Суд над колдуном

Олена

Как неживая шла Олена домой. Не знала, как и дошли.

А в калитку вошла — хоть назад ворочайся. Опостылел дом. А среди двора жильцы сошлись, и поп Силантий с ними. Квасник Прошка рассказывал, какой кому приговор вышел.

Поп Силантий, как увидал Олену, хотел было в избу уйти, а потом ей навстречу пошел — подумал: «не до того ей теперь, верно и забыла, что я батькину грамоту в Приказ принес. А, може, Ондрейка ей про то и не сказывал, не при ней дело было».

Подошел поп Силантий и говорит:

— Горькая ты, Олена. Душой я по тебе скорблю. Не ведала сама, что за богоотступника замуж шла.

— Да что ты, батюшко! Да я и слухать такое не хочу! Не чародей вовсе мой Ондрейка. Наклепали на него злые люди.

— И то бывает, касатка. Господь, кого любит, того и наказует. Коли безвинно кровь прольет, отверзятся ему врата царствия небесного.

— Кровь прольет! Да не, не будет того! Свободили меня, так сыщу я правду. К Одоевскому боярину пойду. До боярыни добьюсь. Ноги ей целовать буду. Пущай перед государем боярин заступится.

— Христос с тобой, Олена. Да боярину Одоевскому самому из-за Ондрейки в государевой передней бояре допрос чинили. Истопник царский мне сказывал. Боярин-де сильно на Ондрейку кручинился. Знал бы я, молвил, своими бы руками горло ему перервал. Нет, болезная, к Одоевскому тебе ходу нет.

— Ну, так сама к государю пойду. Вот тотчас! Пойдет государь к вечерне, я на землю перед им кинусь и с места не встану, хоть что хошь, пока говорить не велит.

— Полно-ко ты, Олена. Аль не ведаешь, что государь ноне сильно скорбен. Царевичу Федору Алексеичу худо вновь стало. Ножки вовсе отнялись. По всем церквам ноне молебны служили о здравии. Государь в Архангельском соборе был. Плакал, сказывают. А к вечерне и не будет. У царевича безотлучно сидит. На дохтуров сильно гневен — пошто не вылечат. Не, про лекаря ему и поминать не стать. Хуже бы не было. Благодари господа, Олена, что голову отсечь Ондрейке указал государь — все не в огне гореть. На все воля божья Олена. Без воли его и волос не падет с головы человека.

— Да неужли так правды и не сыскать? Ох, мне горькой! — Олена заплакала. — Не виновен, ведь, Ондрейка-то. Ну, к патриарху коли так пойду.

— Перекрестись, Олена! Патриарху про такие дела и молвить грех. Да и нет на Москве патриарха. К Троице уехал. Смирись, Олена, грех роптать.

Олена плакала не отвечая.

— Что ж, Олена, — сказал поп Силантий, помолчав, — в Смоленск, видно, к родителю поедешь?

— Ох, батюшко, — сквозь слезы сказала Олена, — да мне и гадать-то про то не в мочь! Дай хоть схоронить-то хозяина.

— Что же дело доброе, благочестное! — вздохнул поп Силантий. — Коли укажет государь тело отдать, и схорони его по-христиански. Може, то̀ его душеньке на пользу будет… А може, и не отдадут тела-то. Вон намедни Сеньку самозванца казнили, на четверо розняли, — так клочья-то на колья вздели, чтобы вороны исклевали.

— Ой, да что ты молвишь, поп! — со злостью, вскричала Олена. Даже слезы у ней высохли. — Не душегуб Ондрейка, не супостат. Как схоронить не дать!

— Ну, може, и дадут. Я так, к слову. Сам с тобой скорблю душой, вдовица ты горькая.

— И не вдовица я. Пошто молвишь так. Заутра повидаю я его, голубя моего сизого. Заклевали тебя злые коршуны! Ой, и как мне без тебя, сиротине, век вековать! Не глянешь ты на меня ласково. Одним-одна, одинешенька…

Поп постоял еще, головой покачал. Но Олена причитала и не слушала больше ничего. Поп повернулся и пошел от нее. «Теперь уж, — думал, — в слезы ее вогнал, так не пойдет за мужа челом бить. Пошто зря докучать? Знать, на то воля божья, чтоб быть тому Ондрейке без головы. Може, и лутче так-то. А то пойдут спросы да расспросы — про Дениску, да про грамотку, да про деньги, десять-то рублев. Жаден народ ноне стал!»

Олена и вправду после разговора с попом сразу точно обессилела. Нет, уж видно, такая их горькая доля. Нету правды ни у кого.

Пошла в избу свою, села на лавку, и не приметила, что сильно холодно — нетопленая изба все стояла. И на ум ей не пришло печь истопить, поесть сварить.

И как тот день прошел, сама Олена не ведала. Пахом будто заходил, квасник заглядывал, да она и слова вымолвить не могла.

Спала ли ночью и того не ведала. Так на лавке и просидела до свету.

А как рассветать стало, пошла к Приказу — проситься, чтоб в темницу пустили. Да куда! — и слушать не стали, вон погнали. — Иди, — говорят, — на болото, по-за кузницы. Туда и колодников скоро погонят. А с ими никак не велено.