Суд над колдуном

Домой

А Ондрей в тот самый час домой на Канатную слободу пробирался. Не в золотой карете, а на своих хромых ногах. Царевича-то он вылечил хорошо. А сам так хромым и остался. Одна нога пальцами внутрь выворочена — калека совсем. Благо еще правая рука цела осталась, ей все делать мог. Левая так и болталась плетью, да хоть не болела. А ходить все больно было. Еле ковылял. Кабы попросил ближнего боярина, верно бы велел ему лошадь дать, да боялся всех во дворце Ондрейка. А больше всех самого царя. Другой раз и ласково с ним говорил Алексей Михайлович, а у Ондрейки все веры не было. Думал — вот опять в Разбойный приказ сошлют. Первый раз еще домой побывать пустил его царь. Видно боярин Одоевский словечко замолвил. Очень уж Олена князя просила.

И сама Олена рядом с Ондрейкой шагала. Поглядывала на него искоса жалостно, а заговорить все как-то не заговаривала. Другой словно Ондрейка стал.

Не первый раз она его видала. Как совсем выздоровел царевич, стали иной раз Ондрейку к ней на крыльцо вызывать, когда ни царя ни царевича в опочивальне не случалось.

Да разве на крыльце поговоришь — дьяки там толпятся, окольничие, дворяне. Поглядит она на Ондрейку — рука одна болтается, как неживая, в лице ни кровинки, глаза чего-то большие стали. Так бы и погоревала над ним, да где ж! — плакать и то во дворце не смела, не то что причитать.

Ондрейка тоже ничего толком сказать не смеет. Поглядит, поглядит на него Олена, головой покачает, да и прочь пойдет. Слышит — хохочут на крыльце приказные. Так бы и оборотилась и плюнула на них, да за Ондрейку боязно.

А нынешний день пришла во дворец, Ондрейка к ней на крыльцо выходит и говорит:

— Ну, Олена, ноне я с тобой домой пойду.

У нее сперва и сердце упало.

— Что, — спрашивает, — аль не угодил чем?

— Не, — сказал ей Ондрейка. — Здоров, слава господу, царевич. Великий государь велел мне домой пойти побывать, а к вечеру указал опять во дворец воротиться.

Пошли — молчат. Все поглядывает Олена на Ондрейку. А как подальше отошли, не стерпело сердце у Олены. Посмотрела, как правой ногой загребает Ондрейка, а левая рука плетью болтается, и сказала:

— Царевич-то, Федор Алексеич, лутче тебя поди ноне шагает?

— Лутче, — Ондрейка ответил. — Царевич ноне и бегать может борзо.

— Вишь, царевича вылечил, а сам так и будешь хромой да однорукий.

— Да, вишь, Оленушка, — заговорил Ондрейка, точно виноватый. — Поздо ноне. Сразу-то после пытки неладно вправили, а тут уж срослась, не выправишь.

— Наградить тебя, сказывают, государь сулил, — заговорила снова Олена. — Ногу-то новую, чай, не пожалует. А пошто пытали? Не колдун же ты.

Ондрейка со страхом оглянулся.

— Полно ты, Олена, — сказал он тихо. — Про то молчать лутче. Так видно на роду нам писано. И то ладно, что жив остался.

Тут как раз к дому они подошли. У ворот поп Силантий стоит. Каждый день, как Олена домой приходила из дворца, поп ее у ворот ждал, в избу к себе зазывал, медом потчевал, брагой.

Как завидел Ондрея, навстречу пошел, кланяется. Ондрей под благословенье подошел, а поглядел на попа неласково. Да поп на то и не посмотрел, хоть и приметил. Сразу заговорил радостно:

— Ну, слава тебе, господи, Ондрей Федотыч! Вот и к нам побывать пришел. Царевич-то, Федор Алексеич, слыхали мы, ноне вовсе борзо ходит. Честь тебе, Ондрей Федотыч, великая. Вот, как наш-то русской лечить принялся, господь-то его и умудряет. Не то что немцев.

— От немцев и моя наука, батюшка, — сказал Ондрей хмуро.

— Може, наука-то и от немцев, Ондрей Федотыч, да лечишь-то ты по нашему, по православному, с молитвой. Немцы-то, они нехристи…

— Пошто немцев ругаешь, батюшка. Они тож богу веруют. Клеплют то̀ все на их.

— Ну, може, и так, — согласился поп. Не хотел он с Ондрейкой ссориться: — Ты не обижайся, Ондрей Федотыч. Я так молвлю, спросту. Что люди, то и я. А уж и рад же я, что государь ноне так тебя возвысил, Ондрей Федотыч! Изболело сердце мое, на Олену Ивановну глядючи, пока в темнице тебя держали. Судьи-то неправедные по грехам нашим! Ну, государь-от правду видит. Обоих ноне убрали — и Сицкого боярина и Алмаза Иванова.

— Слыхал я, — сказал Ондрей.

— Уж и жаден тот Алмаз Иванов, — заговорил опять поп. — С меня, вишь, десять рублев стребовал — мне-де из Смоленска родитель Оленин для его прислал. А каки десять рублев? ни сном ни духом не ведаю. Принес мне, правда, в тот день, как Олену Ивановну забрали, посланец из Смоленска грамотку, сунул в руку, велел тебе либо ей отдать, а сам бежать кинулся. Ничего и не молвил про казну. Видно, пропил, коли дал ему родитель Оленин. А я ту грамотку тотчас в приказ понес. Гадал — родитель, так, ведомо, на пользу что напишет. А он, родитель-то твой, Олена Ивановна, не того, без осторожки, стало быть, написал. Кабы знал, не понес. Ну, да бог на лутчее все нам строит. Алмаз Иванов сулил до родителя Олениного добраться, а до его самого государь-от добрался. Отодрали его да и с места сместили. По дворам ноне ходит, побирается… Не откажи, Ондрей Федотыч, зайди в избу мою. Сам ведаю, честь велика — как ты ноне во дворце днюешь и ночуешь, с золотых блюдов вкушаешь. А все, може, по дружбе моей, не побрезгуешь.

Сильно не по душе то̀ было Ондрею. Да взглянул на Олену, подумал: долго еще, надо быть, во дворце держать станут, а ей тут на одном дворе с попом жить — заклюет язва, — и сказал:

— Ну, ин, пойдем, батюшка. Не долго лишь. Дома-то не бывал еще, да и во дворец поспешать надобно.