Старое предание. Роман из жизни IX века

XIII

На следующий день, когда Мышко подъехал к усадьбе Домана, вокруг неё было тихо и пустынно.

— Нету Домана? — спросил он слугу, стоявшего у ворот.

Парень промолчал.

— Дома Доман? — повторил он вопрос. Снова никакого ответа.

— Ты, что же, онемел? — уже грозно крикнул в третий раз кмет, и брови его гневно нахмурились.

— Что мне говорить? — робко начал парень. — Доман ранен, лежит в постели, бабка промывает ему раны и прикладывает травы… Он ещё дышит… но мало осталось ему жить…

Мышко соскочил с коня и бросился к нему.

— Кто его ранил?

Слуга не отвечал, он покраснел и опустил глаза, видимо стыдясь говорить. Он даже не был уверен, можно ли выдавать эту тайну, потому что рана, нанесённая девкой, почиталась бесчестьем для мужчины.

— Не знаю, — сказал он уклончиво, хотя был свидетелем того, как Доман свалился с коня.

Мышко с удивлением посмотрел на него, но больше не расспрашивал и медленно побрёл по двору. В доме было темно. У огня, пылавшего на камнях, съежась сидела Яруха; тихонько приговаривая, она варила какие-то зелья в горшочках и черепушках.

В глубине горницы на шкуре лежал в горячечном забытьи Доман; он был бледен, глаза его уставились в одну точку, побелевшие губы были полуоткрыты. На груди его поверх окровавленной рубахи лежала мокрая тряпка.

Яруха взглянула на пришельца и приложила к губам чёрный крючковатый палец, но Доман уже вздрогнул, пошевелился, застонал и что-то невнятно пробормотал. Он повёл глазами к дверям, не имея силы повернуться. Мышко медленно подошёл к нему. Ни старуха, ни хозяин не произнесли ни слова; гость сел у него в ногах на лавку.

Между тем бабка потянулась к кружке, стоявшей подле неё, выпила, утёрла рот и подошла к больному с какими-то мокрыми травами. Приложив их к ране, она зашептала, простёрла над ним обе руки и, перебирая пальцами, сплюнула в одну и в другую стороны. Доман не пошевелился и только тяжело вздохнул.

Пёс, лежавший возле его постели на полу, медленно поднял морду и замер, глядя на своего хозяина.

Мышко не сводил с него взгляда, но не осмеливался заговорить. Больной бредил. Он то со скрежетом сжимал зубы, то вдруг улыбался. Руки его подрагивали, будто он хотел что-то поймать, и снова бессильно падали.

Мышко подозвал Яруху. Она сперва хорошенько разглядела его и лишь тогда смиренно подошла.

— Кто его ранил? — спросил приезжий. Яруха долго молчала, покачивая головой.

— А? Кабан! — сказала она. — Ну да! Кабан… клыком разодрал ему грудь…

Гость с любопытством обернулся к ней и пожал плечами.

Яруха поправилась:

— А может, олень… Кто его знает… Поехал он на охоту, а с охоты его уж принесли…

Она снова закачала головой, пригорюнившись:

— Ох, уж эта мне охота… хуже войны такая охота!..

По лицу гостя было видно, что он не поверил ни одному её слову. Но в эту минуту на пороге показался брат Домана, Дюжий. Мышко встал и подошёл к нему; Яруха, не отходившая от ложа больного, видела, как он повёл юношу во двор.

— Скажи хоть ты правду, — спросил Мышко, — что с ним стряслось, кто его ранил, где?

— Стыдно признаться, — шепнул младший брат, — за девкой полетел он на Купалу, за Вишевой дочкой… Совсем было её увёз, да девка вытащила у него из-за пояса меч и всадила ему в грудь…

Дюжий опустил голову — так трудно ему было в этом признаться.

Мышко нахмурился.

— И убежала? — спросил он с негодованием.

— Доман свалился с коня, до того глубокая рана; не знаю, выживет ли даже, хоть бабка заговорила ему кровь и прикладывает какие-то зелья, — говорил Дюжий, — а девка на его же коне ускакала домой.

Мышко просто ушам своим не верил: смелость девушки и неосторожность Домана казались ему неправдоподобными. Он замолчал.

— Позови-ка бабку, — сказал он, подумав. — Спросим её, выкарабкается парень или пропал… Он нужен и мне и всем нам.

Юноша послушно подошёл к дверям и поманил пальцем бабку. Она была заметно пьяна, но, выйдя во двор, напустила на себя важность.

— А ну, старая ведьма, скажи, — обернулся к ней приезжий, — выживет он?

Яруха подняла на него глаза, покачала головой и, понурясь, призадумалась.

— Кто это может знать? — сказала она. — Разве я была при нем, когда он истекал кровью? Разве я видела, как его убивали? Я своё делаю… Кровь я заговорила, зелья наварила, примочки ему положила… А может, кто проклял его рану… может, кто сглазил его?..

Больше ничего нельзя было от неё дознаться. Мышко растерянно стоял посреди двора, когда из горницы донёсся голос Домана:

— Подите сюда!

Все бросились к нему. Доман, облокотившись, приподнялся на постели: он был бледен, но пришёл в себя и просил пить. Яруха дала ему приготовленное питьё, и он с жадностью выпил. Затем обвёл горницу пристальным взглядом и узнал брата, а увидев чужого, опустил глаза.

Он все время прикладывал руку к груди, словно что-то ему мешало. Мышко подошёл к нему.

— Я, видишь ли, упал с лошади, — сказал Доман, — и… и напоролся на меч.

Доман не смел поднять глаза.

— Думал я, конец мне пришёл… да вот пока живу…

— Это я кровь вам заговорила, господин мой милостивый, — похвалилась Яруха, — а кабы не я, ого!..

— Что же вы там порешили, Мышко? — поспешил он переменить разговор.

— Нынче я с тобой говорить не стану, ты лежи и зализывай свои раны…

— Залижутся, — ответил Доман, — но я не хочу, чтоб вы забыли про меня, если есть что делать. Не я, так братья мои поедут и люди… Мне бы только подняться на ноги, уж я дома не засижусь. А на коне скорей всего выздоравливают…

— Ну, не скоро вы сядете на коня, — перебила его старуха, — а то кровь снова пойдёт, а кабы я не заговорила…

Но никто бабку не слушал, и она умолкла. Дюжий указал ей на дверь. Яруха ещё повертелась возле огня и, недовольно ворча, вышла вон.

— Плохо, Доман, — сказал Мышко, — плохи наши дела. На вече мы ничего не решили, а теперь пойдёт ещё хуже. Хвостек собрал большую дружину, а среди ратников немало и наших кметов. Видать, он послал за подмогой ещё и к немцам и к поморянам: хочет всех нас покорить и обратить в рабов… Надобно нам немедля действовать…

— А в первую голову, — сказал Доман, — разделаться с теми, что служат ему и не хотят идти с нами, без этого мы ничего…

— Верно, — согласился Мышко, но это просто с теми, кто открыто держит его сторону… а как знать, сколько с ним снюхалось тайком? Старого Виша не стало.

При упоминании о старом Више Доман опустил голову и замолк.

— Мы должны подняться всем миром… А никто не хочет встать во главе, чтобы с ним не сделали то же, что с Вишем… Я приехал держать с тобой совет… а ты…

— Эх, что тебе лгать! — вдруг с болезненной горячностью воскликнул Доман.

Он распахнул ворот рубахи, сбросил с груди мокрую тряпку и, странно посмеиваясь, показал синюю, едва подсохшую рану, оставленную мечом.

— Вот смотри, Мышко, — крикнул он, — это девка меня ранила, девка! Вишева дочь. Выскользнула у меня из рук, как угорь… Стыд и срам! Теперь мне и на люди зазорно показываться, покуда она не станет моей… А этого не утаишь… собственная челядь меня выдаст… бабы будут надо мной насмехаться… Правда, я брата её ранил, когда гнался за ней, но чтобы девка ранила…

Он повалился на постель.

— Увезёшь её и отомстишь, — сказал Мышко. — Ты хотел взять её в жены, а сделаешь невольницей или убьёшь… Не растравляй себя этим и успокойся…

— Только бы мне хоть немного набраться сил, уж я дома не останусь… жжёт меня и это ложе и стыд…

— Так скажи, Доман, ты с кем? — спросил его Мышко.

— С вами, — коротко ответил раненый и показал на брата, — он, я, мои люди, челядь. Мы исконные кметы и привыкли к свободе. До последней капли крови мы будем защищать свою общину. Князь рушит её, так пусть платится головой!

— Пусть платится головой! — воскликнул Мышко и встал. — Больше я ничего не хочу ни слышать, ни знать… Этого мне хватит…

Дюжий подал гостю чару меду, тот поспешно поднёс её к губам и, пожимая руку Доману, выпил.

— За твоё скорое выздоровление… Слово?

— Слово кмета… и клятва… я с вами… а если я умру, с вами мои братья, до конца…

И он упал на постель. Мышко вышел и вскочил на коня.

В горницу снова взошла Яруха; у постели больного, на полу, она увидела мокрые тряпки, которые он сбросил с груди, и ахнула. Ворча себе под нос, она стала их поднимать.

— А ещё хотите выздороветь, милостивый господин мой, — начала она. — Бабка спасла вас, а вы её не слушаетесь!..

Доман уже не противился, когда знахарка снова приложила ему к ране мокрые травы и примочки. Устав от взволновавшего его разговора, он скоро задремал. В доме снова все затихло,

Уже вечерело, когда Дюжий, стоявший у ворот, увидел нескольких всадников, выезжавших из лесу. Их было четверо. Один ехал впереди, прямо ко двору Домана. Юноша издали узнал Бумира, кмета, жившего на берегу Гопла. Бумир уже состарился, но был силён, как зубр, и отличался жирным загривком, громадными руками и ногами и раскормленным брюхом. Тёмные с проседью волосы в беспорядке торчали на его круглой голове, выпученные глаза и рот до ушей делали его похожим на жабу. Они были мало знакомы, и Доман его не любил; зачем он сюда притащился, трудно было понять. Между тем Бумир уже стоял со своими у ворот.

Старинное гостеприимство не позволяло никого отваживать — будь то желанный гость или нежеланный.

Он поздоровался с Дюжим.

— Заблудился я, — сказал Бумир, — пустите передохнуть. Люди мои погнались за оленем, да так он и ушёл с копьём. В этом звере, верно, лихо сидело, он завёл нас неведомо куда… второй день таскаемся по лесу…

— Брат мой покалечился… лежит раненый, — ответил Дюжий, — но дом наш рад гостям.

— Я умею лечить раны, — воскликнул Бумир, — пойду-ка погляжу.

— Его знахарка выхаживает…

Бумир, пыхтя, слез с коня и, не спрашиваясь, пошёл в избу.

— Салом я заливаю раны, есть оно у кого-то из челяди, — говорил по дороге Бумир, — вот залью ему сала, а через несколько дней не останется и следа.

Они вошли в горницу. Доман, словно почуяв чужого, сразу забеспокоился. Яруха, дремавшая у огня, проснулась и стала сердито плеваться. Бумир, ни на кого не взирая, подошёл к больному.

Едва они переглянулись, как уже можно было заметить, что этот гость не по душе хозяину.

— Заблудился, дозвольте передохнуть… — сказал он, усаживаясь на лавку.

Доман показал знаками брату, чтобы он принял гостя. Бумир развалился, облокотясь на стол.

— У людей моих есть с собой сало, — сказал он, — самые страшные раны заживляет. Медведь, будь ему неладно, раз чуть не всю кожу содрал у меня с башки, так меня этим салом вылечили.

— Тут, милостивый господин мой, больше ничего не требуется… Кровь я заговорила и зелья наварила, а от него быстро затягиваются раны. Ему ничего не надо.

Больной тоже махнул рукой, и Бумир замолк.

Вошёл Дюжий с мёдом и белым хлебом, а за ним внесли блюда с яствами. Гость жадно пил, ел так, что за ушами трещало, и, пока не насытился, только пыхтел. Яруха вышла во двор и там забавлялась, перекидываясь шутками с челядью. Дюжий отправился осматривать табун, и они остались одни. Бумир, видимо, этого и хотел и тотчас придвинулся поближе к хозяину.

— Эх, Доман, милый, — начал он, склонившись над ним — не вовремя ты захворал… Плохи у нас дела… нам нужны люди и руки… Кметы, братья наши, бунтуют и заваривают такое, что потом нам век не расхлебать…

Больной нахмурился.

— Что же там делается?

— Все с ума спятили… ополчились на нашего князя. Доман слушал, не отзываясь ни словом.

— Теперь мы все пропадём, — тихо сказал Бумир, — князь гневается, хочет мстить, немцев созывает против нас…

Видя, что хозяин ничего не говорит, Бумир продолжал:

— Уже составили заговор против князя… уже собираются держать совет… а все только затем, чтобы своего водворить. Не свобода им надобна, а княжьи богатства… Мы это знаем. Но промахнулись они, нас тоже много, тех, что стоят за князя, и мы не допустим… Не допустим!.. — кричал Бумир, стуча чаркой по столу.

Глаза его загорелись.

— Мышкам захотелось княжить, а по-нашему, лучше уж теперешний князь… Его мы знаем, а те ещё не насытились, будут, пожалуй, жадней его… Не допустим…

— Сочли вы свои силы? — спросил Доман.

— Чего их считать?.. Лешеки все пойдут с нами, это их кровное дело, все и помирятся… Многие кметы хотят спокойно возделывать свои пашни… А тех, что сунутся в городище, княжьи люди перебьют на месте.

Так неосмотрительно Бумир открыл после мёда свои намерения; Доман был умнее его: он давно предвидел, к чему это приведёт, и чувствовал, что Бумир в конце концов спросит его, чью сторону он держит. Лгать он не хотел, а выкладывать правду казалось ему опасным. У народов, едва приобщившихся к цивилизации, инстинкт самосохранения нередко прибегает к хитроумным уловкам и проявляется в необычных формах. Доману пришло на ум воспользоваться своей болезнью: едва Бумир умолк, он заохал и схватился за грудь.

Яруха, стоявшая под окном, услышав стоны, поспешила к нему.

Бумир встал. Тотчас принесли чистые тряпки, больной жалобно кряхтел. Старуха заявила, что ей надо заговаривать рану и что при этом никому нельзя оставаться. Старый кмет побаивался колдовства и знахарок. Сердито сопя, он убрался за дверь, решив ещё вернуться к прерванному разговору. Однако после долгого ожидания Яруха вышла сказать, что после её нашептываний больной уснул и проспит до завтрашнего утра, а мешать ему нельзя, не то злые духи напустят хворь на того, кто разбудит больного.

Волей-неволей Бумир очутился во дворе, ничего не достигнув, видя лишь, что придётся ждать до утра. Тут уж ничего нельзя было поделать. Но князь послал его подбивать и других кметов, и он торопился ехать.

— Я не могу сидеть тут у вас всю ночь, — сказал он с раздражением Дюжему. — А Доман спит… Завтра передай ему от меня: пусть не забывает, что я ему говорил, и держит сторону тех, кто печётся о благе общины и хочет покоя. Передай ему непременно, а мне ещё до ночи надо невесть куда ехать.

Столь хитро выпровоженный, Бумир, сердито брюзжа, сел на коня и отправился дальше. Между тем Доман и не думал спать, а только подговорил бабку, чтоб она помогла ему отделаться от незваного гостя. Услышав, как всадники выехали из ворот, он поднялся с постели. Ему наскучило лежать и захотелось попробовать, может ли он вставать. Яруха пришла в ужас: вылечить его так скоро ей вовсе не было на руку, и она чуть не силой стала загонять его в постель. Но Доман и сам не очень-то мог двигаться. Едва попробовав ходить, он почувствовал слабость и снова улёгся. Яруха опять принялась его заговаривать. За это ей позволяли пить и есть до отвала, и она, как могла, старалась, чтобы в ней нуждались.

Было уже поздно, и Доман, уставший от напряжения, уснул, когда новый гость проник в дом.

Как он умудрился сюда попасть, бабка не могла понять.

Она как раз собиралась уснуть, примостившись у очага, когда увидела в дверях кошачий глаз Зносека.

Карлик вошёл в горницу так тихо, что Яруха, разглядев его обмотанную голову и вытекший глаз, испугалась, словно перед ней предстал оборотень.

Ворота были заперты, во дворе спали люди, сторожили собаки. А Зносек, несмотря на это, пробрался. Как? Это было его тайной. Проскользнув в дверь, он подполз к старухе, показывая на свою израненную голову. Яруха славилась своей жалостливостью; знахарство и ведовство были её ремеслом; поэтому она позволила Зносеку приблизиться и принялась бережно развязывать его голову. Присохшую тряпку пришлось отмачивать, потому что Зносек застонал от боли, и Доман зашевелился во сне.

— Как же это ты сюда залез, и собаки тебя не загрызли? — понизив голос, спросила старуха.

Чуть слышным шёпотом Зносек рассказал ей на ухо, как нестерпимо болели у него раны и как, узнав, что она находится здесь, он решил пробраться в дом. Он вскарабкался на дерево, росшее у самого забора, и по ветвям спустился во двор. Тут, стараясь не разбудить собак, он подполз к дверям, которые всегда были открыты настежь.

Яруха принялась промывать ему рану, нашёптывать над ней и сплёвывать во все стороны. Потом достала из своих узелков нужные зелья, налила из горшочка какого-то снадобья и заново перевязала Зносеку голову. Огонь затухал, и в горнице было почти темно, но как раз в ту минуту, когда карла, нагнув голову, стоял перед бабкой на коленях, лучина вспыхнула, и яркий свет залил горницу. Доман проснулся, открыл глаза и увидел эту странную пару. Без его ведома чужой человек у него в доме!

Доман, раздражённый болезнью, закипел от гнева. Они полагали, что Доман ещё спит, как вдруг он громко закричал, сзывая людей. Зносек бросился бежать, надеясь ускользнуть, но было поздно. Челядь, спавшая за дверью, вскочила на ноги. Карлик припал к земле. Поднялся шум, переполох, челядь схватила Зносека и повела к хозяину.

Доман до сих пор никогда не видел Зносека, но людская молва гласила, что это злобное существо состоит на службе у князя. Все знали, что он подсматривает, подслушивает и повсюду проникает. Взглянув на него, легко было догадаться, кто он.

В порыве гнева Доман приказал было его повесить.

Зносек с воплем пал перед ним ниц, моля о пощаде. Яруха не стала за него заступаться и только подтвердила, что пришёл он сюда из-за своей раны на голове.

Челядь с большой охотой готовилась исполнить приказание своего господина и уже взялась за верёвку, чтобы, как большой жёлудь, повесить Зносека на дубе, но Доман, смягчённый слезами карлика, сжалился и велел прогнать его со двора, натравив на него собак. Его выпроводили за дверь, свистнули собак; карлик во весь дух пробежал двор и, истерзанный, израненный, с трудом спасся от своры бросившихся за ним гончих, ловко вскочив на забор. Один из псов вцепился зубами ему в ногу, повис на ней и, вырвав клок мяса, свалился наземь. И все же Зносек перескочил через забор и исчез.

Яруха уже спокойно сидела у огня и, может быть, даже сожалела, что его не повесили, потому что из висельников в ту пору извлекали всевозможные целебные и колдовские снадобья, которые ей очень бы пригодились. Доман не осудил знахарку за то, что она пожалела карлу, и она осталась у его очага.

Зносек долго стонал, грозя кулаками в сторону дома и проклиная его хозяина. Он дал себе слово, хотя бы ценой жизни, отомстить Доману, а сделать это княжьему доносчику было легко. Уже светало, когда он, перевязав ногу, потащился в лес, чтобы его снова не схватили, но поминутно оборачивался к дому, потрясая кулаками.