Стать себе Богом

ПОВТОРНЫЕ ПРОБЫ

Чёрт побери, — сплюнул Ерофей Цвет, — у них даже мёртвые пляшут!»

И, запахнувшись плащом, шагнул в ночь.

Неделя терялась в буднях. Редактор Анатас Трёч остался в сером зарешечённом здании, а Ерофея хлестал дождь.

Их разговор не шёл у него из головы.

Обществу нужна встряска, — оторвавшись от бумаг, потёр шеф волчьи, без мочек, уши, в которых висела паутина. — Пора смыть грязь и взглянуть на родимые пятна! — Он жевал ус, глотая каждое второе слово, зато оставшиеся отличала двойная сила. — Пора вынуть зеркало, пусть увидят свои пороки.

«И чего крутит? — глядел Ерофей в глаза, потухшие, казалось, до рождения. — Скажи прямо: нужен козёл отпущения».

Редактор отстукивал на подлокотнике военный марш, выплёвывая слова, как косточки.

Чтобы бомба не превратилась в хлопушку, нужна фигура вроде Дорофея Ветца.

Ерофей вздрогнул.

Конечно, мёртвые никому не интересны, — ухмыльнулся редактор. — Однако.

Он оборвал на полуслове, но Ерофей заметил, как

жадно блеснули потухшие глаза.

«Значит, ему нужен Ветц.»

Кандидатура за мной?

Вместо ответа редактор склонился над бумагами, и прежде, чем захлопнуть дверь, Ерофей разглядел, что он играет в «крестики-нолики».

Это было в среду.

А в четверг Ерофей топтался на лестничной клетке перед табличкой «Лилит Ветц». На третий звонок открыла женщина.

Я собираю материал, — сказал он, думая о том, как ломаются фотовспышки, освещая её грудь. — О Дорофее.

Женщина медленно ввернула «шпильки» в пол и поплыла по коридору, предоставляя ему самому закрыть дверь. Снаружи или изнутри. Ерофей выбрал второе.

Мне очень неловко, — бормотал он на ходу, — но я должен узнать подробности.

И смущённо смолк.

Так ты хочешь устроить вечер воспоминаний? — помогла она, сразу перейдя на «ты». Зацепив ногой табурет, она расчёсывалась перед зеркалом, и её волосы падали так же лениво, как и слова. — Нас познакомил Никодим.

У Никодима Ртова Ерофей побывал ещё утром. От продюсера за версту пахло деньгами, и он вышагивал так, будто нёс на подносе свои грехи. Ерофея он принял неожиданно тепло, долго говорил о журналистике, потирая, будто под краном, жирные ладони. «Телевидение — это свобода моего слова и твоего уха!» — трясся он всем телом, но было видно, что ему не смешно.

А под конец, смерив Ерофея взглядом, дал адрес Лилит.

Никодим предложил мне участвовать в его передаче, — вскользь обронил Ерофей, вспоминая, как, прощаясь, продюсер хлопал его по плечу. — Вместо Дорофея.

Этого говорить не стоило, но Ерофей не удержался. Он выложил диктофон, который, однако, не решался включить.

И когда пробы?

Завтра.

Ну что же, ты создан для телевидения, старый волк это сразу почуял.

И, отложив гребень, выдвинула ящик.

Травки?

Комната была небольшой и быстро наполнилась дымом.

Как тогда. — протянула сигарету Лилит.

У неё навернулись слезы. Однако на соломенную вдову она была не похожа.

Ещё?

Разломи пополам.

А через полчаса слова стали лишними.

Я простой репортёр, — пробубнил Ерофей, уставившись на ненужный диктофон.

Она прикрыла ему рот ладонью:

Ты останешься?

А в пятницу Ерофея брали в оборот.

Держись раскованно, — поучал в гримёрной Нико- дим, — публике нужны не мысли, а настроение.

И кадры замелькали, как в немом синематографе. Сменяя друг друга, они налезали краями, будто неумело склеенные. Но Ерофей радовался, как мальчишка. Попасть в мир Ветца, прожить кусок его жизни! Ерофей осторожно наводил о нём справки, но вокруг разводили руками. Разговорчивее других оказалась гримёрша.

«Истина, как жар-птица, — выщипывая ему брови, шепнула она. — Ухватишь — не будешь рад!»

А сразу после дебюта в «мобильном» раздался насмешливый голос:

Значит, всё-таки Ветц. Ну-ну.

Слова извлекались из молчания, как яйцо из бульона.

Впрочем, живые никогда не виноваты.

Ерофей нервно отчеканил:

Но, похоже, он чист.

На том конце хрипло рассмеялись:

Свято место доходным не бывает!

Последовала пауза, будто редактор выбирал нужную клетку, которую перечёркивал крестом. А когда Ерофей собрался дать отбой, пролаял:

Копайте, копайте, за каждым что-нибудь есть!

Пятница всё не кончалась.

Есть золотое правило, — тараторил Никодим, — важно не какой ты, а каким тебя хотят видеть.

Они сидели за бутылкой коньяка, сливаясь капельками ртути.

Ветц соблюдал его свято. А какой ты на самом деле, даже мать родная не знает.

Это точно, — подставив стул, вклинился оператор. — Знают разве там, — и, закатив глаза, ткнул пальцем в потолок.

Так мы и сами боги, — усмехнулся Никодим. — Господь кормил обещаниями, а мы — телевизионными грёзами.

Оператор заржал.

Время тянулось, как похоронная процессия. Ерофей всё чаще говорил «да», когда думал «нет», и открывал рот, словно под фонограмму.

Выпили «расходную».

Завтра пиарим Николая Николаевича.

А кто это?

Тот, кто платит.

Так вспыхнула потухшая «звезда», так воскрес Доро- фей Ветц. Ерофей влез в его пижаму, носил его тапочки и читал дневники, которые принесла Лилит.

«Память, как одеяло, каждый тянет на себя, — листал он мелко исписанную тетрадь. — Мой прадед был князем, и грязные рубашки посылал с фельдъегерской почтой в Голландию, считая, что в России их так не выстирают Он отличался самодурством, однако семейные хроники изображали его благодетелем. А его сын, лишённый наследства, в отместку бросал бомбы в царских чиновников. Он сгинул на каторге, войдя в революционные летописи.

Истории на всех не хватает. И её присваивает власть, превращая в цербера своего ада».

Дорофей открывался с неожиданной стороны.

«Такие долго не живут, — подумал Цвет.

И эта мысль прозвучала, как предостережение.

Николай Николаевич оказался улыбчивым. Он обещал исправить мир, как не сумели тысячи лет до него. Если, конечно, его изберут. Он готов был говорить до второго пришествия, но Никодим дал отмашку.

Рассчитывались в ресторане.

Вы же профессионалы, — льстил Николай Николаевич, — сделаете — не обижу.

Не сомневайтесь, — успокоил Никодим, пересчитывая купюры.

А когда остались с Ерофеем вдвоём, «отслюнявил» половину:

За такие «бабки» нужно, чтобы ему все поверили.

Но я сам не верю.

Взгляд Ртова потяжелел:

А ты и не Станиславский! Тебе семеро в затылок дышат! А деньги надо больше себя любить. Это в книгах Мефистофель только и ждёт, чтобы душу заложили, в жизни его ещё поискать надо.

Суббота всё не кончалась. Ерофей уже устал от рукопожатий, в глазах рябило от новых знакомств. Ему звонили, представляясь, заискивали.

Плох тот солдат, который не мечтает стать «дембелем»! — Анатас Трёч не представлялся, за него это делал хриплый голос. — А как наше расследование?

Ничего любопытного.

Я же говорил, мёртвые никому не интересны. — Ерофей почувствовал на горле железные пальцы. — Но вы захотели реанимировать труп. Что же, как говорится, взялся за гуж — полезай в кузов!

Перевирать пословицы и попугай может! — заорал Ерофей.

Но прежде услышал гудки.

«Милый, ты такой талантливый! — ворковала вечером Лилит. — А этот Николай Николаевич просто душка. Познакомишь?» «Зачем быть такой пошлой!» — едва не закричал он. Но, кивнув, отправился к дневникам Дорофея.

СКАЗКА ПРО ГОЛОГО КОРОЛЯ

А король-то голый! — закричал ребёнок, указывая на выступающую процессию.

И вокруг него тотчас образовалась пустота

Негодяй! — ущипнула его какая-то женщина..

И заткнула уши. А минутой спустя портные, шившие королю воздушное платье, накинули ему платок на роток и отвели за угол.

Чего орёшь! — прижали они. — Думаешь, все слепые?

И мальчик прозрел.

Я, я… — пролепетал он. — Я хочу предложить беру- ши из лапши!

С тех пор он работает на телевидении, превращ ая зрителей в голого короля.

«Жизнь, как платье на манекенщице, — подумал Ерофей, переворачивая страницу, — примеряют одну, а носят другую».

А телевидение не переставало удивлять.

«Разумное, доброе, вечное в семье будете сеять, а мне подавай «мыло»! — покрикивал Никодим. — Иначе самим шею намылю!»

«Лучше себе верёвку!» — отворачивался Ерофей и угрюмо тащился в гримёрную.

Раньше мир стоял на двух ногах, а на одной далеко не ускачет! — грозил пальцем осколок имперской эпохи. От него несло нафталином, и он предрекал последние времена.

Любопытное сравнение, — иронично улыбался Ерофей.

И пускал рекламу.

Он чувствовал себя винтиком огромной газонокосилки, которая не оставляла после себя сорняков.

Но за коньяком бунтовал:

Это же деградация!

Зато всем понятно, — ковырял зубочисткой Ртов.

Ерофея передёрнуло. Но его отражение в зеркале

согласно кивнуло.

И Дорофей так думал? — пытался он вывести разговор на Ветца.

Ложь красива, а правда уродлива, — гнул своё Никодим. — Поэтому ложь на виду, а правда — в чулане. Как говорил Ветц: «Ложь всесильна, а правда не может постоять и за себя».

Не густо. Трёча сентенциями не накормишь.

Эпоха диктует вкусы, а художник выполняет заказ, — умничал в передаче модный писатель, сложив руки на животе. — Я пишу намеренно просто, чтобы быть понятным и ребёнку.

Оттого ваши романы похожи на комиксы?

Руки с живота мгновенно взлетели, удивление на лице сменила злоба.

Зря ты с ним связался, — остерегла вечером Лилит, — он из «могучей кучки».

Ерофей и сам чувствовал, что допустил промах. Плевать! К тому же Никодим остался доволен. «Как ты его поддел! — заржал он. — Скандал рейтингу как кобыла жеребцу! А за себя не бойся, все же понимают, что это — работа, а на работе ничего личного».

Однако неприятности обнаружились скоро, и за ними проглядывалась рука «могучей кучки».

Своих в обиду не дают, — листая газеты, удовлетворённо кивал Никодим, точно находил подтверждение своим взглядам на мир.

И что теперь?

Ерофей уже раскаивался в своей смелости.

Мелкая грызня разрешается, — похлопал он по плечу. — Иначе зритель закиснет…

По дороге Ерофей попал в «пробку». Лил дождь, «дворники» убирали ручьи со стекла. «Значит, такой порядок, — барабанил он пальцами по рулю, — можно бороться с кем угодно, разоблачая всех, можно выдавать любые секреты, кроме одного, что все — за одно».

«— Надоело, — признался я Ртову. — Унижаемся перед кем попало.

Так весь мир зад лижет, — рассыпалсяон коротким смехом. — Кто за рубли, кто за баксы… В наши дни единственный порок — бедность», — успел выхватить Ерофей из дневников Ветца, когда заехал за Лилит. Приглашал Николай Николаевич, и отказ исключался.

Воскресенье казалось бесконечным. Время точно провалилось внутрь себя и тащило за собой, как сползающая скатерть, в бездонную яму. Вечеринка была в разгаре. Был Ртов и какие то «нужные» люди. Пили за здоровье хозяина, праздновали его победу на выборах.

Закон один, — проповедовал Никодим, помахивая рюмкой, как кадилом, — «Возлюби деньги больше себя!» И равный ему: «Возлюби деньги ближнего, как собственные!»

Он едва сдерживал смех и, призывая к тишине, стучал вилкой по стеклу.

Деньги — божье наказание, — покачал головой один из «нужных». — С ними забот не оберёшься.

И разгладил усы, под которыми прятал заячью губу.

А Лилит отчаянно кокетничала, возвращаясь из дамской комнаты с напудренным носом.

«Кокаин», — догадался Ерофей.

Он смотрел по сторонам и думал, что Бог и дьявол давно ударили по рукам, и с тех пор «проклятым» вопросом стало: «сколько?», а мироустройство свелось к таблице умножения.

А Николай Николаевич оказался ценителем старины.

Автомобилям предпочитаю кабриолеты, — с гордостью показывал он картины импрессионистов. — Раньше народ простодушнее был, оттого и в искусстве смыслил больше.

Никто не перечил, и только Никодим, улучив момент, прошептал:

Из грязи в князи.

«Смотрю на Ртова: родную мать продаст! Особая порода! Как летучие мыши, такие рождаются со знанием цели, повадки и нюх заменяют им ум. Других они воспринимают как вызов, и точно злые колдуны превращают в свою тень, заставляя жить, как они, думать, как они, и, как они, предавать».

А ночью Ерофей кусал подушку.

Ищите, ищите! — подгонял редактор. — Факты, фактики, фактишки. Жизнь не прыжки через скакалку — каждый успевает наследить.

Но за мной ничего нет!

А я говорю, есть! — ударил себя в грудь редактор. — Не будь я — Анатас Трёч!

И Ерофей проснулся от собственного крика.

Не бойся, — поцеловала Лилит, — на понедельник сны не сбываются.

Никодим не ошибся: в работе ничего личного. И модный писатель сидел за круглым столом уже в понедельник.

Искусство вечно, — вздыхал он, сложив руки на

животе. — Умерли его ценители.

Искусство и жизнь говорят на разных языках, — кивали ему. — Искусство учит — жизнь переучивает.

Ерофей не вмешивался. А после, обмывая мировую, закусывали коньяк лимоном и говорили каждый о своём.

Николая Николаевича трэба опустить, — как бы между прочим объявил Никодим, когда писатели разбрелись. — Слишком много на себя берёт.

Ерофей мгновенно протрезвел.

Ну что смотришь! — окрысился Ртов. — Ветер переменился, а мы люди маленькие.

Ничего личного, — икнул оператор.

«Церберы чужого ада», — вспомнилось Ерофею. Однако такой поворот его не устраивал — говорить Николаю Николаевичу гадости придётся ему.

А зрители?

А что зрители?

И Ерофей осёкся.

Так что завтра Николая Николаевича.

Ртов провёл по горлу ребром ладони.

А Ветц? Он тоже так делал?

На расплывшемся лице залегла складка.

Так делают все!

Их будто подслушивали.

Ну, как дела? — донёсся из телефона хриплый голос.

Ерофей заслонил трубку ладонью:

Появились намётки

Намёки на что?

«На моё увольнение!» — едва не заорал Ерофей, но положенная трубка не подразумевала ответ.

А утром во вторник, ёрзая под юпитерами, Николай

Николаевич скрежетал зубами. И посреди эфира, не выдержав, вскочил: «Я скоро вернусь!»

И Ерофей долго сидел, закрывшись руками.

«Да тобой можно детей пугать, — ободрил Ртов. — «Вот придёт Ерофей, всем навесит фонарей!»»

Ерофей промолчал. И вынул дневник Ветца, который носил как Библию.

«На земле всегда время негодяев».

Вторник оказался длинным, как список грехов. И также предполагал расплату. Уже через пару часов вокруг забегали, точно какая-то новость, которую пока ещё боялись произнести вслух, всполошила муравейник.

А на Никодиме лица не было.

Кто же мог знать. — бормотал он. — Кто же мог знать.

Да что стряслось? — не выдержал Ерофей.

Николай Николаевич покупает наш канал!

Никодим стоял бледный, от былой развязности не

осталось и следа.

А как же «ничего личного»?

В голосе Ерофея звучала надежда.

Какой там! — обрубил Ртов. — Он жаждет крови.

У Ерофея заломили виски.

И что же делать?

Ртов посмотрел пристально.

Искупать вину, — он замялся. — Ему понравилась Лилит.

Кровь бросилась в лицо Ерофею, он сжал кулаки.

Ах, какие мы благородные! — отступив на шаг, скривился Никодим. — Это Ртов — грязный сводник. А когда адрес у меня брал, о её прошлом не спрашивал.

Ерофей замахнулся.

Не пугай! — заорал Ртов. — Баб нет!

И пощёчина повисла в воздухе.

Впрочем, тебе решать, либо честь, либо передача.

Ерофей упёр подбородок в шею, и на месте лица у

него оказалась макушка.

Вот и хорошо, — закудахтал Ртов. — Николай Николаевич на многом не настаивает — только один раз. Нужно её с бумагами послать. А Лилит — женщина умная, даже тебе ничего не расскажет.

В ушах у Ерофея зазвенело, будто пропел петух.

Календарь вывернули наизнанку: опять была среда, седьмой день его славы. Всю ночь, ожидая Лилит, Ерофей читал дневники Ветца.

«Жил — крутился, а прожил — будто сигарету выкурил. Кто заставлял меня рыться в грязном белье? Кто вынуждал из сплетен делать профессию? Ведь сплетни, как клопы, безобидны только в чужой постели. А теперь я устал, и дни мои, как разбитое корыто, в котором не отстирать прошлого.

Отчего рождаешься среди ангелов, а умираешь среди бесов?»

Позвонил Анатас Трёч.

Похоже, вам не до расследования?

Ерофей промолчал.

А может, пора собственные грешки пришивать к делу?

Казалось, он ещё больше охрип от язвительности.

Чем выше забрался, тем больнее плакать. А, «звезда»?

Шестёрка в чужой колоде! — взорвался Ерофей. — Под кем ходишь?

Как и все, — на удивление спокойно ответил редактор. — Под Богом.

«А Суда над нами не будет, загробная жизнь продлит земную: кто жил, как в раю, попадёт в рай, кто, как в аду, — в ад.

Поэтому блаженны алчные, ибо возлюбили они деньги больше себя.!

Счастливы лицемеры, ибо нашли спасение во лжи!

Благословенны несведущие: они искали козла отпущения, пока за спиной у них точили ножи!

А молиться сегодня нужно так:

«Пусть утешатся властители, ибо небесный мир, как и этот — их, и останутся в нём первые первыми, а последние последними!

Пусть обретут венки искусители, когда взойдут на амвон пастырей!

Пусть насытятся прозорливые неверием, а у верующих да не отнимется слепая вера их!

Ибо время всех прогонит грязной метлой»».

Лилит не вернулась. И не позвонила.

И к утру Ерофей догадался, что его оставили в дураках. Если не Ртов, то Николай Николаевич, набирая очки, открыл ей глаза. Пасьянс сходился: Николай Николаевич получил Лилит, Лилит — влиятельного любовника, а Ртов, выслужившийся за чужой счёт, остался на канале и уже подыскивает нового ведущего.

Не попадая в рукава, Ерофей стал одевать пальто.

Моросил дождь, у парадной Николая Николаевича дежурил охранник.

Вам назначено? — закрыл он дорогу.

Не узнаёшь? — проснулась в Ерофее «звезда».

Чай, не Богородица.

Но, оскалившись, пропустил. Ерофею показалось, что охранник догадывается, зачем он идёт, и теперь, когда он птицей взлетает по лестнице, одобрительно смотрит в спину. Под дверью он высморкался и, нащупав в кармане пистолет, решительно утопил звонок.

Его разбудил телефон.

«Ах, какие вы все скоты. — всхлипывала Лилит. — Холуи продажные.»

И Ерофей долго слушал гудки.

День выдался пасмурным, когда небо не выпускает реальность, подменяя её воспоминаниями. И Ерофей сводил их концы, выстраивая линию, разделившую жизнь. Однако всплывшие картины ложились по одну её сторону, точно карты, которые метал шулер. Ерофей раз за разом прокручивал события последних дней, и вдруг увидел, что сценарий шит белыми нитками. Он вспомнил, как неестественно быстро приняли его в свой круг, как Лилит при первой встрече не спросила его имени.

Истина, как жар-птица, ухватишь — не будешь рад.

Он быстро набрал номер. «Ну, что, голубчик, из грязи — в князи? — взяв трубку, опередили его. — Поверь, ничего личного, но я тебя уничтожу!» Николай Николаевич был весел. Лилит была рядом, и он играл на неё. И был обязан сдержать слово.

А Ерофей подумал, что лестница в небо оказалась дорогой в ад.

Как и неделю назад, лил дождь, и серое здание встретило его решётками. Он толкнул дверь к редактору, кабинет был пуст, и сквозняк задрал на столе бумагу, придавленную пистолетом. «От сумы и тюрьмы на заре кайся!» — издевались буквы, как заключённые, теснясь в клетках. И Ерофей истерично расхохотался. Это была идея Трёча? Или предвыборный ход Николая

Николаевича? Сделать кумира, чтобы потом превратить в козла отпущения! Ерофей представил процесс, на котором обличат закатившуюся «звезду». Люди от таких без ума. «Конечно, живые не виноваты, — вспомнил он ухмылку редактора, — но мёртвые никому не интересны».

Ерофей взял пистолет. «Будто сигарету выкурил», — вспомнилось ему. Грязная, сырая комната, с умывальником в углу. Смерть всё преобразит, подумал он, живут среди бесов, умирают среди ангелов. И, зажмурившись, выстрелил, будто щёлкнул каблуками. Запахло гарью, стукнула о пол гильза. Но комната не исчезла, а в углу по-прежнему капал умывальник. И тут Ерофей с ужасом увидел, как кровь сворачивалась на полу в конфетти, как, поплыв театральной бутафорией, раздвинулись стены, увидел стол, за которым редактор ставил в клеточку крестик, зачёркивая его прошлое.

Не трудись, — почесал он щёку кривым ногтём. — Ты уже раз это сделал.

Ерофей заметил очередной нолик, округливший его жизнь до смерти.

Тебя давно нет, даже имя твоё — дешёвая анаграмма, — выплёвывал слова редактор. — Но память длиннее жизни, и в ней возможны повторные пробы. И даже главная роль. В спектакле для одного зрителя.

Зрителя? — эхом отозвался Ерофей.

Ну да, — впился кошачьим зрачком Трёч. — Для тебя.

Но зачем?

Затем, что впереди у тебя Суд.

На стол легла бумага. Ерофей догадался, что это — приговор. Анатас Трёч медленно расписался печатными

буквами — справа налево, точно в подставленном зеркале.

За плечами у Ерофея выросли конвоиры.

Выходит, ты сам на себя компромат достал! — подмигнул похожий на Ртова.

Другой, вылитый Николай Николаевич, тронув спину холодной рукой, глухо пролаял:

С возвращением, Дорофей Ветц!