Старое предание. Роман из жизни IX века

XV

В городище Хвостека допоздна бодрствовали люди: не было милостивого господина. Княгиня, погрузившись в раздумье, сидела в своей светлице, призывая к себе то слуг, то ключника, то прислужниц. Время от времени она беспокойно вскакивала, подходила к окну и к дверям и посылала спросить, не вернулся ли князь, не видно ль его, иль не слышно.

В первом дворе в ожидании его стояли люди, иные уже свалились от усталости.

Все с нетерпением ожидали князя, когда над лесом с грохотом и гулом пронеслась буря. Потом из-за туч выглянуло кровавое солнце и скрылось; мрак, словно саван, окутал землю, а князь все не возвращался.

Никто в городище не смел ложиться: не застанет князь на ногах и в готовности, тотчас велит избить!

Брунгильда поминутно посылала отрока, но отрок приходил все с тем же: ни слуху ни духу.

Ветер пронёсся по лесу и по озеру, обрывки туч летели по небу, словно догоняя друг друга и собираясь для новой бури. Ударяясь об изгородь и стены, завывал и смеялся Похвист[52], и от этого хохота, вторя ему, в страхе метались и выли собаки. У княгини задвинули ставни и задёрнули занавеси на окнах, крыша сотрясалась и трещала, ревел вихрь.

Наконец, около полуночи на мосту и у ворот послышался шум и топот, по городищу разнеслось: князь едет!

По крытым переходам между столбами проскользнула княгиня, спеша навстречу своему господину. Княгиня гневалась, но, войдя в светлицу, застала князя, с которого стаскивали промокшую одежду, ещё более разгневанным, чем она.

Они переглянулись, но не поздоровались. Князь стукнул кулаком по столу, требуя, чтоб ему подали мёд. Он был голоден, зол и поминутно изрыгал проклятия, желая всем и всему провалиться сквозь землю.

Брунгильда стояла, скрестив руки и пожимая плечами. Люди разбежались.

— Уж и полночь прошла, а вы, милостивый господин, все ещё не изволили возвратиться…

— Молчи, сорока!.. И ни о чём не спрашивай! — крикнул князь. — Не заставляй меня говорить, когда я взбешён и знать никого не хочу!

— И жену?

— Позвать мне завтра Хадона! — буркнул князь в ответ.

Хватаясь за голову, он теребил всклокоченные вихры и со злости рвал волосы.

— Хадон завтра поедет к вашим, к саксам… пусть идут сюда… пусть выступят походом… пусть жгут, режут, крушат… Пусть охватит пламя всю эту землю… Когда подымают под пашню целину, чтоб родился хлеб, сперва её очищают огнём и топором. Так и здесь ничего не будет, покуда пламя и топор не истребят эту сорную траву!

Госпожа улыбнулась.

— Я давно это знаю и давно говорила: только саксы могут справиться с ними. Один ты не покоришь их со своими дружинниками, их тут тьма. Все кметы — изменники, ни одному верить нельзя.

— Позвать мне завтра Хадона, — повторил князь, — но не говорить, куда его посылают. Пусть рано утром выйдет пешком, возьмёт коня в табуне и повезёт перстень в знак того, что едет от меня.

Княгиня поддакивала князю, поглаживая его по голове.

— Ты спи спокойно, я сама его отправлю. Чуть свет он будет в пути, но немало времени пройдёт, покуда он продерётся сквозь чащи и попадёт за Лабу, покуда они там снарядятся, выступят походом и доберутся сюда, — а тут!..

Князь взглянул на неё.

— Тут они строят козни и ведут заговоры, созывают веча, по ночам при лучине держат совет, собираются в лесу, объезжают дворы, посылают гонцов. Да меня этим не напугаешь, у меня достаточно людей, городище неприступно, выдержит и башня, и озеро защитит, а амбары у меня полны, и закрома насыпаны до краёв. Хоть бы и вздумали эти дикари осадить городище, я разгоню всю их свору… да не посмеют они меня осаждать!

Они заговорили тише: княгиня, облокотившись, села подле мужа. Князю принесли чарку меду и блюдо с мясом: мясо он разрывал пальцами и залпом осушил чарку.

Потом прогнал слуг и, не дожидаясь до утра, велел немедля привести Хадона.

Хадон был немец, но жил тут сызмальства, научился у дворни говорить по-здешнему, перенял здешние обычаи, и, хоть осталась у него волчья натура, не легко было его отличить, когда он втирался в толпу и шпионил, чтоб потом донести своей госпоже.

Вошёл стройный юноша, любимец госпожи, которого боялось все городище. Когда князь отлучался из дому, он развлекал княгиню, по целым дням просиживая у неё в опочивальне; выезжая, она брала его с собой и обойтись без него не могла. Князь тоже его любил, потому что он ластился к нему, как кошка. Если б не бледность и веснушки, усыпавшие его лицо, он был бы недурён собой. Волосы у него были кроваво-красные, но падали густыми кудрями.

— Хадон! — воскликнул, увидев его, князь, — подойди ближе… Завтра на рассвете ты отправишься туда…

Он показал рукой на запад.

— Поедешь к старику и скажешь, чтобы он прислал сюда своих. Слишком долго я терпел этих кметов, пора с ними покончить. Скажи, чтобы он дал людей, сколько может, но вооружённых: это дикий безоружный сброд, и горстка саксов их разгонит.

Облокотившись на стол, Хадон украдкой поглядывал на княгиню, которая через мужнино плечо делала ему знаки глазами.

— Возьмёшь у княгини перстень, покажешь, чтоб тебе поверили. Старик знает, что он означает… я долго оттягивал… но нынче… да, так нужно, пусть идут… пусть приходят.

— Милостивый князь, — смиренно начал Хадон, — разве только слепец не видит, к чему идёт дело… Они собираются в лесах, держат совет… Кто знает, успеют ли наши?

Хвостек засмеялся.

— Э! Крепкие нужны зубы, чтобы разгрызть такой орешек, как городище, — сказал он. — Пусть их пообломают о стены, а тем временем вы подоспеете с подмогой. В городище они мне не страшны. Знаю я этих сукиных сынов: они больше рычат, чем кусаются, только грозятся да кричат. Стоит им вместе собраться, они готовы хоть голыми руками брать ежа, а расползутся по своим норам, их и не разбудишь.

— Милостивый князь, — зашептал Хадон, — поистине оно так, как вы говорите, однако здесь никому нельзя доверять, даже вашей дружине.

Князь нахмурился.

— В холопах своих я уверен, а остальной сброд держится страхом; нет, я этого не боюсь.

Он засмеялся и снова опрокинул чарку. Хадон принялся нашёптывать о том, что разведал сегодня, шныряя между людьми. Рассказал он, что кметы разъезжают по дворам, что ночами сходятся на урочищах, что якобы гонцы без устали снуют из дома в дом с вицами, что выбирают каких-то старост.

Князь презрительно вскинул голову.

— Пускай их болтают, пускай совещаются, кричат и потрясают копьями — только шум поднимают, а больше ничего не сделают. Однако пора, наконец, смирить это дерзкое племя и обломать им рога. Для того и нужны саксы. Итак, завтра в путь, Хадон.

Юноша снова искоса взглянул на княгиню, поклонился, сложил руки на груди и, пятясь назад, выскользнул из комнаты.

О своём пребывании на Леднице князь не обмолвился ни словом, приказал молчать и своим людям, но они, не утерпев, втихомолку сеяли тревогу.

На следующий день в городище было тихо. Князь поздно спал, княгиня пряла и пела, поминутно гоняя своих слуг. День был пасмурный, моросил дождик. Только около полудня князь вылез на крыльцо и лёг на лавку на свежем воздухе. Он дремал, пил и то пинал ногами собак, которые уселись вокруг него, то бросал им хлеб.

Среди дня на плотине у моста остановилась кучка всадников, требуя, чтоб их допустили к князю… То были кметы, жупаны и владыки, старейшие и наиболее влиятельные люди в сельских общинах.

Прибежал Смерд доложить, — что-то уж очень пахло мятежом от этой толпы, и проснувшийся Хвостек грозно насупил брови.

— Пустить их сюда! — крикнул он Смерду. — У ворот поставить стражу и без моего позволения никого не выпускать. Зови их, посмотрим, с чем они пришли.

Он поднялся с лавки, на которой лежал, сел и прогнал собак во двор.

В воротах показалась кучка важно шествующих старцев в праздничных одеждах и колпаках из звериных шкур, с секирами в руках и мечами за поясом. Хвост смерил их взглядом, мысленно пересчитав всех, кто пришёл. Тех, против кого у него был зуб, не оказалось: народ не пустил их в городище, а князь встретил бы их со всей учтивостью, чтобы потом заточить в башню. Не разбредаясь в стороны, старцы смело шли вперёд. От моста и ворот до крыльца, где, подбоченясь, сидел князь, был немалый путь.

Хвост уставился на них, а они на него. Высоко подняв головы, они мерно шагали, смело вперив в него взор; он не уступал им и с такой же неустрашимостью презрительно всматривался в них.

Ещё не начав разговора, ещё не поздоровавшись и не обмолвясь ни словом, обе стороны уже высказали взглядом всё, что лежало у них на сердце.

Глаза кметов говорили, что они шли с жалобами и с обидами, уверенные в своей правоте, а насмешливый и гневный взор князя открыто отвечал, что он прогонит их прочь.

Так порой в лесу дикие звери, ещё не сцепившись, скрещивают взгляды, стараясь устрашить противника.

Толпа приближалась. Впереди выступал старший из Мышков, муж средних лет, рослый, как дуб, и широкий в плечах, с косматой головой и чёрной развевающейся бородой. Руку он засунул за пояс, на котором висели меч и секира. Остальные шли за ним, как за вожаком.

Когда, наконец, они подошли к крыльцу, Мышко слегка наклонил голову и в знак приветствия коснулся рукой шапки. Князь едва пошевелился, но губы у него уже подрагивали от гнева.

— Мы пришли к вам сюда, — начал Мышко, — по делу, по старому нашему делу. Угодно ли вам выслушать нас?

— Говорите… Слушать приходится всякое: карканье ворон, уханье филинов и собачий лай. Послушаем и ваш голос.

Мышко окинул взглядом своих и увидел, что они нисколько не испугались.

— Плохо вы начинаете беседу, равняя нас с зверями, — возразил он, — а ведь мы такие же люди, как вы.

— Как я? — засмеялся князь. — Так это вы плохо начали, потому что я тут равных себе не знаю, кроме собственного моего рода.

— Знаете или не знаете, — отвечал Мышко, — а почувствовать придётся и вам. Нынче мы ещё приходим к вам со словами, ещё может быть разговор, а не раздор… Нам князь и вождь нужен, оттого мы посадили пращуров ваших в городище и дали им на время войны власть над собой. Мы хотели, чтобы князь наш имел силу против врагов и защищал нашу землю. Но не затем мы силу ему дали, чтобы он нам шею сломал. Вы, князь, об этом позабыли и хотите нас в неволю закабалить. Но мы не дадимся! Говорю вам — лучше бросьте это и идите с нами заодно.

Мышко умолк. Хвост выслушал его, кипя яростью, потом встал с лавки, выпрямился и, по своему обыкновению, злобно захохотал. На губах его выступила пена, он оскалил зубы и поднял кулак.

— Вы, вы меня будете учить? — крикнул он. — Вы меня сюда водворили! В этом городище отец мой, дед, прадед и пращуры мои жили и такую же власть имели, как и я, и от этой власти я ни на волос не отступлюсь. Вам, как встарь, захотелось дикой вольницы, а я вам вольничать не дам. Я хочу послушания и его добьюсь.

Мышко и другие терпеливо выслушали его.

— Мы, в чём следует, вам в послушании не отказываем, — сказал Мышко. — Что полагается, мы дадим, но обратить себя в немецких невольников не позволим. Вам по душе то, что у них делается, потому что они народ хищный, а где война, там и неволя. Мы войн не любим, хоть и обороняемся, когда на нас нападают, — это необходимость, а сами мы ни на кого не нападаем, но свободу любим. А на рубежах у нас спокойно.

Князь встал, как будто не слушая, и принялся считать их глазами.

— Что ещё? — спросил он.

— Ваши дружинники и челядь забирают нашу молодёжь, над девушками и женщинами насильничают, стада угоняют с пастбищ, травят луга, леса выжигают, вытаптывают поля — мы этого не потерпим. У вас своей земли довольно.

Хвост расхаживал по крыльцу, иногда останавливался, прислоняясь к столбу, а потом снова принимался шагать.

— Что ещё? — спросил он.

— Ещё? — подхватил второй Мышко, который давно уже порывался говорить и теперь сразу разразился. — Ещё? Если бы мы раскрыли рты и из них излилось всё, что в нас накопилось, этого бы надолго хватило. А кто здесь, в этом тереме, наших братьев напоил дурманом, от которого они поубивали друг друга, а трупы их, как собачью падаль, велел в озеро бросить? А мало у вас наших людей в яме под башней гниёт и сгнило?

— Я скажу вам ещё! — крикнул третий. — Вы с немцами, врагами племени нашего, стоите заодно. У них вы себе девку-изменницу взяли, к ним гонцов посылаете, с ними снюхиваетесь. Мы это знаем, мы все знаем!

И он угрожающе вскинул руку.

В толпе нарастал ропот, каждый рвался высказаться, и летели неосмотрительные слова, а сжатые кулаки поднимались над головами. Князь все шагал, слушал, скрежетал зубами и смеялся.

В то же время он часто поглядывал на Смерда, стоявшего поодаль.

Мимо кметов один за другим пробегали княжьи люди и, скапливаясь, преграждали им обратный путь. У всех были копья и секиры. Сгоряча никто вначале не обращал на них внимания, как вдруг Мышко, оглянувшись, увидел вооружённую толпу.

— Это что значит? — крикнул он. — Так вы и нас хотите забрать в неволю? Нас прислало к вам вече, и, если с нами что случится, вам несдобровать!

Не отвечая на вопрос, Хвост крикнул Смерду:

— Взять их! Дыба и яма — вот мой ответ!

Но не успели холопы наброситься на них, как Мышко взбежал на крыльцо и схватился с князем. Завязалась борьба; напирая друг на друга, они раскачивались из стороны в сторону. Челядь, испуганная дерзостью кмета, застыла на месте, оставив князя без защиты.

В тишине слышалось лишь прерываемое проклятиями хриплое дыхание обоих, а потом грохот, когда они, сцепившись, повалились на дощатый пол. Князь был внизу, Мышко сидел на нём, придавив его к земле. Вдруг дверь, против которой все это происходило, распахнулась, и с криком вбежала княгиня с распущенными волосами, сжимая в руке нож. Склонившись над Мышком, она полоснула его по шее — кровь брызнула на столбы. Кметы бросились спасать своего предводителя, сзади на них с криком напала дворня, и все смешалось в страшной свалке.

— Бей! Круши! Ни одного не выпускать живым! — раздавались возгласы.

Кметы храбро защищались. Мышко, у которого из шеи хлестала кровь, вскочил на ноги, другие тоже отражали удары, но, видя перевес противника, сбились в кучу и, отбиваясь от напиравших на них холопов, стали отступать к воротам. По всему городищу раздавались крики и вопли, потом засвистели стрелы. Стража, стоявшая на башне и во дворе, не смея приблизиться к взбешённым кметам, стреляла издали и сверху, метала в них камнями из пращей, а стрелы все сыпались, впиваясь в лица и шеи. Кровь лилась рекой. Однако горстка храбрецов пробилась к запертым воротам, нажав, выломала их, и ворота с треском рухнули наземь. У самого моста стояла челядь, приехавшая с кметами; увидев своих хозяев в опасности, они бросились к ним на помощь. Обе стороны дрались с ожесточением — тут была маленькая кучка, там растерявшийся без вожаков сброд. Княжьи люди не были готовы к сражению, никто его не ожидал, да и не хотелось им подставлять свои головы, — они только громко ругались, но дрались не очень рьяно и больше производили шуму, чем наносили ран. Сам Хвост бросился им вслед, но поздно. Люди его не сумели отрезать кметов от их слуг, и они, пользуясь замешательством, с боем добрались до моста, а едва очутившись здесь, вскочили на коней; только Мышко, истекая кровью, крикнул, потрясая кулаком:

— Вы затеяли с нами войну, так теперь мы будем воевать!

Вдруг кровь, струившаяся у него из раны, хлынула потоком, так что он пошатнулся от слабости и едва не упал, но его подхватили под руки.

Так, поддерживая его и останавливая хлещущую кровь, кметы уехали из городища, громко сетуя и грозя князю.

Хвостек неистовствовал, взбешённый тем, что их выпустили. Он хотел было перевешать своих людей за то, что они вовремя не подоспели к нему на помощь и дали кметам уйти живыми. Тут же, на дворе, их стали пороть розгами и плетями.

Княгиня с окровавленным ножом в руках стояла на крыльце и показывала пальцами на трусов, выкликая их по именам.

Многих Хвостек избивал собственноручно.

Нескоро утихло в городище: до поздней ночи раздавались стоны и вопли. Лишь когда истязатели выбились из сил, избитых оставили в покое, позволив им разбрестись по углам.

К тому же князь и супруга его сообразили, что сейчас не время ожесточать людей, — они в любую минуту могли понадобиться для обороны.

И, как часто бывало в ту пору, тотчас же после жестокого наказания наступило примирение — князь велел выкатить бочки с пивом и послал избитым несколько баранов. Так посоветовала ему княгиня. Ещё кряхтя от боли, те потянулись к бочкам и, потирая исполосованные спины, стали пить и насмехаться друг над другом. Тем временем Смерд и остальная челядь чинили сломанные ворота и приводили в порядок плотину и мост.

Хвостек при падении сильно расшибся и теперь, лёжа в горнице на лавке, сыпал проклятиями и стонал. У изголовья его сидела княгиня и смотрела на него с презрительной жалостью.

— Сам ты виноват, милостивый господин, — говорила она, — надо было меня слушаться. Все бы по-иному кончилось. Пригласить бы их учтиво в покои, усадить за стол да вести с ними сладкие речи… А тем временем стража встала бы у ворот — вот бы и поймал их, как рыбу неводом. Или ещё лучше… ещё лучше обманывать их обещаниями, прикидываться, будто идёшь на уступки и, пока не подоспеют саксы, не спешить с войной. — Тут она хлопнула его по лбу белой рукой.

— У тебя, господин мой, больше силы в руках, чем в голове. Я слабая женщина, а скорее бы управилась с этим вероломным племенем. Слушайся меня!

Князь изрыгал проклятия и стонал.

— Что теперь делать?

Брунгильда призадумалась.

— Созвать друзей и привлечь их на свою сторону. Ты по опрометчивости вооружил против себя дядьев, племянников — весь свой род, и теперь они готовы присоединиться к кметам; снова снискать их расположение — первая задача.

Хвостек слушал.

— Говори, как это сделать: у тебя разум немецкий. Я умею только драться, — бормотал он. — Говори, как это сделать.

Бледное лицо княгини слегка разрумянилось, она поднялась и стала расхаживать по горнице.

— Дядья и вся родня должны быть на нашей стороне: если они присоединятся к кметам, будет плохо. Покуда саксы придут, они могут напасть.

Уставясь на неё, Хвостек только ворчал. Брунгильда остановилась перед ним.

— Предоставь это мне, — предложила она. — Одного сына Милоша ты убил, другому выколол глаза. Нужно отдать отцу слепца и уверить, что глаза у него выкололи без нашего приказания. Я пойду к нему в башню. Надо его накормить, одеть и со слугами отправить к отцу. Может быть, старый Милош помирится с нами, получив обратно сына.

— А двое других? — спросил Хвост. — А племянники и остальная родня?

— Надо к ним послать умных людей и пригласить в городище. Наша беда — их беда. Не станет нас, кметы истребят всех Лешеков, ни один не уцелеет — они должны это понять… Пусть съезжаются, пусть держат совет.

— А если не захотят?

Брунгильда, не отвечая, скрестила руки на груди и покачала головой. Они посмотрели друг другу в глаза.

— Захотят? Не захотят? Лишь бы они приехали, а там видно будет, что делать.

Князь приподнялся. Супруга подала ему чарку и погладила по голове.

— Ты только слушайся меня, — сказала она. — Я хоть и женщина, а скорее тебя слажу с людьми. Ты силён в бою, а где нужно подойти с хитростью и взять лаской, предоставь мне.

Она погладила его по лицу.

— Пойду в башню, освобожу Лешека и пошлю к Милошу. Слуг отправлю к дядьям. Поручи это мне и отдыхай, нечего тебе тревожиться.

С этими словами она оставила Хвостека на лавке, а сама выскользнула во двор и кликнула своего приближённого, кашуба[53], которого звали Мухой.

Это был красивый парень, весёлый и живой. Княгиня сама зачислила его в дружинники, обнаружив в нём хитрость и сметливость, а в этом она знала толк. Между ним и немцем, посланным с перстнем, не прекращалась борьба за милостивое расположение княгини, и она любила посмеяться над их соперничеством, которое ей льстило.

У Мухи с немцем не раз дело кончалось кровопролитием. Теперь, избавившись от соперника, кашуб торжествовал. Брунгильда улыбнулась ему. Он тотчас подбежал, готовый к услугам.

— Мне нужно в башню и в подземелье, где сидит ослеплённый Лешек, — сказала она. — Ты пойдёшь со мной… Надо снарядить четверых людей и приготовить красивую пышную одежду. Сегодня же отправим Лешека к отцу.

Муха молча поклонился в ответ.

Нетерпеливая княгиня уже шла к башне. Проникнуть туда можно было только по лесенке с перилами, которую приставляли к пробитым вверху дверям. Лесенка как раз стояла на месте, потому что сторож понёс заточенному в темницу Лешеку воду и хлеб. Брунгильда ловко вскарабкалась по приступкам, приказав Мухе следовать за ней. В башне уже было темно. Дощатые ступеньки вели вниз. Здесь, за тяжёлой дверью, находилось подземелье, где томился ослеплённый Лешек. Другая лесенка вела вглубь темницы, освещённой лишь одним узким оконцем.

В этой тесной, сырой норе на охапке сгнившей соломенной трухи лежал красивый юноша лет двадцати двух или трех. Сквозь дыры в грубой, грязной одежде видно было исхудалое, пожелтевшее тело. Он полулежал и, казалось, смотрел куда-то вдаль широко раскрытыми кровавыми глазницами. Услышав необычный шум, Лешек приподнял голову, и бледный лоб его нахмурился. Брунгильда, испуганно осмотрев подземелье, прислонилась к лесенке, по которой вошла, и робко кашлянула.

Лешек сел, видимо встревожась.

— Кто тут? — спросил он.

— Это я, — тихим, нарочито ласковым и нежным голосом отвечала женщина, — это я… Брунгильда…

— Меня сейчас убьют? — снова спросил узник.

— Нет! Я приношу тебе свободу! — воскликнула княгиня. — Я всегда желала добра тебе и твоему брату и старалась вас спасти. Князь не виноват, недруги подстрекали его против вас, страшили вами. Это произошло по вине слуг, без нашего приказания.

Лешек презрительно усмехнулся и недоверчиво покачал головой.

— Верь мне, — продолжала Брунгильда, — князь сожалеет, что брата твоего лишили жизни, а тебя — глаз.

— По чьему же приказанию это сделано? — засмеялся узник.

— Приказания не было.

Лешек смеялся; подняв с пола пучок прелой соломы, он, сам того не замечая, теребил её исхудалыми белыми пальцами.

— Я пришла освободить тебя, — повторила княгиня, — и хочу отправить тебя к отцу. Достаточно раздоров было у нас в роду, достаточно крови пролилось. Помиримся все и объединимся, у нас и без того слишком много недругов, Лешек. И твой отец и ты будете спокойно жить в своём доме.

Говоря это, Брунгильда медленно подвигалась к Лешеку, но, услышав её приближающийся голос, он в ужасе отпрянул, словно испугавшись нового предательства.

— Не бойся! — повторила Брунгильда. — Клянусь тебе, завтра же ты будешь свободен, будешь сидеть со своим старым отцом у домашнего очага. Князь хочет мира и покоя. Позволь вывести тебя отсюда, одеть тебя, накормить; кони и люди уже ждут во дворе.

Лешек, казалось, ушам своим не верил; по его судорожным движениям можно было догадаться, что он ищет чего-нибудь, что могло бы послужить ему для защиты или хотя бы для мщения тем, кто покушался на его жизнь. Дрожащие руки хватали холодную стену.

— Не бойся! — повторила Брунгильда. — Клянусь тебе!

Бедный узник молчал; он вскочил со своей подстилки и прижался к стене, как будто хотел в ней укрыться, когда двое слуг, приведённых Мухой, осторожно взяли его под руки. Громко застонав, он попытался вырваться, не поверив клятвам Брунгильды, но был слишком слаб, и его без труда одолели. Наконец, его взвалил на плечи дюжий невольник и понёс по лестнице. Брунгильда и Муха следовали за ним. Внизу на него накинули епанчу, а затем кашуб повёл его в кладовую, где ему должны были дать новую одежду. Приказано было выбрать самую дорогую. Между тем Брунгильда поспешила к себе в покои, где хотела накормить и успокоить выпущенного из темницы Лешека.

Слуги в одно мгновение приготовили для изголодавшегося юноши всякие яства и поставили на стол белый хлеб, мясо, молоко и мёд — сотовый и сыченый. Княгиня рассчитывала на то, что сумеет привлечь его к себе ласковым голосом и словами. Муха должен был его к этому подготовить.

Вскоре отворилась дверь, и наперсник Брунгильды ввёл в горницу изменившегося до неузнаваемости Лешека. Юность и красота при страшном увечье возбуждали жалость к нему даже в людях, привыкших к подобным зрелищам. Одели его по-княжески: на нём был расшитый кафтан, обувь с красной тесьмой и, словно в насмешку, меч на боку. Светлые, только что вымытые волосы рассыпались по плечам, мерцая золотистым отливом; бледное лицо с едва пробивающимся пушком было печально, а кровавые глазницы, неплотно прикрытые посиневшими веками, внушали ужас.

Брунгильда велела усадить его за стол и сама, стоя подле него, подавала ему кушанья и питьё.

Лешек так изголодался и истомился жаждой, так успокоился, вняв уверениям Мухи, что почти с жадностью брал всё, что ему подавали. Но молчал.

Немка, заискивающе склонившись над ним, соболезновала его несчастью.

— Расскажи отцу, как я скорблю, что это случилось. У меня тоже есть сыновья почти того же возраста, и я горько плакала, когда об этом узнала. Князь был тогда хмелен, а люди его не поняли: он, правда, приказал убрать тебя с глаз долой, но не выколоть глаза. Он чуть не убил человека, осмелившегося посягнуть на тебя.

Брунгильда говорила, а он слушал и молчал, и это молчание тревожило её, заставляя предполагать, что он ей не верит. Тем более старалась она внушить ему, что это несчастье произошло против их воли.

Лешек, казалось, был так занят едой, что едва слушал её уверения. Княгиня села рядом и сама стала потчевать его и подливать ему мёд.

— Ты тотчас же возвратишься домой, — сказала она. — Я упросила освободить тебя в надежде на то, что ты примиришь с нами отца. Скажи ему, что и князь и я хотим жить с ним в дружбе. Пусть же он приедет к нам, пусть они подадут друг другу руки.

Лешек все молчал.

— Ты скажешь ему? — спросила она.

— Я передам всё, что слышал, — отвечал юноша, — все скажу.

Ничего больше Брунгильда не сумела из него вытянуть. Лошади и люди были готовы: два человека верхами должны были ехать рядом с Лешеком и поддерживать его по дороге. Брунгильда подарила племяннику пышную одежду и всё, что требовалось для путешествия, и минуту спустя на мост уже въезжала кучка людей, сопровождавшая Лешека. Муха стоял на пороге. Брунгильда подошла к нему. Они были одни в горнице, она погладила его по лицу и поднесла ему чарку меду.

— А теперь поезжай, — сказала она, — и действуй с умом, тут его немало потребуется. Поезжай к дядьям, скажи им, что видел, как освободили Лешека, скажи, что мы хотим помириться с ними и просим приехать к нам. Кметы нам угрожают, и защищаться нужно не только моему господину, но и всему нашему роду… Пусть скорей, как можно скорей приезжают. Они, верно, гневаются — ты успокой их, говори красно, пусть только приедут. Настаивай на том, чтобы они тотчас, же ехали. Понимаешь?

Муха, стараясь казаться весёлым и уверенным в себе, говорил, что понимает, сколь важное ему доверили поручение, и что он надеется выполнить полученные приказания. Брунгильда велела ему не мешкая ехать, а когда увидела, что он уже на мосту, неслышно ступая, пошла посмотреть, что поделывает её супруг. Князь, утомясь и опорожнив всё, что стояло подле него, оглушительно храпел, растянувшись на лавке.