Суд над колдуном

Лекарь — колдун

Олена Иванова, как встретила Дениса Клочкова, так скорей домой пошла и спросила квасника Прошку, не бывал ли у нее со Смоленска человек. Прошка сказал, что такого человека не было. Заходил к нему сват, квасу боченок купить, так то не со Смоленска, а…

Олена Иванова слушать его больше не стала, побежала скорей к Пахому Терентьеву в Китай-город. Не бывал ли Дениска у Пахома. Но и там Дениса не было.

Посудили они с Пахомом, что за притча, с чего Денис от нее бежать кинулся.

— Не иначе, — сказал Пахом, — как он, вор и бездельник, казну пропил, что ему сват для тебя дал, вот и хоронится. А мы про то свату доведем. Я ноне в Смоленск малого с товаром посылаю. Садись, пиши батьке грамотку.

Олена письмо написала и пошла домой.

Только в ворота вошла, смотрит, во дворе стрельцы и подъячие из Приказа.

Сердце у Олены упало. Какая еще новая беда? Хотела было назад в калитку шагнуть — да куда! Стрельцы уж к ней бегут, за руки хватают.

А тут из подклети два стрельца Прошку вывели. Хозяйка его за ним бежит, ревет. Погнали ее назад в избу стрельцы. Не велел дьяк приводить.

А Прошка ничего, идет себе, ухмыляется. Без него, небось, дело не обойдется! А ему — что ж? Худа ему никакого в Приказе не сделали, поговорили, да и домой отпустили. А квас-то потом как шибко пошел! Каждому охота послушать, как квасник про колдуна рассказывает. Там-то в Приказе он спервоначалу всего и не припомнил. А как добрым людям рассказывать стал, много еще чего про Ондрейку надумал.

Пока до Приказа шли, Прошка все руками разводил, да бормотал что-то про себя — вспоминал, чтоб опять чего не забыть.

У самого Приказа попался им навстречу поп Силантий. Посмотрел на Олену и головой жалобно покачал. Олена ему низко поклонилась. Поп до нее добр всегда был.

Вошли в Приказную избу. В первый раз еще Олену туда впустили. Приказные все злые видно, и не глядят. Старший дьяк нахмурившись сидит, пишет чего-то. А в углу-то — ох, матерь божия! — Ондрейка ее связаный стоит. Худой-худущий. Кафтан грязный, изодранный. А ведь справный был, как провожала его.

Как увидел Ондрейка Олену, так и кинулся к ней. Не то плачет, не то смеется. Но стрелец живо его отдернул.

Алмаз Иванов глаза поднял, велел Олене от мужа подале встать. И Афоньку в палату позвать приказал, да и Феклицу тоже.

На квасника дьяк и не взглянул. А тот на месте не стоит. Так и подмывает его все рассказать, что он, как шел, надумал. Вот жалко лишь, что боярина нет.

А тут, словно по его хотенью, дверь с улицы распахнулась, и вошел сам боярин Юрий Андреевич Сицкий.

— Пошто кликал меня, Иваныч? — спросил боярин. — Аль новое что сыскал?

— И то новое, боярин. Почитай, ин, коли охота. Грамотка из Смоленска, да допрос, что я Емельке, — что из Смоленска прислан, — учинил. А я тем времем других поспрошу.

— Ну, Прошка, чего рот разеваешь, — сказал дьяк кваснику. — Говори, коли что про Ондрейкино колдовство ведаешь.

— Ведаю, государь, все подлинно ведаю. Запамятовал тем разом, не поспел сказать. Как мне не ведать! Опричь меня никто, почитай, того и не ведает.

— Ну, коли ведаешь, так и сказывай. Зря не мели. Видал, как Ондрейка ворожит, бесов скликает?

— Видал, государь. Как не видать! Вот в ночи, как почнет Ондрейка бесов скликать, да как они к ему налетят, да как почнут по горнице скакать. А мне в подклети чутко, как они гомонят, да топотят. А я вверх-то заберусь, да в щелку-то и подглядаю. А беси зеленые, да рогатые, да хвостатые! Полна горница. И ведьмы с ими в ступах да с помелами. А зубам-то беси те ляскают, а пламя-то из ротов так и шибает. Я так с лестницы-то кубарем и скачусь. Вот и старуха моя…

— Ахти, страсти какие!.. Пережечь тебя надвое! — вскричал боярин. Он оставил грамоту и с любопытством слушал Прошку. Даже глазки заплывшие открылись.

Но дьяку Прошкин рассказ не очень понравился.

— А для какой справы[49] Ондрейка тех бесов скликал? Чай, не для пляски? Сказывай, напускал он тех бесов на кого, али как?

— Напускал, государь, напускал, — с охотой заговорил Прошка. — Возьмет какого беса и тотчас напустит.

— Да как напускал-то? Ведаешь? приговаривал, чай, что.

— Приговаривал, — повторил квасник, не так бойко. — Как не приговаривать? Только вот малость запамятовал, как он приговаривал-то. Дай срок…

— Государь, батюшко, — сунулась вдруг горбатая старушонка Феклица. До той поры она стояла в углу, никто об ней и не вспомнил. — Дозволь, государь, я тебе подлинно скажу, что вор Ондрейка приговаривал.

— Говори, коли ведаешь.

— «Стану я, не перекрестясь, выду я, не благословясь, пойду я на море-окиян. Есть на море-окияне лежит бел горюч камень. На том камени стоит дерево суховерхое. И как то дерево сохнет, чахнет, так бы раб божий какой сохнул да чахнул». На кого так по ветру напустит, тот враз и зачахнет. И то он все сказывал, как на костях ворожил. У его, государь, завсегда в горнице человечья кость припасена была.

— Государь, — выступила вдруг Олена, — дозволь и мне слово молвить. — Феклица та сама ведомо ворожея. То она и приговоры борзо сказывает. Клеплют они, государь, на Ондрейку.

— Не любо, Оленка, как послухи на мужа доводят! — злым голосом сказал дьяк. — Не поспела, знать, блинками да пирожками их употчивать.

— Пошто, государь, потчевать? Мы не так богаты.

— Батька казны пришлет. Он у тебя богатей. Молчи лутче, Олена. Нет тебе веры.

Олена посмотрела на мужа, но тот отвел глаза в сторону. Не мог он ей сказать, про отцовскую грамотку.

— Не меня, так Афоньку спроси, государь, — сказала Олена. — Он ведает, ворожил ли Ондрейка.

— Ин, будь по твоему слову, — согласился дьяк. — Подь сюда, Афонька. Сказывай, колдовал ли тот вор Ондрейка. Аль ты за его порукой, что не ворожил он и порчи на людей не насылал?

Глянул дьяк на Афоньку, тот весь так и задрожал, даже зубы во рту застучали.

— Государь милостивый! — взмолился он. — Сирота я бесталанный! Помилуй ты меня, холопа твоего! Не вели казнить!

— Как все подлинно скажешь, как попу на духу, так и не казнят тебя, — сказал Алмаз Иванов.

— Все скажу, государь милостивый! Как на духу, — торопился Афонька.

— Ну, говори. Ворожил Ондрейка, порчу насылал, зелье колдовское варивал? Кости человечьи у себя в горнице держивал? — спрашивал дьяк.

— Варивал, государь, зелье. Не сказывал мне в те поры, что колдовское. Кабы ведал я, ох, и к печи б не подошел. — Афонька задергал руками, да они были крепко связаны. Слезы так и бежали у него по лицу. — Помилуй меня, государь!.. И кости человечьи у его, государь, были. Ворожей он, государь. А меня по неразумию моему… Как я сирота горький…

Алмаз Иванов опять начал сердиться.

— Сказывай, какие наговоры Ондрейка приговаривал, как порчу насылал, — сказал он.

— Скажу, государь, не гневись лишь. — Афонька еще сильней задрожал. — «Стану я… на дерево… горюч-камень… Пойду я… на море-окиян… И как оно сохнет, чахнет… Помилуй, государь, запамятовал я…

— Ладно, — сказал Алмаз Иванов. — А то памятуешь, что те наговоры Ондрейка приговаривал, как зелье варил, да порчу насылал?

— Памятую, государь, памятую…

— Афонька! — крикнул вдруг Ондрейка. — Побойся ты бога!

— Молчи, вор Ондрейка, — закричал на него дьяк. — Ведаем мы ноне про все твое ведовство и колдовство. И про смертное убойство ведаем. Не поспела, знать, твоя жонка послухов накупить. Сыщем и про твое умышленье на государское здоровье. Быть тебе, Ондрейка, в срубе сожженным. — Бориско, — обратился дьяк к подъячему. — Всех приводных людей за караулом держать. Домой никого не пущать.

— А квас-от мой, государь, как же?.. — крикнул было Прошка, но стрельцы уже гнали всех в заднюю дверь.

— Чуешь, Юрий Ондреич, каков малый-то! — сказал дьяк, как за приводными людьми закрылась дверь. — Горюном прикинулся, а выходит самый злой вор и богоотступник. И убойца смертный! А у князь Никиты-то Одоевского с им добрая по̀знать была. Я для князя опросный лист приготовил. Когда государь назначил боярам допрос ему чинить?

— А я, Иваныч, тово, путем-то государя не спрошал. Смутен больно ноне государь. Да ты не сумлевайся. Ноне же поговорю государю. Завтра аль бо после завтрава и позовем князь Никиту. И тебя я в те поры вверх[50] возьму.

— И Фынгаданова дохтура допросить бы надо поскорея для того, как Ондрейка на государское здоровье умышлял.

— Про дохтура-то я сказывал. То не ближний боярин. Государь дозволил Фынгаданова в Приказе допросить. Тебе лишь молвить запамятовал я.

— Ин ладно. Допрошу немца, Юрий Ондреич, и тебе доложу.