Спасительная любовь

Глава 18

— Ты все еще не разделась, — осипшим голосом сказал он. Его глаза потемнели, руками он держался за бок.

Он стоял перед ней в великолепии своей наготы, его тело стало зрелым, и новые шрамы только подчеркивали его мужественность.

— Что мне делать? — спросила она. Его улыбка была невероятно озорной.

— Нельзя сказать, что тебя украшает эта нижняя рубашка.

Ее кожа загорелась под его жарким взглядом, волны возбуждения прокатывались по ней.

— Она видела лучшие дни.

Живот ее сжался от предвкушения. Сердце забилось сильнее. Она взялась за подол рубашки и начала стягивать ее. Очень медленно — в горле у него рождались звуки нетерпения — она поднимала ее, обнажив сначала колени, потом длинные бедра, а потом, намеренно ленивыми движениями, треугольник светлых кудряшек, которые когда-то так нравились ему.

Он не позволил ей продолжать. Пробормотав проклятие, он взялся за расшитый верх ее рубашки и рванул. Старенький батист порвался, как бумага, оставив ее трепещущей перед ним. На ней остался лишь простенький медальон, который он дал ей много лет назад.

Она застыла. Узнает ли он медальон? Может быть, скажет: «Смотри, Лив. Это же медальон, который я дал тебе для нашего обручения. Мой портрет все еще там? И прядь моих волос?»

И что ей тогда сказать?

Он тыкался носом в ее шею, словно не замечая медальона.

— Мне кажется, ты ждешь, чтобы я отнес тебя в постель, — прошептал он. — Лентяйка.

Она засмеялась; его слова подействовали на нее как шампанское. Она забралась на кровать и повернулась к нему, почувствовав себя очень смелой оттого, что предстала перед ним вот такой, полностью открытой и уязвимой.

— Иди ко мне, — сказала она, и он подчинился. — Люби меня, — просила она, и он засмеялся, глядя ей в глаза, опять сделавшись прежним, каким она его любила. Он снова был юным, счастливым и безмятежным. Они лежали кожа к коже, нос к носу, его запах заполнял ее ноздри, проникал внутрь; она растворялась в нем. Сердце прыгало, кожа горела. Приятная истома овладела ею и усыпила волю.

— Помнишь, как мы любили друг друга среди вереска? — спросил он, нагибаясь, чтобы поцеловать ее долгим, медленным поцелуем, соединением губ, языков и зубов, который сделал больше, чем пробудил память о других поцелуях.

— Я помню, какие волдыри у меня были от крапивы, — возразила она, запуская пальцы в его густые каштановые волосы.

Она изогнулась, чтобы припасть к нему, и застонала, когда их тела соприкоснулись. Он взял в ладони ее груди, подушечки его пальцев были шершавыми, под ними словно проскакивали искры. Она выгибалась так сильно, что казалось, ее тело больше никогда не сумеет расслабиться. Ею овладел безумный голод, тело двигалось навстречу ему без всякого участия воли. Ее руки, язык и губы заново открывали каждый дюйм его тела.

— Это новый, — бормотала она и целовала бугристый шрам на его плече. — И это. — Она, изогнувшись, наклонялась к грубому шву, которым они зашили рану на его бедре в ту ужасную ночь после сражения под Ватерлоо.

— А это нет, — уверил он ее, наставляя на нее свое великолепное орудие. — Где бы я ни был, я всегда хотел тебя.

Он тыкался носом в ее шею, нежно тискал и поглаживал ее тело, даже один раз перевернул ее, чтобы пройтись поцелуями вдоль позвоночника и шутливо шлепнуть по выпуклостям ягодиц. Он любовно покусывал ее везде, от бедер до нежной кожи на внутренней стороне локтей.

Ею владело безумие. Не важно, какими восхитительными были его прикосновения, их было недостаточно. Она хотела, чтобы он вошел в нее. Ей было нужно, чтобы он вошел в нее, — чтобы помнить это ощущение, когда его уже не будет с ней.

Он погрузил в нее свои пальцы, и у нее вырвались жалобные звуки.

— Ну, Джек, — молила она, извиваясь в муке его безжалостных прикосновений. — Сейчас.

Он лизнул ей ухо и тихонько засмеялся.

— Нет, — сказал он. — Еще нет.

Его палец скользнул внутрь и поглаживал там до тех пор, пока ей не стало казаться, что она вот-вот взорвется.

— Хорошо, Лив, — прошептал он ей. — Откройся для меня, сладкая. Позволь мне увидеть твои розовые губки.

Она раздвинула колени. Открыв глаза, она увидела, что он улыбается, глядя на свои пальцы, погружающиеся в глубь ее; глаза его стали почти черными от возбуждения.

— О да, — бормотал он. — Мне так не хватало этого.

Она ловила ртом воздух и вздрагивала под его рукой.

И тогда, наклонившись, чтобы поцеловать ее, он просунул язык в ее рот, приподнялся и глубоко вошел в нее.

Она вскрикнула. Было больно. Он был слишком большим.

Но она приняла его, полностью, извиваясь, чтобы приноровиться к нему; обхватила его ягодицы, помогая ему войти глубже. Она приподнималась, когда он притягивал ее к себе, когда он снова и снова входил в нее, и уже не могла думать, не могла видеть, не могла вообразить что-то другое, кроме этого наслаждения, вызываемого следующими один за другим ударами. Она жалобно стонала, умоляла и смеялась. Наконец настал момент кульминации, и он задрожал, хрипло произнося ее имя как благословение.

А после, усталые и удовлетворенные, они молча лежали, переплетясь, как ветви старого виноградника, усмиряя дыхание и посмеиваясь. И так и заснули, обнявшись, как если бы боялись, что, если они отпустят друг друга, снова что-нибудь случится.

Всю ночь и еще утром они не отрывались друг от друга, заново открывая старые наслаждения и воодушевляясь полной гармонией. Оливия засыпала, уткнувшись в плечо Джека, которое, как ей некогда думалось, всегда защитит ее от всего мира. Он дважды будил ее среди ночи, чтобы заняться любовью, а один раз просто вошел в нее, пока она спала.

Она проснулась, заулыбалась, задвигалась, ее руки инстинктивно нашли его руки, плечо, спину; ее тело ответило удивительно быстро, как в ее снах.

Только больше ей не снились такие сны. Когда напряжение и одиночество становились невыносимыми, она сама добивалась разрядки, свернувшись в своей одинокой постели, но с тех пор как она увидела Джека, тело вспомнило, как желанно прикосновение мужчины. А после этой ночи она знала: оно будет помнить это слишком хорошо.

Пришло время завтрака. Измученные, пресыщенные, они наконец вспомнили, что существуют другие виды голода, которые тоже требуют насыщения. Словно услышав, как они собираются с силами, чтобы спуститься вниз, в дверь постучала миссис Уиллетт; в руках она держала поднос, на котором громоздились яйца, булочки и бекон.

Джек открыл дверь. На нем были только брюки, что заставило миссис Уиллетт насмешливо улыбнуться. Она уверила Оливию, что такому крепкому мужчине, который тратит столько энергии, необходимо восполнять ее, отчего Оливия покраснела, а Джек издал смешок.

— Нам надо встать, — говорил Джек позже, слизывая клубничный джем с ее груди. — Подумай, что нам надо сделать, прежде чем мы встретимся с кем-нибудь из наших исполненных самых лучших намерении друзей.

Оливия закрыла глаза и хмыкнула.

— Я думала, по крайней мере Кит будет здесь.

Джек засмеялся:

— Осторожный Брэкстон, который умеет держать язык за зубами.

Она засмеялась в ответ:

— Он будет здесь. В любом случае он никогда не оставит Грейс. Она, кажется, завоевала преданность каждого, кому довелось служить под началом ее отца.

Джек положил голову ей на живот и продолжал жевать свою булочку.

— За недолгое время, проведенное в ее обществе, у меня сложилось впечатление, что она всемогущая женщина.

Оливия заморгала.

— Грейс? Всемогущая?

— Как вода, которая точит камень. Она не вступит в открытое противостояние. Она быстро сгладит проблему. Тебе известно, куда она отправится отсюда? Если она не пожелает оставаться с герцогиней, может быть, она захочет поехать с нами?

Проницательность Джека удивила Оливию.

— Она говорила что-то о доме, в котором не была слишком долго. Мне кажется, что после того, как все будет улажено, она вернется туда.

— Жаль. Я подумал — она могла бы сделаться великолепной воспитательницей наших детей. — Он улыбался во весь рот. — Только подумай, чему она могла бы обучить их. Верховой езде, стрельбе, умению добывать все необходимое.

Оливия видела, что он только наполовину шутит. Он говорил о будущем: о доме, детях, семье. В его глазах она видела непривычную тоску, улыбка была печальной.

— Хотел бы я, чтобы у нас уже был ребенок, Лив, — сказал он, беря ее руку. — Мне кажется, я бы с удовольствием смотрел на твой большой живот, прикладывал к нему голову и говорил, обращаясь к нему, какая ты замечательная мама.

Ему хотелось, чтобы она сказала, что это возможно. Что она хочет этого так же, как и он.

То, чего хотела она, поднялось к горлу и душило ее.

Идиллия продлилась для Оливии три дня, но это были дни, наполненные смехом, и страстью, и дружеским общением. Это были дни, которые прельстили ее, как распутника прельщает девственница.

Ей ли не знать. Все это уже было у нее когда-то в прошлом, и все кончилось прахом. Но сейчас Джек был другим. Более спокойным, внимательным, заботливым.

Нельзя сказать, чтобы он не был внимательным раньше, но его действия в ту пору диктовались скорее душевными движениями, они не были результатом взвешенного обдумывания. Цветы, сорванные на поле, мимо которого они проходили, котенок, пойманный в сенном амбаре. Поцелуи, когда он видел ее, и розы, когда уезжал. Но она всегда тайно подозревала, что в промежутках он не вспоминал о ней.

Гораздо позднее, когда Оливия вновь обрела способность размышлять над поведением Джека, она пришла к заключению, что он покинул ее так же беспечно, как и любил, как делал все в жизни. Под влиянием импульса. Все решали эмоции, разум совсем не участвовал в принятии решений.

Может быть, теперь все будет по-другому. Может быть, теперь она не будет исчезать из его мыслей. Может быть, на этот раз, вспомнив прошлое, он по-другому увидит те ужасные дни и поймет, как был не прав.

Она снова и снова тешила себя мыслями о постоянстве. О доверии. Она ловила себя на том, что ощупывает свой медальон и думает, не пора ли рассказать Джеку все.

Что-то уж слишком часто у нее появляется такое желание. В ее голове, как литания, звучало: «Верь ему. Он не бросит. Он не сделает тебе больно».

Осторожность в ней боролась с желанием верить, а более всего — с надеждой.

Надежда, знала она, коварный противник.

Конец идиллии наступил быстро. Леди Кейт теперь проводила в доме все двадцать четыре часа, размещая свою свиту. Появившись, она бросила один взгляд на Оливию и разразилась смехом. Вслед за этим она обняла ее так, словно вручила ей цветы прямо из воздуха. Она ничего не сказала относительно того, что Оливия продолжала спать в одной комнате с Джеком. Ей не пришлось. Леди Би потрепала Оливию по щеке и шепнула: «Флердоранж».

Оливия не знала, что ей делать, и продолжала вести себя как раньше. Она помогала леди Кейт вести хозяйство, а Джек помогал Харперу и Финни, и первоочередной их задачей было защититься от неожиданностей. Следующее, что они сделали, — отправили Трэшера прислушаться к разговорам и узнать что можно. То, что он вернулся ни с чем, не успокаивало. Тем временем укрытый от посетителей Джек посылал письма всем, кого знал, в надежде получить предписание явиться на Уайтхолл.

На третий день Оливия помогала миссис Харпер заготавливать лекарственные травы. Это был день приемов, а Оливия знала, что ей надо держаться подальше от гостей.

Она механически выполняла свою работу и вспоминала, каким прекрасным было утро. День был необычно ясным для Лондона, немного прохладным, в распахнутые окна дул легкий ветерок. Первые лучи солнца, окрашенные в нежно-розовый цвет, упали на лицо Джека и смягчили его. Каждое утро, проведенное в этом доме, она просыпалась с ожиданием этого момента.

Джек не подозревал об этом. Он крепко спал, пока она не будила его поцелуем. Рассвет был ее временем, когда муж принадлежал только ей. Когда она могла быть эгоистичной и непростительно счастливой, потому что на рассвете на короткое время Джек был только ее.

— Оливия?

Встрепенувшись, Оливия повернулась к стоявшей в дверях Грейс. У той был встревоженный вид, и Оливия занервничала.

— Я нужна леди Кейт?

Грейс замялась.

— Она хотела, чтобы я предупредила вас.

У Оливии затряслись руки.

— Неужели появился Джервейс?

— Хуже. — Грейс жалко улыбнулась. — Миссис Драммонд-Баррелл.

— Поклонница «Олмака»? После всего, что слышала о ней, я была счастлива никогда с ней не встречаться.

Миссис Харпер отставила в сторону ступку с пестиком и вытерла руки о фартук.

— Это значит, что нужно подать чай, я правильно понимаю? Пойду-ка я разожгу огонь под задницей этого бельгийского воображалы.

Оливия ухмыльнулась.

— Бедный повар. Миссис Харпер нравится сердить его. А теперь скажите, Грейс, какую комнату мне нужно прибрать? Зеленую гостиную?

— Она бы предпочла, хм, чтобы вы, — Грейс набралась духу, — оставались там, где вы сейчас.

Оливия кивнула:

— Хорошо. Я понимаю — леди Кейт не хочет, чтобы меня видели ее гости. Большинство не знают меня в лицо, но… — Грейс как будто бы оставалась спокойной, но Оливия знала, что она напряглась. — Так в чем дело?

Лицо Грейс сделалось несчастным.

— Боюсь, миссис Драммонд-Баррелл знает, кто вы. Она только что сообщила леди Кейт, что ей назвали ваше настоящее имя.

Оливия не произнесла ни слова — просто сняла фартук и пошла к двери.

— Оливия! — запротестовала Грейс и бросилась за ней.

Оливия покачала головой. Сердце у нее стучало, она чувствовала себя совершенно больной — начиналось неотвратимое.

— Оставайтесь здесь. — Грейс схватила ее за руку. — Вы же не собираетесь встретиться с ней?

— Нет, конечно. — Оливия знала, что ее улыбка выглядела ужасной. — Нет, пока она не поведет себя безрассудно.

И, воинственно выставив вперед подбородок, она вышла.

Странная вещь — память. Джек никогда не думал, что память может подвести. Но сейчас, когда его память мерцала, как потухающая свеча, он не мог доверять своим воспоминаниям и тому, что говорили другие.

Например, он помнил Мими. Но как это могло быть? Особенно после этих трех последних ночей, когда он так крепко обвивался вокруг Ливви, что почти не мог дышать. Разве могла быть радость большая, чем снова обнять ее после разлуки, которая, казалось, длилась несколько лет?

И хотя он понимал, что это не так, он отчетливо чувствовал, что сейчас должна быть осень 1810 года.

Или взять хотя бы слово «львы». Оно ощущалось важным, но он не знал почему. Не знал, почему его странным образом тревожило, что случилось с Мими, словно он крепко держал ее и вдруг потерял.

Хорошо хоть, что он не забыл Ливви. Что ничего не случилось в его семье. Что он вернулся в Англию. Но что-то было не так. Он знал только одно — это было как-то связано с потерей памяти.

Он не мог больше ждать. Пусть и без Брэкстона, ему надо попасть на Уайтхолл. Ему надо поговорить с родственниками. Но для этого ему требовалась некоторая исходная информация, ему надо хотя бы знать дату. Что он делал с того времени, как побывал в охотничьем домике. Откуда у него новые шрамы и обрывки воспоминаний, какие-то догадки. Пока он не узнает этого, все в доме будут в опасности из-за него.

Он неслышно отворил дверь. Убедившись, что его не видят, он по черной лестнице спустился в кухню. Он должен был признать, что дом леди Кейт произвел на него впечатление. Но не потому, что был меблирован шератоновской и чиппендейловской мебелью, на него произвел впечатление практицизм, с каким она содержала его. Так, коридоры и лестничные пролеты, по которым ходили слуги, были выкрашены в лимонно-желтый цвет с белой отделкой, что позволяло лучше видеть, куда ступать на крутых лестницах. Кухня, куда он вошел, располагалась в задней части первого этажа; гулкая, с арочными сводами, она была выкрашена в голубой цвет, чтобы не привлекать мух, и оборудована самой современной плитой. Он даже слышал, как напевал что-то себе под нос мальчишка, помогающий повару.

— Милорд? — спросил повар, подходя ближе. Тоненький быстрый бельгиец с выпученными глазами и свирепыми усами явно привык защищать с трудом отвоеванную территорию. Джек увидел, что он прижимает к груди большой нож для разделки мяса, и улыбнулся.

— Морис, я не хочу встречаться с леди, собравшимися в гостиной. Вы не против, если я возьму парочку имбирных кексов и стакан чаю?

Для человека его сложения у повара были слишком густые брови.

— Вы очень худой, чай для вас — пффу. — Он махнул рукой с зажатым в ней ножом. — Я дам вам эль. Он укрепляет. И сыр. Хороший сыр из Бельгии я не имею. Так что будет чеддер, хорошо?

Джек уселся на скамью и позволил повару суетиться вокруг него.

— И давно вы у герцогини? — спросил он.

— С тех пор как мой хозяин, граф и ужасный человек, решил, что я его отравил. — Нож с глухим стуком вонзился в стол. — Великолепная герцогиня, она забрала меня прежде, чем я что-нибудь сделал с домом этой старой собаки.

Джек с трудом удержался от улыбки.

— Очень благородно с ее стороны.

Морис поставил перед ним кружку эля.

— Только ради нее я и остался. Человек с таким талантом, как у меня, не должен обороняться от старых ведьм.

— Это он обо мне, — произнесла миссис Харпер из кладовки подозрительно веселым голосом.

Морис вскочил как ужаленный и сверкнул на нее злым глазом.

— Старая ведьма, принесите его светлости сыру.

Джеку показалось, что он услышал рокочущий смех почтенной женщины.

— Мистер Морис, вы не боитесь, что начнете ходить на руках, если еще раз назовете меня ведьмой?

Морис высокомерно вскинул голову.

— Четыре года я работаю у вдовы, с тех пор как умер ее ужасный герцог, и ни разу не сказал ни о ком дурного слова. Но с меня хватит, злая женщина. Видеть вас не могу.

— Не кипятись, малыш, — произнесла миссис Харпер, тяжелыми шагами выходя из кладовки с сыром и хлебом в руках. — Мы скоро уедем, как только мисс Грейс наскучит здешнее чванство.

— У мисс Фэрчайлд есть дом? — спросил Джек, с вожделением глядя на сыр.

Хороший чеддер. Боже, он не помнит, когда в последний раз…

Он вскинул голову.

— Четыре года? — вскричал он, оказавшись на ногах прежде, чем осознал это.

Морис и миссис Харпер молча смотрели на него. Потом Морис кивнул.

— Oui[14]. Четыре года. И я каждый день возносил благодарность.

— С тех пор как умер герцог?

Они смотрели друг на друга. На этот раз Морис выглядел менее жизнерадостным.

— Oui. Четыре года…

Джек помнил старого герцога крепким и бодрым, да еще и воинственным. Джек никогда не мог понять, что заставило блистательную герцогиню выйти замуж за такое страшилище. В конце концов, она сама была дочерью герцога. Если учесть, каким могущественным человеком слыл ее отец, брак, несомненно, был продиктован интересами семейств.

Значит, с тех пор прошло более четырех лет.

Он сел.

— Какой сейчас год?

— Тысяча восемьсот пятнадцатый, — сказал Морис.

— Ты бы придержал язык, недотепа, — набросилась на него миссис Харпер. — Ведь добьешь парня.

Но Джек уже не слушал. Его охватила паника. Тысяча восемьсот пятнадцатый. Сейчас тысяча восемьсот пятнадцатый год. Его и так ужасало, что из его памяти выпал год, а то и два. Но пять лет?

— Вы уверены? — задал он ненужный вопрос. Миссис Харпер поразмышляла.

— Да, — в конце концов сказала она. — Разве все эти годы я не следовала за мисс Грейс и се отцом по всем полям сражений Европы?

Он с отсутствующим видом кивнул.

— Что еще вы можете рассказать мне об этих пяти годах?

Этого было уж слишком для доброй женщины.

— Я думаю, вам надо спросить у миссис, сэр. Не обижайтесь. Но не мое это дело, я не буду делать ничего против их желания.

Джек уставился в одну точку, отчаянно пытаясь заполнить выпавшее из его памяти время какими-то воспоминаниями. Он залпом проглотил эль, съел любимый чеддер и не почувствовал его вкуса. А потом, видя, что собеседники считают его абсолютно безумным, каменными шагами вышел из кухни с намерением найти свою жену.

Он не сразу нашел ее. Он открыл дверь в коридор второго этажа и не увидел там никого, кроме подозрительно замершего у открытой двери зеленой гостиной Финни, у которого был такой вид, словно он приготовился ринуться на чью-то защиту. Джек собирался спросить, что там происходит, но отчетливо услышал голос женщины, явно не желавшей сдерживаться.

— Моя дорогая герцогиня, — говорила явно аристократка, демонстрируя чванство и лицемерие в их крайнем выражении, — вы должны понять, что, когда до меня утром дошла эта новость, я была вынуждена пойти на риск.

— Я не понимаю таких вещей, — лениво протянула леди Кейт. — Какое вам дело до того, что происходит в моем доме, леди Брайтли?

— Кошка. — Он услышал, как фыркнула леди Би. Последовал смешок, потом шарканье ног.

— Долг каждой христианки — предупредить подругу, что она приютила под своей крышей падшую женщину.

Джек, ставший так, что его не было видно, похолодел. Что-то ужасное происходило в комнате, он не хотел слышать это, но не мог двинуться с места.

— Падшую? Упавшую? — произнесла леди Кейт. — Откуда? Я ничего не слышала о несчастном случае.

Послышался другой голос, более высокий и твердый, похожий на голос миссис Драммонд-Баррелл. Любимым занятием этой старой карги было свысока наставлять дам ее круга.

— Легкомыслие едва ли идет вам на пользу, ваша светлость. Если вы берете в дом такую пользующуюся дурной славой особу, как бывшая графиня Грейсчерч, вам должны быть известны последствия. Одного развода достаточно, чтобы она оказалась отторгнутой хорошим обществом. Если же учесть остальное…

Развод? Джек не мог вдохнуть. Голова снова начинала разрываться от боли.

— Не думаю, — проговорила леди Кейт, — что это Джервейс Армистон развлек вас такой занимательной историей.

— Ну почему же, о ней говорили в каждой лондонской гостиной. Дорогая герцогиня, если вы приняли вашу новую компаньонку за добропорядочную женщину, то жестоко ошиблись. Нет ничего более далекого от истины.

— Фарисеи, — выпалила леди Би.

— Да, дорогая, — сказала леди Кейт. Джек уловил раздраженное шуршание ткани. — Я очень ценю то, что вы считаете своим долгом уведомить меня об этом, — сказала герцогиня ледяным голосом, тем не менее, боюсь, вы напрасно побеспокоились. Леди Оливия сообщила мне, кто она такая, еще в Брюсселе. Это произошло, когда она выхаживала наших раненых в сражении. И я посчитала, что этот милосердный поступок, требующий большого мужества, ставит ее в особое положение.

— Но она наставляла рога мужу с собственным кузеном!

По какой-то причине это заявление заставило леди Кейт расхохотаться. Но Джек уже не слушал.

Кузен Оливии? Тристрам?

Он вдруг вспомнил. Он с размаху открывает дверь коттеджа старого арендатора, куда они с Оливией сбегали, когда хотели побыть одни.

Только Оливия там не одна. Она стоит, обнимая Тристрама. Он слышал непристойную брань, изрыгаемую собственным ртом. Он застал Ливви, свою Ливви, любовь всей его жизни, там, где, как ему сказали, она должна была быть.

Он помнил, что она протянула к нему руку, лицо ее было смертельно бледным, по щекам текли слезы, в огромных карих глазах была мольба. Ее волосы в беспорядке падали вниз, ее изумительные шелковые волосы цвета спелой пшеницы… А ее кузен, этот отвратительный соблазнитель, которому он доверял, кричал на него.

В следующий момент возникшая в его голове картина стала разваливаться, но этого было достаточно. Боль в голове усилилась, он ухватился за ручку двери, чтобы устоять на ногах.

Это была просто сцена из мелодрамы, в смятении думал он, все еще мысленно видя тревогу в глазах Ливви, ее побелевшую кожу. «Если бы я увидел нечто подобное в театре, то хохотал бы до упаду».

Но ему не хотелось смеяться. Он чувствовал, как в нем снова поднимается ярость, как снова начинает болеть плохо залеченная рана. Он чувствовал отвращение, стыд и унижение; их вкус он хорошо помнил, ему не надо было вспоминать его.

Как может она лгать с такой легкостью? Как может она считать, что он поверит в ее любовь? Он-то думал, что она держит его в неведении, чтобы уберечь от чего-то ужасного, что он сделал. А она защищала себя. Она выигрывала время, чтобы снова втереться к нему в доверие, прежде чем все откроется.

Он крутился, не в силах решить, куда ему идти, когда увидел ее. Бледная как привидение, она стояла в полутьме у двери в библиотеку, напротив двери в гостиную. И, словно ее заставило что-то, повернулась к нему.

На этот раз не было слез, не было мольбы и рыданий, только, если бы он мог этому верить, отчаяние и опустошенность — столь глубокие, что они победили все; только, если бы он мог этому верить, смирение с судьбой.

Она долго смотрела на него. Потом, не сказав ни слова, повернулась и скрылась в библиотеке.

Она должна была знать, что он последует за ней. Он так и сделал, ему хотелось с силой хлопнуть дверью, но это только раззадорило бы гарпий, собравшихся в гостиной.

— Так вот что ты опасалась сказать мне? — заговорил он, закрывая дверь, чувствуя, как раздраженно звучит его голос. — Я терзал себя, считая, что виноват в чем-то, а ты все это время просто защищала себя?

Она неподвижно стояла, хмуро разглядывая свои руки, точно никогда не видела их. Он даже не был уверен, что она знала о его присутствии в комнате.

Вдруг разъярившись, он шагнул к ней и схватил за руку.

— Черт. Оливия, слушай меня.

Она вздрогнула так, словно очнулась ото сна.

— О, Джек. Да, я шла поговорить с тобой.

— Я так и думал, — язвительно прошипел он. — Должно быть, чтобы объяснить то, что я только что услышал?

Она моргнула.

— Объяснить?

Он побагровел.

— Не лги мне, Лив. Я знаю, что слышал. Я помню. Я помню, что застал тебя с Тристрамом в нашем коттедже, когда вы занимались любовью. Я помню, что у тебя не нашлось объяснения, хотя не могу понять, что заставило мою жену вести себя словно уличная шлюха. — Он тряс ее, горячая волна злобы душила его. — Попытайся объяснить, Лив. Я требую.

Она взглянула на него. Не попросила прощения. Не стала ничего объяснять. Ее лицо утратило свою теплоту.

— Слава Богу, эти две мегеры поспешили явиться сюда со своими сплетнями, — грустно сказала она. — А то я почти начала верить тебе.

— Мне? — возмутился он. — Верить мне? Кто ты, чтобы говорить о доверии? Ты несколько недель пробыла рядом со мной, притворяясь любящей женой, ты снова завлекла меня в свою кровать, и все это было ложью. — Он с трудом удерживался, чтобы снова не затрясти ее! — Ну? Разве не так? Мы женаты, Ливви?

Она выдернула свою руку, но не отступила. Она стояла, как стоит узник перед расстрельной командой, смерть стояла в ее глазах.

— Нет, Джек. Мы не муж и жена. Но ты знал это, когда склонял меня к этому здесь. Что ты на самом деле хочешь знать?

— Почему ты не сказала мне?

Она подняла голову, словно открываясь для удара.

— Мы не говорили, потому что доктор предупредил нас: все, что может причинить тебе боль, может убить тебя.

Его передернуло от отвращения. В голове стучало.

— Вижу. Альтруизм. А не попытка заслужить прощение.

Боже, теперь он сам ведет себя как герой плохой мелодрамы. Но почему ему самому хочется просить прощения?

Она терла глаза, как будто слишком устала, чтобы продолжать.

— Я могу хотя бы рассчитывать на то, что ты будешь говорить потише, пока эти оплоты общества не покинут дом? Тогда мне не придется встречаться с ними.

Он почти не слушал ее. Он хотел опровергнуть что-то. Он хотел понять.

— По крайней мере скажи мне, что я вышвырнул этого человека.

Она вдруг словно окаменела, стало так тихо, что он взглянул на ее лицо. Ее глаза сверкали, потому что в них стояли непролитые слезы, кисти рук сжимались и разжимались.

— Да, Джек, — сказала она таким же лишенным выражения голосом, каким было ее лицо. — Ты вышвырнул его. Ты его убил.

Джек словно получил удар под ложечку. Он что, действительно хотел смерти Тристраму Гордону, этому поэту-неудачнику?

— Вот почему ты бежал, — бесстрастным тоном продолжала Оливия. — Ты был вынужден бежать, пока тебя не настиг закон.

Это земля поплыла у него под ногами? Он потер глаза, ярость и подавленность боролись со скорбью. Старые обиды, мучительные переживания прошлого с новой силой охватили его.

— Так ты собираешься сказать мне, где я был? — спросил он.

Она вздохнула:

— Я уже сказала тебе, что не знаю.

Он уставился на нее, но было ясно, что она сказала все, что хотела.

— Хорошо: если ты не можешь сказать, уверен, сможет моя семья. Если ты позовешь мне на помощь одного из слуг, я исчезну в течение часа.

Он ожидал, что она будет умолять его о милосердии. О прощении. Но она достала откуда-то из-за конторки грязный, в застарелых пятнах крови ранец.

— Нет, — сказала она, — пока ты не объяснишь это. При виде этой мерзкой, неопрятной вещи, свисающей с руки Ливви, в голове у Джека словно что-то взорвалось, он перестал видеть. Сознание покинуло его, и он стукнулся об пол как упавшее дерево.