Суд над колдуном

Царский указ

Олена с Пахомом Терентьевым тоже к городу поспешали. Пахом Олене рассказал, как бирюч прискакал и царский указ дьяку отдал, а дьяк указ тот прочитал. Ничего того Олена не слыхала. А ведь не спала же. Спрашивает, — что ж в том указе? Ну, Пахом путем рассказать не умел. Говорит, казнить Ондрейку государь не велел. Олена закрестилась.

— Господи, слава тебе! умолила, знать, я заступницу. Всю-то ноченьку ей молилась! — Не лгала Олена — подумалось ей так, что молилась она ночью. — Верно, что государь-от добрый. Век за его бога молить буду, что Ондреюшку моего помиловал.

— Да, вишь ты, — сказал Пахом с запинкою. — Что помиловал, про то там не сказано было.

— Как не помиловал? — вскричала Олена. — Так ты ж сказываешь, не велел государь казнить его и плетьми его не тронули. Как же не помиловал? Пошто ты, Пахом, такое молвишь? Сердце и так изболело все. Куда ж повезли-то Ондрейку?

— Да вишь, к боярину князь Одоевскому, указ ему государев сказывать.

— Одоевскому?

— Да не, Ондрейке.

— А указ какой?

— То не сказано.

— Путаешь ты, Пахом Терентьич, — сказала Олена. — Скажи ин правду-то. Не таи. Видно, что́ худое ведаешь, да молвить не хошь.

Пахом только руками развел и головой покачал.

А тут нагнали их поп Силантий, да Прошка квасник. Тоже на казнь поглядеть ходили. Пахом благословился у попа, а потом и говорит:

— Вот пытает меня Олена, что́ с Ондрейкой сталось. Какой указ ему от государя. А я и сам не ведаю.

Поп только заговорить хотел, а Прошка ему и рта открыть не дал.

— Вы меня послухайте, — молвит. — Я то́ все подлинно ведаю. Развелось на Москве этих ведьмов видимо-невидимо. Сладу с окаянными нету. Знать, большая сила бесовская на Москву пущена. Вот государь и надумал бесов тех попужать, аль с русской земли вовсе прогнать. А Ондрейка бесов скликать мастер.

— Лжа то́, Прошка! — крикнула Олена. — Не колдун он вовсе!

— А ты слухай, знай, — говорил Прошка. — Вот государь и указал. Велеть Ондрейке бесов всех скликать. А как беси плясать учнут, хвостам их всех связать и в огонь кинуть, а патриарх их крестом закрестит, чтоб не ушли. А как не кинет Ондрейка, то его самого в сруб кинут.

— Ой, Прошка, не может того статься! — крикнула Олена. — В сруб! Ондрейку? Пахомушка! Лжу он молвит? Не сожгут Ондрейку в срубе?

— Да вишь ты, — начал Пахом. — Може, и не сожгут. Там сказано, коли указ государев не сполнит, — сожгут. А, може, он сполнит.

— Да какой указ-то?

— Я ж тебе молвил, — заговорил опять квасник. — Я все подлинно ведаю…

— Полно ты, Прошка, — остановил его поп Силантий. — Неподобное молвишь. Христианам и слушать-то такие речи грех. Не про то вовсе указ, Олена. Сказывал я тебе вечор, Олена. Больно гневен государь на лекарей за царевича. Ноне, сказывают, пуще недужит царевич. Вовсе ножками не шевелит. Вот, чтоб лекарям не повадно было, государь и указал Ондрейку на Ивановской площади перед дворцом в срубе сжечь.

— Сжечь? — крикнула Олена. — Ох, про̀клятые, ох, окаянные…

— Перекрестись, Олена, — сказал поп, — на кого ты лаешься? Мотри, народ кругом.

— Слухай, Олена, — сказал Пахом Терентьев. — Молвил я тебе, не так там сказано. А как — и сам не ведаю. А повезли Ондрея в дом князя Одоевского, на поруки князя. Пойдем ин с тобой лутче к Одоевскому князю во двор. Там, чай, из дворни кто нам растолкует. Ключник-то мне знаком — намедни седло княжеское чинить приносил. Седельник у их спортил вовсе.

Пахом взял Олену за руку и, не слушая ни попа, ни квасника, повернул с Оленой к Белому городу, где был двор князя Одоевского.

Пришли к Одоевским, а там вся почти дворня у ворот собралась, шумят, между собой разговаривают, и ворота настежь раскрыты. И ключник тут же.

Пахом прямо к нему пошел, поклонился и спрашивает:

— Что, Григорей Кузмич, не видал ли ты, не привозили-ль тут ко князю к вашему лекаря Ондрейку с приставом?

— Как же, — ключник говорит. — Привез пристав, и стрельца два за им. Стрельцы на дворе остались, а пристав велел князь Никите Иванычу доложить и прямо к нему и с лекарем в повалушу пошел. А малое время спустя покликал меня боярин и велел лекаря того в новую одёжу передеть. Молвит, ко дворцу со мной поедет. Переоболок я его. Рубаху ему дал чистую, портки, сапоги, кафтан. Все, как надо быть, справил, и кушак дал, и шапку, и шубу поверх. Как к венцу обрядил. Привел к боярину, он велел лошадей подать, сам сел, лекарь тоже, и во дворец поскакали, и пристав с ими, и стрельцы сзади, и наши холопы тож. Вот только как вам придти и ускакали. Ворота запереть не поспели.

Олена слушала, не проронив ни слова. Пахом тоже не прерывал ключника. А когда тот замолчал, Пахом сказал:

— А указ-то какой ему князь ваш сказывал?

— Какой указ? — спросил ключник.

— Да государев, великого государя.

— Про указ разговору не было, — сказал ключник. — Про Федора царевича поминал точно боярин, и про дохтуров, что плохо лечат.

— Ох! — вскрикнула Олена. — Так то̀ поп, знать, правду молвил. Сожгут душегубы Ондреюшку моего. Ну, ин, и я тогда в сруб кинусь! Пусти, Пахом! На площадь, на Ивановску побегу, где сруб ставлен.

— Да что та за баба? Ай ума решилась? — спросил ключник Пахома. — Какой сруб на Ивановской? Сроду не бывало.

— То лекарева жонка, Оленка, — сказал Пахом. — С горя то̀ она. Да и поп ее напужал тож. Пойду, ин, за ей. Сватья мне. С отцом ее дружбу вожу. Спасибо тебе, Григорей Кузмич. Прощай покуда.

Пахом вышел из ворот, но Олена уж далеко впереди бежала.

— Вишь, побегла, — подумал Пахом. — То мало не померла на болоте. А тут — отколь прыть взялась!

И Пахом зашагал следом за Оленой ко Кремлевскому дворцу.