерла, отец за ребенком ухаживать не может, поэтому мы забираем его к себе.

Она не собиралась говорить о том, как умерла Вида, и уж точно никому не надо знать, каким необычным образом ребенок появился в их жизни.

– То есть вы собираетесь усыновить этого мальчика? – спросила мама. – Как его зовут? Ты мне сказала?

– Пока никак, – призналась Элли. – Пока неясно, будет ли это усыновление или опекунство. С этим разберемся чуть позже. Его несчастная мать перед смертью даже не успела выбрать для него имя. Пока мы зовем его Джек, но это временно. Пусть имя выберет отец.

– А та девочка очень милая, – сказала мама с растерянностью и сомнением в голосе.

– Так и есть, – согласилась Элли. – Но ты полюбишь маленького Джека с первого взгляда. Скоро принесу его фотографию. Его мать была японкой, а отец – американец. Глаза серые, волосы красивые, пушистые, черные. Его отцу пришлось вернуться в Америку, и сейчас приехать сюда он никак не может. Поэтому маленький Джек пока на нашем попечении.

– Вот и хорошо, – сказала мама, снова закрывая глаза. – Знаешь, на прошлой неделе приходил Кен.

Она сказала это уже в третий раз.

– Да, – ответила Элли, – замечательно. Знаю, он был очень рад тебя видеть.

– Он хороший мальчик, – сказала мама. – Я всегда это знала, хороший.

Она взяла Элли за руку.

– А ты, Эри-чан? Ты счастлива? – спросила она.

Элли замерла на мгновение, а потом, сама удивившись правдивости своего ответа, подтвердила:

– Да. Да, очень счастлива.

И это было правдой. Несмотря на ужасы и печаль прошедшей недели, на смятение и неопределенное будущее, она была счастлива. Она понятия не имела, как Тед собирается поступить с сыном. Они отправили ему еще одну телеграмму и ждали ответа. Элли предложила сообщить полиции о том, что ребенок найден, но Фергюс лишь покачал головой и грустно сказал:

– В этом нет надобности, любовь моя. Они все равно скоро узнают.

Конечно, он был прав. Здешняя полиция умеет выбивать признания из преступников, и, если молодой человек признался в убийстве, он обязательно расскажет полиции и о том, что сделал с ребенком. Возможно, это немного смягчит его вину.

Когда изумление и растерянность, вызванные находкой ребенка, немного утихли, мысли Элли стали ходить по кругу, она пыталась понять, что же все-таки произошло и почему. Наверное, тот студент убил Виду в порыве страсти или паники, но над ребенком сжалился. Несколько дней он носил несчастного младенца с собой, а потом оставил его у порога их дома. Он явно безумен. Она вспомнила молодого человека, сидевшего рядом с ней на встрече в книжном магазине «Лотос», тревогу в его глазах, и неожиданно опечалилась.

Между тем Фергюс вдруг стал практичным и ответственным, сумел – с минимумом указаний со стороны Элли – купить малышу детские наряды и подгузники, бутылочки для кормления и сухое молоко и даже найти люльку. Было в этом что-то абсурдное. Откуда взялось это счастье? Ведь в любую минуту к ним могла постучаться полиция и спросить о ребенке, и тогда начались бы бесконечные путаные объяснения и кошмарные бюрократические процедуры: определить родителей ребенка, зарегистрировать его рождение, выяснить, кто будет его опекать. Они с Фергюсом превратились в детей, игравших в родителей. Но это ей нравилось, и она собиралась наслаждаться этим мгновением – неважно, сколько оно продлится.

Когда Элли поехала в больницу, ухаживать за ребенком остался Фергюс. Он запаниковал и все время спрашивал, что делать, если ребенок заплачет или надо будет сменить ему подгузник.

– Не волнуйся, ты справишься, – успокоила его Элли.

Но сейчас, возвращаясь в Атагояму на трамвае, она нервничала: что ее ждет дома? В то же время ее переполнял восторг. Сейчас она снова возьмет на руки мягкого, теплого, посапывающего младенца.

В киоске по дороге к трамвайной остановке она купила главные утренние газеты и, сев в трамвай, стала искать новости об убийстве Токо Касуми. Она думала, что арест молодого человека станет главной новостью, но об этом нигде не было ни слова. Озадаченная, она сложила газеты и уставилась на круглые розовые щечки ребенка в рекламе сухого молока «Моринага» на другой стороне вагона. Джек был маленький и легкий, в отличие от нелепого пухлого младенца из рекламы. Но аппетит у Джека что надо, он жадно сосал из бутылочки, которую Элли давала ему каждые несколько часов – наверное, слишком часто. Она еще не успела найти книгу по уходу за ребенком и опиралась на смутные воспоминания о женщинах, родивших детей в лагере для интернированных в Татуре.

Рядом с рекламой детского молока висел другой плакат: «“Будущее новой страны” – бестселлер № 1 Огири Дзёдзи, президента Тихоокеанской международной торговой компании». Тут же, само собой, была фотография мистера Огири – он стоит на фоне стилизованного силуэта Фудзиямы и благосклонно улыбается, словно ангел-хранитель. А что, вполне уместно. Фергюс помогал мистеру Огири с рекламой, а мистер Огири сделал все возможное, чтобы помочь им с усыновлением, хотя в итоге его помощь даже не понадобилась. Элли иногда спрашивала себя: увидятся ли они еще с этим бизнесменом? Ведь он явно поднимался на более высокий уровень, куда им хода не было.

Еще не дойдя до двери дома, Элли услышала крики ребенка. Для такого маленького существа у Джека был на диво громкий голос. Она открыла входную дверь и вошла в гостиную – вопли уже стихли, их сменило ворчливое кряхтение. Фергюс стоял у окна, выходившего в сад, и что-то тихонько напевал Джеку, держа малыша на руках и нежно поглаживая хрупкую спинку. Он повернулся встретить ее, и Элли увидела, что лицо Фергюса сияет.

– Какой чудесный малыш! – тихо сказал Фергюс.

Глава 24

Дзюн заснул, едва джип тронулся с места, и проспал всю дорогу, пока Гото не разбудил его, тряхнув за плечо. Покачиваясь от недосыпа, Дзюн вылез из машины и очутился перед до боли знакомым особняком. Каменный фонарь на своем основании под кедром еще больше покосился, напоминая пьяницу. Лужайку бороздили длинные тени летнего дня, пели птицы.

– Добро пожаловать домой, – сказал Гото, мрачно улыбнувшись.

Зато внутри особняка перемены были налицо. Большая комната наверху была прибрана и выглядела холодной и пустой.

– Жаль, что полковника Кэнона сейчас нет, чтобы встретить тебя лично, – сказал Гото. – Он в небольшой командировке. Не помню, знаком ли ты с капитаном Ёном? Пока полковник в отъезде, старший здесь он.

Только сейчас Дзюн заметил, что в углу комнаты стоит высокий элегантный мужчина в гражданской одежде. Он шагнул вперед и слегка поклонился.

Не обратив внимания на приветствие, Дзюн взорвался.

– Зачем вам понадобилось убивать ее? Зачем вы это сделали? – закричал он, не обращаясь ни к кому конкретно.

Капитан Ён поднял брови и недоуменно уставился на Дзюна.

– Если вы имеете в виду мисс Токо, – спокойно сказал он, – вы глубоко ошибаетесь. Сержант Гото наверняка уже объяснил вам, что к смерти несчастной мисс Токо мы не имеем никакого отношения. Насколько мне известно, виновные в этой истории совершенно с нами не связаны. Лучше присядьте, Камия, – зачем стоять и доводить себя до исступления? Возьмите сигарету.

Из кармана пиджака он извлек серебряный портсигар и открыл его. Дзюн был готов выбить портсигар из рук этого обходительного мужчины и швырнуть через всю комнату. Но отчаянно хотелось курить, и он вытащил из пачки сигарету, а капитан Ён чиркнул зажигалкой в форме миниатюрного пистолета.

Тут же Дзюн накинулся на Гото, который достал из шкафа графин и стаканы и разливал для всех виски.

– Конечно, это ваших рук дело, мерзавцы, – закричал он. – Ты сказал, что этим теперь займется друг полковника. Это ты сказал им, где ее найти. Вы же все заодно, так?

– Не понимаю, что вы так разволновались, – сказал капитан Ён, сев на стул напротив Дзюна и скрестив лодыжки. – Поймите, война продолжается. А вы здесь, в Японии, как-то об этом забываете. Думаете, у вас мир, а в Корее, между прочим, идет война. Эта женщина, мисс Токо, была связана с китайцами, когда они воевали с Японией, и с тех пор работала на коммунистов. Конечно, жаль, что она умерла, но, как я уже сказал, нашей вины в этом нет. По сравнению с миллионами корейцев, погибших в ходе нынешнего конфликта, смерть этой женщины едва ли имеет большое значение. Очень может быть, что ее убили ее же товарищи – коммунисты. Такое за ними водится, если не придерживаешься линии партии. Я слышал, что она много чего наговорила этому британскому журналисту, Раскину. И могла этим сильно огорчить товарищей. В конце концов, вы даже не знали ее лично. Даже ни разу с ней не разговаривали, ведь так?

«Но я наблюдал за ней, – мысленно возразил Дзюн. – Я знал ее, как никто другой. Я видел, как она шутила со стариком в магазине на углу, когда покупала у него бутылку соевого соуса, как она улыбалась сама себе, поднимаясь на холм после встречи с гадалкой. А как ловко она ускользнула от меня на станции Каруидзава? Я видел, как светились ее глаза, когда она встречала своего любовника. Видел, стоя у края аэродрома, как они обнялись на прощание».

– В любом случае, – продолжал капитан, – вам не следовало принимать все это близко к сердцу. Вам поручили наблюдать и докладывать, делать, что говорят, и держать рот на замке. Жаль, что это оказалось вам не по силам.

Он поднялся на ноги и потянулся.

– Наверное, вы устали после долгого общения с японской полицией. Пожалуйста, выпейте виски. Это не дрянной «Торис». Настоящий «Джонни Уокер» с черной этикеткой, я привез из Пусана на прошлой неделе. Жаль, что не могу к вам присоединиться. С удовольствием бы с вами поболтал. Хотелось бы познакомиться с вами поближе. Я слышал, у вас весьма примечательная биография. Но… – он пожал плечами, – так уж здесь заведено. Мы не можем держать в подразделении людей, которые так чувствительны, что не могут исполнять свои обязанности. Такое в нынешних обстоятельствах чересчур опасно. В общем, у меня есть другие дела, и… А сержанту Гото надо решить с вами один вопрос…

Капитан Ён вышел из комнаты, а Дзюн и Гото остались молча сидеть бок о бок со стаканами в руках. Ничего похожего на этот виски Дзюн раньше не пробовал. Даже у любимого полковником Бродским коньяка «Арарат», который Дзюну как-то разрешили отведать, не было такого насыщенного и мягкого вкуса. Гото смотрел на Дзюна, но не говорил ни слова. Скоро молчание стало настолько гнетущим, что Дзюн был вынужден его нарушить.

– Чего мы ждем? – спросил он.

Гото посмотрел на него поверх своего стакана. Лицо ничего не выражало.

– Ждем, когда начнет темнеть, – сказал он.

Дзюн не мог вспомнить, когда в последний раз ел. Виски ударил в голову, и комната поплыла перед глазами. Он смутно ощущал, что напротив него появился кто-то еще, кажется, тот самый солдат, который помог Гото запереть его в подвале особняка, когда он попал сюда впервые. Как его зовут? Дзюн не помнил.

Гото с солдатом помогли ему подняться и повели вниз по лестнице, ноги его подкашивались. Но сейчас его вели не в подвал.

Тени в саду сгустились, глубокое сияние заката отражалось в витраже над парадной дверью особняка. Они снова забрались в джип, Гото сел рядом с Дзюном, держа на коленях пистолет, солдат занял место за рулем.

Маршрут был Дзюну незнаком: сначала улица с толпой вечерних покупателей, потом большой буддийский храм с вереницей ярко горящих фонарей. Дальше массивное недостроенное бетонное здание в бамбуковых лесах, узкая улочка между деревянными доходными домами, из окон свисают бельевые веревки. Потом они выехали на грунтовую дорогу, шедшую поверху вдоль заросшей сорняками насыпи, с одной стороны убогие свалки и лачуги, с другой – темные воды реки Сумида. Гото неподвижно сидел рядом с Дзюном, распрямив спину и уставившись в густеющую тьму перед ними. Эта тишина напомнила Дзюну о времени, когда его только начали готовить в шпионы и они с Гото стояли рядышком в поезде, идущем в Токио и обратно, почти не разговаривая друг с другом. «Я так и не узнал его по-настоящему», – подумал Дзюн.

Наконец, дорога сузилась настолько, что джипу, кажется, было не проехать. Гото сказал солдату:

– Сверни налево.

Голос звучал приглушенно, будто у него пересохло в горле.

Джип съехал по склону на бетонную платформу – своеобразный причал, выступающий над рекой. Машина остановилась, и все на мгновение замерли, словно ожидая чего-то. Потом Гото сказал:

– Хорошо. Выходи.

Вылезая из джипа в жаркий летний вечер, Дзюн был абсолютно спокоен. Гото приставил к его голове пистолет, и они пошли к краю бетонного пирса, солдат шел с другого бока, неся по мотку веревки на каждом плече. Воды реки пахли тиной и гнилой рыбой. Гото откашлялся, будто хотел что-то сказать, но, похоже, передумал и просто кивнул своему напарнику – тот быстро и энергично принялся туго обвязывать веревками лодыжки и запястья Дзюна, заведя его руки за спину.

Дзюн глубоко вдохнул сырой, застоявшийся воздух. Посмотрел на край пирса – там, спрятав головы под крылья, рядком сидели три изрядно потрепанных чайки. При виде этих птиц Дзюн вдруг подумал, что попасть в храм Кабусима ему так и не удалось. Может, оно и к лучшему. Он представил себе тысячи белых птиц, их не меньше, чем звезд на небе, они парят над темной скалой, торчащей из сияющего моря. На самом деле это место почти наверняка не оправдало бы его ожиданий.

За пирсом и рекой виднелись грозовые тучи, они поднимались над складами на другом берегу реки. Между тучами был небольшой просвет, сквозь него виднелось чистое небо, бледно-золотистое и бесконечно далекое. Солдат связывал его запястья и лодыжки, а Дзюн не сводил глаз с этого маленького небесного окошка.

Когда последний узел был завязан, оказалось, что до конца пирса сам он не дойдет, и Гото с солдатом взяли его за руки и поволокли туда.

Чья-то рука пихнула его в спину, он вывалился за край пирса и шлепнулся в воду, твердую, как бетон, и до жути холодную. Он вынырнул на поверхность, но вода обхватила его неумолимой хваткой, захлестнув рот, нос, глаза, подобно темным и удушливым водам его снов. На мгновение ему удалось приподнять голову над поверхностью, выплюнуть мерзкую горечь изо рта, напоследок глубоко вдохнуть воздух – сейчас вода утащит его на дно.

И в этот миг, в секунду последнего вздоха, до него донесся прощальный звук – голос Гото. Звук был приглушен ревом воды, но Дзюну удалось разобрать слова.

– Прости меня, Камия-кун, – говорил Гото. – Прости.

Глава 25

– Ну ты темная лошадка, – сказал Фред Куинси, когда Элли позвонила ему, чтобы зарегистрировать в Британской миссии новорожденного. – Поздравляю от всей души, дорогая. Мы и понятия не имели, что ты в положении. Пару месяцев назад мы говорили об усыновлении, так? Зачем тебе это было нужно?

– Все верно, – спокойно ответила Элли, потому что подобные вопросы предвидела. – Всем знакомым это кажется странным. Но я очень волновалась, вплоть до последних месяцев. Раньше у меня были проблемы с беременностью, я боялась, как бы чего не случилось. И мы решили держать это при себе – пока ребенок не родится. Думали, как бы не сглазить. Но судьба нас не подвела. И все прошло отлично.

– Прекрасные новости, Элли. Я так рад за вас обоих. Это мальчик? Такой же рыжий, как Фергюс?

– Нет. Волосы у него мои, а серо-голубые глаза – Фергюса.

– Я слышал, скоро вы нас покидаете, перебираетесь в Гонконг? Значит, ребенка надо зарегистрировать до этого.

– Редактор Фергюса из-за ребенка даже устроил ему легкую взбучку. Но теперь Фергюс может не уезжать до конца сентября, а я останусь с ребенком в Токио еще на несколько месяцев, поэтому спешки нет, но, конечно, чем раньше зарегистрируем ребенка, тем лучше.

– А имя какое дадите? Японское или английское, или и то и другое? Или шотландское? Например, малютка Хэмиш?

– Пусть это будет сюрприз. Принесу показать ребенка, тогда и скажу.

– Ага. Хочешь сохранить интригу.

На самом деле, с именем все было не просто. У них был долгий и безумно дорогой разговор с Тедом через океан, и они все-таки пришли к единому мнению. Поначалу разговор шел с натугой, каждая сторона опасалась слишком много требовать от другой. Но ведь они доверяют друг другу, разве нет? А это – самое главное. В итоге сошлись на том, что родителей будет несколько. Как сын Элли и Фергюса, ребенок получит любовь домашних и защиту от властей, которые в ином случае почти наверняка заграбастают его, поместят в детский дом или передадут враждебно настроенной семье Виды. Договорились, что Элли и Фергюс зарегистрируют ребенка как своего сына в Британской миссии, тогда у него не будет проблем с гражданством. Тед же всегда будет иметь право видеть сына и участвовать в обсуждении решений, связанных с его будущим.

Следствием этого разговора стало длинное письмо – почти контракт, – его подготовил Фергюс и отправил Теду, оставив копию для них и для ребенка – пусть в будущем узнает, как появился на свет и чем объясняется странный состав его семьи. Но, прежде чем официально зарегистрировать ребенка как своего сына, Фергюс и Элли должны были дать ему нормальное имя, безличный и ни о чем не говорящий «Джек» не годился.

– Вида хотела прислать мне список из трех имен, чтобы я из них выбрал, – объяснил Тед по телефону. – Но до этого дело так и не дошло…

Они предложили несколько имен, прикидывая, какое могла выбрать Вида. Наверное, для нее это было очень важно. К именам Вида относилась серьезно. Но ничего вдохновляющего они придумать не могли. Всякий раз, когда звонили в дверь, Элли и Фергюс охватывал страх – вдруг у полиции снова появились какие-то вопросы? На кухне сушатся пеленки, на столе в кастрюльках стоят бутылочки с молоком – как тут скроешь, что у них появился новый домочадец? Но, как ни странно, после вечера, когда в их доме появился ребенок, полиция их ни разу не побеспокоила. Насколько Элли могла судить, газеты об этом деле просто молчали: исключением стала одна мерзкая и полная неточностей статья в еженедельнике, в которой Вида изображалась роковой женщиной в духе комикса, но о расследовании ее убийства там не было ни слова.

За четыре дня до отъезда Фергюса в Гонконг Элли на пару часов оставила на него ребенка и вышла из дома сама. Она решила кое-что предпринять, пока не поздно. Хотелось пройти той же дорогой в книжный магазин, где она встретилась с Видой, подойти к дому, где поэтесса жила. Мысль об этих местах не давала ей покоя. Она не знала, как на них отзовутся ее душа и тело. Надо заставить себя преодолеть эти страхи сейчас, иначе они превратятся в опасные ловушки, наполненные таким ужасом, что она не рискнет к ним приблизиться. Сначала она отправилась в Канду, в магазин «Лотос», и с удивлением обнаружила, что его больше нет. Вывеска осталась, но дверь была заперта, да еще и прихвачена цепочкой, а рукописная надпись гласила: с 29 августа 1951 года книжный магазин «Лотос» закрыт. По всем вопросам – в соседнюю дверь. Элли вошла в соседний магазин канцелярских товаров, но девушка за прилавком ответила ей туманно.

– Они переехали, – сказала она. – Появится у магазина другой хозяин или нет – не знаю. Можете, если хотите, оставить записку, но ничего не обещаю.

– Не страшно, – сказала Элли. – Не беспокойтесь.

Она прошла по улице мимо книжного магазина, где красовалась реклама бестселлера Огири Дзёдзи. У двери кафе, где они с Видой обедали, Элли остановилась – не выпить ли чашечку кофе? Но после долгого и жаркого лета в воздухе веяло прохладой и свежестью, осень явно была на подходе. Почти весь последний месяц Элли провела дома с ребенком, телу требовалось движение, и вместо кофе она решила прогуляться в район Токийского университета, где жила Вида. Как многое в этих краях изменилось после ее прошлой прогулки! Неподалеку от моста через реку Канда возникли новенький ресторан с большой стеклянной витриной и модный музыкальный магазин, которых раньше здесь точно не было. У перекрестка, откуда Элли вызвала скорую и полицию в вечер смерти Виды, на правой стороне улицы она обнаружила ветхий домишко. Знак над дверью гласил: центр эсперанто «Хонго». Несколько наспех напечатанных плакатов в витрине рекламировали вечерние занятия по субботам для желающих познакомиться с этим универсальным языком, а также трехмесячный курс для более продвинутой публики. Здесь преподавала Вида? Не в силах удержаться, Элли вошла в здание и оказалась в тускло освещенном пространстве, в центре комнаты на столе пылились брошюры. Она оказалась единственной посетительницей. Видимо, сюда заходили нечасто.

Она взяла со стола первую попавшуюся брошюру. На обложке – бородатый представитель западной цивилизации, надпись на японском гласила: «Эсперанто, краткая история», а ниже было написано: «Esperanto, Mallongo Historio». Она полистала страницы и удивилась, как много слов на этом языке ей удалось опознать.

– Я могу вам помочь? – спросила коренастая девушка в очках с сильными линзами, внезапно появившаяся из-за завесы из бусин в глубине комнаты.

– Нет, спасибо, – сказала Элли. – Просто зашла посмотреть.

Но девушка не позволила так просто от себя отделаться.

– Мы всегда рады посетителям, которые проявляют интерес к нашему языку. Ведь эсперанто изучают сотни тысяч людей по всему миру, – сказала она. – Хотите, покажу программу наших занятий? Может быть, захотите записаться?

Элли улыбнулась.

– Спасибо, – сказала она, – но вряд ли. У меня маленький ребенок, и времени ходить на занятия нет.

Из вежливости она решила проявить хоть какой-то интерес и указала на фотографию мужчины на обложке буклета.

– Это ваш основатель? Доктор Эсперанто?

– На самом деле его фамилия Заменгоф, – объяснила молодая женщина, и ее лицо озарилось. – Но он пользовался псевдонимом «доктор Эсперанто», это значит «тот, кто надеется», от слова «эсперо», то есть надежда. Отсюда и получил свое название язык эсперанто. Это очень логичный язык, грамматика совсем простая, и выучить его может практически каждый. Вам будет легко, я уверена.

– Как мило, – сказала Элли с улыбкой. – Язык надежды.

Но пылкий блеск в глазах молодой женщины ее смутил, втягиваться в долгий разговор не хотелось, поэтому она купила дешевый буклет и спешно удалилась. Уже на тротуаре она поняла, что не спросила, заходила ли в этот магазин Вида. И еще не догадалась спросить у девушки, что означает имя «Вида Виданто».

Улица, на которой жила Вида, была, как и всегда, тихой и скучной. Элли вспомнила, как была здесь в последний раз: у нее жутко кружилась голова, когда она бежала по улице, позвонив в полицию. Сейчас, как и тогда, скамейка на середине пути была пуста.

Но на сей раз, подходя к коричневому дому, Элли поняла, что не испытывает ровным счетом ничего.

Ей вспомнилась смерть бабушки в Бандунге, незадолго до нападения японцев на Перл-Харбор. Их с Кеном взял с собой дедушка – проститься с бабушкой, лежавшей в задней комнате маленького магазина тканей. Элли охватил ужас при мысли о том, что ей придется увидеть мертвое тело бабушки, ведь она так ее любила. Но когда она вошла в комнату и увидела маленькую кукольную фигурку, лежавшую на матрасе в своем лучшем кимоно, она просто поняла, что ее бабушки больше нет. Никаких чувств не возникло. Тело на матрасе уже не было бабушкой. Это была оболочка, которой бабушка раньше пользовалась, а теперь отбросила, как и вышитые тапочки, которые так и лежали у входа в магазин.

Вот и улица сейчас была такой же. Безжизненная. Пустая. Коричневый многоквартирный дом никогда не был домом Виды – просто временным местом жительства. Довольно уродливым. Дух поэтессы предпочел здесь не задерживаться.

Парадная дверь дома была закрыта, карточку с именем Виды около верхнего звонка убрали, хотя табличка «Контора Номуры» была на месте. У входа в кафе через дорогу висела записка «Вернемся через тридцать минут». Рядом почта, в витрине – доска объявлений. Листочки о пропавших домашних животных или с рекламой массажа отодвинули в угол – освободить место для двух одинаковых плакатов, предлагавших купить книгу Огири Дзёдзи «Будущее новой страны».

Элли отвернулась и уже собиралась отправиться домой, как вдруг ей пришла в голову некая мысль. Едва ли, а вдруг? Но раз эта мысль появилась, вопрос надо задать. Она подошла к почтовому отделению, проглядела доску объявлений – и вошла внутрь.

Там была всего одна стойка, раздраженная женщина бранилась с начальником почты, потому что посылки от ее сына из Ниигаты до сих пор не было.

– Уже две недели прошло! – повторяла женщина. – Куда вы ее девали?

Почтмейстер что-то бормотал в свое оправдание, но женщина продолжала бушевать. Элли уже решила отказаться от своего внезапного намерения, но тут недовольная посетительница выскочила вон, оставив ее один на один с огорченным мужчиной.

– Чем могу помочь, мадам? – спросил он, пытаясь вернуть себе самообладание.

– Плакаты «Будущее новой страны» у вас давно висят? – спросила Элли.

Почтмейстер окинул ее удивленным взглядом. Две сумасшедших за утро – не много ли?

– Точно не скажу, – ответил он. – Мало ли что у нас там вешают. Мы за этим не следим. Что-то не так?

– Нет, все нормально. Просто хотела узнать, давно ли они висят.

– Да уж месяца полтора, – сказал мужчина. – Кажется, их повесили в начале августа, но когда именно – не помню.

– Мне нужна лупа, – сказала Элли прямо с порога. – У тебя в кабинете была, Фергюс. Не запаковал еще? И где та фотография?

Потребовалось немало времени, чтобы отыскать лупу среди хаотично разбросанных вещей в кабинете Фергюса. Лупу они нашли, но ребенок уже начал плакать, его пришлось кормить и переодевать. И только когда он уснул безмятежным сном, Элли отнесла фотографию к окну и стала внимательно ее рассматривать.

Разобрать, что к чему, было трудно – лица трех мужчин были частично затенены головными уборами, а фотография была недопроявлена. Элли поднесла лупу к лицу более высокого из двух японцев в военной форме. Линза искажала картинку: в фокусе оказывались то глаза, то одна сторона рта, но все тут же расплывалось и растворялось, стоило ей приблизить лупу к фотографии. Но да. Плавный изгиб щеки, улыбка с прищуром, мягкие губы – все казалось знакомым. Или это выдумки и в смутном изображении она видит то, что хочет увидеть?

– Чем, ты говорил, Огири Дзёдзи занимался во время войны? – спросила она Фергюса.

Уловив в ее интонации серьезные нотки, он подошел к Элли и глянул ей через плечо.

– Точно не знаю, – сказал он. – Во время интервью с ним мы об этом не говорили. Знаю только, что он занимал важную должность во флоте. Наверное, какое-то время провел в Китае – или в Индо-Китае?

– На Хайнане? – спросила Элли.

– Ну нет, – медленно произнес Фергюс, поняв смысл ее вопроса. – Ты думаешь, что на фотографии – Огири? Конечно нет.

– «Мне кажется, я этого человека видела. Он повсюду», – процитировала Элли. – Разве не об этом писала Вида в своем письме? Те рекламные объявления книги Огири с его изображением – они начали появляться повсюду в начале августа, как раз перед ее смертью. Два висят на доске объявлений напротив ее квартиры. Я спросила мужчину на почте, давно ли они там висят, и он ответил: с начала августа. Фотография Огири есть и на трамваях, в книжных магазинах, в рекламе всех газет и журналов. Он и правда повсюду.

– Дай-ка взглянуть. – Фергюс взял фотографию и некоторое время молча разглядывал ее. Элли заметила, что его рука дрожит. – Огири спрашивал меня о Виде, когда я брал у него интервью для газеты, – очень тихо сказал Фергюс. – Я еще удивился, что это он так ею интересуется. Он спросил, собираюсь ли я писать о ней еще одну статью, и я ответил, что да. Возможно, я сказал, что у нее есть несколько снимков из Китая…

Внезапно он хлопнул фотографией по столу, и его лицо побагровело от ярости.

– Грязная сволочь! Он просто использовал нас! Он и не думал нам помогать. Все дело в том, что я написал статью о Виде. Он просто хотел… У меня кое-что есть. Погоди. Сейчас найду. И тогда этому подонку несдобровать.

Он кинулся наверх, и Элли услышала в его кабинете стук, потом что-то рухнуло на пол – стопка книг или документов. Она подошла к основанию лестницы.

– Не надо, Фергюс, – сказала она. – Оставь. Прости меня. Зря я об этом сказала. Мы не можем доказать, что это он. И никогда не сможем. Возможно, сходство я просто выдумала. Разбудишь ребенка, а тебе надо собираться. Забудь об этом. Это нас не касается.

Но Фергюс не отвечал и продолжал громыхать. Наконец, он спустился по лестнице, размахивая газетной вырезкой.

– Послушай. Только послушай, – и он начал читать статью, быстро и монотонно: – «Огири Дзёдзи возглавляет Тихоокеанскую международную торговую компанию, которая занимается развитием коммерческих связей между…» Так, не важно… «Учился в Токийском колледже иностранных языков, окончил Академию Императорского японского флота в 1922 году, потом отбыл в Великобританию, где изучал политику и историю в Оксфорде. В 1930 году стал офицером-резидентом японского посольства в Лондоне. В 1935 году получил звание капитана и два года служил военно-морским атташе в Таиланде». Вот оно, – речь Фергюса замедлилась, следующий абзац он прочел, выделяя каждое слово: – «В начале 1940-х годов занимал должность в японской военно-морской администрации на юге Китая и занимался разработкой минеральных и лесных ресурсов. Некоторое время находился под следствием прокуратуры по военным преступлениям, но расследование было прекращено, и вскоре он вошел в мир бизнеса, занялся оживлением торговли между Японией и другими азиатскими странами».

– Это ничего не значит, – сказала Элли. – На юге Китая он мог быть где угодно.

– Значит! – почти кричал Фергюс. – Разве не видишь? «Военно-морская администрация». Остров Хайнань был единственным местом в Китае под контролем японского военно-морского флота. Я полный идиот. Это же просто, как дважды два! Но когда я читал о нем, этот факт как-то упустил. Не уловил связи. Он наверняка был на Хайнане. Там во время войны творились жуткие вещи, сама знаешь. На суде по военным преступлениям рассказывали ужасные истории: сожженные деревни, убийство мирных жителей. Жители деревень в горах – коренные племена, не китайцы – иногда помогали партизанам-коммунистам, за что и были убиты. И он наверняка имел к этому отношение. Но в конце концов все это затмили истории о казнях западных миссионеров на острове и прочая жуть, творившаяся в лагере для военнопленных. С этим лагерем Огири связан не был, поэтому преследовать его не стали. Стенограмма некоторых показаний на процессах по военным преступлениям, где говорится о Хайнане, есть. Я ее видел, но сейчас не могу ее найти.

– Господи, – медленно произнесла Элли. – Даже не верится. Весь этот шарм и лоск… Как такой человек мог совершить… то, чему была свидетелем Вида? Убийство деревенских жителей?

– Даже не сомневайся, – отмахнулся Фергюс. – Поверь мне, я насмотрелся на очаровательных военных преступников, и не только в этой части света.

– Но даже если на фотографии Огири, – возразила Элли, – не могу представить, чтобы он хладнокровно убил Виду. Не могу представить, что он способен совершить насилие над кем-либо. Кроме всего прочего, это испортит его дорогой костюм.

Ей тут же стало неловко, уж очень бессердечно прозвучали эти слова, но Фергюс лишь мрачно улыбнулся.

– Совсем не обязательно, чтобы он это делал сам. Уверен, во время войны так и было. Он просто отдавал приказы, а кто-то другой нажимал на курок, зажигал спичку или что-то еще. А здесь тоже исполнителей предостаточно. Я же тебе говорил, он знает все нужные ниточки, за которые можно потянуть. А тут у него есть мотив. Подумай, что будет с его блестящим политическим будущим, если всплывет что-то подобное, особенно в американской прессе.

– Возможно ли, – размышляла Элли, – что молодой человек, которого они арестовали возле нашего дома, мог работать на Огири?

Фергюс сделал паузу, на миг задумался.

– Вполне возможно. Хотя довольно странный выбор для такого задания. Можно было ожидать кого-нибудь покрепче, из якудзы.

– Что Вида рассказала тебе о Хайнане?

Фергюс сел за стол напротив Элли и провел рукой по глазам. Она не могла понять, то ли он вытирает слезы, то ли хочет собраться с мыслями и вспомнить свои разговоры с Видой.

– Почти ничего, – выговорил он наконец. – Хотела рассказать. Знаю, что хотела. Но в итоге всегда отмалчивалась. Наверное, ей чего-то не хватало, чтобы выразить свои переживания словами. Знаю, что в Кантоне она познакомилась с молодым коммунистом, поехала с ним на Хайнань, видимо, незадолго до вторжения туда Японии, но точно сказать не могу. Говорила, что была с ним в горах. Одно знаю наверняка: она пришла в ужас от того, что творили японские войска в Китае, но в то же время разочаровалась в китайских коммунистах. Кажется, поняла: местные жители рисковали всем, чтобы бороться за правое дело, но все их жертвы в итоге просто использовала партийная верхушка.

Он потянулся через стол, взял ее руки в свои и сказал:

– Элли, я уже несколько недель собирался тебе сказать. Я очень сожалею о том, что было с Видой. Знаю, тебе может быть трудно это понять – я и сам этого не понимаю, – но Вида была необыкновенным человеком, такие встречаются на жизненном пути раз или два. Как астероид или метеорит. Она горела на удивление ярко, и эта яркость меня притягивала. Но вспышка была кратковременной. Я не смог бы провести с ней всю жизнь, а она никогда не захотела бы провести свою со мной. Ведь она из тех, кто никого к себе не подпускает. На глубоком уровне – нет. Она всегда держалась особняком. Так бы и жила дальше в одиночестве. Возможно, ей удалось бы сблизиться с сыном – но я не уверен даже в этом. Ты единственный человек, Элли, с которым я хочу прожить свою жизнь. С тобой, а теперь и с Джеком. Втроем, вместе.

Элли рассмеялась.

– Нам и правда придется дать ему имя. Сколько можно называть его Джеком? Тебе предстоит неделю добираться до Гонконга, заняться особенно нечем. Вот и придумай по дороге ребенку имя, а как прибудешь – пришли телеграмму.

Фергюс посмотрел на нее, ждал, что она скажет что-то еще, но она лишь сжала его руки. Тогда заговорил он:

– Забыл сказать – вчера у меня были хорошие новости. Фрэнк Маллинз из «Саут Чайна морнинг пост» на полгода уезжает в Европу и предлагает нам пожить в его доме в Гонконге, пока будем что-то искать. Я бывал у него. Ты будешь в восторге. Прекрасный уютный сад, с террасы видна гавань. Знаю, пустить там корни будет трудно, но Гонконг тебе понравится, вот увидишь.

Элли вздохнула.

– Жалко уезжать отсюда, – сказала она. – Но, по крайней мере, в Гонконге я буду спокойна, что полиция не придет за Джеком, что мне не грозит ненужное внимание со стороны мистера Огири и его дружков.

– Я эту историю так не оставлю, – сказал Фергюс. – Постараюсь еще что-то выяснить. Это мой долг перед Видой, да и перед нами с Джеком. Мы должны знать, что произошло. Но не волнуйся, я дождусь вашего приезда в Гонконг, а уже потом попробую что-то напечатать.

– Как думаешь, стоит отнести эту фотографию в полицию? Рассказать о наших подозрениях? – спросила Элли. – Вдруг тот парень, которого мы видели, к убийству не причастен?

– Нет! – возразил Фергюс. – Нет, Элли. Прошу тебя, никуда не ходи. Нам не надо, чтобы полиция снова лезла в нашу жизнь. И они никогда не поверят обвинениям в адрес такой шишки, как Огири. Решат, что мы сошли с ума. Даже будь у нас более убедительные доказательства, они им не нужны. Зачем им ворошить прошлое?

– А прошлое ли это? – спросила Элли.

– Ты меня понимаешь. В любом случае, любовь моя, сейчас меня волнует только твоя с Джеком безопасность – пока мы снова не будем вместе. – Он встал и поцеловал ее в макушку. – Ладно, мне надо собираться.

Он взял со стола фотографию.

– Берешь ее с собой? – спросила Элли.

Фергюс чуть задумался.

– Да, – сказал он. – Так будет надежнее, согласна?

Глава 26

В первую неделю после отъезда Фергюса Элли было трудно заснуть. Ребенок по-прежнему просыпался каждые три-четыре часа, требуя кормления, и даже когда она погружалась в тревожный сон, в памяти невольно всплывала некая фигура. Странно, но это была не Вида. Это был молодой человек в студенческой форме, он стоит в лунном свете и смотрит на их дом. Зачем он принес к ним ребенка? Если он убийца, не проще ли было убить и его?

В последнем сне Элли сидела на неудобном стуле в книжном магазине «Лотос» и, повернув голову, встречалась взглядом с сидевшим рядом молодым человеком. И в его глазах было нечто такое, что не выразить словами, но это нечто объясняло загадку, которую она изо всех сил пыталась разгадать. Она открыла рот, чтобы заговорить с ним, и увидела: рядом никого. Соседний стул пуст. Она проснулась с бьющимся сердцем и, чтобы успокоиться, протянула руку к лежавшему рядом ребенку – его грудь мягко поднималась и опускалась.

Погода становилась все прохладнее, Джек прибавлял в весе, и Элли стала чаще гулять с малышом, нося его в детской переноске, чтобы чувствовать его мягкое тельце у груди. Когда ей требовалось выйти одной, она нанимала понянчить ребенка своих учеников-подростков. Уход за ребенком увлекал их куда больше, чем изучение английского языка.

Через неделю после отъезда Фергюс телеграфировал, что благополучно прибыл в Гонконг. То ли он не смог придумать в пути хорошее имя для ребенка, то ли начисто забыл о просьбе Элли, но в его телеграмме об этом не было ни слова. Жизнь вошла в новое русло, в центре которого был ребенок, а не Фергюс. Но совесть Элли не давала ей покоя. Надо узнать, что случилось с тем молодым человеком.

И вот, в ветреный день, когда деревья гинкго вокруг Токийского университета сбрасывали золотые листья на тротуар, она с колотящимся сердцем снова подошла к полицейскому участку. Она сознавала, что пренебрегает советом Фергюса. Он рассердится, если когда-нибудь об этом узнает. Возможно, это был безумный поступок. Но образ молодого человека не выходил из головы. Надо хотя бы попытаться выяснить, что происходит, а еще надо сказать полиции, что она, кажется, узнала мужчину на фотографии. Что они сделают с этим ее сообщением – их дело. Но если она им не скажет, а молодой человек с тревожными глазами отправится на виселицу, она не сможет себе этого простить.

Едва сдерживая дрожь в голосе, она назвала свое имя полицейскому на стойке регистрации и объяснила, что у нее есть дополнительные сведения по делу об убийстве Токо Касуми. Мужчина озадаченно посмотрел на нее и отправился за своим начальником. Элли ожидала увидеть полицейского средних лет, который их допрашивал, или толстого старшего констебля Миту. Но человека, который вышел из внутреннего кабинета и провел ее в комнату для бесед, она никогда раньше не видела. Довольно симпатичный мужчина с золотым передним зубом. Комната, куда ее провели, тоже ее удивила. Удобные кресла, даже небольшая ваза с искусственными цветами на столе – видимо, поняла Элли, здесь беседуют с семьями жертв и полезными свидетелями, а не допрашивают подозреваемых.

Полицейский сел в кресло напротив Элли и, не дожидаясь, пока она заговорит, с улыбкой наклонился к ней.

– Миссис Раскин, – сказал он нараспев, будто сомневался, хорошо ли она понимает его слова. – Могу представить, как сильно вы обеспокоены убийством Токо Касуми. Мы очень ценим помощь, которую вы и ваш муж нам оказали. Мы собирались сами связаться с вами и предоставить вам дополнительные сведения о нашем расследовании, но просто ждали, когда отчет по этому делу будет завершен. Мне очень жаль, если долгое ожидание заставило вас и вашего мужа нервничать.

– Ничего страшного, – ответила Элли, пораженная его заботой.

– Наш отчет еще не готов, – продолжал полицейский, – но могу с уверенностью сказать: человек, о котором вы нам сообщили, действительно оказался убийцей. Это следовало из его же слов. Но, увы, прежде чем предъявить ему официальное обвинение, мы были вынуждены отпустить его за отсутствием улик, а повторно арестовать не смогли – он скрылся. Но, – поспешно продолжил он, – пожалуйста, не пугайтесь этого. Хочу вас заверить – вам абсолютно ничего не угрожает. Расследование еще не завершено, но в частном порядке могу твердо сказать – этот молодой человек покончил с собой в тот же день, как был нами отпущен. Возможно, он раскаялся в своих преступлениях, возможно, просто испугался встречи с правосудием. Теперь мы этого уже не узнаем.

Элли замолчала, вспомнив их встречу в книжном магазине «Лотос». И потом, на улице у дома Виды – парень сидел, уставившись в пустоту, а рядом лежала синяя сумка. Это сейчас она знает, что в ней находился ребенок. Она могла с ним поговорить, но не стала. Что бы он ей сказал? Она хотела спросить у полицейского, как звали молодого человека, но решила, что вряд ли это уместно.

– Вы хотели узнать что-то еще? – терпеливо спросил полицейский.

– Ну… Вообще-то я хотела кое-чем с вами поделиться, но, наверное, это уже не имеет значения. Речь идет о фотографиях…

– О фотографиях?

– Да, которые Вида – мисс Токо – передала моему мужу, он во время беседы отдал их вам. Мне кажется, одного из мужчин на этих снимках я узнала, но в свете того, что вы мне рассказали, это вряд ли имеет значение.

Полицейский сконфузился.

– Минуточку, миссис Раскин, сейчас, – сказал он.

Он вышел из комнаты, а Элли осталась ждать, поглядывая на свои часики и изучая искусственные цветы, наверное, гортензии, довольно грубо сделанные из голубого шелка, который потерял цвет и превращался в серый. «Возможно, он раскаялся в своих преступлениях», – сказал полицейский. Во множественном числе. Неужели они думают, что молодой человек похитил или даже убил и ребенка? Она была совершенно сбита с толку. Но, по крайней мере, о ребенке речь не заходила, никаких неловких вопросов не было.

Наконец полицейский вернулся с улыбкой на лице.

– Хочу еще раз поблагодарить вас, миссис Раскин, вы нам очень помогли, – сказал полицейский. – Понимаю, что для вас – и, не сомневаюсь, для вашего мужа тоже, но особенно для вас – это было серьезным и неприятным испытанием. Жаль, что вы оказались втянуты в это очень непростое дело, но поверьте, вы можете о нем забыть. А насчет фотографий могу лишь сказать, что это, очевидно, какое-то недоразумение. Я сейчас опросил моих коллег и могу подтвердить: в нашем досье нет никаких записей о фотографиях.

Он смотрел на нее с улыбкой, как бы бросая ей вызов – будете возражать? Она отвела взгляд и уже собралась что-то сказать. Но подумала о ребенке, о предупреждении Фергюса насчет полиции. Наверное, поднимать волну не стоит. Пусть будет, как будет. Тем более что один снимок у Фергюса есть.

И в ответ она одарила полицейского милейшей улыбкой.

– Спасибо, что нашли время встретиться со мной, – сказала она спокойно.

– Что вы, миссис Раскин, – ответил он, поднялся и отвесил небольшой поклон. – Напротив, это мы должны благодарить вас.

Глава 27

Голубой конверт авиапочты появился на дверном половичке через три недели после смерти матери. Элли взяла его в руки, и сердце у нее затрепетало – она увидела индийскую марку и узнала размашистый почерк. Она вскрыла конверт, но потом решила, что сейчас не готова читать письмо. Она сунула его в сумочку и взяла с собой, отправившись с ребенком на прогулку в парк Уэно.

За последнюю неделю сильно похолодало, но день был свежим и ясным. Ветер шевелил сухие стебли лотоса по краям прудов. Она нашла скамейку в освещенном солнцем уголке, вынула ребенка из переноски и усадила к себе на колени – пусть смотрит на залитый солнцем пруд. Ребенок был аккуратно укутан в теплый шерстяной кардиган и сиял от восторга, размахивая в воздухе кулачками, а Элли покачивала его на колене.

Свободной рукой она достала из сумочки письмо и расстелила на скамейке рядом с собой. За пару недель до смерти матери, когда стало ясно, что конец близок, Элли вдруг решила написать отцу. Как бы то ни было, он все-таки был женат на матери почти двадцать лет и по крайней мере часть этого времени по-своему ее любил. И он имеет право знать, что его первая жена умирает. Найти его адрес было не просто, но на помощь пришел верный Фред Куинси из Британской миссии. Она отправила довольно формальное и нескладное сообщение, не рассчитывая на ответ.

Странно, но в последние недели она все чаще думала об отце. На протяжении многих лет ее переполняла ярость из-за его ухода из семьи, у нее были лишь мрачные воспоминания о его отлучках, обманах и неверности. Но теперь, с течением времени, она начала вспоминать, что были и счастливые моменты. Бывало, отец врывался в дверь, возвращаясь из поездок в Батавию или Сингапур, обнимал ее и Кена и дразнил их – сейчас получите подарочки. Открывал чемодан – подарки были замечательные. Латунная шкатулка в форме сердца с драгоценным камешком в центре для Элли. Игрушечный ятаган с инкрустированной рукояткой для Кена. Все это пропало, когда их с матерью арестовала колониальная полиция и выслала в Австралию.

А потом было время, когда отец решил взять образование детей в свои руки и рассказывал им что-то о британской цивилизации, чего, по его мнению, не преподавали в школе. Долгими воскресными вечерами на террасе их бунгало отец делился с ними чудесными историями из классической мифологии, сказками о злом короле Джоне и Роберте Брюсе. Сейчас, оглядываясь назад, Элли видела в отце слабого и глубоко порочного человека, но все же в лучшие свои времена он был способен на доброту и любовь.

Ответ отца на письмо Элли был довольно длинным, и сейчас она прочитала лишь несколько предложений.

Возможно, когда-нибудь, подумалось Элли, хотя циник в ней тут же задал вопрос: а не значат ли эти слова сожаления и любви, что во втором браке отца тоже не посетило счастье? Жаль только, что мама это письмо уже не прочитает. Хотя, скорее всего, она бы просто разорвала его или сожгла.

Мама умерла очень тихо, Элли и Кен были рядом. К полному изумлению Элли, Кен спокойно и по-деловому взял на себя организацию и даже оплату кремации и погребения, а теперь, без всякой подсказки, вызвался помочь Элли упаковать вещи и навести порядок в доме у подножия Атагоямы – перед отъездом в Гонконг. Он даже вернул ей долг, купив билеты на пароход для нее и Джека. Элли подозревала, что Кен повел себя так необычно под влиянием своей новой крайне привлекательной подруги-японки, но не только – смерть матери заставила его грустить и каяться.

– Извините, леди. Вы говорите по-английски?

Размышления Элли прервал безошибочно узнаваемый американский акцент. Она подняла глаза: перед ней стояла дородная дама с копной темных кудрей, увенчанных коричневой фетровой шляпкой.

Элли кивнула, и женщина продолжила:

– Мне нужно на станцию Уэно, но, кажется, я заблудилась. Вы не могли бы мне помочь?

Элли взяла ребенка на руки и поднялась, чтобы указать женщине направление.

– Идите прямо через парк, выйдете на главную аллею вдоль нижней части набережной. Потом направо, мимо ступеней храма – и выйдете на угол улицы прямо напротив станции.

– Спасибо, – ответила женщина. – Вы хорошо говорите по-английски. – Взглянув на ребенка, она добавила: – Какая прелесть. Мальчик, да? Как его зовут?

– Сперо, – сказала Элли.

– Спиро? – переспросила женщина, не расслышав. – Редкое имя. Я когда-то знала одного Спиро, в наших краях, в Сидар-Рапидс. Хороший был парень. Управлял местным кинотеатром. То ли итальянец, то ли грек. Вы, случайно, не итальянка?

– Нет, – ответила Элли с улыбкой.

– Что ж, вы мне очень помогли, дорогая, – поблагодарила женщина.

Положив голову на ее плечо, Сперо задремал, а Элли принялась вышагивать вдоль пруда. На берегу стояла мать с тремя маленькими детьми и помогала им пустить по мутной воде самодельные лодки с бумажными парусами. Они кричали и смеялись, со страхом отпуская свои лодочки в плавание, самого маленького из детей пришлось грубо схватить за руку, чтобы не упал в пруд. Порыв ветра подхватил лодочки и понес их к центру пруда, заставляя сталкиваться друг с другом.

Вот и она, Элли, ее муж и ребенок – как эти наспех сделанные игрушечные лодки, ветер гонит их неизвестно куда и как далеко. Бандунг, Татура, Токио, теперь еще и Гонконг… Она будет скучать по этим местам, когда они уедут. Фергюс слал ей длинные восторженные письма о новеньком домике, где они будут жить, – на пике Виктория, с прекрасным видом на паромы и рыбацкие лодки в гавани. О ресторанах, куда он ее поведет, как только они приедут. О разных чудаках, которые обитают в залах клуба иностранных корреспондентов. Он собирал материал о мистере Огири и вот-вот доберется до истины, хотя Элли сомневалась, что результаты его поисков когда-нибудь увидят свет. Фергюс осторожно затронул эту тему с редактором и, видимо, получил жесткую отповедь: будущий политик весьма уважаем в политических кругах союзников, а в Японии действуют строгие законы о клевете. Но жизнь в Гонконге наверняка не будет скучной.

Конечно, когда-нибудь они вернутся в Японию. Сперо нужна связь с родиной его матери, как и Элли – со своей. Через несколько месяцев оккупация союзников закончится, и Япония снова станет независимой. Как оно будет? В каком мире будет расти их сын? В моде был термин «холодная война», хотя, если посмотреть на события в Корее, вряд ли тамошняя война сильно отличалась от всех прежних войн. Когда-нибудь они отвезут сына и в Америку – когда будет достаточно времени и денег, – познакомят его со вторым отцом. А подрастет, расскажут ему, как он появился на свет. «Как я ему об этом расскажу, когда придет время? Что включить, что опустить? Много ли он поймет сам?»

Элли почти совсем не знала Виду, но надеялась: сын узнает, какой была его мать, и будет ею восхищаться, хотя никаких воспоминаний о ней у него не будет.

Она вернулась к скамейке, чтобы дочитать письмо отца. Как ни странно, именно воспоминания об отцовских историях помогли ей выбрать имя ребенку. Она помнила только две из множества греческих легенд, какие отец зажигательно пересказывал ей и Кену, подчеркивая бедствия и насильственные смерти: историю о Персефоне и гранатовом зерне и историю о ящике Пандоры. Она, в свою очередь, рассказала эти две истории детям в лагере в Татуре, а о ящике Пандоры ей напомнили, когда она впервые приехала в Токио с мамой и Кеном.

Прометей украл огонь у богов, и, чтобы наказать его за наглость, Зевс проклял его и всех его домочадцев, послав им Пандору. Она открыла ящик, хранивший все беды вселенной – войны, разрушения, ненависть, недоверие, обман, предательство, болезни, смерть. Все эти напасти вороньем вылетели из ящика и расселились по всем уголкам мира. Единственное, что осталось в коробке, свернувшись невидимкой в самом темном углу, – робкое, неуловимое существо, которое больше всего боялось света дня. Это была надежда.

Элли подошла к скамейке, чтобы вернуться к письму отца, но, когда усадила Сперо на колени, малыш заметил трепыхание голубой бумаги и попытался ее схватить. Она забрала у него письмо, Сперо начал хныкать от разочарования, и тут Элли услышала знакомый голос.

– Простите за беспокойство, дорогая, – сказала американка, – но это продавали в киоске прямо по дороге, я не удержалась и купила одну для вашего Спиро. Он такой чудесный.

Женщина протянула разноцветную бумажную мельницу, которая крутилась на ветру. Сперо тут же переключился с голубого письма на радужный вихрь ветряной мельницы, и его надувшийся было ротик снова озарился лучезарной улыбкой. Элли держала ветряную мельницу как можно ближе к его лицу, но так, чтобы он ее не схватил. Не дай бог, ткнет себя в глаз палкой.

– Большое спасибо. – Элли посмотрела на женщину с искренней благодарностью. – Как мило с вашей стороны. – Но не удержалась и добавила: – Вообще-то он Сперо. Если официально, Эсперо, а если короче – Сперо.

– Вот уж правда уникальное имя, – сказала женщина. – Эсперо. В жизни такого не слышала.