Старая Франция

XXVII. Мосье Энбер и его сестра

Давно уже пришлось мосье Энберу забросить личные свои занятия и чтение. Его тесть, вильграндский аптекарь, приискал ему серьезную работу, за которую платят. Всякий вечер вплоть до полуночи можно наблюдать, как учитель сидит, согнувшись под лампой, — единственным огнем во всей уснувшей деревне: он редактирует рекламные брошюры о лекарствах и удобрениях, выпускаемых в продажу местными лабораториями.

Но в летнее время, перед тем как приняться за работу, он непременно посидит некоторое время на пороге класса, рядом с сестрой.

Перед ними, на затоптанной посеревшей траве уже неразличима тень от каштанов. Время от времени скороспелый плод падает и выскакивает из шелухи с тусклым звуком разрыва.

— Опять разбили мне стекло своими каштанами, — говорит вполголоса мосье Энбер.

(Малейший ремонт требует сметы и бесчисленных формальностей; за стекло он заплатит из собственного кармана, еще до зимы.)

— И все не видать инспектора, — продолжает он помолчав.

Учебный год кончается, как и предыдущие, в обстановке всеобщего равнодушия; никто так и не приехал посмотреть, как они работают, поощрить их труд.

На втором этаже, под низким потолком, в комнатке, слишком тесной для большой кровати и люльки, хныкают раздраженные жарой дети. Мадам Энбер подвела старшую дочь к окну и безжалостно пробирает ей гребнем спутанные волосы. Девочка ревет и нетерпеливо топочет ногами. Мать в ночной кофте с лоснящимся от пота лицом кричит, грозится и — через правильные промежутки времени — облегчает себе душу оплеухой. В темноте мальчик под шумок полощется обеими руками в ведре, где мокнут грязные пеленки. А на дне люльки малыш, чтобы привлечь к себе внимание, предается гневу, потрясая в воздухе маленькими кулачками.

Мадемуазель Энбер еще молчаливее, чем обыкновенно.

— Ну, так как же, сестреночка? — говорит мосье Энбер.

Учительница устало машет рукой.

— Заходила ко мне мадам Кероль, — объясняет она. — Ну и женщина! Она мне сказала: «Девочка нахваталась знаний больше, чем надо. Большой ей от этого прок! Мы не желаем, чтобы она шла служить на почту. А еще того меньше, чтобы делалась учительницей!»

Мосье Энбер исторгает носовой смешок.

Где-то в стенах одного из дворов поднимается и затихает перебранка. Потом слышатся шаги по дороге; за решеткой возникает высокий силуэт полевого сторожа, который возвращается с обхода, — кепи набекрень, палка под мышкой.

— А я предлагала работать с ней даром, — прибавляет девушка.

Она не говорит, до какой степени она привязалась к этому ребенку. В первый раз за семь лет попалась ей среди учениц натура, способная на некоторое великодушие, стремящаяся получить образование, воспитаться. Мадемуазель Энбер лелеяла мечту оберечь ее от принижающих влияний, сформировать, обогатить путем соприкосновения с собой. Это была бы награда за семь лет почти бесплодного труда… Слезы подступают у нее к глазам. Ей все думается нынче вечером, не впустую ли отдала она на заклание свою молодость, женское сердце, материнские склонности, свое счастье.

Скрипит тачка; катит ее мальчик, которого мосье Энбер узнает: это маленький Фежю, сын дорожного рабочего. Учитель смотрит, не улыбнется ли, не взглянет ли на него ученик. Но ребенок проходит мимо насвистывая, даже не обернувшись на школу.

Точно размышляя с братом заодно, мадемуазель Энбер вздыхает:

— Как ты думаешь, неужели повсюду во Франции, во всех общинах это так?

Вместо ответа мосье Энбер щелкает несколько раз языком об зубы; так поступает он в классе, когда нужно водворить тишину. Есть мысли, от которых надо систематически уклоняться, чтобы сохранить в неприкосновенности свое мужество.

Еще несколько минут брат и сестра продолжают сидеть рядом, окутанные мраком. По временам быстрое мерцание пробегает по горизонту.

— Зарница, — шепчет мадемуазель Энбер.

Учитель думает о своей работе, об учениках, о завтрашнем диктанте; так уж укоренился в нем вкус к исполнению своих обязанностей, к тому, чтобы каждый день сделать побольше, получше, чем накануне.

А девушка, та размышляет о своем одиночестве, о жизни этой деревни, об этом звероподобном человечестве, которое пресмыкается еще в низинах.

— Отчего же мир таков? Повинно ли в этом общество?.. — И снова донимает ее уже не раз приходивший в голову опасный вопрос: — Уж не повинен ли в этом человек?..

Но в сердце у нее такая потребность в вере и столько девственного пыла, что она не допускает себя до сомнений в человеческой природе. Нет, нет!.. Пусть наступит наконец господство нового общества, лучше устроенного, менее неразумного, менее несправедливого, — и увидят тогда, быть может, наконец, что способен дать человек!

Как только над их головами начинает бить девять часов, мосье Энбер при первом же ударе поднимается с места:

— Спокойной ночи, сестреночка!

Она, не отвечая, подставляет ему лоб. Ей вспоминается, как дурно ей спалось прошедшей ночью. И вдруг нелепый кошмар, совершенно позабытый, встает у нее в памяти: брат в одной сорочке, наклонясь над кроватью, молча душит жену бельевой веревкой…