Статьи и проповеди. Часть 13 (07.03.2017 — 14.05.2018)

«Служите Богу со страхом и разумением». Об искушениях в жизни пастыря. Статья 1 (22 ноября 2017г.)

Слово «искушение» многозначно. Самые распространенные толкования этого термина таковы: «соблазн» и «испытание». Когда в молитве «Отче наш» мы просим Отца Небесного не вводить нас «во искушение», то мы просим не допустить нам искуситься паче меры, то есть избавить нас от соблазнов, превосходящих меру нашей духовной силы и опытности. Но что касается «испытания», то здесь многое поясняет однокоренное со словом «искушение» слово «искусство». Искусство – это не столько и не только умелые действия в области живописи, музыки, театра и проч. Искусство – это навык, приобретенный долговременным испытанием, «искусом». И в этом смысле искусен инок, побеждающий соблазны. Искусен правитель, различающий льстеца и истинного патриота. Искусен всякий человек, отличающий настоящее золото от вещи, которая блестит. В отношении пастыря можно сказать, что он должен со временем стать искусным человеком, то есть тем, кто отличает правду от подделки, касается ли это молитвенной практики, или милостыни, или различения духовных даров… Список можно продолжить.

Пастырь непременно должен быть искусен, чтобы не быть слепым вожаком слепых. То есть должен быть искушен, испытан. Глиняный сосуд, обделанный на кружале, но не обожженный, – это образ неискушенного человека. Он, как бы ни было слово строгим, бесполезен. И лишь сосуд, прошедший огонь, будет служить человеку верно. Образ вполне оправдывается в отношении служителей Бога Живого. Пастырь испытывается, с одной стороны, как и всякий человек, напастями (Даниил Заточник), то есть немощами и недугами, семейными неурядицами, старением и проч. А с другой стороны – специфическими условиями деятельности, тем, что многим невдомек, поскольку жизнь пастыря не была и не есть явление публичное. Кроме болезней, ссор, проблем с детьми и соседями, специфически пастырю угрожают особые болезни духа, далеко не всем знакомые. Это духовный страх, чрезмерная ревность, богатство, злоупотребление авторитетом и властью, тяжелейшее уныние, именуемое в последнее время «выгоранием». Есть и иные недуги, свойственные веку, которые отражаются и на пастырях. Эти болезни духа и будут предметом нашего рассмотрения.

Отделим, во-первых, страх животный от страха Божия. Первый парализует и обессиливает человека. Пораженный страхом земным пастырь слаб. Лекарством должна быть любовь Божия. По слову тайнозрителя Иоанна Богослова, «совершенная любовь изгоняет страх, потому что в страхе есть мучение» (1 Ин. 4: 18). Служитель Бога Слова Воплощенного в идеале должен быть свободен от малодушия и боязливости, для чего во все дни должен просить Христа: «Научи меня любить Тебя от всей души, всем сердцем и всем помышлением». Трусость или боязливость не такие малые грехи, как может показаться. Определяя место для недостойных в озере, горящем огнем и серою, Откровение Иоанна Богослова в перечне грешников первыми называет «боязливых и неверных» (см. : Откр. 21: 8).

В духовной жизни есть место заменам. А именно: земную любовь нужно заменять любовью Божией; стяжание земных богатств – приобретением духовных даров. Так же и чуждость страху мирскому, плотскому означает необходимость иметь иной страх – Божий. Служение священника есть нечто подобное служению Ангельскому. Так говорит пророк: «Уста священника должны хранить ведение, и закона ищут от уст его, потому что он вестник Господа Саваофа» (Мал. 2: 7). «Вестник» – он и есть «Ангел», по точному переводу. Служение же Ангельское сопряжено со страхом. С тем чистым страхом, который «пребывает вовек» (см. : Пс. 18: 10). Ангелы предстоят Богу, воспевают Его, готовы в любое время выполнить любое послушание. То же и священник. Предстояние, воспевание и готовность на любое послушание – главные характеристики священнического служения.

Слово «страх» пронизывает богослужебные тексты. Так, в чине Великого освящения воды говорится о Боге, что Его престол облетают «многоочитые херувимы и шестокрылатые серафимы», покрываемые «страхом неприступной Его славы». «Страшными» именуются Святые Тайны во всех Литургических чинах. И, следовательно, священнику нельзя служить Богу без страха и быть бесчувственным. Те серафимы, которых видел Исаия (см. : Ис. 6: 2–3), покрывали ноги и лица крыльями именно от благоговения и страха при пении Трисвятого. Те же слова – «Свят, свят, свят Господь Саваоф» – поем и мы, и в идеале – с тем же страхом. Захождение в алтарь и пребывание в нем, всякое призывание имени Господня, всякая треба и молитвословие должны быть со страхом, тем более всякое совершаемое Таинство требует от священника страха Божия, или иначе – благоговения. «Служите Господу со страхом и радуйтесь пред Ним с трепетом» (Пс. 2: 11). Эти слова могут быть написаны над входом во всякий алтарь. Да и по выходе из алтаря не должны уходить из памяти иерея.

Добродетели не даны изначально. Они воспитываются личным усилием и требуют труда. Лучшим способом научиться ходить перед Богом и иметь Божий страх можно считать духовную близость к тем, у кого этот страх есть. Старшие служители алтаря, духовники и старцы, истинные праведники обоих полов без деления на клир и мирян должны восприниматься как живые книги. Простое нахождение вблизи праведника, даже без словесного назидания с его стороны, укрепляет в человеке веру и рождает благоговение. Кроме этого, истовое совершение служб и чтение помогут пастырю исполниться страхом Божиим и верою настолько, чтобы делиться накопленным и с прихожанами.

В разряд особых грехов для пастыря следует отнести празднословие, сквернословие и вообще всякий грех уст. Это потому, что служение священника – словесное. Дар слова, используемый во славу Божию и на пользу людям, – его главный труд. Следовательно, и всякое осквернение словесного источника клеветой, ложью, сплетнями, празднословием и проч. являются некоей противоположностью священства и подрубают его под корень. Это будет источник, извергающий одновременно и сладкую, и горькую воду; источник противоестественный, которого, по апостолу, не должно быть (см. : Иак. 3: 10). Умение молчать с размышлением необходимо для того, чтобы говорить с Богом в молитве, а с людьми в проповеди. Давид говорит: «Я был нем и безгласен, и молчал даже о добром». И что потом? Потом: «Воспламенилось сердце мое во мне; в мыслях моих возгорелся огонь; я стал говорить языком моим» (Пс. 38: 3, 4). Перед нами описание аскетического опыта молчания, опыта, который согревает сердце и отверзает уста. Люди с закрытыми для молитвы устами – это, как ни странно, люди, не умеющие молчать. Они говорят много ненужного, но немы в молитве и словах мудрости. Борьба с грехами уст, молчание, умная молитва – это то, что сильно помочь священнику в стяжании необходимого страха – Божия.

Но если этого всего не будет, то что? Чем наполняется святое место, опустевшее по нерадению?

Священник, лишенный благоговения, будет тяготиться службой. Он будет комкать ее и сокращать, при возможности – уклоняться от служения. Он рискует стать раздражительным и срываться на служителей храма и послушников по мелочам. Паства не сможет этого не почувствовать. Храм будет пустеть. Священник будет роптать на малый доход и на леность пасомых, на апостасию и всеобщее расслабление, не отдавая себе отчет в собственной ответственности за ситуацию. Не обладая одним достойным страхом, священник рискует впасть в сотни мелких страхов. Есть страх показаться смешным; страх неудачного слова на проповеди; страх неодобрения со стороны собратьев или начальства. Есть и бесовские страхования. Враг рода человеческого, однажды найдя слабину в душе человека, уже не захочет оставить душу, но будет тревожить и бередить ее сотнями помыслов и мечтаний. «Ты недостоин служить», «Ты разольешь Чашу», «Ты маловер и фарисей без живой веры», «Все лучше тебя», «Оставь служение» и проч. Невозможно перечислить все помыслы, приносимые врагом. Неверие в силу Таинств, бесчувствие в отношении Божиего присутствия, поспешность, суетность, острое недовольство собой – все это и многое другое, как знойный ветер, по временам обвевает священника, чтобы душа его завяла и поникла. Стоит врагу добиться этого – и сбудется слово: «Поражу пастыря, и рассеются овцы стада» (Мф. 26: 31). Люди Божии потеряют сострадательного отца и молитвенника и получат взамен потухший очаг, который не греет. У лукавого борьба со всеми людьми, но его борьба со священством беспрецедентна. Святой праведный Иоанн Кронштадтский писал, что с самого начала своего служения он почувствовал, что вышел на борьбу против хитрого, жестокого и неусыпного врага. Будучи плотью, человек не способен побеждать в борьбе с духом, если Бог духов и всякой плоти не будет на его стороне. Со стороны же человека нужно не столько то, что в преизбытке у врага, а то, чего у него вовсе нет. Постом и бдением можно смирить себя, но лукавого этим трудом до конца не победить, ибо не спит и не ест. Но он горд, а человек может быть кроток и смирен перед Богом и ближними. Этого нет у лукавого. Преподобный Иоанн Лествичник пишет: «Гордая душа есть раба страха; уповая на себя, она боится слабого звука тварей и самих теней. Плачущие и болезнующие о грехах своих не имеют страхований». И еще он же: «Боязливость есть младенческий нрав в старой неверной душе. Боязливость есть уклонение от веры в ожидании нечаянных бед». Чтение подобных книг способно внести свет в душу ищущего просвещения. «Слова мудрых – как иглы и как вбитые гвозди, и составители их – от единого пастыря» (Еккл. 12: 11).

По сути, человек обречен бояться. Но либо его будут терзать сотни страхов, включая неоправданные, либо он постарается воспитать в себе единственный страх – Божий, который, воцарившись в душе, сделает ее мужественной и верной. Мы поем об этом на великом повечерии накануне праздников: «Страха вашего (то есть вражеского) не убоимся, ниже смутимся. Господа же Бога нашего, Того освятим, и Той будет нам в страх». И в псалмах о грешниках сказано: «Тамо убояшася страха, идеже не бе страх» (Пс. 13: 5). Эта замена сотни пустых страхов на один, уводящий от зла и питающий кости, есть задача всякого христианина. Но более всего – пастыря. Он, пасущий овец Христовых, должен быть в бесстрашии подобен Давиду, даже не избранному еще в цари над Израилем. Тот не боялся гнаться за львом или медведем, чтобы забрать унесенное из стада. А если зверь бросался на него, то, говорит Давид, «я брал его за космы и поражал его и умерщвлял его; и льва, и медведя убивал раб твой» (1 Цар. 17: 35-36).

Страх Божий не мешал Давиду быть смелым. Напротив, страх Божий был источником его храбрости, кротости, чрезвычайного и постоянного доверия Богу и прочих добродетелей. Это и сделало его живым пророческим образом Того доброго Пастыря, Который положил душу за овец. Это же должно вдохновлять и новозаветное духовенство воспитывать в собственных душах Божий страх. Вслед за ним придет в душу и все вообще доброе. «Господи, всели в меня корень благих – страх Твой в сердце мое», – молился Златоуст. Пусть этим или иным словом, но в том же Духе молится Богу и православный пастырь.

Ревность нужна. Сам Бог наш именуется Богом Ревнителем (см. : Исх. 34: 14). И «до ревности любит Дух живущий в нас» (Иак. 4: 5). Это и есть тот огонь, в образе которого сошел на апостолов Дух Святой, чтобы вначале согреть, а затем и воспламенить охладевшее и отсыревшее во грехе естество человеческое. Образом непримиримой борьбы с отступлениями от правды Божией выступает пророк Илия, также названный Ревнителем. Но что тогда ревность чрезмерная, или «ревность не по разуму»?

Этим именем называются жаркие, но опасные или бесплодные порывы пастыря (чаще молодого) стяжать благодать, получить от Бога дары и спасти вверенные ему души. Сам порыв этот хорош. Плохо в нем одно – несоразмерность личного опыта пастыря с поставленной им себе задачей. Порочная ревность – это отсутствие рассуждения. Человек словно решает сжечь весь запас дров за малое зимнее время, а потом обрекает себя на замерзание. И безрассудный ревнитель быстро тратит запас духовных и физических сил, после чего приближается к краю той пропасти, которую недавно стали привычно именовать «выгоранием».

Как обезопасить себя? Лучшим способом, как всегда, будет пребывание близ наставника мудрого и опытного. Но это великое счастье бывает временами и великой редкостью. Не каждому пастырю дано вырасти при ногах великого человека, как Павлу – при ногах Гамалиила (см. : Деян. 22: 3). Следовательно, нужно искать еще пути. Одним из таких путей может стать хорошая начитанность в области церковной истории. «Ревнитель» – это ведь, с точки зрения психологии, человек, склонный думать: «История начинается с меня! До меня (до группы моих единомышленников) все было плохо: разврат, обман, леность, нажива, засорение евангельского родника, – но вот я сейчас начну, и все встанет на свои места!» Подобная незрелая самоуверенность характерна для сектантских вождей. Может не избежать ее (даже при исповедании православных догматов) и православный пастырь. Это будет именно психологическое сектантство, для которого не нужно сочинять новых вероучительных основ. Итак, необходимо чтение, исторические экскурсы.

История Церкви ведь тяжела и драматична. Это не приятный рассказ о непрестанных победах. Это скорее судовой журнал корабля, терпящего бедствие. Она часто словно висит на нитке, и висит над пропастью. Близкое и сострадательное знакомство с историей Церкви открывает вдумчивому человеку глаза. Он узнает о таких проблемах и бедах в Церкви, по сравнению с которыми современные беды блекнут и отходят на второй план. Святость, не гаснущая посреди мирской тьмы, подделки под святость, ошибки, сделанные сгоряча и затем породившие проблемы на много веков вперед, – все это и многое другое открывается читателю. Человек смиряется. Он уже не винит никого за то, что благочестие сияет не так ярко, как хотелось бы. Он уже благодарен Богу за одно то, что Церковь жива и святость не исчезла. Такова может быть польза внимательного чтения и расширения кругозора. Ведь не секрет, что невежество является питательной средой для неуместной ревности. И никто так не энергичен в своих заблуждениях, как человек, у которого картина мира проста, слишком проста.

Возраст. Вот еще один срез жизни, связанный по теме с ревностью не по разуму. Горячность более свойственна юности, нежели зрелости и тем более старости. Вот почему существуют возрастные рамки, ограничивающие попадание в клир. Расширение или сужение этих рамок часто вынуждается исторической ситуацией, будь то острый дефицит духовенства или яркие таланты отдельных соискателей священного сана. Но полное пренебрежение возрастными каноническими рамками не может остаться без печальных плодов. Господь Иисус Христос не зря вышел на проповедь только по достижении 30 лет. Евреи просто не слушали бы юношу, взявшего на себя дерзость выступить в роли учителя. Каждому возрасту, по мысли блаженного Феофилакта Болгарского, соответствует своя немощь: детству – невежество, юности – похоть, зрелости – стяжательство. Учить других – это значит войти в зрелый возраст и освободиться, хотя бы в большей части, от собственных слабостей. И хотя во Христе нет и тени греха, Он примерял Свое учение к мудрым нравам подзаконного народа. Следует и нам многим подобным вещам научиться.

Молодой человек, еще не родивший и не воспитавший своих собственных детей, с трудом может быть учителем жизни для тех, кто уже дожил до внуков. Многие вопросы жизни ему просто не известны по опыту. Юноше, облеченному саном, куда тяжелее смотреть на молодых сестер со «всякою чистотою», как говорит апостол, нежели более старшему собрату и сослужителю. Посещая и утешая больных, важно и самому иметь опыт терпеливого перенесения болезней. И так далее. Все это отчасти дается возрастом. Отчасти, потому что возраст ничего сам по себе еще не гарантирует. Можно безумствовать и в старости или разгораться юношескими страстями при седой голове. Но это патология. В состоянии же нормы человек со временем постепенно становится знатоком жизни со всей ее болью и неоднозначностью. Он хочет более жалеть, нежели осуждать; выслушивать, нежели говорить самому; помогать человеку понять себя, а не навязывать готовые книжные установки. Долго живший человек много раз видел то, что молодой человек видит впервые. Старика тяжело удивить. Вот почему легче идти на исповедь или за советом к старцу (дедушке), нежели к молодому человеку. Там, где старик с пониманием выслушает, молодой человек может округлить глаза и повысить голос: «Как вы смели?! Как вас земля носит после содеянного?!» Стоит ли убеждать, что подобное возмущение контрпродуктивно и такое поведение по сути – анти-пастырское.

Хорошим подспорьем для правильного пастырства может быть правильный опыт жизни в семье. Это ныне становится редкостью. Стоит повторить эти слова как общую характеристику современности: простое и естественное становится редкостью. Семьи неполны, вместо папы может быть отчим, братьев и сестер часто нет, дедушки и бабушки могут быть в доме престарелых. Человек вырастает один как перст. Ему не с кем делиться ответственностью или лакомством, не за кого переживать, некому уступать и слушаться. С таким опытом детства и отрочества человеку трудно (или невозможно) исполнить совет апостола Павла: «Старца не укоряй, но увещевай, как отца; младших, как братьев; стариц, как матерей; молодых, как сестер, со всякою чистотою» (1 Тим. 5: 1–2). То есть нормативным отношением пастыря к пасомым должны быть правильные отношения в семье, и опыт этот незаменим. Весь наш церковный лексикон насквозь семейственен: матушки и батюшки, братья и сестры – это самые привычные и естественные церковные слова.

Ригоризм, безрассудная ревность внутренне связаны с осуждением. Именно грех осуждения, уверенность в своей абсолютной правоте тайно дают силу и энергию Савонаролам всех мастей. А борьба с грехом осуждения автоматически успокаивает человека в части нетерпимости к чужим слабостям. Поэтому молитвенная жизнь в духе Православной Церкви («дай мне видеть мои согрешения и не осуждать брата моего») и самопознание будут для стремящегося к духовной трезвости пастыря крепкими помощниками. «Осуждает других тот, кто не познал себя». Познавший на опыте справедливость этих слов умерит пыл и в малозаметном повседневном пастырском труде окажется истинно полезным для Матери-Церкви.

Понимание власти как таковой у нашего современника зачастую несправедливо заужено только до понятий о государственной, политической власти. Между тем власть есть всюду, где есть влияние одного человека на жизнь других. Есть власть в семье, есть власть писателя над душами читателей будущих поколений. Есть власть художника или артиста над зрителем. Имя четвертой власти закрепилось давно за страшной по своему потенциалу силой воздействия СМИ на общество. Есть, конечно, и власть священника. Но какова она? Это не власть гения над толпой, богатого над бедным и сильного над слабым. Это власть Христова. Она куплена ценою крестного страдания, смерти и воскресения Спасителя. Злоупотребление ею гораздо опаснее и болезненнее всех прочих злоупотреблений. По сути священнику стоит знать свое место. Благословляя человека на что-либо, он не говорит: «Я благословляю». Он говорит: «Бог благословит». Запрещая же что-нибудь, он говорит: «Я боюсь (или сомневаюсь, или воздержусь) вас благословить». Куда как страшнее звучит: «Бог не благословит!» Именно со злоупотреблением священнической властью мы имеем дело, когда тот или иной клирик усвоил себе уверенность в том, что воля Божия ему полностью открыта. Открыта не в силу личной святости, а в силу хиротонии, места в иерархии, принадлежности к входящим в алтарь. Это грубейшая ошибка. Исторически она оплачивалась и пролитой кровью, и церковными нестроениями, расколами, отпадениями от Церкви несогласных, религиозными конфликтами, длящимися в течение веков.

«Ты должен так сделать, потому что я сказал. Я священник. Я лучше знаю!» – сколько пугающей холодности, сколько чуждости Христовому Духу в подобных словах. Насколько благоуханнее звучит: «Я не знаю. Нужно подумать и помолиться. Нужно, чтобы Бог вразумил меня и вас, вразумил и наставил». У нас безгрешного священства нет. Догмат о непогрешимости совершенно чужд православному сознанию. И практически это означает, что на всех иерархических ступенях православные клирики должны смиряться. Бог не дал нам никаких рычагов управления людьми, кроме слова и примера. Мысль эту достаточно подробно развивает Златоуст в одном из шести «Слов о священстве». Мы не имеем права облагать пасомых штрафами. Нам не даны ни кандалы, ни острое железо. Мы не взываем к власти, требуя тех или иных санкций к людям, не слушающим нас (подобный печальный опыт впервые был теоретически обоснован блаженным Августином). У нас есть только слово. Слово молитвы Богу и слово увещания людям. Там же, где в истории мы замечаем соблазн воспользоваться мирской силой в делах церковных, мы сразу усматриваем и горький плод: исчезновение мира, умножение расколов, смущение умов, растягивающееся на столетия.

Власть священника не больше власти врача. В обоих случаях необходимо желание больного вылечиться и его согласие на те или иные процедуры. Власть священника также сродни власти преподавателя. Увлечь, заинтересовать, раскрыть перед мысленным взором человека совершенно новые перспективы – вот что отличает «учителя от Бога» от «просто учителя». Таким же должен быть и священник. Он лечит и учит. В этом смысле Церковь – лечебница и училище. Она вовсе не место для принудительного лечения и насильного учения, а только добровольного.