Суд над колдуном

Казнь

Нечего делать. Побрела Олена. Путем и не знала, где то болото. В кузницах-то бывала. А там, как дошла, — народ так и валит. Не смекнула сперва, куда народ поспешает, словно на праздник, веселые, хохочут.

— Ведьма та сказывают, — могутная. Беси ей все служат, — услыхала вдруг Олена.

— Ан не сослужили. Жечь-то все едино будут.

— Погоди молвить, поколь не сгорит.

— То не она набольшая-то. Набольший бесов слуга, то колдун-лекарь.

— Ишь, окаянные, сколь той нечисти развелось!

— Ладно. Ноне свадьбу, справим. В срубе их палач повенчает. То-то потеха, как визжать почнут!

Олена еле на ногах устояла. Благо Пахом Терентьев ее нагнал, за руку взял, а на парней крикнул:

— Чего рот разеваете, охальники! Кому слезы, а им лишь бы зубы скалить.

— А ты што, сатанин угодник, за ведьму заступаешься. Сам, видно, колдун. Леший!

Пахом, не слушая, вел Олену дальше.

Болото, не болото, а близко того. Грязь невылазная, и по дороге-то еле пройдешь. Да итти-то не далеко. Отступя от дороги сруб деревянный поставлен — не то колодец большой, не то избушка без крыши. Кругом солома навалена. А с одного краю лестница приставлена.

А за срубом дальше помост деревянный.

У Олены сердце так и упало, как она тот помост увидала. Тут, на плахе и голову, знать, отсекают. У Пахома вырвалась, подбежала, села на кочку, и глаз с помоста не спускает. Ничего кругом и не замечает. На грудь-то точно камень навалился. Не вздохнуть. И слезы не идут. Только и приговаривает про себя:

— Ондреюшка! Ондреюшка, Ондреюшка! О-о-о-о-о! Ондреюшка! Кровинушка! да что ж то? помереть бы мне, не видать бы того!

А народ кругом прибывает. Вдруг кричат:

— Ведут! Ведут!

— Вишь, ведьма-то косматая. Простоволосая, идет, бесстыжая! И не смерзнет, окаянная!

— Ништо, живо согреется!

— А за ей, мотри, жених, видно. Бес хромой. Вишь ковыляет!

— Так им, треклятым, и надобно. Здесь повенчают, а в пекле им беси пир сготовят.

Олена голову в колени зажала, чтоб не слышать, да вдруг подумала:

— Ондреюшка-то меня, чай, выглядывает. — Вскочила, глядит: толпа кругом. Дьяки, подъячие, стрельцы, и все к срубу идут. Где ж Ондрейка-то? Сердце, как прыгнет! — може, его и нет тут, — помиловали? Ох, не, — вон он, сердешный. У помоста между стрельцами стоит, и голову во все стороны ворочает, ее, видно, высматривает.

— Тут я! — крикнула Олена, — Ондреюшка! Тут, болезный. — Кинулась к нему, а стрельцы за обе руки схватили.

— Куда лезешь, баба! Стой, где стоишь. Время придет, прощаться допустят. Нишкни, не то прогонят.

А Ульку Козлиху у сруба поставили, и дьяк перед ней указ читает. А про что не слушала Олена.

Кончил дьяк, рукой махнул. Выходит палач, в красной рубахе, кафтан распахнут, за поясом плеть, а на плече топор. На топор глянула Олена, дух занялся. — Тот самый топор и есть…

А уж подручный Ульку схватил, веревкой ее опутал, она отбивается, кричит:

— Ой, робятки мои малые! Ратуйте, православные!

Да кому ж за ведьму вступаться, кабы и сила была. Так ей, анафеме, и надо! Палач на лестницу влез, топор за пояс заткнул, подручный забрал Ульку поперек тела, благо тощая, как ветка сухая. А она разом змеей свилась, визжит, трепыхается. Палач крепко прихватил ее, взмахнул ей, только космы вверх метнулись, да в сруб и кинул. Потом с лестницы соскочил, взял у стрельца факел зажженый. И не приметила его Олена, — на свету-то не видать, что горит, только дым над ним вьется. Оглянулся палач на дьяка старшего, тот сказал чего-то, не слыхала Олена чего, и головой кивнул. Палач факелом над головой покрутил и кинул на солому. Солома сразу занялась. Пламя так и полыхнуло.

Сперва визг из сруба слышался, вой, словно собак свора разодралась там. Бревна сухие, сосновые, загорелись, затрещали. Внутри, верно, тоже солома. Оттуда пламя так и взвилось вверх. Треск, вой, не разобрать — ведьма ль волком воет, огонь ли гудит.

А народ всё на сруб глядел, — как бы ведьма совой не обернулась, да из пламени не вылетела. Нет, замолкла, и бревна рассыпаться стали, а совы не видать. Видно, наговорный корень у нее отняли, а без кореня и силы у ней не стало.

Как догорел сруб, головешки одни остались, старший дьяк подошел к помосту. Олена, как увидала его, опять к Ондрейке метнулась, стрелец перехватил было, но дьяк говорит:

— Ничего, допусти, пущай простится. — И палачу махнул: сыми колодку!

Палач колодку снял, стрелец Олену отпустил, так и повисла она на шее у Ондрейки. А он крепко обхватил ее, к груди прижимает.

Забилась Олена, заголосила:

— Болезный ты мой, да родимый ты мой, да голубь сизый. Ой-ой-оюшки! силы-моченьки моей нету! возьми ты меня в мать-сыру-землю!

Кругом в толпе бабы реветь начали.

— Ну, будет! — сказал дьяк. — Стрельцы схватили Олену за плечи и оттащили. Подручный палача крепко держал Ондрея и уж снова ему руки скручивал.

Палач взял Ондрея, положил его на помост, головой на плаху, отступил и топором взмахнул. Олена так и грохнулась лицом в землю. В голове у ней помутилось, обмерла.

А палач топор над головой держит, сам на боярина смотрит, чтоб тот знак подал, голову рубить.

Дьяк стоит, медлит, на дорогу смотрит. Словно ждет чего-то.

— Чего ж не рубишь? — закричали в толпе.

— Мотри, ужом обернется, уползет. Руби скорея!

Вдруг вдали загремели литавры и копыта лошадиные застучали.

— Бирюч! Бирюч! — закричали дальние. — Царский посланец!

Дьяк обернулся, ждет. Народ раздался, дал дорогу бирючу. Лошадь у него белая, кафтан красный, над головой знамя парчевое развевается, к седлу литавры приторочены.

Бирюч коня остановил, вынул из-за пазухи свиток с царской печатью и подал дьяку.

Толпа затихла.

Дьяк осмотрел печать, другим дьякам показал, развернул свиток и начал читать громким голосом:

«Государь, царь и великий князь Алексей Михайлович, всея Великие и Малые и Белые России самодержец, указал: лекаря Ондрея Федотова смертию не казнить, а с плахи сняв, послать тотчас с приставом в дом к боярину ко князю Никите Ивановичу Одоевскому. А, привезя в дом, сдать его князю Никите Ивановичу на поруки. А князь Никита Иванович тому лекарю, Ондрейке Федотову, наш, великого государя, указ скажет. И что в том нашем, великого государя, указе сказано будет, то тому лекарю, Ондрейке Федотову, сполнить без задержки. А в том князь Никита Иванович Одоевский нам порукой. А коли лекарь, Ондрейка Федотов, того нашего, великого государя, указа не сполнит, быть ему в срубе сожженным, а князю Одоевскому быть от нас в великой опале».

Дьяк посмотрел подпись, показал другим дьякам, и махнул палачу, чтоб развязал Ондрейку.

Тут Пахом протискался к Олене и за плечо потряс. Олена голову подняла, глаза открыла. Смотрит — на дороге Ондрейка стоит, на нее глядит, а пристав лошадь к нему подводит…

Али сон то́ ей видится? Али на том свету она? А пристав уж на лошадь Ондрея сажает, за уздцы лошадь берет, сам на другую вскакивает. Дьяк рукой махнул, они и поскакали, а за ними два стрельца.

— Господи, что такое? — Не поймет ничего Олена. А Пахом ее за рукав тянет, прочь ведет. Да и народ кругом весь всполошился, кричат, руками машут и тоже к городу бегут. Всем узнать хочется, что за притча такая — и казнить не казнили колдуна, и помиловать не помиловали.