Стрелы Времени

Глава 5

Рамиро сидел за своей консолью в главном зале управления, наблюдая за видеопотоком с камеры, расположенной на поверхности горы. По его запросу небольшой привязной двигатель выполнил серию движений, вызвав натяжение нескольких ограничивающих пружин и силовых датчиков, благодаря которым можно было измерить величину его тяги.

К восхищению Рамиро простота и интуитивность правил, которым подчинялась испытательная установка, полностью соответствовала его пожеланиям: он мог повернуть сопло в любом нужном направлении, а тяга, которую двигатель создавал при включении была направлена точно в противоположную сторону. Никаких исключений или осложнений – и никакой зависимости от расположения отдаленных миров.

– Мне как-то не по себе, – сказал он Тарквинии. Врезка показывала, что она находится в своем кабинете у вершины горы; она проводила те же самые испытания, прежде чем предложить Рамиро их повторить.

– А ты чего ожидал? – спросила она. Тарквиния не смеялась над ним; вопрос был задан всерьез.

– Не знаю, – ответил Рамиро. – Возможно, часть меня всегда ожидала такой развязки, но я заглушал ее, считая чересчур наивной.

– А я никогда не знала, как к этому относиться, – призналась Тарквиния. – Когда я смотрела на двигатель в отрыве от всего остального, интуиция подсказывала мне, что он будет создавать тягу в любом направлении. Но стоило мне представить последствия, и я сразу понимала, что ошибалась: чтобы такое произошло, все пылинки и частички газа, заполняющие пустоту, должны были сговориться друг с другом. – С помощью своего корсета она переслала Рамиро схематичный чертеж; его миниатюрная копия появилась во второй врезке. А потом, – добавила она, – я снова меняла свое мнение, просто представив, что двигатель как по волшебству «знает», что не должен работать, когда его направляют не в ту часть неба. Смириться с этим было так же сложно, как и с альтернативным вариантом.

– Ну, теперь ты знаешь точно, – сказал Рамиро. – Так или иначе, что-то обязательно должно было пойти в разрез с нашей интуицией – так что нам стоит быть благодарными за то, что противоречие, на которое пал выбор, находится далеко и нам не видно. – Он увеличил чертеж Тарквинии, ставший решающим доводом: какое бы жуткое впечатление ни произвели бы на них выборочные отказы двигателя, настолько же обескураживающим было бы собственными глазами увидеть фактические результаты во всех подробностях, будь у них такая возможность.

Если сопло двигателя не было направлено в сторону самой Бесподобной, каждый выкачанный им фотон рано или поздно должен был столкнуться с каким-нибудь отдаленным объектом – скорее всего, это была бы просто частица газа или пыли, принадлежавшая одному из скоплений. Учитывая текущее движение Бесподобной, было несложно добиться такого расположения двигателя, при котором излучаемый им свет двигался из будущего пыли – а это с точки зрения ее собственной стрелы времени означало, что пыль не излучает свет, а, наоборот, поглощает. В свете этого факта весь фотонный выхлоп, с одной стороны, порождался самопроизвольным излучением бесчисленного множества крошечных источников, рассеянных по всему космосу, а с другой – излучался устройствами отдачи самого двигателя.

– Значит, финальное торможение не должно быть проблемой, – запоздало осознал Рамиро.

– Если все это верно, то да – не должно, – согласилась Тарквиния.

Рамиро откинулся назад, отстранившись от своей консоли, и задумался, к чему это приведет в плане политики. Даже самые непреклонные сторонники воссоединения исходили из того, что их потомкам придется решать проблему торможения на подлете к родной планете. Однако крошечный двигатель, который Тарквиния заставила бороться с пружинами, безо всяких проблем сумел развить тягу как раз в том направлении, которое требовалось Бесподобной для ее заключительного маневра. Миграционисты лишились своей самой главной страшилки.

С другой стороны, в физике стало на одну историю меньше. С точки зрения фактических наблюдателей фотонного выхлопа успешный старт двигателя представлял собой нелепую картину, рожденную в представлении о времени, движущемся вспять: в ней фрагменты разбившегося вдребезги объекта самопроизвольно собирались в единое целое.

– Вот тебе и закон возрастания энтропии, – заметил Рамиро.

– Он бы все равно долго не продержался, – невозмутимо сказала Тарквиния.

– Это правда. – Если космос действительно замыкался сам на себя по всем четырем измерениям, ничто не могло возрастать вечно. – Но чем тогда его заменить?

– Наблюдениями. – Тарквиния кивнула в сторону изображения испытательной установки.

– Значит, теперь все будет познаваться эмпирически? – Рамиро был рад положиться на эксперименты, если оставалась хоть какая-то гарантия, что с их помощью один и тот же результат можно было получить два раза подряд.

– Космос такой, какой он есть, – ответила Тарквиния. – Оптика, механика, гравитация подчиняются простым, элегантным и универсальным законам…, но детальное описание контекста, в котором они действуют, судя по всему, сводится к перечню суровых фактов, открывать которые приходится независимо друг от друга. Я к тому, что «типичный» космос, с точки зрения статистики, представлял бы собой газ, находящийся в состоянии теплового равновесия и заполняющий все пространство – без каких-либо твердых тел. По крайней мере, в нем точно не было бы резких перепадов энтропии. Один из таких перепадов мы считали «законом» только потому, что он был важнейшим фактом нашей жизни: время сопровождалось стрелой, которая позволяла отличать прошлое от будущего.

– Но разве вопрос о том, насколько суровы эти самые суровые факты, не остается открытым? – возразил Рамиро. – Мы знаем, что энтропия нашего родного скопления в его отдаленном прошлом была гораздо меньше, и что то же самое верно и в отношении ортогонального скопления. Самое экономное объяснение заключается в том, что у этих скоплений было общее прошлое.

– То есть ты хочешь держаться принципа экономии? Шансы на то, что в космосе существует хотя бы одна область низкой энтропии невообразимо малы, но даже если в этом отношении у нас нет никакого выбора, ты действительно хочешь стоять на своем, не допуская раздельного существования двух областей?

– По-твоему, это не соответствует здравому смыслу?

– Я больше не знаю, в чем заключается здравый смысл, – сказала она.

Рамиро на мгновение закрыл глаза – опираясь на диаграмму Тарквинии, он воспроизвел у себя на груди кое-какие закорючки, но оставил их при себе.

– Забудь о том, было или нет у двух скоплений общее прошлое; забудь об ортогональном скоплении как таковом. Давай предположим, что опираться мы можем лишь на тот факт, что в прошлом звездное скопление наших прародителей обладало гораздо меньшей энтропией.

– Допустим.

– Это значит, – продолжил он, – что древнее состояние этого скопления уже является «особенным» по сравнению со случайным газом, состоящим из тех же самых элементов. Но теперь, если мы примем на веру, что это состояние в потенциале могло бы породить всевозможные ситуации, аналогичные эксперименту, который мы только что провели над двигателем, то какой из исходов потребует «наименее вероятного» состояния? Тот, при котором ни одна из подобны ситуаций в действительности не возникнет – то есть ни один быстродвижущийся объект не будет излучать свет таким образом, что вместе с ним его обязательно должны будут излучать и другие объекты, рассеянные по всему скоплению? Или же тот, при котором это все-таки происходит, и исходное состояние гарантирует согласованную работу всех источников излучения? И отвечать «ни тот, ни другой» нельзя; нужно обязательно выбрать один из вариантов.

Тарквиния иронично прожужжала.

– Если ты так ставишь вопрос, то мне больше по душе не отсутствие сговора, а отсутствие ограничений. Я к тому, что непротиворечивость достается нам даром; мы не вправе приписывать чудовищно малую вероятность тому факту, что космос делает все, что в его силах, лишь бы не противоречить самому себе. Вот если бы требования непротиворечивости всячески старались сохранить привычные для нас представления о причинах и следствиях, тогда можно было бы говорить о маловероятном стечении обстоятельств.

– Да уж, – прожужжал Рамиро. Хотя они и достигли своеобразного консенсуса, его довод по сути никак не помог ему унять собственную тревогу. И часть его никогда бы не смогла смириться с тем, что за выхлоп двигателей были в равной степени ответственны и сами двигатели, и частицы далекой пыли.

– Я, пожалуй, сообщу остальным хорошую новость.

– Не такую уж хорошую для банды Пио.

– Не будь таким циником, – укоряющим тоном сказала Тарквиния. – Теперь у них на один повод для страха меньше – точно так же, как и у всех нас. С чего бы им не радоваться?

– Поживем – увидим, – сказал Рамиро. – К моменту выхода из тюрьмы они наверняка найдут новую причину, чтобы бросить родную планету на произвол судьбы.

Настроении Тарквинии не располагало к спорам о миграционистах.

– Спасибо, что обсудил это с мной. Теперь, отчитываясь перед Советниками, я буду чувствовать себя гораздо спокойнее.

– Всегда пожалуйста.

Ее изображение исчезло с консоли, сменившись информацией о состоянии главного двигателя.

За размышлениями о результатах испытаний Рамиро не покидало мучительное ощущение разочарования. Если бы любой двигатель в пустоте избирательно прекращал свою работу, полеты в космос на москитах стали бы крайне сложным делом. Ему доводилось видеть хитроумные проекты конструкторов-инструментальщиков, предлагавших разные способы обхода этой проблемы – большинство из них требовали передачи высокомощных пучков света между Бесподобной и москитом, хотя в паре случаев в качестве управляющей силы предполагалось использовать слабую гравитацию горы, а еще в одном требовались на редкость длинные канаты.

После разворота автоматизация любой из этих экстравагантных задумок могла бы стать захватывающим проектом. Но в реальности москиты по-прежнему были просто москитами, и начинало казаться, что вскоре он и вовсе останется без работы.

– Коррадо? – Рамиро качнулся вбок, чтобы открыть дверь до конца, не ударившись об нее головой. – Тебе стоило меня предупредить, я бы приготовил поесть –

– Я здесь не ради твоей стряпни, – бесцеремонно ответил его дядя. Он нетерпеливо сверлил Рамиро взглядом, дожидаясь, пока тот спустится по лестнице, чтобы самому пройти через люк.

Когда они оба опустились на пол, Рамиро указал на диван. Он знал, что дядя плохо справлялся с гравитацией; до запуска двигателей каюта Коррадо находилась практически в полной невесомости.

Коррадо устроился поудобнее, но тратить времени на любезности не стал.

– Через три дня твоей сестре исполнится дюжина и девять лет, – сообщил он.

– Серьезно, так скоро? Я потерял счет времени.

– Я понимаю, что следить за разворотом тебе придется до самого конца, – неохотно признал Коррадо. – Значит, от этого обязательства ты не освободишься еще больше года. Но сейчас самое подходящее время, чтобы договориться с Розитой. Тебе нужно сказать ей, что как только Бесподобная снова придет во вращение, она сможет отторгнуть дочь, а ты дашь ей обет.

Рамиро окинул взглядом пол рядом с диваном. Там было отверстие, в котором раньше располагался колышек, удерживавший книжную полку; он оставил его пустым в надежде снова найти ему применение, но дырка забивалась пылью и крошками от еды.

– Нам стоит подождать – узнать, чем все обернется, – предложил он. – Возможно, разворот придется продлить из какой-то технической неисправности. Я не хочу давать обещания, которые не смогу сдержать.

– Твоя сестра слишком с тобой церемонится, – в открытую заявил Коррадо. – Это единственная причина, по которой я пришел: кто-то должен высказаться от ее имени.

– С чего ты взял, что она так отчаянно ждет первого отторжения? – возразил Рамиро.

– Она уже давно достигла детородного возраста, – сказал Коррадо. – Если она разделится, ты хочешь, чтобы это было на твоей совести?

– Конечно нет, – ответил Рамиро. – Но сейчас холин настолько чистый и принимается в таких больших дозах –

– Это не дает гарантии, – перебил его Коррадо. – Представь, что твоей сестры не станет, и тебе придется растить четверых детей. Ты хочешь стать тем, кто отнимет у двоих из них жизнь?

Рамиро закрыл лицо – он не был тронут этим абсурдным сценарием, но в тоже время не хотел показывать, как сильно он был зол на Коррадо за то, что тот вот так загнал его в угол. Сколько он себя помнил, дядя всегда уверял, что воспитание детей было частью его натуры. Важнее этого урока было лишь одно чудное наставление, касавшееся его мужского естества: если он когда-либо поддастся желанию прикоснуться к женщине недолжным образом – как поступали постники – то тем самым лишит ее жизни. Его долгом по мере взросления было подавлять эти жуткие, неотступные позывы – испытывая при этом радостное желание взять на себя ту роль, которая в естественных условиях могла последовать лишь за неисполнением предыдущего обязательства.

Когда разворот будет завершен, у него не останется ни отговорок, ни поводов для отсрочки. Оставалась только одна тактика – честность.

Он поднял глаза.

– Вряд ли я смогу это сделать.

– Сделать что? Убить двоих детей? – Коррадо все еще блуждал в своей поучительной притче. – Конечно не сможешь! В том-то и смысл, чтобы это предотвратить.

– Вряд ли я смогу воспитать ребенка, – сказал Рамиро. – Не по мне это.

Коррадо встал и подошел к нему без единой эмоции на лице. Рамиро сделал шаг назад, но от своих слов не отступился.

– Я не могу, – повторил он.

– Хочешь, чтобы наша семья окончательно вымерла?

– Вымерла? – Рамиро надоело изображать наигранное уважение. – Может быть, уже определишься, чем именно ты мне угрожаешь – четырьмя детьми или бездетностью?

Коррадо поднял руку, но затем остановился. Из-за высокой гравитации у него, похоже, уже не осталось сил.

– Если ты откажешься…, – сердито произнес он.

– Если я откажусь, – сказал в ответ Рамиро, – а Розита и правда захочет ребенка…, она найдет мужчину, сестра которого погибла или просто не питала интереса к отторженству. А может быть, она воспитает ребенка своими силами. Кто знает? Какой бы выбор она ни сделала, я желаю ей счастья – но у меня есть право и на собственные решения.

Какое-то время Коррадо молча стоял перед ним.

– Если ты откажешься, то с какой стати ей вообще рожать сына? Зачем Розите во второй раз проходить через все эти сложности и мучения, если ты сам докажешь ей, что все усилия пойдут прахом?

– О ее будущих планах я не имею ни малейшего понятия, – сказал Рамиро. – Если это так важно, то может быть, сам у нее и спросишь?

– Но тебя это не волнует? Есть племянник, нет племянника – тебе все равно?

Рамиро мрачно прожужжал.

– Абсолютно. Лишь бы не сюсюкаться с этим сорванцом.

Коррадо ответил ему увесистой оплеухой. Рамиро отпрянул и был вынужден опуститься на корточки, чтобы восстановить равновесие.

– Мы и так едва держимся, – сказал Коррадо. – В каждой третьей семье нет сыновей. Но я не знал, что воспитал того, который питает ненависть к самому себе – того, кто желает нашего уничтожения.

Рамиро колотила дрожь.

– Ты ничего обо мне не знаешь. Но если ты был таким великим поборником мужчин, то почему не превратил мою мать в постницу, чтобы сразу вывести ее из игры? На результаты твоей переписи это бы произвело поистине чудесный эффект.

Коррадо подошел к лестнице и поднялся наверх, покинув каюту без единого слова.

Рамиро упал на колени и мысленно зарокотал. Часть его ликовала: ему, наконец-то, удалось подорвать заносчивые фантазии старика, грезившего о нескончаемой цепочке послушных племянников, живущих в строгом соответствии с каноном, заложенным Первым Отторгнутым Сыном его семейства. Спровоцировав Коррадо на физическое насилие, но не подняв на него руки в ответ, Рамиро ощущал, что светится от восхитительного ощущения самодовольства.

Но в то же самое время мысль о случившемся наводила на него тоску. Ему просто хотелось выкроить больше времени, чтобы обдумать свое решение, шанс поговорить с Розитой, не кривя душой; хотелось, чтобы его поступки перестали воспринимать как должное. Теперь же изменить свое решение, окончательно себя не унизив, будет просто невозможно.