Станция плененных (СИ)

Часть седьмая Прошлое. Год второй. Воспоминание девятое — Сбой

Шух. Шух. Шух.

Вентилятор на потолке гоняет теплый воздух и совершенно не помогает изгнать из комнаты духоту. Лежа на выделенной мне койке незнамо сколько времени и не собираясь с нее вставать, я поддаюсь гипнозу старых обшарпанных лопастей светильника.

Шух. Шух. Шух.

Они крутятся под потолком не по своей воле, совершенно бессмысленно, ничего не в состоянии изменить. И я как эти лопасти, такой же беспомощный и жалкий.

Шух. Шух. Шух.

Единственное окно в комнате наглухо запаяно, лишь двойная форточка является своеобразным мостом между мной и улицей, и относительно свежим воздухом. О наступлении очередного дня лагерь оповещает утренняя задорная песенка, как в каком-то пионерском лагере:

Вдох глубокий, руки шире,

Не спешите, три-четыре!

Бодрость духа, грация и пластика.

Общеукрепляющая,

Утром отрезвляющая

(Если жив пока ещё) гимнастика!

Ну ладно, может Высоцкого с его «Утренней гимнастикой» в пионерских лагерях и не слушали, спорить не стану. Но от этой музыки тошнит не хуже чем от американских горок после выигрыша в бургерной ста баксов за уничтожение трех килограммов булок и бифштексов смачно смазанных соусами. Не хватает во всей этой позитивной вакханалии лишь поднятия флага лагеря на флагшток, да зарядки всем отрядом под лучами нагревающегося с ночи солнца. Солнца, правда, в этом городе нет, да и задорная песенка сводит с ума, раздражая своей звонкостью. И о чем только думает Князь, когда включает подобное каждое утро?

Наверное, он в большей степени садист.

Возможно, слегка латентный.

Шух. Шух. Шух.

Если сравнивать меня с лопастями этого несчастного источника тусклого света, мое положение более выигрышное. Я хотя бы имею возможность выходить из этой комнаты. Пусть в последние несколько дней я и предпочитаю мумией лежать и не шевелиться. От сна на жестких кроватях кости уже давно не ломит, к этому я привык. Так что никаких неудобств не испытываю. Раз-два в день кто-нибудь — чаще всего Тоха — проверяет, не помер ли я.

Шух. Шух. Шух.

А может, уже стоило?

Сколько еще будет продолжаться это издевательство под названием «выживание» не знает никто. Усталость от такой жизни скапливается и тяжелым грузом давит на голову, иногда хочется просто взять и не проснуться, в надежде, что тогда все это закончится. Но сколько бы ночей подряд я не желал такого для себя исхода, эта идиотская песня пробуждает меня ото сна каждое утро.

Я здесь застрял.

Шух. Шух. Шух.

Если вы в своей квартире —

Лягте на пол — три-четыре! —

Выполняйте правильно движения!

Прочь влияние извне —

Привыкайте к новизне,

Вдох глубокий до изнеможения!

Шух. Шух. Шух.

По моим подсчетам я здесь уже больше года.

Царапать что-либо в попытках не запутаться в прожитых здесь днях я не стал, да и кто разрешит мне портить в комнате стены? В одной из первых вылазок я отхватил себе исписанную химическими формулами тетрадь. Ничего не смыслю в химии, но листы в клеточку, оставшиеся чистыми и не запачканными чернилами я храню как некое сокровище. Пусть никто на нее и не зарится. Отметки я начал делать не сразу, так что погрешность в несколько дней допускаю. Одна черточка — один день. И на вчерашний день таких черточек в тетради было четыреста семьдесят три.

Четыреста.

Семьдесят.

Три!

Чертовых 473 дня моей жизни в этом Богом забытом месте!

Шух. Шух. Шух.

Успокаивает лишь то, что эти лопасти здесь дольше.

— Костя, поднимайся, сегодня банный день!.. Пролежишь еще немного, и для тебя горячей воды в душевой не останется, — доносится до меня голос Тохи из коридора.

И сегодня я встаю. Словно на автомате.

Шух. Шух. Шух.

Опускаю на пол ноги, всматриваюсь в грязные швы между кафельными плитами. Тянусь к штанам, затем к ботинкам. Надевать что-то сверху не имеет смысла, лишь сделаю лишние телодвижения. Все равно через несколько минут одежда вновь будет свисать, перекинутая через поручень в душевой, да и стесняться тут некого. Хоть голым до душа иди — всем наплевать.

Но держать личные вещи под рукой как-то надежнее.

Шух. Шух. Шух.

Разговаривать не надо —

Приседайте до упада.

Да не будьте мрачными и хмурыми!

Если очень вам неймётся —

Обтирайтесь, чем придётся,

Водными займитесь процедурами!

В свое отражение в зеркале я стараюсь не смотреть, боюсь того человека, который посмотрит на меня из него. Я знаю, что это я. Понимаю головой, но у того Кости, что смотрит на меня из зеркала слишком бледная кожа из-за недостатка солнца, впалые щеки. Темные круги под глазами. И взгляд мертвеца.

Вода из кранов еще течет теплая. Не горячая, как если бы я встал часа два назад. Но и не холодная, если бы пришел сюда минут через тридцать. Интересно, это только мне кажется, что горячей воды в последнее время нам подают все меньше и меньше? Или это уже какая-то паранойя?

— Эй, у тебя мыло еще есть?

В спину бьет сквозняк, и я оборачиваюсь назад.

Открывший дверцу моей душевой Тоха смотрит на меня, щуря один глаз. Вода стекает по его волосам ко лбу, затем по тому глазу, что он щурит, и вниз к подбородку. Такое вторжение в личное пространство в школе воспринялось бы кем-то со стороны свистом и смехом, но в лагере стесняться некого. Бояться? Возможно. Но уж точно не Тоху.

— Нет, закончилось несколько дней назад, — говорю я.

Льющаяся сверху вода становится прохладнее.

— Черт! — искренне возмущается он. — На, вот, возьми.

Он протягивает мне полупрозрачный, не больше пары миллиметров в толщину кусок мыла.

— Хоть немного помоешься.

— Себе оставь, — говорю я. — И дверь закрой. Холодно.

— Холодно ему, — корчится Тоха, но дверцу закрывает.

И через несколько секунд я слышу со стороны его полный злости вопль:

— Холодно!

Закончилась и теплая вода.

В комнату я возвращаюсь бодрым, холодный душ отрезвляет готовившиеся отойти в мир иной клетки. Но мне от этого не легче.

— Костя, собирайся! Через двадцать минут встречаемся у ворот!

Тоха все еще воспринимает эту жизнь как игру, но бегать по улицам города, искать жетоны, воображать, что мы — единственные выжившие на планете мне было весело первые месяца два. А потом случился первый сбой и меня накрыло.

Абсолютно одинаковые дни.

Ничем не отличающиеся друг от друга приемы пищи.

До тошноты не меняющиеся виды за пределами лагеря.

И удушающая безысходность от осознания того, что отсюда не выбраться.

Никогда нам не собрать необходимого количества жетонов. Не потому что не сможем. Нам не позволят. А о том, чтобы сыграть с «одноруким бандитом» в игру под названием «Пан или пропал» не может идти и речи. Я видел тех, кто проигрывал все свои жетоны, входя в азарт от победы. Но не видел ни одного, кто бы таким способом смог озолотиться и покинуть лагерь.

Шух. Шух. Шух.

Отсюда не выбраться.

Шух. Шух. Шух.

В городе, как и прежде однообразно скучно, мне кажется, что я выучил в нем каждую пылинку. Наша группа состоит из пяти человек, но доверять в ней я могу только себе и Тохе.

— Так, давайте разделяться, — говорит наш названный лидер.

Мурат ростом под два метра, но абсолютно тощий. Черная борода до самой груди, а голова начисто выбрита. Когда я с ним только познакомился, то он произвел на меня впечатление тихушного душнилы. Взгляд у него не хороший, смотрит всегда исподлобья, насколько это возможно с его ростом. Мурат редко говорит с кем-то не из своей компании, никогда не здоровается первым. Да и на приветствие тоже никогда не отвечает. Но все это там, в лагере. За его пределами Мурат совершенно другой человек. Внимательный и осторожный, иногда даже чересчур. Поговаривали, что ему осталось добыть Князю последнюю партию жетонов, тогда он свободен.

Завидно, если это правда.

— Через два часа встречаемся на этом месте. В дома не заходить. Всем понятно? — он поочередно смотрит на каждого из нас. — Все помнят, что случилось с группой Алекса?

Воспоминание еще живо, спору нет.

Мы расходимся в разные стороны: Мурат в одну, мы с Тохой в другую, двое оставшихся в оставшиеся.

— Если так подумать, — начинает Тоха, когда мы определились, куда именно пойдем, — то разве группа Алекса просто не сбежала?

Может, они и сбежали. Но если это так, то где они сейчас? Уже месяц с их исчезновения прошел.

— Не, конечно, Петров со своей группой видел, как они заходили в дом, но… они же не видели, чтобы они выходили?

— Не видели, — говорю я, осматривая окна последних этажей высотного дома.

— И не видели, чтобы их что-то сожрало, так?

— Так.

— Тогда откуда эти слухи про обитающую в домах нечисть?

— «Горожане».

— Да как не называй, — отмахивается Тоха. — «Горожане», «нечисть», «зомби». Сути дела это не меняет. К тому же «горожане» днем не опасны.

Спорное утверждение. Где доказательства?

Слова Князя не в счет.

— Я думаю, что они нашли выход и сбежали.

— Хорошо, если это так.

— Почему?

— Потому что это вселяет надежду на то, что и нам удастся сбежать.

Дальше мы идем в тишине.

Карта в моем кармане слегка выпирает, и я время от времени проверяю, чтобы она была на месте. Мы как и прежде ищем жетоны, но с момента первого отключения многое изменилось. Теперь в город в день выходят только две группы, каждая состоит от трех до шести человек. Никого насильно из лагеря не выпихивают, но если ничего не приносишь Князю — не ешь. Нет, ешь, конечно, но тех крошек недостаточно для того, чтобы поддерживать тело в состоянии выходить в город. Потребление питьевой воды сократили, в душ и то ходят по строгому расписанию и по определенной очередности: чем ты в лагере важнее, тем ближе твоя очередь.

И это классовое разделение многим начинает не нравиться.

А еще… возможно, это только мне так кажется, но что-то в городе меняется.

Я останавливаюсь и поднимаю голову вверх. Светлое небо лишь обманчивые экраны, но ведь за ними нормальный мир. Люди ходят там и не ведают, что творится под их ногами.

— Душно как-то, — говорит Тоха, отлепляя футболку от своего тела.

Ткань насквозь мокрая от пота, будто Тоха только что побывал под тропическим ливнем.

— Нет, я серьезно, — добавляет он. Его щеки наливаются кровавым румянцем. — Тебе не жарко?

— Жарко.

— Будто воздух откачивают, да?

Откачивают воздух?

Дышать действительно тяжело. Не могу наполнить легкие воздухом.

Внезапно в городе гремит гром. Гулкое «Ба-бах!» оглушает и заставляет нас одновременно вздрогнуть.

— Что за черт? — Тоха смотрит на чистое лазурное «небо».

Не хорошее у меня предчувствие.

— Давай сворачиваться на сегодня, — говорю я. — Возвращаемся к месту сбора.

— Чего? — Тоха не по-детски возмущен. — Если сегодня ничего не принесем, то останемся голодными. А следующий наш выход только через два дня.

— Попьешь холодной воды в душе. Говорят голод забивает на ура.

— С ума сошел?!

И будто в солидарность с ним нас окатывает ледяной ливень.

— Да что за фигня?!

«Небо» остается чистым, ни одного облачка.

Мы прячемся под козырьком подъезда дома, у которого остановились. Теперь мы действительно насквозь мокрые.

— Костя, что за фигня с этим местом?

— Откуда мне знать? — Мой голос звучит раздраженно. — Я по-твоему что, в этом разбираюсь?

Лучше бы разбирался. Потому что следующим системным выпадом становится снег. Настоящий, черт бы его побрал снег, а затем град! Температура так быстро падает, что вокруг нас все замерзает. И мы тоже.

— Костя, валим в лагерь, — произносит Тоха, обнимая себя за плечи.

Хорошее предложение.

Мы бежим. Ноги разъезжаются в разные стороны, все дороги в городе становятся катком. А мы в неподходящей обуви.

Высокую фигуру Мурата я замечаю издали, кричу ему и машу рукой. Он останавливается, выбрасывая свою руку вверх.

А в следующую секунду город погружается в темноту. И я знаю, что последует за этим.

Ц-ц-ц… Ц-ц-ц… Ц-ц-ц…