Старая Франция

IX. Священник. — Селестина у священника — Священник у Керолей

Дом священника расположен между двором и садом. Если позвонить у подъезда, попадешь неизбежно на мадемуазель Верн. Колокольчику не приходится долго звонить.

Мадемуазель Верн — сестра священника: нескромная, непогрешимая, старая и девственная. Она управляет приходом; и, противоборствуя большинству обитателей деревни, которых ненавидит и которые не скупясь отплачивает ей тем же, она силой властного слова руководит тем кланом реакционного сопротивления, который группируется под сенью всякой церкви.

Даже зимой, заворачивая в переулок, Жуаньо уверен, что застанет священника в саду. Приподнявшись на педалях, он окликает его через ограду:

— Мосье Верн!

Священник вздрагивает всем телом, втыкает лопату в землю и подходит к нему с тем эпилептическим покачиванием, которое за последние годы не покидает его даже на кафедре.

— Это у нас не священник, — говорит Паскалон, могильщик, — это какой-то гиньоль.

Аббат Верн вежливо приподнимает соломенную шляпу и берет почту. Чаще всего эта почта поступает с опозданием на сутки. Жуаньо воздает честь корреспонденции «черного», подвергая ее особому надзору. «Черный» догадывается об этом, приемлет и прощает. Столько же из равнодушия, сколько и из милосердия.

Священник — старик со смуглым лицом, горячим взглядом, худой и болезненно нервный.

Тридцать пять лет тому назад он прибыл в Моперу и взялся за дело с рвением молодого апостола. В первые годы, борясь с религиозной холодностью этого древнего склеротического края, где всякий думает только о себе, о своей торговлишке, о своих сбереженьицах, о своем благополучьице, он все пустил в ход, чтобы насадить в среде овец своих дух христианской взаимопомощи. Напрасный труд. Все, даже исполняющие церковные обряды, уклонялись от участия в его начинаниях. Патронат, рабочий дом, благотворительный комитет, им основанные, так и не приступили к действиям за недобором членов. Невозможно разогреть душу этим трудолюбивым искателям малых барышей. Повседневные — из поколения в поколение — упражнения в житейской бережливости задушили в них великодушные инстинкты. Теперь это племя недоверчивое, завистливое, расчетливое, изъеденное жадностью, как язвой. Всегда ли было так? Этот вопрос священник часто задает себе с тоской. Ведь в течение целых столетий этот малый французский народец приходил преклонять колена церкви, которую теперь забросил. Что влекло его сюда? Любовь? Вера? Духовные потребности, теперь захиревшие? Или страх? Страх перед Богом, страх перед духовенством? Косное уважение к установленному порядку?.. Аббат Верн прекрасно знает, что все эти рычаги разбиты вдребезги. Да и не стал бы он ими пользоваться.

Мало-помалу всеобщее равнодушие одержало верх над его мужеством, над его терпением, над его здоровьем. Тогда он ушел в себя, сочинил для собственного употребления устав трапписта. Его убежище — это огород, который у него, благодаря заботам Провидения, большой, орошенный водой и плодородный. По десять часов в день перекапывает он землю. И так как доход от треб незначителен, то разводит дыни, которые Лутр скупает у него по низкой цене: это дает возможность жить и даже раздавать немного милостыни.

Он без боя сдал дом, церковь, а, наконец, и приход крикливому деспотизму сестры. В храме можно застать его только в часы богослужений. Всякое воскресенье, за литургией, как бы мало ни было молящихся, он добросовестно поднимается на кафедру и, напрягая все свое красноречие, говорит, обращаясь к нескольким женщинам и старым девам, оставшимся верными мадемуазель Верн и Богу.

В доме священника с треском отворяется окно.

— Иди скорей! — кричит мадемуазель Верн.

Священник всплывает над кустами смородины. Он ставит корзину наземь и наскоро застегивает сутану.

У плиты, обрушившись на стул, рыдает Селестина.

— Я дала зарок раньше ее!

Мадемуазель Верн, всегда готовая исследовать сердца и испытывать совести, объясняет и комментирует события уверенной скороговоркой.

— Не расстраивайтесь так, моя бедная, — говорит тогда священник, — я имею полную власть освободить вас от зарока. Вы принесете церкви иной дар: святую Жанну д'Арк, например… И ваш долг будет исполнен.

Но Селестина заламывает руки и плачет еще пуще. Мысль о Жанне д'Арк приводит ее в ужас.

— Никогда святой Антоний этого не поймет. В наказание он во всех делах нашлет мне неудачу!

Аббат владеет собой. Но тик более чем когда-либо искажает его лицо. Будучи не в силах устоять на месте, он описывает круги.

Мадемуазель Верн набрасывается на него:

— Это ты виноват! Зачем ты позволил Керолям жертвовать статую? Ступай к ним! Изволь с ними договориться!

Мадам Кероль шьет на кухне, сидя рядом с дочерью своей Люси. В комнате полно мух и пахнет капустой.

Мадам Кероль предлагает священнику стул.

— Садитесь, пожалуйста.

А сама думает: «Уж не тетка ли Дэнь его подослала?»

На всякий случай выпроваживает Люси в огород нарвать салату.

Священник садится, поднимается и в конечном итоге остается в стоячем положении. Переминаясь с ноги на ногу, фыркая и встряхивая плечами, как вылезшая из воды собака, он рассказывает, что привело его к ним.

— Вы женщина добрая, мадам Кероль. Я взываю к вашему милосердию. Бедная девушка считает себя обреченной на вечную гибель: не спит, того и гляди, заболеет. Простаков надо судить по их намерениям…

Мадам Кероль покраснела и потупилась, прижав руки к груди.

— Конечно, если бы знать, не надо было бы и тратиться… Но что сделано, то сделано. Цоколь уж вмазан, и на дощечке проставлено наше имя, как жертвователей! — Голос ее становится все резче и резче: — Раз уж заплачено, так хочешь, по крайней мере, чтобы прок от этого был, не так, что ли?

— Да ведь она же предлагает издержки взять на себя!

— Все?

— Все.

На сей раз мадам Кероль впадает в сомнения.

— Надо хозяина позвать.

Кероль, дремавший еще в кровати, спускается, застегивая подтяжки. Это грушевидный толстяк; голова — маленькая и острая; подбородок словно растаял в шее; шея растеклась по плечам, а туловище ширится книзу до самого днища штанов. Если бы он сел на пол, его никак было бы не опрокинуть.

Узнав, в чем дело, он обменивается с женой быстрым взглядом.

— Я такой человек, что готов пойти на уступки, если хозяйка согласна. Только дорого это: хотелось все сделать хорошенько. Наша статуя — это статуя в двести франков. Могу показать каталог. Упаковка и мелкие непредвиденные расходы — скажем, все вместе — двести двадцать только наличными. И не беспокойтесь насчет дощечки на цоколе. Это я уж устрою как-нибудь при помощи замазки — gratis pro Deo![1]

Аббат Верн сотрясается от удовольствия. Вот и улажена эта дурацкая история.

Кероль про себя подсчитывает. Статуя, считая и цоколь с гравировкой, обошлась ему ровно в двадцать су. Мадам Кероль купила — довольно, впрочем, неосмотрительно — билет лотереи «Святого Младенчества» и выиграла право приобрести на двести франков товара на фабрике предметов церковной утвари. Доставка была даровая; но пришлось выставить стакан красного вина возчику. В конечном счете утро пропало не даром.

А он еще не знает о самой главной своей прибыли: скажи он «нет», его навес запылал бы ночью.