Судоверфь на Арбате

Этот день начался с того, что Володю и Лешу удалили с урока физики. Ребята забыли формулировку закона Ома, а главное, в должной степени не осознали этого прискорбного факта.

— Двойку ведь поставила, — философствовал Володя, — а за одну провинность даже в армии два наказания не положено.

— Боюсь, в майский поход не отпустят, — тихо говорил Леша, пока друзья шли по пустым гулким коридорам школы. — Сегодня какое число?

— Двенадцатое. Может, забудут?

Погода стояла прекрасная, и друзья решили, чтобы время не пропадало даром, совершить моцион с оздоровительными целями.

Они вышли на Садовое кольцо, улыбнулись теплому, в легкой дымке, утру и направились в сторону Зубовской площади.

Около пивной бочки, постоянное местонахождение которой было на углу Неопалимовского переулка, они приостановились, размышляя: куда пойти дальше. И тут услышали странный разговор:

— …прямо в космос, родимого…

— А когда?

— Да вот, только что.

— Не может быть, не должны были еще. Помнишь, собачка только в марте слетала.

— Ну вот видишь, а сейчас человека запустили… В самый раз, значит!.. Пиво чего-то горчит.

— По-моему, нет… А как зовут?

— Что-то вроде Гаганов или Гагарин…

На перемене ребята разыскали нас с Мадленским и поделились новостью.

— Знаете что, пошли в радиорубку, — предложил Филимон. — Володя, ключ у тебя?

На третьем этаже, за сценой актового зала, заваленной старыми плакатами и лозунгами, призывающими нас неотступно овладевать знаниями, находился школьный радиоузел. В него вела дверь, напоминающая ту, которую обнаружило за нарисованном на холсте очагом целеустремленное изделие старого итальянского столяра, само же помещение радиорубки походило на каморку папы Карло, за исключением, пожалуй, громоздких электронных аппаратов, отсвечивающих многочисленными лампами, тумблерами и контрольными приборами.

Родители несли в школу старые, еще довоенные приемники, отслужившие свой срок. Как правило, они не работали, однако Володя их добросовестно чинил, собирая порой из нескольких неисправных один вполне годный.

Он быстро вращал ручку верньера — в динамиках слышался только треск, обрывки музыки и ненашей речи.

— Нашли кого слушать, — сокрушался Леша, — всякую пьянь возле бочки!

— Черт их не ведает, — сосредоточенно прислушиваясь к эфиру, отвечал Володя, — они почему-то всегда все знают.

— Стой! — закричал Филя.

Из приемника донеслись позывные: «Широка страна моя родная…»

Мы уставились на пыльную ткань, прикрывающую круг динамика.

Тут раздался торжественный голос Левитана: «Слушайте сообщение ТАСС».

Володя увеличил громкость. Я, кажется, на всю жизнь запомнил взволнованный голос: «В соответствии с программой исследования космического пространства в Советском Союзе…»

Филимон рывком включил тумблер, колыхнулись стрелки приборов мощного усилителя, и «колокольчики» на всех этажах школы ожили:

«…Впервые произведен запуск космического корабля-спутника «Восток» с человеком на борту».

В этот день занятий больше не было. Мощный рев ликования пробивался через толщу актового зала в нашу радиорубку. Школа ходила ходуном. Старшеклассники выражали свой восторг тем, что качали своих сверстников. Первоклашки носились по коридору, путаясь у них под ногами. А одна старшеклассница томно говорила, что точно знает — он очень милый, но женатый…

Динамики ни на секунду не замолкали: необходимо было услышать сообщения о новых этапах полета. Все уже знали, что первого в истории космонавта зовут Юрий Алексеевич Гагарин, что он летчик, майор, и кратко могли пересказать его биографию.

В радиорубке было полно народу, гвалт стоял неописуемый, однако, как только начиналось очередное сообщение, десяток человек одновременно орали:

— Тихо!!!

А Володя прибавлял громкость до максимума.

Прекрасный солнечный весенний день. Мы выходим из школы. Впереди столько радости, столько успехов: подумать только — наш человек в космосе! А мы чем хуже? Вот вырастем — и тоже слетаем. Ведь все летают сейчас на самолетах, хотя первый успешный полет состоялся всего-то в конце 1903 года, да и то длился несколько минут. Тем не менее в двадцатые годы Туполев, Александров, Калинин и другие конструкторы уже строили пассажирские самолеты, связавшие Москву с Пекином, Нью-Йорком, Токио и другими городами.

Обсуждение технических подробностей, в которое каждый участник внес свое веское слово, продолжалось довольно долго. Солнце уже перевалило за крыши домов на внешней стороне Садового кольца, отразилось оранжевой полосой в мутноватой, с отдельными льдинками воде Москвы-реки и на некоторое время зависло где-то между университетом и башней Киевского вокзала. Длинные тени, пронзительно-голубое небо — уже вечер.

Кто-то предложил:

— Пошли на Красную площадь!

Шли по Плотникову, бывшему Никольскому, переулку к Арбату. На углу встретили Мишу Булдакова, окруженного целой стаей пятиклассников с открытыми ртами, которым он, активно жестикулируя, делая скользящие движения руками и ныряющие позиции всем корпусом, объяснял схему мягкой посадки космического корабля.

Увидев нас, Миша несколько смутился, попросил поддержать его теоретические изыскания, махнул рукой, отпуская своих подопечных, и отправился вместе с нами.

На Красную площадь, казалось, пришла вся Москва. Здесь встречались знакомые, знакомились незнакомые. Собирались большими группами мужчины, вели разговоры все о тех же технических деталях полета, о том, что должен был чувствовать космонавт, оказавшись один на один с безбрежным простором космоса, и о многом-многом другом, связанном с необычным днем — 12 апреля 1961 года…

Время пролетело как-то незаметно, и, когда подошли к школе, было уже начало одиннадцатого. Остановились на углу Левшинского. Миша все так же оживленно жестикулировал, Володя спорил с Филимоном по поводу космической связи и ее значения для всего человечества, и тут как из-под земли вырос Слава Попов.

— Так, гуляем, — ядовито произнес он, — я вижу, в майский поход никто из вас не собирается.

Леша с Володей переглянулись.

— О вас потом поговорим, — продолжал Слава и повернулся к Мадленскому. — А у тебя байдарка до сих пор не отремонтирована, к тому же продукты покупать надо!

— А нас возьмут? — спросил Леша.

— Пока неизвестно. Но вообще-то хорош! На математической олимпиаде первый тур прошел, а тут простой закон Ома забыл — космонавт будущего…

Никто точно не мог вспомнить, кто первым предложил встречать Первомай в байдарочном походе. Знали мы — об этом нам рассказывал Александр Сергеевич, — что такие походы проводились до войны и уже в те времена привлекали немало туристов. Популярность этих путешествий с каждым годом росла, для некоторых они стали традиционными, но, только обойдя на следующий день пол-Арбата, мы с Мадленским поняли, какое множество москвичей отправляются в праздники на только что освободившиеся из-подо льда речки: суповых концентратов-«пакетиков», без которых с некоторых пор не обходилось ни одно туристское предприятие, нигде не было, хотя буквально неделю назад ими были завалены все прилавки.

Так, заглядывая по пути в продовольственные магазины, подошли к бывшему Годеиновскому, а ныне Арбатскому переулку. Здесь, рядом с «Канцелярскими товарами», находился тогда магазин грампластинок. В середине шестидесятых годов он исчез, не выдержав, по всей видимости, конкуренции с аналогичным торговым предприятием, возникшим на проспекте Калинина и получившим самобытное название «Мелодия».

А в начале шестидесятых годов этот небольшой, тесный магазинчик был Меккой для мелкой арбатской «фарцы».

Около него обычно дежурило десятка полтора ребят, лет четырнадцати-шестнадцати, в коротких пиджаках с широченными плечами, с высоко взбитыми «коками», в черных туфлях на высоком каблуке и непременных узких брюках.

О, эти брюки! Нет, наверное, за всю историю человечества такой одежды, которая обсуждалась так яростно, как узкие брюки в пятидесятые-шестидесятые годы. О них писали газеты, они крупным планом демонстрировались в кинокомедиях. «Крокодил» просто кишел отрицательными персонажами в узких брюках, а сколько было о них частушек! Узкие брюки были воспеты в буквальном смысле этого слова.

Стоило человеку в таких брюках появиться в трамвае, как с задней площадки раздавалось:

— Стиляга!

Стиляг было принято бить. В школах, в клубах во время танцев дежурили стриженные «под бокс» дюжие комсомольцы-дружинники в красных повязках и с линейкой, которой они замеряли ширину брюк у страждущих попасть на вечер. Если брюки оказывались уже некоторой наперед заданной величины, соискатель не допускался.

Брюки будоражили умы до тех пор, пока на весь мир о себе не заявили во весь голос четыре длинноволосых парня из Ливерпуля. С тех пор лучшая часть человечества гневно начала бороться с длинными волосами, а брюки тем временем под шумок расширились до такой величины, что мели улицы наподобие морского клеша, но на них уже никто не обращал внимание.

— Филимон! — От дежурившей около магазинчика компании отделился невысокий парень в сером из ткани букле пиджаке с гигантскими плечами, под которым была надета черная рубашка с белыми пуговицами. Тонкие ноги над кроваво-красными носками были затянуты в голубые брюки, такие узкие, что непонятно было, как парень попал в них. Острые носы черных лаковых туфель победно загнуты вверх. Светлые волосы уложены в гигантский «кок», царящий над двумя глубокими залысинами, возникшими, по всей видимости, от умудренности в жизни. Портрет завершался большим значком Paris с болтающейся на колечке объемной моделькой Эйфелевой башни.

Это был Игорь. Он учился в школе на класс старше.

— Привет, Гарик! — почему-то тогда всех Игорей звали Гариками.

— Привет, парни! — Гарик извлек из огромного кармана пиджака пластмассовую серую коробочку, на которой лев и лошадь держали геральдический щит с девизом «Veni, vidi, vici»[2], — угощайтесь.

— Это чьи? — спросил Филя, увидев ряд ровненьких сигаретных фильтров.

— Обыкновенные, американские. «Филип Моррис».

И Гарик ловко щелкнул по дну коробочки. Мы закурили.

— Здорово! — сказал Филя.

— Это мне один чувак дал. Я ему джинсы Ли из дабл-колумбии выгодно пристроил. Хороший мужик. Говорит, у Олега Лундстрема играет на саксофоне.

— Пахнет здорово! — зажмурился Филя.

— Они туда конский навоз кладут, для запаха, — сообщил Гарик.

— Что-то не чувствуется, — возразил я, представив запах навоза.

— Кладут, кладут, я точно знаю!

— И тянется легко, — блаженствовал Филя.

— Они туда еще селитру добавляют, чтобы горели лучше, — продолжал Гарик с видом знатока. — Это специально, чтобы одной не накурился и вторую взял. Дурят народ, буржуи проклятые.

Докурив сигарету, Гарик разорвал трубочку фильтра и показал нам его нутро.

— Во какой желтый. Это все никотин. А так был бы в легких. Все же молодцы — хорошо делают, стараются. Кстати, мужики, «кости» новые не нужны?

Я сказал, что нам нужны супчики в пакетиках.

— Зачем они вам? — искренне удивился Игорь.

— В поход идем на праздники, — пояснил Филимон.

— Охота вам мокнуть, — не одобрил Игорь, — мы-то у Степки собираемся из 9-го «Б»… Так «кости» брать будете?

— А чьи?

— Есть сестер Берри, есть Пресли, даже одна Поля Анки.

— Сестер Берри я бы взял, — сказал Филя.

— А чего, бери еще Пресли, — классные роки.

— Пресли у меня уже есть. А впрочем, давай…

— Тогда бери и Анку. Его самый знаменитый рок-н-ролл года. Называется «Разговор с девушкой».

И Гарик, повернувшись спиной к милиционеру, внимательно наблюдавшему за нами с другой стороны улицы, извлек из-под полы пиджака несколько гибких пластинок, записанных на рентгеновских снимках.

В то время любительская магнитофонная техника делала еще первые робкие шаги, поэтому невероятно распространилась подпольная граммофонная запись эстрадной музыки на старых рентгеновских пленках, отсюда и название — «кости» или «ребра». Милиция усердно боролась с ними, однако большого успеха не имела, поскольку потребность в записях росла, да и стоили они недорого. И хотя высоким качеством не отличались, да ведь выбора-то не было.

Приобретя записи, Филя загорелся их тут же послушать. Я в принципе тоже, но мы должны были еще купить концентраты. На счастье, их как раз завезли в соседний магазин «Консервы».

— Знаешь, давай зайдем к Александру Сергеевичу. Славка просил помочь отнести его байдарку, — предложил Филимон.

Завернув за угол Арбатского переулка, возле родильного дома Грауэрмана с одной стороны и дровяного склада с другой, мы вышли на Большую Молчановку.

Александр Сергеевич напоил нас чаем. Байдарка была уже упакована, и мы собрались отнести ее в школу, откуда отправлялись в путешествие.

— А что это у вас? — обратился Александр Сергеевич к Филимону, заметив покупку.

— А, это так… музыка.

Александр Сергеевич извлек проигрыватель-чемоданчик с пластмассовой белой ручкой.

— Давайте послушаем.

Филимон установил пластинку сестер Берри. Раздался треск и пощелкивание, а затем низкий глубокий женский голос со странным акцентом запел:

И вдруг к нему присоединился более высокий, нежный:

И потом вместе:

Затем мы слушали пульсирующие «заводные» рок-н-роллы Пресли, его меланхолические блюзы, когда, казалось бы, пел совсем другой человек с низким глуховатым голосом, удивительно щемящим.

Рок-н-роллы Александру Сергеевичу не понравились, а сестер Берри слушал с удовольствием.

— У меня с этими «костями», как вы их называете, связаны совсем другие, неприятные истории, — сказал Александр Сергеевич.

— С пластинками?

— Нет, с рентгеновскими снимками. Дело в том, что на сто восьмом парашютном прыжке я поломал себе позвоночник…

— Как, ведь вы же…

— Да, я не инвалид. Мне повезло, хотя когда это произошло, мне уже было далеко за сорок. Однажды меня пригласили дублировать одного киноактера. Я должен был совершить прыжок, самолет, несущий кинокамеру, — сопровождать меня с момента выхода на плоскость до приземления, а оператор — фиксировать все мои действия.

День выдался ненастный, дул порывистый ветер, однако метеослужба обещала улучшение погоды.

Но только успели набрать высоту, с которой я должен был покинуть самолет, ветер задул с такой силой, что на аэродроме вместо посадочного Т — фигуры, расположение которой показывает направление ветра, был выложен «крест» — запрещающий спортивные полеты и прыжки.

Летчик, вывозивший меня на прыжок, чудесный человек, Виктор Васильевич Воронков, увидев знак на летном поле, сообщил:

— Александр Сергеевич, иду на посадку. Прыжки запрещены.

— Виктор Васильевич, — взмолился я, — уже высоту набрали, да и ветер терпимый.

— Я вам запрещаю покидать машину!

— Но ведь смотрите, кинооператор рядом болтается, давайте рискнем.

Действительно, второй самолет летел справа чуть ниже, а оператор время от времени нацеливал на нас поблескивающую в прорывающихся сквозь тучи лучах солнца кинокамеру.

— Ладно, прыгайте, но попадет мне от начальника аэроклуба.

— Виктор Васильевич, у меня к вам большая просьба. Погода все же ветреная — возьмите, пожалуйста, часы, чтобы не пострадали при приземлении.

И я, находясь уже на плоскости, передал Воронкову вот этот старый швейцарский хронометр, а к часам у меня был прикреплен брелок с изображением святого Бернара, основавшего монастырь в Альпах. Святой был в плаще с капюшоном, на лыжах, а около него стояла большая собака — сенбернар. Надпись на оборотной стороне брелока сообщала, что это «святой Бернар — покровитель лыжников и альпинистов». Как вскоре выяснилось, он покровительствовал также и парашютистам.

Едва раскрыв купол, я ощутил всю силу ветра. Он выл в стропах, раскачивал подвесную систему. Представьте себе качели, подвешенные на высоте восьмисот метров, раскачивающиеся, да еще и летящие вниз со скоростью пять метров в секунду. Снесло меня здорово к юго-востоку.

Землю я встретил жестко. Сказалась моя дурная привычка — оставаться на ногах при приземлении, хотя курсантов мы всегда учили падать, чтобы смягчить удар о землю. Почувствовал резкую боль в спине, однако нашел силы сложить парашют, кое-как запихать в ранец и донести его — а это все же сорок с лишним килограммов — до аэроклуба.

К вечеру поднялась температура, и меня доставили в подольский инвалидный госпиталь. Вот тут-то мне и пришлось встретиться с этими «костями». Сделав рентгеновские снимки, врачи определили, что у меня ушиб позвоночника. Мне предложили полежать дней десять, но я решил все же вернуться домой.

— Это было не совсем так радужно, как рассказывает Александр Сергеевич, — вмешалась в разговор жена Александра Сергеевича, Тамара Мироновна. — В тот ужасный день дома раздался резкий звонок. На пороге стоял мужчина в пальто и шляпе, но с идеальной выправкой, выдававшей в нем военного. Первые его слова: «Не волнуйтесь, Александр Сергеевич жив». Представляете мое состояние?

Мы вскочили в армейский «виллис» и помчались в Подольск. По дороге Виктор Васильевич Воронков — а это был он — рассказал мне, что произошло, и как он отговаривал Александра Сергеевича от прыжка.

Сейчас трудно себе представить обстановку в госпитале первых послевоенных лет.

Не успели мы войти во двор, как навстречу нам с огромной скоростью на инвалидной коляске выкатился совершенно пьяный человек, за которым гнались санитары. В палатках было невероятно тесно, накурено. Ко многим больным родные приходили прямо в пальто. Всеми правдами и неправдами стремились пронести водку, искренне считая, что она поможет преодолеть недуг.

Александр Сергеевич уехал с нами тотчас, но я увидела, когда он молодцевато вскочил на высокое неудобное сиденье «виллиса» — резко побледнел.

Прошло некоторое время, но нашему герою лучше не становилось, и я договорилась о консультации со знаменитым спортивным травматологом профессором Летуновым.

Он долго осматривал Александра Сергеевича, сделал несколько новых снимков, а затем попросил нас подождать в коридоре.

Ждали довольно долго. Из кабинета выглядывали время от времени молодые врачи, которые, как мне казалось, смотрели на Александра Сергеевича с нескрываемым любопытством.

Затем вызвал профессор и объявил:

— Александр Сергеевич, я не буду скрывать от вас правды. У вас перелом позвоночника. Время упущено…

— Как же быть?

— К сожалению, сделать уже ничего нельзя. Вам всю жизнь придется не снимать жесткого корсета и рассчитывать только на чудо…

В те годы в Москве стали поговаривать о еще довольно молодом хирурге профессоре Ланде. К нему мы направились, цепляясь за последнюю надежду.

Профессор осмотрел Александра Сергеевича и повторил слово в слово мнение своего коллеги.

— Вот и Летунов сказал то же самое, — пробормотал Александр Сергеевич.

— Как, Летунов, отказался?! — воскликнул профессор. — Ну что же, будем лечить!

Он записал что-то. Затем передал бумажку Александру Сергеевичу:

— По этому адресу вас будут ждать в госпитале. Я извещу. Поезжайте немедленно. До скорой встречи.

В приемном покое мы просидели довольно долго. Постоянно выбегали сестры, смотрели на улицу. Когда я пыталась к ним обратиться, они отмахивались:

— Подождите немного, мы ждем тяжелого больного, а затем займемся вами.

Наконец я сказала, что тоже привезла тяжелого больного по рекомендации профессора Ланде.

— Вы от профессора? Как же вы приехали?

— На трамвае…

— Мы тут ждем крайне тяжелого больного, а он — этот больной — катается по городу на трамвае!

А потом…

— Но это уж я лучше расскажу, — перебил Александр Сергеевич, — меня подвесили за подмышки на наклонной плоскости на сорок восемь суток, что и привело в конце концов к полному излечению.

— Ну конечно! — возразила Тамара Мироновна. — Однажды я прихожу и застаю такую картину: посередине палаты стоит стол, на нем стол поменьше, на нем тумбочка, на тумбочке стул, а на стуле под самым потолком — на страшной высоте — Александр Сергеевич собственной персоной меняет перегоревшую лампочку.

— Ну еще бы! Невозможно было читать, а мне соседи по палате говорят — вы парашютист. Вам и карты в руки. Вот я и полез…

Как-то вызывает меня профессор в свой кабинет и так весело смотрит:

— Александр Сергеевич, вы совершенно здоровы. Через неделю я вас, пожалуй, буду выписывать.

Я, конечно, начинаю профессору объяснять, как я обязан ему, а Ланде смотрит на меня и продолжает улыбаться.

— Видите ли, Александр Сергеевич, я не хочу оказаться Мефистофелем, которому вы продали душу за исцеление, однако у меня к вам большая просьба.

Ну я перечислил все, что могу и что не могу, и бросил это к профессорским ногам.

— Все гораздо проще, — продолжал Ланде, — мне нужно, чтобы вы совершили один-единственный прыжок с парашютом. Хотя, конечно, не при таких метеоусловиях.

Позже я понял, что, помимо чисто профессиональных достижений, которые Ланде хотел утвердить с помощью этого моего прыжка, я получал уверенность в собственных силах, в собственной полноценности.

— Да, конечно, — сказал я, — но…

— Вы что, боитесь? Я вас уверяю, что вы это действительно сможете. Состояние здоровья вполне удовлетворительное.

— Не в этом дело, — отвечаю, — но я сгоряча дал слово своей супруге, когда еще думал, что у меня ушиб позвоночника, что ни разу в жизни больше не влезу в подвесную систему парашюта.

— Ну вот, видите, а ведь ушиба-то никакого и не было. Значит, ваше слово вас ни к чему не обязывает. Кроме того, мы сделаем это так, что Тамара Мироновна ничего не узнает.

Через месяц я снова появился в аэроклубе. Надо сказать, что ехал я туда с неохотой. Честно говоря, эта травма давила психологически. Я не чувствовал уверенности, и это раздражало.

Но как только я увидел взлетающие самолеты, расцветающие в небе купола парашютов, мою хандру как рукой сняло.

Ко мне подходили товарищи: летчики, парашютисты. Как-то особенно бережно пожимали руку, конфузливо закуривали, не зная, о чем со мной говорить: рассказать о своих делах, но для меня, казалось им, этот разговор мог бы быть неприятен.

— Виктор Васильевич, — обратился я к Воронкову, — слетаем?

Он странно посмотрел на меня и промолчал.

Тогда я объяснил свое положение и то, что мне сказал профессор Ланде.

— Ну что же, — Воронков взглянул на яркое весеннее небо, — погода сегодня идеальная. Пошли.

Мы зашли в хранилище. Я выбрал себе парашют. Воронков всячески старался помочь мне. Пытался даже нести парашют…

И вот мы в воздухе. Привычно свистит ветер в расчалках крыльев. Наконец нужная высота.

— Ну что, Александр Сергеевич, пойдете?

Вместо ответа я начал перелезать через бортик на плоскость.

Свободное падение… Как часто в госпитале во сне я ощущал это ни с чем не сравнимое блаженство. Рывок открывающегося купола. Вроде бы все в порядке, как всегда. Внизу, как картонные фигурки, — самолеты, на аэродроме группки людей. Чувствую, что они тоже ждут меня.

Земля медленно приближалась. И чем она ближе, тем больше беспокойства: а вдруг я сделаю что-нибудь не так, и тогда вся работа, которую в течение месяцев вели доктора, пойдет впустую.

И все же, как я ни готовился, приземление оказалось неожиданным. Автоматически, как амортизаторы, сработали ноги, я покатился по земле, стараясь поскорее «погасить» купол парашюта.

Ко мне бежали люди. Я вскочил на ноги — все в порядке. Поздравляли меня ничуть не менее горячо, чем теперь героя космоса.

А следующий прыжок я уже выполнил в присутствии Ланде…

— Как, ты еще раз прыгал?! — рассердилась Тамара Мироновна. — Об этом я слышу впервые.

— Ну вот видите, проговорился, — растерялся Александр Сергеевич, — но этот прыжок был действительно последний в моей жизни. Как и предыдущий, он прошел удачно, однако начальник аэроклуба, узнав о нашей самодеятельности, категорически запретил эти эксперименты.

— Богу — богово… — однозначно резюмировал он.

Александр Сергеевич задумчиво помешивал ложечкой уже совершенно остывший чай.

— Вообще с этими полетами мне как-то не везло, — сказал он.

— А что, были еще попытки?

— В детстве… Отец мой — известный в те годы журналист и театральный критик — каждое лето снимал дачу в районе Архангельского. Рядом с нами находилась дача Земцова, который привез из Франции настоящий новенький «Фарман» F-4 образца 1909 года.

Июньскими вечерами на лугу собирался народ. Нас, детей, хозяин аэроплана катал один круг, по очереди. Когда трясущаяся и дребезжащая «этажерка» разгонялась по полю, женщины крестились, недоверчиво смотрели из-под руки, но не расходились.

После первого же круга над лугом я решил полететь самостоятельно. Там же, на даче, из легких реек собрал крестообразную раму, склеил из папиросной бумаги шестнадцать воздушных шаров, а под ними укрепил спиртовые горелки. Я ожидал, что шары, наполнившись теплым воздухом, поднимут меня вверх, и чтобы не выпасть при полете, привязался к раме — я знал, что так поступают аэронавты.

Шары уже начали принимать необходимые формы, как вдруг одна из спиртовок перевернулась. Вспыхнул пролившийся спирт, ветерок перекинул пламя на шары… Словом, пока рубил веревки, успел получить ожоги, но все же выбрался из костра.

Всю осень я изучал теорию полета и строительства аэропланов и планеров, доставал материалы. Зимой приступил к постройке, а к весне планер занимал уже почти всю комнату, причем крылья и передняя часть торчали во все стороны с балкона.

Как-то отец говорит:

— Аппарат твой, я вижу, готов. Как думаешь летать?

— Вот прямо отсюда, с балкона…

А надо сказать, что квартира наша в Большом Николопесковском была на шестом этаже, по тем временам очень высоко. Внизу крыши одно-, двухэтажных арбатских особнячков да золоченые купола в весеннем солнце.

— Не советую, — сказал отец, — для приземления нужна ровная площадка, да и городовой уже который день подозрительно смотрит. Давай так: ты разберешь планер, возьмем его летом с собой на дачу. Там с обрыва и полетаешь. Заодно научишься управлять аппаратом.

И вот в мае потянулись подводы с нашим барахлом. Везли на дачу все: кровати, белье, посуду. А на последней подводе — мое сооружение.

Первый полет. Я надеваю планер. Он привязывается к поясу ремнями, так что ноги остаются на земле. Через много-много лет к похожей конструкции вновь вернутся и назовут ее дельтапланом.

Я подошел к краю обрыва старицы Москвы-реки. Высота довольно большая… Разбежался, оттолкнулся от песчаного края — и полетел. Почувствовал, что планер перестал давить мне на плечи, а я сижу в удобной лямке. Теперь он нес меня.

Однако полет продолжался недолго. Планер вдруг начал скатываться на левое крыло и круто пошел вниз. Выровнять полет я не смог. Удар был довольно жесткий. Очнулся я, видимо, почти тут же, отвязал лямки, связывающие меня с останками аппарата. Тогда я только распорол ногу и повредил ключицу. Но желание летать, как видите, не пропало…

Ладно, хватит об этом, — Александр Сергеевич стукнул ладонью по столу, — вы мне лучше скажите: к майскому походу готовитесь?

— Конечно, вот видите — концентраты купили…

— А я был вчера в клубе туристов — говорят, на Клязьме ожидается много воды, стало быть, течение будет хорошее…

Был уже довольно поздний вечер, когда мы с Филей Мадленским вышли наконец на улицу. Александр Сергеевич проводил нас до подъезда.

В теплом весеннем воздухе растворились запахи земли, освободившейся от недавно ушедшего снега. В некоторых квартирах распахнуты окна, слышалась музыка в неподвижной тишине апрельской улицы.

Освещенный неярким уличным фонарем, желтел небольшой домик, в котором когда-то Жил Лермонтов. Напротив него, каким-то чудом сохранив до шестидесятых годов зеркальные стекла окон, доживал последние годы особняк Лопухиных…

В школе нас поджидал разъяренный Слава.

— Где вас черти носят? Гарика встретил, говорит, видел вас на Арбате, мол, сейчас будут. Тут дел невпроворот: два часа умолял, чтобы Володю с Лешей по физике спросили.

— Ну и как?

— Обещала… Кстати, звонили из роно: ты с Лешей на второй тур математической олимпиады прошел.

— А когда будет, не сказали? — спросил я.

— В конце месяца. Они дополнительно объявят. Поздно уже, пошли! Опять ничего не успели…

Я хотел возразить, но Филя жестом остановил меня.

Крупные чистые звезды смотрели на притихшие арбатские переулки, так же как десятки и сотни лет назад.

— Смотрите, спутник! — воскликнул Филя.

По небу на северо-восток плыла неяркая зеленоватая звездочка.

Мы молча стояли, задрав головы. Редкие прохожие с недоумением глядели наверх. Однако ничего не замечали, смотрели на нас с легким испугом и быстро шли прочь, время от времени все же оборачивались.

— Может быть, кого-нибудь опять запустили, — предположил Филимон.

— Ну конечно, будут тебе каждый день запускать, — не согласился я.

— Дублеру-то тоже полетать хочется, — засмеялся Слава. — Эх, ребята, до чего наука дошла! Ведь без этого полета я бы физичку ни в жисть не уговорил. Она так и сказала: из-за праздника.

А город и впрямь был праздничным — Москва готовилась к встрече с первым в истории космонавтом.