Старая Франция

XVI. Полдник

На площади крупные капли уж погружаются бесшумно в пыль. Встрепанные ветром каштаны отдали на волю буре свою порыжелую листву.

Почтальон торопится попасть домой к полднику.

Мели приносит блюдо, и Жуаньо усаживается за стол.

Осев на стуле, привалив подбородок к самой тарелке, склонив лоб, прикрыв глаза кустарником ресниц и бровей, не произнося ни слова, не спеша и не останавливаясь, равнодушный ко всему, даже к грозовому дождю, который хлещет теперь по оконным стеклам, он жует и размышляет о своих комбинациях. Он похож на тех мохнатых пауков, что живут на чердаках, притаившись в самом центре своей паутины, целый день недвижных, грозных, готовых к скачку при малейшем трепете растянутого силка.

Мели привыкла к этой немоте. Дома этот говорун, завоевавший доверие всего края своим краснобайством, открывает рот только для того, чтобы есть, пить и храпеть. Сидя против него, она тоже размышляет о своих делишках и прикладывается к еде без особого аппетита. Искоса наблюдает она за мужем, чтобы подать ему, когда нужно, бутылку или краюху хлеба: внимание равнодушное, ставшее инстинктивным; чисто супружеская услужливость.

Ударил гром, такой резкий, что все подскакивает и на этажерке дребезжат стаканы.

Мели вздрогнула. Она шепчет, прерывая молчание:

— Где-нибудь недалеко ударило.

Но ураган уж миновал. Ветер внезапно прекращается, а следом за ним почти сразу и дождь.

Напившись кофе, почтальон — перед отходом на вокзал — идет к себе в спальню и запирается там, чтобы вздремнуть. Но в кровати залеживается он редко. Это час, когда, уверенный, что его не потревожат, он кипятит воду на спиртовке и толстыми желтыми пальцами ловко расклеивает интересующие его конверты.

Сегодня охота не плохая: есть письмо на имя Кюфена, уличающее его в измене, которую Жуаньо уж много месяцев вынюхивал. Господин мэр останется доволен.

Но, несмотря на эту удачу, почтальон рассеян.

Растянувшись на кровати, устремив глаза в потолок, он мечтает о разных вещах. Икры маленькой цыганочки. Морисота со своими обласканными солнцем бедрами и за всем этим красивые руки мадам Фламар с оспинками зажгли в его крови глухой жар, который тлеет, как уголья под пеплом. Довольно одного дуновения… За малым дело стало, когда давеча Мели, слегка раскрасневшаяся после еды, пришла налить кофе, и Жуаньо почувствовал прикосновение ее юбки к своему колену. Он охватил рукой округлый круп, известный ему лучше собственного тела, и грубым движением привлек к себе женщину. Но Мели быстро вырвалась:

— С ума сошел, что ли? Еще немножко-и руку бы мне обварил!

Он посмеялся, что она рассердилась, и вылакал свое пойло, ничего не сказав.

В тринадцать часов Жуаньо снова надевает кепи, производит выемку писем из ящика и едет к поезду 13.27.

Это час — из всех самый знойный. Слишком короткий дождь только прибил пыль. Воздух, на мгновение посвежевший, очень скоро опять накалился. На кладбище голубой гранитный бородач мечет молнии на солнце.

И вот вдруг, когда Жуаньо, придерживая рукой велосипед, останавливается, чтобы обтереть себе лоб, лукавый уголек нежданно разгорается и мигом воспламеняет все большое почтальонское тело, застывшее на краю дороги: там, очень далеко, в конце тропки, что ведет в Буа-Лоран, красная косынка только что скрылась в вырубке. Косынка — это Филиберта, которая пошла за хворостом.

— Ладно, — произносит Жуаньо, направляясь к вокзалу.

Служба прежде всего.